Лгунья

       «Очень сложно доверять кому-то, когда не веришь даже себе» — эта раздражающая мысль не давала ей покоя уже несколько недель. Парочку тех, что пришлось провести в Больничном крыле. Парочку после. — Милая, ты ведьма или как? — полюбопытствовала Белинда, наблюдая, как Джинни тянется к хлебной корзине. Бонэм едва не легла животом на столешницу. И всё равно начисто проигнорировала приятельницу. Как и жгущие недовольные взгляды софакультетников со всех сторон. Какая разница? Налёт магии, даже собственной, испортит проверку. — Чего ещё ждать от её мерзкой семейки? — едва слышно прошипела Мелифлуа. — Минти, заткнись! — велела ей Нотт. Джинни опустилась на место и провела палочкой над ломтем хлеба. Пальцы подрагивали. Лишь убедившись в отсутствии проклятий, Джинни позволила себе вгрызться в подпечённую корку. Подсушенная, она посыпалась градом крошек на шерстяную юбку в зеленую шотландскую клетку. И на стол. — Деревенщина, — сказала Мелифлуа. — Ты помолчишь сегодня? — в голосе Белинды вопреки всякому смыслу звучала улыбка. Нотт — единственная, кто отчего-то принял сторону Бонэм. После инцидента в Самайновскую ночь. После раскрытия её шаткого инкогнито самой неудачно группе лиц из возможных. После прерванного спиритического сеанса. После почти месяца, проведённого в койке под надзором миссис Боунс. — Вот же свинья. — Минти… Мелифлуа — единственная, кто нападал в открытую. Словно пустынная кобра, выжидающая нужного момента, она терпела так долго, как только могла… Но Самайн всё изменил. Сдёрнул ошейник. И стоило Бонэм покинуть Больничное крыло, как Араминта сорвалась с цепи. — Не задерживайтесь, дамы, — велел Элиас, поднимаясь с места. Белиндин братец и Эйвери придерживались тревожного нейтралитета. Как и большинство из «кружка по интересам», нужно заметить. Не кололи в открытую, не игнорировали, но и теплых бесед у них с Бонэм не выходило. Впрочем, как и задолго до «инцидента». Остальные слизеринцы и вовсе вели себя… обычно. Словно ничего особенного и не приключилось. Словно никто не собирался ей за всё отомстить. С убойными дозами всевозможных восстанавливающих настоек, кроветворных зелий, «Костероста» и дурманящих рассудок успокоительных с цикутой в составе — презабавный ингредиент, нужно заметить — у самой Джинни в голове «инцидент» давно порос мхом. Воспоминаний осталось до того мало, а те, что были, отдавали до того противной, тянущей, призрачной болью в спине, голове и локтях, что Бонэм редко возвращалась в ту злосчастную ночь. Не по собственной воле, уж точно. Сама память будто противилась этому. Всё существо Джинни. С которым она находилась в таком разладе, что лишний раз опасалась уходить в себя. И всё равно она знала, что не избежит наказания. Это было невозможно. Только не в Слизерине. Первое время было сложно. Там — на больничной койке. Под быстро осточертевшим, нарочито успокаивающим, мягким светом факелов особенно заняться было и нечем. Голову терзали мысли, миллиард мыслей, разрозненных и тяжелых. Они грузно перекатывались в голове, словно свинцовые, и Джинни казалось, он чувствует… почти физически, как под их весом трескается черепная коробка. Чушь, конечно. Дело было вовсе не в мыслях. Нескончаемая головная боль… Каждый день и каждую ночь, мучительно долго. На протяжении двадцати или тридцати дней. В те моменты, когда снотворное и обезболивающее переставали действовать, а самой уходить в спасительную темноту беспамятства всё никак не удавалось. Голова много болела. А Джинни много думала. Правда теперь с трудом могла вспомнить, о чём именно — вот ведь презабавно. Хотя это уже было и не особенно важно. Так — бессвязный бред, который только и могло выдавать сознание, совершенно запутанное зельями и настойками. И черепно-мозговой травмой, почти сжившей со свету Джиневру Уизли. Джи-нев-ра У-из-ли. — Идём, ты доела? Бонэм не доела. Но отложила погрызанный хлеб и бросила вилку в растекшийся желток глазуньи. С аппетитом были проблемы, но миссис Боунс уверяла, что это пройдёт. Правда, миссис Боунс не уточняла, когда пройдет. Джинни покинула Больничное крыло две недели назад, а полностью слезла с лекарств позавчера. И всё равно, стоило сесть за стол, на языке проступал холод стеклянной соломинки. И призрачный травянисто-спиртовой привкус микстур. А чувство голода разом исчезало. И дело было не только в лекарствах… — Минти сказала, сегодня будем варить «Молочный мёд», — весело сообщила Белинда, пока они спускались в подземелья. — Ты разорила бедную тётушку Мередит. — Разве не Мунго поставляет зелья? — спросила Джинни, впрочем без особенного интереса. — Малпеппер вообще, — поправила Нотт. — Но, насколько мне известно, у всех запасы сейчас на нуле. Сама понимаешь, времена такие… Бонэм понимала. Конечно. За время её отлежки Гриндевальд перешёл к активным действиям. Маггловской войне конца и края тоже было не видно. Ей не давали читать газет, но тех обрывков новостей, которые ненароком где-то между школьными сплетнями роняла Белинда, когда навещала Джинни, было достаточно. Для понимания в общих чертах. Белинда Нотт… вела себя необычно. Была одной из тех