Я хочу, чтоб ты снял с меня лишнее — это почти клаустрофобия… Я хочу, чтоб ты снял во мне комнату, в моем сердце отель нежной похоти Твои рубашки подгоняю по вороту, чтобы пахнуть тобой, как ты… («Обе две»)
I don't wanna know Don't wanna know Your name, you look amazing… I don't wanna talk Don't wanna talk Just let me fuck you baby (MARUV & Boosin)
Сперва Хекрептен приставала, пришлось сдаться. (Хулио Кортасар «Игра в классики»)
Диего не спится которую ночь. Не подряд. Просто с некоторых пор тело, вопреки всем законам мужской сущности, почему-то не усыпляет разум в первые же послестрастные минуты. Он аккуратно спускает с кровати ноги по одной, наскоро натягивает брюки. Тихо обувшись, оглядывается. Вроде не разбудил. Она, вопреки всем законам сущности женской, не жмётся к нему с тем воркующим восхищением, которое имеет поганое свойство спустя несколько предложений неизменно перелиться в очередной чрезвычайно важный, по её мнению, разговор, а мерно дышит в подушку, выбрав любовником его, но супругом — сон. Вот и хорошо. Диего привычно, почти не глядя, берёт с прикроватного столика пыльную, поселившуюся между кинжалом и пистолем бутылку, вытаскивает пахнущую орехами пробку, наклоняет уже над кубком, но внезапная мысль останавливает руку. Розалия! Хорошо, что вспомнил. Главное, чтобы её имя к утру опять из головы не вылетело — столько забот. Обиженное нытьё любовницы его не то чтобы тяготит, но без него всё-таки проще. Ободрённый этой мыслью и довольный собой, Диего выливает наконец плескавшийся уже на самом дне херес в чашу, сообразив, что можно было, при таком положении вещей, допить просто из горла, пожимает плечами и делает щедрый, как хлынувший прибой, глоток. Значит «Санта-Мария». Идея совершенно здравая. Этот облезлый не то шулер, не то чёрт вряд ли обманывает. Где ещё искать ключ к разгадке, если не на позарившемся на Новый Свет корабле? Вот только шторм… С одной стороны, как её ещё поднять? Не изобрело пока человечество такой лебёдки, а духи, похоже, строить не умеют — им только стихию подавай. И всё бы ничего, но шторм, который сумел бы вытолкнуть судно на поверхность, его же и разнесёт в щепки. Тут и мачта, которая помнит ещё своё детство в лесу, переломится, не то что Колумбова труха… Нет, нельзя шторм. Может быть, пусть этот лысый оборванец каких-нибудь подводных существ заставит дно обшарить? Диего поднимается, шагает от кровати к двери, затем к окну и обратно. Обещанный дьяволом меч не даёт уснуть — колет в спину, вечно подгоняя. Кажется, каждая мысль о нём отрезает от его жизни по тонкому, как бельё Розалии, слою. Как же без шторма-то провернуть? Ведь то, что каюта Кортеса осталась неподвластна времени и море её не берёт, — точно наглая ложь щербатого мошенника. Чёрные брови хмурятся так, что Диего их чувствует, чувствует заминающуюся складкой над переносицей кожу. Ему противно от себя. Когда он точно так же не мог уснуть, стараясь перемудрить англичан или турок, против него играли люди. Теперь, когда на кону безграничное могущество, изо всех щелей прёт эта, якорем её дери, магия. И то, что противостоять ей так трудно, выводит награждённого орденами адмирала де Очоа из себя. Он меряет перекрашенную по прихоти любовницы Аделаидину спальню ещё десятком нервных шагов, останавливается на сей раз у окна и взглядывает на новые, недёшево обошедшиеся гардины. Тяжёлые, гладкие, тёмно-розовые… Дьявол! Это не её Розалией зовут, это просто её любимый цвет. А он уж поверил, что вспомнил её имя. Нет, это было бы слишком просто. Но кто может его винить, если всё, с этой женщиной сопряжённое, в таких тонах? В первую встречу она запомнилась ему не цветом платья. Не барышня он, чтобы обращать внимание на оттенки сатина, тем более что ночь, пусть и ясная, из всего делала серебро. След оставила её дерзость. Диего подтянулся, прошибая новой болью уже гудевшие плечи, и влез на пирс. Луна преломилась отведённым со всей строгостью светом на каждой его подрагивающей от долгого напряжения мышце. Всё тело, каждый его беспокойный мускул мучительно прогорал