немногих, кто вызывал и вызывал все те дурацкие размышления о доверии. Они шли по кругу у Бонэм в голове, противные и навязчивые, не давая покоя ни ночью ни днём. Белинде Нотт… словно было всё равно. На «неудачную» настоящую фамилию Джинни. На «инцидент», за которой всему их маленькому кружку по интересом знатно влетело — даже Реддлу. Белинда просто не замечала этих неприятных моментов небольшого общего прошлого. Нотт просто будто… пыталась дружить. Как раньше. И Бонэм, действительно, хотелось верить в искренность её намерений. Но по какой-то совершенно непонятной причине, шестому чувству или внезапно встократ усилившейся паранойе Джинни сложно было ей довериться. Впрочем, Бонэм было сложно довериться даже себе. — Ты нас так перепугала… — сказала однажды Нотт. В один из частых визитов в Больничное крыло, когда Бонэм вовсю шла напоправку. — Я думала, что ты умрешь. Джинни тогда почти совсем выздоровела. Выписка — по словам миссис Мередит Боунс — была не за горами. А Белинда впервые заговорила об «инциденте» — так они все негласно условились называть неудачу на спиритическом ритуале. — Я почти не помню ту ночь, — призналась Бонэм. И почти сразу пожалела, потому что глупый мозг принялся лихорадочно искать воспоминания. Совершенно неподконтрольно. Совершенно без разрешения или… желания. Словно повиновался воле кого-то ещё. Голова мигом разболелась, а ничего путного в ней всё равно не нашлось. — А вечер? — Джинни показалось, что в голосе Нотт сквозила надежда. Но Бонэм нечем было её оправдать. — Бал помню. Ну так… — Джинни чуть помолчала, прикрыв глаза. Гребаная голова едва не взрывалась. — Мы что-то пили. На тебе была лисья маска. Жуткая вообще-то, если честно. На несколько секунд воцарилась тишина. А потом Белинда тихо спросила: — И всё? А… «инцидент»? — Знаешь, это похоже на кошмар, — ответила Джинни, чуть помолчав. — Мерзкий сон, когда в один миг ты в одном месте, а в следующий — в другом. Будто трансгрессия, но без понятия, как, когда и куда. Я была на балу, а потом сразу эти дымящие свечи и… «Джиневра Уизли». И никакой связи между, ах чёрт! Бонэм резко подняла руку, пытаясь в воздухе перехватить капли крови, сорвавшиеся с подбородка. Нос закровил так внезапно, что она едва успела уберечь белоснежную гладь пододеяльника. — Мерлин! — прошептала Белинда, подскакивая к ней. — Вот держи, я позову… — Да не надо, — Джинни приняла протянутый платок с вензелистой вышивкой и приложила к лицу. — Это часто бывает. Каждый раз, когда она — намеренно или нет — пытается залезть в воспоминания. Каждый раз после ухода Нотт, Джинни лежала и пялилась в больничный потолок. Его высокие арочные своды. Пялилась и боялась. В обреченном оцепенении ожидая, когда на смену участливой и непривычно милой Нотт, придёт, наконец, заслуженная вендетта. Мальсибер или Эйвери. А может и сам Реддл. Придут, чтобы проучить её. За сорванный ритуал, за выговор от преподавателей. За ложь. За «Джиневру Уизли». Но они так и не приходили. Её навещала только Белинда. Каждый раз всё более нервная и всё более дружелюбная. — Ты никому не сказала своё настоящее имя, — однажды сказала Нотт, резко обрывая саму себя на пересказе последних вестей с маггловского фронта. Она не спрашивала. — Нет, — всё равно ответила Бонэм. — Я пока… не уверена, что хочу. — Понимаю, — мягко кивнула Белинда. — Вы тоже не говорили, — Джинни тоже не спрашивала. — Не говорили. Том просил передать, что не советует тебе этого делать. Джинни помнила, как сильно дёрнулась, когда Белиндины губы очертили это «т», «о» и «м». Как по спине пробежал холодок, а дыхание спёрло. А ещё почему-то ощутимо кольнуло в груди. Реддл ни разу не навестил её. А когда Джинни попыталась припомнить, как именно он доставил её в Больничное крыло — а со слов миссис Боунс, это был именно он — у неё опять по подбородку потекла кровь. «Оставь это, Джинкси», — прошептал как-то Огрызок на очередной приступ носового кровотечения. — «Ты разорвала спиритический круг. Чудо, что выжила. Лучше не тревожь прошлое, призраки могут навредить даже через воспоминания». — Ты тут? — Белинда щёлкнула пальцами перед её лицом. Джинни отпрянула. — Заходи уже, чего окаменела? Лишь спустя мгновение Бонэм сообразила, что они уже добрались до кабинета Зельеварения. И что Белинда уже чёрт знает сколько времени таращится на неё, придерживая открытую дверь. У Джинни Бонэм голова была теперь настолько набекрень, что путать сны, явь, воспоминания и домыслы становилось чем-то сродни нормы. Она просто свихнулась. Уже по-настоящему. «Перестань», — раздался недовольный голос Огрызка. — «Просто не отошла от успокоительных». Ей бы хотелось в это верить. Цикута — воздушная шапка мелких белых соцветий, плеядой рассыпанных по зонтикам стебельков. Цветки не слишком красивые и примечательные. Совершенно обычные. И очень ядовитое. Они работали в перчатках из драконьей кожи. И Джинни казалось, что пальцы в них становятся до того неуклюжими, будто ей вовсе не принадлежат. Подсушенные цветки рассыпались под ними, мелкая пыль лепестков усеяла всю столешницу. Бонэм плечом попыталась поправить съезжающую с уха завязку тканевой