сквозь ночной холод океана и, не смотря на измождённость, ликовал в лучезарной победе. Быть может, мокрый, полураздетый и с золотым кольцом в зубах, адмирал де Очоа даже самому низшему рангу посмел на миг показаться смешным. Но что Диего было до этого? Он завладел ею, одной из трёх ацтекских святынь, что своими компасоподобными лучами указала бы путь к облизанному грёзами мечу. И то, что теперь вся перепуганная мелкого пошиба карибская аристократия, сиганувшая за борт от пиратского клича Аделаиды, эвакуированная подоспевшей со шлюпками гвардией и стучавшая даже тропической ночью зубами, затруднялась смотреть на него с легко дававшимся два часа тому назад восхищением, его больше даже забавляло. Она подошла к нему сама, пренебрежительным движением плеч сбросив с себя порицавшие взгляды остальных гостей адмирала де Очоа. Протянула крохотные ладони, сама дрожа в облипшем её тело, потемневшем от воды платье, пролепетала: — Ах, мой милый губернатор! Вы, верно, совсем продрогли… Разрешите Вас согреть. И подобострастие в её взгляде сыграло так в лад с его ощущением грядущего могущества, так возбудило его самолюбие, что он не мог не ответить: — Не откажусь. И тогда, на глазах у всего высшего света, растерявшего в море веера и оттого вынужденного ахнуть просто в руку, она пробежалась хрупкими пальцами по его обнажённой, тяжело раздувавшейся от недавнего сопротивления волнам груди, обернула шутя вокруг фаланги курчавые волоски и озадачено замерла, почувствовав в них… воск? Но он был слишком поглощён сбывавшейся на глазах мечтой, чтобы отдавать ту ночь страсти. Перехватив смелую ладонь и отметив пальцы поцелуем, он отправился прямо домой, оставив опешившую незнакомку на пирсе за стуком колёс. Когда несколько дней спустя Диего доложили, что к нему пришла с прошением некая дама, он о ней даже не подумал, когда она предстала перед ним, вся в малиновых шелках, не узнал. И лишь когда её голос, приветствовавший губернатора, зазвучал тем подкупающим блудным раболепием, а тонкий палец будто бы случайно намотал на себя один из напудренных локонов, он вспомнил приятную встречу и, зная, что сулит такая деланная кротость в женских глазах, не пожелал ею более пренебрегать и пригласил просительницу прямо в кабинет. Великосветские речи всегда туго давались впитавшему грубость моря Диего. То ли дело приказы, насмешки или сальные комплименты. Он так давно не общался с дамами, что, при всей его известной от Мадрида до Вест-Индии беспардонности, минуту-другую молчал. Приличные слова слёту не подбирались, а до того, чтобы начинать беседу со знатной, судя по жемчугу в модно уложенных волосах, гостьей сразу с неприличных, должно было минуть хотя бы свидания два. Но он не просчитался, позволив беглому знакомству на пирсе продолжиться, не ошибся в ней ни на румб. Избавляя его от необходимости пригласить сесть, она сама подошла невоспитанно близко, как только за закрытыми створками дверей перестал скрипеть под весом любопытных слуг паркет. Он ухмыльнулся, как ухмыляются неожиданным союзникам, и, оглядев с высоты своего роста её миниатюрный в пышном платье силуэт, накрыл широкой ладонью напудренную тонкую скулу, ободрённый её пренебрежением к условностям. И прежде чем он, повторяя отточенный годами манёвр, позволил себе не торопясь пройтись большим пальцем по её щеке и остановиться на несколько секунд в притворных раздумьях, она поймала тот губами и погрузила в свой крохотный рот до самого основания. Этот её манёвр, не менее отточенный, позволявший ей годами держаться на плаву, неизменно привязывая на время богатых любовников, был так безупречно нахален, что его легко было принять за самую искреннюю вспышку желания. И, как всем до него, Диего вовсе не хотелось размышлять, пока влажные ласковые губы с требовательным обожанием добровольного рабства скользили по его пальцам, голодно боготворя каждый сустав. И прежде чем он успел рассудить, какую из её ладоней притянуть к своей груди, дабы та, огладив зубчатые края ордена Карлоса III, будто невзначай съехала по камзолу к перевязи