повязки, закрывающей лицо до самых глаз. И та едва не свалилась вовсе. — Главное, ни в коем случае не вдыхайте пыльцу, — наставлял Слизнорт, расхаживая между рядами. Вперевалочку, будто огромная гусыня. — Помочь тебе? — повязка на лице Нотт приглушала голос. Джинни отрицательно мотнула головой. Проклятой цикуте её не победить. С этим в скором времени обещала справиться собственная съезжающая крыша. И процветающая паранойя. Из-за закипающих котлов в подземелье быстро становилось душно. И еще более сыро, чем обыкновенно — даром, что и так находились они все под толщей озёрной воды. Повязка из плотной ткани мешала нормально дышать, а ещё становилась мокрой и щипала лицо. А мелкие цветки всё никак не желали отрываться от стебельков, сохраняя форму. Разваливались в перчатках из толстой кожи. Такое хрупкое растение. Такое смертоносное. А наверху, на поверхности, уже лежал снег. Джинни видела, как он падает. Наблюдала с больничной койки за крупными белыми хлопьями, мягко скользящими за окнами. Теперь школьный двор укрывали высокие сугробы. Целое белое море. Наступил декабрь, и там — над головой, за толщей каменной кладки — школа наряжалась в еловые гирлянды и несгораемые белые свечи. Хогвартс продолжал жить, а время идти вперёд. Даже когда она сама — Джиневра Уизли — застряла в нём, как лягушка в молоке, совсем неподвижном, замороженном стенами Больничного крыла. Наедине с мириадами мыслей… большую часть из которых в памяти теперь было уже не воскресить. Чем она занималась весь прошлый месяц? О чём… переживала? Кроме бесконечного ожидания собственного наказания. — Вот, — Белинда придвинула ей доску с аккуратной горкой белых соцветий, целехоньких, без единого опавшего лепестка. — Мне они всё равно уже лишние. Джинни окинула страдальческим взглядом мёртвые голые стебли, оставшиеся от собственного букета. И усеянную пыльцой и лепестками столешницу. Она никогда не умела обращаться с хрупкими ингредиентами. — Спасибо, — пробубнила Бонэм, ссыпая на свою доску блестящий результат чужой работы. Вода в котле пошла пузырями, и Джинни поспешила притушить огонь. «Молочный мёд» был не сложным зельем, с такой примитивной техникой приготовления, что справился бы и первокурсник. Которых, разумеется, никогда бы до его варки не допустили из-за ужасной токсичности компонентов. Бонэм ножом смахнула с доски треть оставшихся от Белинды соцветий. Они мягко опустились на дно котла, чтобы парой минут спустя также плавно забурлить в нём. — Том хочет видеть тебя, — вдруг сказала Нотт. Так буднично, будто они продолжали какой-то длительный дружеский диалог ни о чём. — Что? — стеклянная палочка, которой Бонэм принялась мешать цикуту, едва не выскользнула из пальцев. Разом стало ещё жарче. А дышать ещё тяжелее. Неужели, наконец, пришло время расплаты? «Почему только сейчас?» — Сегодня вечером, — всё таким же скучающим тоном отозвалась Белинда. — Он будет ждать после ужина. У Джинни потемнело в глазах. «Успокойся», — велел Огрызок где-то на кромке сознания. — Зачем? Зелье зашипело, выплеснувшись на огонь под котлом. И Джинни принялась лихорадочно мешать его. Минуту спустя пузыри, наконец, снова пропали с поверхности. А Нотт так и не ответила на вопрос. Том Реддл не навестил её ни разу. Бонэм не видела его целый месяц. Он не говорил с ней после выписки. Ни разу не окликнул в коридоре или общей гостевой зале. Джинни почти не видела его — кроме обеда и ужина. И редких вечеров, которые он проводил на своем месте. У камина, в чертогах Слизерина. Том Реддл, как и многие из его кружка по интересам, вроде как придерживался пресловутого «нейтралитета». Пока что. Или вернее нет… Не так. Нет. Он просто не замечал её. Ни о каких «серьезных разговорах» или наказании не шло будто и речи. Ведь она даже ни разу не столкнулась с ним взглядом в те редкие минуты, когда оказывалась поблизости. И вот что странно… Почему-то именно это оказалось настоящей пыткой. Хуже ночей, проведённых на койке с металлическим изголовьем. В агонии. Хуже бесконечных мыслей, терзающих свинцовую голову, а теперь совсем канувших в забытье. Может, это оно и было? Её наказание? Нет, слишком просто. Слишком на него не похоже. И всё же… Бездействие Реддла было подобно медленному яду. Он мучил, разъедал Бонэм изнутри. Провоцировал тянущее, сосущее под ложечкой сплетение чувств… которому не было названия. Джинни думала, что это главным образом страх. Перманентное ощущение неминуемой расправы. А ещё… тоска. И вместе с тем, это были не они. Не только они. Это было чем-то большим. Бездействие Реддла было главной причиной, по которой Джинни бесконечно корила себя. За несдержанность на спиритическом сеансе. За свою настоящую фамилию. За то, что она… так ужасно подставилась. А ведь они почти достигли этого странного и хрупкого баланса в их непростых отношениях. Том Реддл и Джин Бонэм никогда не были слишком уж близки. Но Джиневра Уизли оказалась от него ещё дальше, на другом конце Млечного пути. Стала кем-то вроде Уркхарт, вроде первокурсников, вроде школьных привидений. Кем-то, до кого ему не было никакого дела. Кого для него вовсе не существовало. Пока что. И