и ниже, она, с грацией доступной только тем, кто повторял одно и то же движение множество раз, опустилась перед ним на колени. Если бы Диего был в те минуты в состоянии думать, он бы решил, что его ещё четверть часа тому назад не любовница умеет читать мысли. Но его сознание заволок сладчайший туман, оставив телу лишь одну способность: упиваться осязанием и зрением, пока готовая на всё женщина у его ног угождала ему тёплыми объятьями умелых губ, оставляя на его плоти следы кармина. Волнующие, бесстыдные, тёмно-розовые. Диего оглядывается на ту, имя которой не Розалия. Она спит на животе, выпростав худую, как линь, руку, с пальцами настолько хрупкими, что, кажется, они вот-вот переломятся под весом надетых на них колец. Немного жаль её, такую тонкую: наверное, ей не так просто выдерживать его напор. Но она сама пришла к нему и, к счастью, не влюбилась. Каждый получает от этой связи своё. Кажется, за всё время она пока пожаловалась лишь один раз. Он никогда не любит её лицом к лицу. Это правда. И глубоко внутри Диего каждый раз сам в бешенстве от того, что не может по-другому. Его разбирает злость, что каждая женщина примеряет в его воображении черты его проклятой, дерзкой, бедовой законной супруги, уже не в первый раз сбежавшей у него из-под носа и в этот раз прихватившей его драгоценный корабль. Пять лет, целых пять лет он был занят только мечом, а тут она вдруг объявилась, живёхонька, и сбила ему к чертям весь пульс. Не проходит и дня, чтобы он не зарылся лицом в воспоминаниях, где Аделаида в монашеском капоре шлёт ему воздушный поцелуй с той презрительной насмешкой, от которой теснит в груди. И именно в такие ночи, как эта, он, вопреки всем стараниям переключиться на другое и другую, тоскует по ней особенно сильно. Как бы уснуть?.. Если обычный херес не справился, может, справится перегнанный? Диего выскальзывает со свечой в коридор как можно тише, в почти кромешной тьме стопы отмеряют привычное количество шагов до кабинета. На висящем в зале, что осталась про правую руку, портрете Аделаида совсем не та. Написанный к её кинсеаньере, он запечатлел её скорее ребёнком, нелепо разодетым в тяжёлые парчу и золото, да и во взгляде ещё нет её спокойной уверенности. То ли она устала позировать, то ли художник умышленно изобразил её лицо почти страдальческим, в соответствии с представлениями общества о добродетельной девице пятнадцати лет. То ли дело… Нет, даже не думай. Ты пришёл сюда за выдержанным хересом. У Диего получается, проведя рукой по верхнему ящику стола, его не открыть, а достать вместо этого бутылку из нижнего. Он откупоривает последнее известное ему немагическое снадобье (не хватало ещё просить кольцо о помощи в таких мелочах, как бессонница), терпкий запах почти обещает успокоение. Первый глоток идёт, как обычно, легко. Второй приятно припекает язык. Как это возможно, чтобы из воды, утоляющей жажду, получался такой крепкий, ещё больше её разжигающий тропической ночью, напиток?.. Как это возможно, чтобы из благовоспитанной наследницы, полагавшейся ему по праву, получилась не боящаяся грозить ему шпагой ведьма? Нет, Диего, перестань! Мы проходили это уже не раз. Ты же заранее знаешь, что станет только хуже. Но адмирал де Очоа, потерявший линейный корабль и последний рассудок, не может обманывать себя дольше двух глотков. Очевидно же, что херес — только предлог. Он со вздохом отставляет бутылку и поворачивает ключ в верхнем ящике. Писем много, особенно нечитанных. Но важно только то, что под ними. Диего разворачивает грубый кусок холста. В углу герб короны, по нижнему краю выписана жирными, для привлечения внимания, цифрами им же назначенная цена, а из центра смотрит в самую душу топорно, со слов, но удивительно похоже намалёванная пропажа, беглянка, преступница Аделаида. Смотрит и насмехается, даже понимая, скольким незнающим совести головорезам захочется вернуть её мужу, за такие-то деньжищи. И этот портрет, в красной пиратской повязке и с лихой смелостью на губах, нравится Диего в тысячу раз больше выполненного живописцем. Он