вместе с тем, она ни на миг не могла успокоить себя. Убедить в том, что на этом всё. Что больше ей ничего не грозит. Это было ужасно. Унизительно. Он не смел так с ней поступать. Мучить. Не замечать её, но заставлять оглядываться, постоянно думать о том, что будет дальше. И когда будет это «дальше». Она не заслуживала такого отношения. Она не была виновата! Ни в своих проклятых провалах в памяти, ни в том, в какой семье родилась. Ни в том, что не смогла сдержать себя в руках, накачанная алкоголем и ритуальным зельем. Она ненавидела Реддла за эту новую пытку. Незаслуженную совершенно. Или всё же… немного заслуженную. Да-да… И всё равно, несмотря на стягивающие внутренности страх и… внезапно, обиду, Джинни куда острее чувствовала иррациональное, болезненное горе утраты. Каждый раз, когда ловила себя на том, что пытается отыскать его взгляд. Каждый раз, когда не находила его. Почему? Она думала, он презирает её. А ещё иногда она думала, что ей никогда больше не ощутить и крохи его внимания. Но, конечно, это было не так. Он не мог оставить всё как есть. Он придёт по её душу, рано или поздно. А до того… ей придётся страдать. Мучаться от догадок, оглядываться на каждом шагу и… Скучать по нему. Унизительнее всего было осознавать то, что ей… действительно, хотелось стать снова для Тома Реддла хоть кем-то. Ученицей, частью «кружка по интересом», пешкой или даже врагом. Кем-то. Бонэм ведь так жаждала очутиться вне его игры. Вне поля интересов господина школьного старосты. Но теперь… теперь, когда ей удалось, Джинни чувствовала лишь пустоту. Ненужность. И страх. Это было отвратительно. Она была самой себе отвратительна! Она боялась его наказания. Боялась и ждала, потому что томительное ожидание, бездействие, молчание, безразличие… были хуже. Тревожащее когда-то — будто уже в другой жизни — внимание Тома Реддла было настоящей отравой. Отравой, на которую она, как оказалось, крепко подсела. — Он не приходил, — обронила она, мягко извлекая стеклянный стержень из котла. — М-м? Джинни Бонэм покинула Больничное крыло две недели назад. И все эти две недели, а еще многие дни до… она была для Тома Реддла никем. Ничтожеством. И всё равно не переставала чувствовать призрачную, исходящую от него угрозу. Она до одури боялась его внимания. Она до одури мечтала о нём. Джинни ненавидела его. Джинни ненавидела себя. — Том, — сказала Бонэм. — Он не навещал меня. Белинда тихо вздохнула, тоже опуская на глиняную подставку свой инструмент. — Мы ведь ни разу не говорили об этом, — как бы между прочим сообщила Джинни, пытаясь унять предательскую дрожь в пальцах. — О чём? — голос Нотт сделался напряжённым. — О том, что происходило у вас. — Говорили, — отмахнулась Белинда. — Нас наказали, назначили отработки. Даже Тому. — Я не про это. — А про что? — Ты знаешь. Белинда снова склонилась над зельем, в котором потемневшие и разбухшие лепестки цикуты танцевали, то возносясь с пузырьками на поверхность, то опускаясь, утапливаемые ими же. Нотт явно не горела желанием продолжать разговор. А Джинни достаточно разнервничалась, чтобы отступиться. — Что он делает? Стеклянная палочка Белинды врезалась в стенки котла, порождая холодный звон — с таким остервенением Нотт принялась вдруг помешивать зелье. — Белинда, — не отступала Бонэм. — Я понятия не имею, о чём ты говоришь, — отрезала та. — О, я сомневаюсь. — Ты что у нас, вдруг резко пришла в себя? А вообще, знаешь, давно пора. Мне начало казаться, что ты… — Почему ты навещала меня? Нотт уставилась на неё, вмиг позабыв о своем вареве. Зелье пуще прежнего запузырилось, грозясь выплеснуться через край. — Ты его так испортишь, — заметила Джинни, краем глаза контролируя собственное. — Так почему? — А что за идиотский вопрос? — спросила та, вновь хватаясь за стеклянную палочку. — Никто не навещал меня, — пожала плечами Бонэм. — Только ты. Никто больше. — А ты что ли ждала на поклон весь факультет? Не много берешь на себя? — Белинда, — фыркнула Джинни, внезапно разом успокоившись. — Зная вас, я не ожидала увидеть вообще никого. Нотт не ответила. Она высыпала в котёл горсть измельченных ирландских жужелиц. Джинни тоже поспешила добавить в собственное зелье необходимый ингредиент. И скосила глаза на большие песочные часы, которые перевернула, как только стряхнула в варево цикуту. — В чём суть его приказа? — спросила она, всё ещё наблюдая за перламутровыми песчинками, медленно сочащимися сквозь узкое стеклянное горлышко. Белинда страдальчески вздохнула, наверняка закатывая глаза. — Надо было продолжить курс успокоительных. У тебя мания. — Правда? — Джинни сделалось даже немного весело. — Я забыла Самайн, а не все предыдущие месяцы. Зелье Нотт всё же зашипело, выплеснувшись на конфорку. — Неужели? В таком случае, какого Мордреда ты решила обсудить это сейчас? «Тебе некуда бежать», — почти ответила Бонэм. Но вместо того сказала другое: — Мне надоело ждать, когда это соизволишь сделать ты. — Ты меня раздражаешь, — процедила Нотт, резким взмахом палочки убавляя огонь. — Ты меня тоже начинаешь, — легко откликнулась Бонэм, с удовольствием отмечая собственное хладнокровие. И