разглаживает неизбежный загиб, приходящийся на Аделаидин висок, в которой раз пеняя себе, что сложил вчетверо, и в который раз самому себе доказывая, что иначе невозможно, ведь целиком холст в ящик стола не влезет, а другого укромного места нет. Странно было бы губернатору Санто-Доминго открыто любоваться той, что увела его галеон на Тортугу, которая под его же командованием должна вот-вот пасть. Помнится, когда Диего увидел на стене одной из портовых построек, до чего похоже местный умелец изобразил его благоверную на плакатах розыска, которые новый губернатор сам приказал развесить по городу, он, не привлекая Хуана, окликнул болтавшегося поблизости мальчугана, насколько мелкого, что тот ещё не мог знать, кто этот важный сеньор в роскошной треуголке, и, сунув тому монету, велел выкрасть холст и принести ему. И, наверное, лицо выдало адмирала, потому что мальчишка, глядя на то, как рассматривает этот господин преступницу, стал хихикать. Пришлось открутить ему ухо в воспитательных целях. Не вреди это его же репутации, Диего бы повесил этот рисунок прямо над собственной кроватью, а лучше бы заказал новый портрет Аделаиды в полный рост. Чтобы на нём она была именно такая… Или как в день их свадьбы. Помнится, на ней были штаны, простая, хоть и новая, моряцкая рубаха и распахнутый мундир какого-то одним пиратам известного флота. Будто с одним из своих солдат обвенчался, ей-богу. Но тот огонь в огромных глазах, с которым она доказывала капеллану, что родители не давали согласия на брак, та тень от гордо вздёрнутого подбородка на нежной шее, когда она, сложив руки на груди в знак протеста, всем своим видом показывала, что считает это бракосочетание фарсом, делали её самой прекрасной женщиной, что он когда-либо видел. Ещё солнце такое мягкое было, а выбившиеся из простого узла её локоны трепал зюйд-зюйд-вест… Значит был примерно тот же месяц. Значит сегодня с того дня могло минуть ровно пять лет. От этого, что ли, он не может никак уснуть? Над столом висит зеркало. Диего качает головой, смеясь над своим отражением. Он когда-то вроде бы слышал от суетливой матери, что пятая годовщина свадьбы называется «деревянной», и потому супруги должны преподнести друг другу на память что-то именно из этого материала. Да уж, здесь они справились. Аделаида подарила себе его галеон, а любимому мужу с удовольствием сколотила бы гроб. Хоть бы сама раньше него не померла, малахольная. Адмирал она теперь. Ишь ты! Начиталась своих дурацких книжек, спуталась, глупая, с пиратами. Не понимает, что те могут нарисовать улыбку от уха до уха за дублон. А если не предадут люди, всегда справится океан. В крепкий шторм и бывалых моряков смывает волной. Вдруг разыграется буря, и эти её друзья-идиоты скажут Аделаиде, как самой лёгкой, лезть на бушприт, чтобы убрать курсовые паруса? И ведь она полезет, он её знает… От этой мысли Диего вновь хватается за позабытую было бутылку и вливает в себя сколько вмещает горло. Избыточный креплёный херес припекает дёсны, заставляет отражение в зеркале поморщиться от жжения и отвращения к себе. Да что же он в неё так тошнотворно влюблён? Нет, к чёрту! Он завтра же утром прикажет духам поднять со дна «Санта-Марию». Пусть шторм вытолкнет наконец на поверхность разгадку тайны, ради которой тщетно перекопали остров, ради которой его сердце стучит всё ещё молодо. И пусть он пригонит домой его «Триумф». А если с похитившим его экипажем что-то случится, то так тому и быть. С галеоном и картой на край света ему уж точно будет не до Аделаиды. Хватит! И так отняла у него недели сна. И разозлившись на себя достаточно, чтобы захлопнуть в столе проклятый холст, прихватив бутылку и решительно настроившись уснуть, как только голова коснётся подушки, чтобы на утро положить начало конца пиратству и поискам меча смерти, губернатор де Очоа возвращается в спальню. У порога прислушивается. А вдруг шум закрываемого ящика прозвучал, как это бывает в тиши ночи, грохотом и разбудил Долорес?.. Долорес! Ну конечно! Да как же он мог забыть? Такое незамысловатое ведь имя. Как