нужный сиреневый оттенок пленки, медленно покрывающей собственное варево. Всё как по учебнику. — Мы выяснили моё настоящее имя, — чуть помолчав и дав Нотт ложную надежду, что разговор окончен, продолжила гнуть своё Джинни. — Оно явно многим из вас не по вкусу. Я испортила ритуал, чуть не убилась и не прикончила вас. Вам назначили отработки, даже господину идеальному школьному старосте. Ему вообще когда-нибудь раньше назначали отработки? Но ты всё равно навещала меня в Больничном крыле. Мелифлуа ещё не прокляла мою одежду. Факультет общается со мной как ни в чём не бывало. А Реддл начисто игнорирует. Я не могу понять, чего мне ожидать. Не поможешь? — Не слишком прямолинейно? — едко уточнила «подружка». — Какую роль в этом всём играешь ты лично? — Мерлин и Моргана, — зашипела Нотт. — У тебя паранойя, Бонэм. — Чего он пытается добиться, Белинда? — Ну иди и спроси его сама, раз неймется! — вдруг рявкнула Нотт. Джинни фыркнула. И снова принялась мешать зелье. После жужелиц в ход пошли сушеные крылья корнуэльских пикси. Джинни растирала их в труху между пальцами, аккуратно добавляя в котёл. Белинда пыталась добиться от варева нужного на нынешнем этапе оттенка. И совершенно безрезультатно. Зелье Нотт было испорчено, она слишком интенсивно мешала, забывала о нужном направлении, совсем отвлеклась от того, чтобы следить за временем. Белинда Нотт нервничала. Джинни повернула к ней голову, и увидела какими бледными сделались у той губы от того, как плотно она их сжимала. — Знаешь… если бы я вас не знала, решила бы, что всем вам просто стыдно, — медленно проговорила Бонэм, сверля глазами профиль «подружки». — Вы облажались. Все вы. И теперь не знаете, как вести себя. Разумеется, Джинни, вовсе так не думала. Но свои настоящие опасения озвучивать не собиралась. Ей нужно было лишь найти правильный подход. Понять, как спровоцировать. Белинда перестанет контролировать свои эмоции. И тогда проколется. Вероятно, Бонэм попала в точку. Потому что губы Нотт дёрнулись и она вдруг их закусила. Словно сдерживая внезапный смешок. С чего бы? Такая резкая смена эмоций была хоть чем-то. А значит Джинни на правильном пути. Она опустила глаза на котёл. С зельем всё было в порядке. Отлично, да-да. — Знаешь, — в тон ей протянула Нотт. — Ты всё-таки слишком много на себя берешь. И у тебя явно какое-то нервное перевозбуждение. — Тогда почему бы тебе меня не успокоить? Просто всё не рассказать? — Что «всё»? — Меня не было месяц, Белинда. Почему никто из вас ещё не подсыпал мне яд в тыквенный сок? Почему ты таскаешься за мной, ежесекундно справляясь о самочувствии? Почему ещё весь Хогвартс не судачит о моём имени? Ни одной заметки в «Пророке». Преподаватели тоже явно не в курсе. Почему вы никому не сказали? — А ты? Джинни на миг прикусила внутреннюю сторону щеки, обдумывая ответ. У неё не было сносного плана на этот счёт. Должна ли была она скрывать настоящее имя? Раскрой Бонэм свою личность общественности, её тут же бы связали с семьёй. Провели бы какие-нибудь анализы крови. Она смогла бы уже, наконец, сдвинуться с мёртвой точки. Разобраться с собственным прошлым. Но… Уизли явно читали «Ежедневный пророк». Если бы они искали её… то определённо давно бы нашли. Вот только они не искали. Или не хотели «находить». Она не знала почему. И не была уверена — теперь уже — что ей так уже стоит «находиться». К тому же не давала покоя ищейка Грин-де-вальда на вечере Слизнорта. Странная печать и давние попытки Дамблдора влезть в воспоминания. Всё это было ужасно подозрительно. Огрызок тоже был против раскрытия её настоящего имени. Не то, чтобы она обычно так уж его слушала. Но здесь их ощущения явно сходились. И ещё там — лёжа в Больничном крыле — Джинни решила не предпринимать пока ничего. По крайней мере первой. По крайней мере пока не придёт в себя. Не слезет с лекарств, не соберёт в кучу растекающийся разум. Она надеялась, что маленький кружок по интересам господина школьного старосты тоже сохранит её личность в тайне. Но не особенно на это рассчитывала. Не собиралась их об этом просить, слишком напуганная возможной скорой расплатой за испорченный Самайн. За ложь. В те дни, когда Бонэм уже почти пришла в себя, когда больше бодрствовала и почти не лежала в беспамятстве, она вздрагивала от каждого лишнего шороха, опасаясь, что это они. Пришли за ней. Собираются её наказать. Но они так и не пришли её наказывать. В конце концов пришла лишь Белинда. Взволнованная и необычайно дружелюбная. Справилась о самочувствии, поделилась пустыми сплетнями. Потом пришла ещё раз. И ещё. Будто никто и не собирался наказывать Джиневру Уизли вовсе. Как странно. А ещё… они никому ничего не рассказали. Не собиралась этого по своей воле делать и она сама. — Мои мотивы очевидны, — проговорила, наконец, Бонэм. — А вот ваши — вовсе нет. — Том запретил нам рассказывать, — нехотя выдала Белинда. Хотя это, Мордред подери, было и так очевидно. — Почему? — снова спросила Джинни. — Я не имею понятия, Бонэм, — прошипела Нотт. — Повторяю, спроси у него сама. Благо сегодня у тебя представится такая возможность. — Почему он ничего не делал? — давила Бонэм. — Почему решил поговорить именно сегодня? — Твою мать, Бонэм! — прорычала Белинда. — Я не его секретарь! — Но вы должны знать, что… — Разберитесь сами! Джинни открыла было рот, чтобы выдать очередную порцию едких вопросов, но Белинда вдруг резко прошипела заклинание. И между ними повисла стена чар приватности. — Как мило, — выплюнула Бонэм, наблюдая как едва заметно рябит воздух, отгораживая Нотт от любых звуков со стороны соседки. Джинни, стискивая зубы, вернулась к своему зелью. И разозлилась лишь больше, увидев, как то потемнело до охристо-бурого. А ведь должно было быть сейчас нежно-медовым. «Проклятье».              

***

              «Молочный мёд» — сильнейшее успокоительное и по совместительству обезболивающее зелье, что могло по-настоящему считаться отражением времени. Сейчас, в разгар двух войн — волшебной и маггловской — оно было на устах любого волшебника. В прямом или переносном смыслах, но было. Из заметок в учебнике Джинни не подцепила ровно ничего нового. Потому что месяца в Больничном крыле было достаточно, чтобы на личном опыте узнать все принципы его работы. И побочные эффекты. Вреда от него было столько же, сколько и пользы. В этом и крылось всё коварство цикуты. Яд, даже в малых дозах, даже при всех своих положительных свойствах, всё равно оставался ядом. Джинни Бонэм, конечно, была весьма признательна Эзопу Шарпу, мракоборцу и преподавателю Зельеварения Хогвартса, который в прошлом веке изобрёл эту панацею от боли. В конечном итоге, это помогло ей не сойти с ума, валяясь в агонии. Не удивительно, что именно боевой опыт вдохновил Шарпа на создание «Молочного мёда» — проекта всей жизни. Что же ещё, как не война, стычки с преступным миром и… неудачные ритуалы заставляли волшебников переживать такие порции мучений, что сами по себе были способны свести в могилу? И всё же при всех удивительных «приятных» свойствах, обезболивающее Шарпа имело массу недостатков. Самый явный из которых — сильнейшее помутнение рассудка. И повреждения памяти. Снова памяти. Джинни сложно было не думать о том, каким образом её воспоминания — теперь — вообще смогут вернуться. Хоть когда-нибудь. Если пресловутая печать Нивелира ещё не уничтожила их остатки в момент неудачного перемещения в темную лавку, то… у «мёда» Шарпа это вполне закономерно могло получиться. Разве могло оказаться, что обезболивающее окончательно добило нестабильный разум Джинни Бонэм? И её надежды на обретение прошлого. Настоящего «я». Джинни, впрочем, пока и не пыталась вспомнить ничего, что касалось бы её «предыдущей жизни». К явному неудовольствию Огрызка, всеми силами пытающегося заставить её перестать думать о спиритическом сеансе, Реддле и слизеринцах. Но ей вполне хватало носовых кровотечений при малейшей попытке вернуться в проклятый Самайн. Которые, на этот раз к радости сраного голоса в голове, она тоже в конце концов оставила — не столько из-за раздражающе встревоженных увещеваний Огрызка, сколько из-за головных болей, унять которые могла лишь новая порция «Молочного мёда». Вереница танцев, фиолетовый ликёр, духота, жуткая лисья маска, пылающие свечи, испуганные белые лица приятелей Тома Реддла, само по себе пишущее перо и «Джиневра Уизли». Вот и всё, что осталось у Джин Бонэм на память, о случившемся «инциденте». О первых неделях, проведённых под осточертевшим белым потолком лазарета, воспоминаний было и того меньше. У Джинни Бонэм не доставало стольких кусков недавнего прошлого, что нестыковки и странности в поведении совершенно всех окружающих должны были давно перестать тревожить. Но по какой-то идиотской насмешке собственного разума не переставали. Только усиливали паранойю, и так доведённую до абсурда. Усевшись за стол на ужине, она — совершенно даже не прячась — в очередной раз проверила тарелку на наличие проклятий. Чем вызвала привычную волну смешков от ближайших соседей. И недовольное «Успокойся уже!» от Белинды. К сожалению, Джинни не могла успокоиться. И предстоящий разговор с господином школьным старостой нисколько этому не способствовал. «Молочный мёд» был основной причиной, почему Бонэм бездействовала всё предыдущее время. Притупленные зельем чувства, тяжёлая голова, бесконтрольные мысли. Все две недели после выписки она проходила, будто сонная муха. Ожидая подвоха, удара в спину на каждом шагу. Неосознанно, инстинктивно, будто животное. Но всё ещё в недостаточно ясном сознании. Недостаточно сосредоточенная, теряющая мысли и логические связи в голове. Джинни полагала, что лишь разыгравшаяся паранойя держала её в более менее сносной форме. Не позволяла клевать носом и забывать, где и с кем находится. Чувствовать страх, обиду, тоску. И всё же этого было недостаточно, чтобы начать нормально думать. Искать причины тревожного состояния, находить, наконец, связи между излишней дружелюбностью Нотт, отстраненным бездействием остальных и едкими комментариями Мелифлуа. И безразличием Тома Реддла. Она перестала принимать зелье два дня назад. Голова начала проясняться, а мысли выстраиваться в связную цепочку. Иррациональный страх стал обретать смысл. А отсутствие каких-либо перемен в поведении большинства слизеринцев — пугающие оттенки. В этом нарочито уютном затишье не было ровным счётом ничего естественного. По всему периметру слизеринского стола тянулась мягкая гирлянда из еловых веток. Мелкие шары на ней цеплялись за юбку и рукава мантии. Они уютно шелестели, покачиваясь от малейшего колебания воздуха. В Большом зале было тепло и совсем по-домашнему. Немного неровный приглушённый свет парящих свечей не бил по глазам, а мягкими потоками рассеивался по всему помещению. Отражался в тарелках и кубках. В гладкой и коричневой древней столешнице. В Хогвартсе было на удивление спокойно. Даже глупые межфакультетские ссоры и мелкие склоки в гостиных будто на время затихли, уступив место размеренной, даже ленивой повседневности, которая и была возможна лишь тихими зимними месяцами. Когда за окном бушует снежная буря. А внутри — тепло и безмятежно. Внутри безопасно, ведь ни лютых холод, ни ветер тебя не достанут. Студенты и преподаватели, школьные привидения и картины да и сам замок напоминали сонных котов, разомлевших от тепла и треска камина. Всё это было таким… неправильным. Джинни чувствовала себя здесь чем-то совсем чужеродным. Лишним элементом, картой из другой колоды, шахматной фигурой, затесавшейся в круг для «плюй-камней». Ей не было ни спокойно, ни тепло и ни уютно. Она не чувствовала себя «дома» — никогда так сильно, как сейчас, сбросив с себя остатки «Молочного мёда». А ведь он даже окончательно еще не вывелся из крови. Ей было жутко. От внезапно будто загустевшего времени, апатично-спокойных обитателей школы и самого замка — нарочито дружелюбного, светлого и нарядного. Ненастоящего. Будто декорация красивого и яркого сна, что вот-вот обернётся самым страшным кошмаром. — Ты совсем плохо ешь, — тихо заметила сидящая напротив Таиса Уркхарт. И Джинни вздрогнула, уставившись на неё. — Так нельзя, Джин. Бонэм опасно прищурилась. И Уркхарт, вдруг совсем стушевались, уставилась в собственный ужин. — Не говори с ней, — фыркнула рядом Мелифлуа. — Она совсем уже помешалась. — Араминта, — одёрнул её Элиас Нотт. И Джинни скользнула по нему ещё одним настороженным взглядом. Ей всё это уже просто осточертело. Она крупно облажалась, зачем было вообще начинать этот проклятый спектакль под названием «ничего не случилось»? «Гребанный Реддл», — с обреченной тоской подумала она, снова неосознанно принимаясь выискивать его глазами. Он сидел на привычном своём месте в центре стола. Через человек пять от Бонэм и на противоположной от неё стороне, лицом к залу и остальным факультетам. Конечно, ведь ему нужно было всегда и всё контролировать. Он как раз приступал к своему брусничному пирогу, от которого не отказывался практически никогда. И у Джинни будто судорогой свело солнечное сплетение от этого привычного, обычного зрелища. Том Реддл всё ещё ни разу не взглянул в её сторону. И от его обыкновенного, рутинного вида, движений, мелких изменений мимики её почти выворачивало наизнанку. Это было практически больно. «Какого Мордреда, Джинни?!» — в который раз за последние дни одёрнула она себя. Проклятье, так не могло продолжаться. Бонэм буквально заставила себя перевести взгляд на манный пудинг. Сероватя дрожащая масса, обычно выглядящая так аппетитно. Но не сейчас. Джинни почти тошнило. Она не должна была так реагировать. Так переживать. В конце концов разве он не собирался расправиться с ней этим вечером? Да-да. О, ей… ей немного этого хотелось. Финального пункта назначения в бесконечной бездне тревоги. Нескончаемого ожидания. Будущий «разговор», вопреки здравому смыслу, дарил Джинни чувство облегчения. И пугал до дрожи. Том Реддл заговорит с ней. Снова заметит, увидит её. Желудок сжался от предательского сладкого предвкушения. И в миг, когда Бонэм сумела разобрать, что это было за чувство, её затошнило вновь. Это так отвратительно. Так унизительно. Желать его наказания. Джинни была противна сама себе. Её мысли были, пожалуй, суицидальными. Противоестественными. Она не должна была искать встречи с ним, как мышь никогда не станет искать встречи с гадюкой. И всё равно, страх перед его безразличием, собственной никчёмностью и ненужностью… оказался куда ужаснее и разрушительнее страха перед возможным наказанием. Будто реши Реддл убить её, смерти она хотела бы куда больше. Чем равнодушия. «Какой позор»… — думала она, а внутренности всё скручивало и скручивало приятным волнением. — «Мерлин!» Возможно, она просто хотела смерти. Покоя. «Прекрати!» — одернул её Огрызок. — «О чём ты вообще думаешь? Твоё имя…». Джинни его не слушала. Проклятый голос в голове раз за разом пытался заставить её вспомнить о другой их проблеме. Когда-то первостепенной. Кто она? Откуда взялась? Что было в её прошлом такого, что её ищут шавки Грин-де-Вальда? Почему собственная семья не хочет знать её? Такая многочисленная, такая известная… Огрызок всё пытался и пытался отвлечь её. Переключить внимание, и так с трудом удерживаемое на чём-то одном, с Самайна и Реддла на что-то кардинально другое. Пытался в последние дни на больничной койке. И каждый день после выписки. У него плохо получалось. Бонэм совсем к нему не прислушивалась. Как не прислушивалась вообще никогда. Джинни под зельем с цикутой эти вопросы казались чуждыми и не важными. Джинни сейчас вопросы эти казались бессмысленными и пустыми. Слишком глобальными, слишком далёкими от насущных проблем. Какой смысл мракоборцу в самый разгар сражения размышлять о том, почему трава зелёная, а мать назвала его так, как назвала? Том Реддл был разгаром её сражения. Том Реддл, его обидное и пугающее безразличие и его чёртов Слизерин. — Ты собираешься что-то съесть? — вырвал её из мыслей недовольный голос Белинды. Джинни перевела на неё слегка затуманенный взгляд. Лицо Нотт было словно в размытой виньетке. И Бонэм пришлось моргнуть пару раз, чтобы перед глазами вновь прояснилось. — Твоя забота очень льстит, — бесцветно ответила она. — Тебя еле вытащили с того света, — Нотт на миг поджала губы, прежде чем продолжить. — Обидно пускать насмарку все труды тётки Мередит. — И почему всех так вдруг стало волновать моё здоровье, не расскажешь? — насмешливо поинтересовалась Джинни, окончательно запихивая куда подальше деструктивные мысли о Реддле. Белинда открыла было рот, чтобы ответить явно что-то ядовитое. Но её опередил Блэк: — Живая вы куда интереснее, У… — Блэк! — зашипел на него Эйвери. — …важаемая, — быстро закончил Орион и осклабился. Джинни хмыкнула, втыкая ложку в пудинг. Белинда больше её не донимала, но Бонэм чувствовала её пристальный взгляд, когда пыталась пропихнуть в горло хоть кусок. Надо ли говорить, что от внимания Нотт ситуация становилась совсем не легче. Всё вокруг было настолько нормальным, что казалось совсем противоестественным. Тихие разговоры соседей по столу. Уютный танец пламени парящих свечей. Обилие приятных ароматов свежего хлеба, мяса и сладостей. Джинни пропала из школьной жизни всего на месяц. А казалось, будто вернулась в другую реальность. Где слизеринцам нет дела до предателей крови. Где разочаровать чем-то школьного старосту не приравнивалось к путешествию на гильотину. Где студенты — просто студенты, а не заговорщики, разбитые на тайные ордены. Манный пудинг всё никак не желал пролезать в глотку. Для Бонэм ужин закончился, как только Том Реддл поднялся из-за стола. Остальной его маленький кружок остался на своих местах. Только Белинда заерзала, намеренно или нет задевая Джинни локтём. Но той вовсе не было нужно особое приглашение. Оставив на тарелке добрых две трети ужина, Бонэм перешагнула через скамью. Тело снова затопило будоражащее кровь предвкушение, а желудок стянуло узлом. Она сверлила глазами реддлов затылок, когда шла, держась на приличном от него расстоянии, к выходу из Большого зала. В мягком мерцании парящих свечей ярким глянцем бликовали его уложенные ленивой волной волосы. Словно вымазанные патокой. У Джинни от волнения немели пальцы. Миллионы иголочек впивались в них, и она сжимала и разжимала кулаки, чтобы хоть как-то разогнать кровь. — Мисс Бонэм. Она почти перешагнула высокий и сглаженный временем порог, когда её окликнул такой знакомый, такой нежелательный сейчас голос. Джинни сделала ещё один шаг, скорее по инерции, чем осознанно, прежде чем обернуться. К ней быстрой, но лёгкой поступью приближался Альбус Дамблдор. В темной синей мантии с ярко-желтыми шёлковыми отворотами и нелепым пёстрым цветочным узором на них. У Джинни, вероятно, вытянулось лицо, потому что она ощутила как напрягаются мышцы. Профессор трансфигурации шёл прямо на неё. Как неминуемая грозовая туча. Шёл и улыбался. Губами, глазами — так, как никогда не умел улыбаться Том Реддл. Будто Дамблдор и вправду был рад её видеть. Впрочем, они уже виделись. Сегодня, на его уроке. После которого он… «Ах, проклятье!» — подумала она, на миг зажмурившись. — Вы не забыли о нашем занятии? — он остановился напротив неё, хитро прищурившись. Она забыла. — Пойдёмте, я провожу вас. Джинни молча развернулась на каблуках. Бросила нервный взгляд в коридор, где Том Реддл, словно каменное изваяние, стоял бледный и неподвижный у резной колонны. Его спина была прямой, а лицо совершенно спокойным и расслабленным. Свет красиво падал на скулы, подсвечивал глаза, делая те иссиня чёрными, как море на исходе сумерек. Он казался таким идеальным, словно скульптура, фарфоровая кукла. Слишком неестественно красивый, чтобы быть живым человеком. Их взгляды впервые за долгий месяц пересеклись. И у Джинни словно муравьи забегали между лопаток. Она запнулась, едва не налетев на дамблдорову спину. Но так и не сумев разорвать зрительного контакта. Его внимание было настоящим ядом. Ещё мгновение Реддл не отрывал от неё глаз. И Джинни казалось, что под их цепким взглядом у неё плавится кожа. А потом школьный староста быстро и едва заметно кивнул. И Бонэм не знала, каким именно образом, но поняла, что он хотел ей сказать. В этом мелком жесте было так много всего. «Позже», «осторожнее», «не проболтайся» — и, наверное, ещё десятки слов. Но смысл был ясен. Её персональное наказание откладывается до вечера. А заместитель директора ни при каких условиях не должен узнать ничего совершенно о проклятом Самайне. Она… она не станет подводить своего старосту.