оно удачно само собою вспомнилось. Так, пусть Хуан завтра запишет ему, как зовут его любовницу, на карточках и рассуёт их по карманам и комнатам, чтобы можно было всегда незаметно подглядеть. Не забыть бы только приказать… В комнате всё так же тихо, Долорес спит. Диего выдыхает с облегчением, твёрдо намереваясь теперь присоединиться. Вот только надо бы сперва освежиться. То ли здесь более душно, чем в кабинете, то ли это херес распалил его кровь, но с таким жаром в теле он точно не уснёт. В чаше для умывания осталась вода. Диего зачерпывает её ладонями и плещет себе в лицо. Паршивая тухлятина! Нагрелась за день. Толку теперь с неё? Ни капли не холодит. Не зря он презирает пресную воду — то ли дело ледяной океан. Не сумевший остудить в умывальнике пыл тоски по обвенчанной с ним пиратке и возбуждения перед завтрашним днём, Диего хватается за последнюю надежду и подставляет лицо зарождающемуся у окна бризу. Значит, скоро будет светать. Вон уже и подпалы, предвещающие восход солнца, появились на килях густо-синих в сизом небе облаков. Мягкие, несмелые, тёмно-розовые. Из такого ветра природе ураган не выжать. Но не беда: у него на службе магия целых трёх древних духов. Они взвихрят океан так, что «Санта-Мария» взмоет вверх стрелою и пустит наконец к своим секретам, а его «Триумф», скача по валам галопом, примчится назад к хозяину. А что до жёнушки, это был её выбор. Никто её не заставлял удирать из-под венца и бросать вызов Диего де Очоа. Если образумилась, сама в ближайший час развернёт судно и возьмёт курс на Санто-Доминго. Оборванец Бонс ему доложит. Если же нет, пусть прочувствует во всю силу, что такое его гнев. Пусть испытает на своей шкуре шторм. Пусть, рискуя собственной жизнью, пытается всех спасти… Перед глазами Диего вскипает холодной пеной взбесившийся океан. Волны теснят борта галеона, падают на его палубу ручищами пьяных матросов, зажавших девушку в углу, вздымаются до неба. Аделаида в приклеенной к телу намертво проливным дождём одежде ползёт по скользкому от воды, как зеркало, бушприту, сжимает его коленями изо всех сил и зажмуривается каждый раз, когда волна разбивается прямо о нос и обрушивает скошенную верхушку на неё. Ей надо во что бы то ни стало отвязать бом-кливер, пока их не перевернуло, но узел задубел, а пальцы не слушаются, немые от боли и холода. Она воет, рычит из последнего бешенства и готова уже вцепиться в проклятый узел зубами, но следующая волна, размером с целую гору, сбрасывает самого отчаянного на свете адмирала с бушприта и утягивает, повинуясь своей неумолимой природе, в ту черноту, от которой мертвеет одна только мысль. Диего вздрагивает, прогоняет рукой от глаз кошмарное наваждение. Нет! Нет! Этому не бывать! Пусть придётся хоть жабры отрастить, дабы нырнуть к «Санта-Марии» на самое дно. Пусть придётся брать Тортугу с одной шлюпкой. Пусть придётся искать проклятый меч вслепую ещё год. Но он не пойдёт на предложенный лысым чёртом шторм, если ценой тому может стать Аделаида. Он завтра же прикажет солдатам вышвырнуть этого шарлатана… Теперь точно спать. Диего возвращается к кровати. Лежащая там женщина перевернулась во сне на спину, и теперь разгорающийся восход ложится лёгкими отсветами на лицо… не Долорес. Не Долорес! Долорес — это мать Аделаиды. Дьявол! Да что ж такое? Он же был уверен, что на этот раз точно вспомнил… Ладно, велика важность! Как будто ему не всё равно. Что с неё взять-то? Парус ею не залатать, в пушку не зарядить… Диего, вновь распалившийся от злости на Скользкого Ника, себя и не ту в его жизни, кажется, готов теперь через несколько часов выгнать на пару с чёртом и любовницу, но ресницы не Розалии и не Долорес вздрагивают, и она лепечет тем томным, не освободившимся ещё ото сна голосом, перед которым не властен устоять ни один мужчина: — Дорогой, ты так и не ложился? Немедленно иди в постель, иначе я прикажу солдатам тебя высечь, — и вновь засыпает. Диего смеётся, смягчаясь, качает головой. Кладёт грубую ладонь на её щёку, закрывая пол-лица. В сходящей на нет ночи ему всё вдруг становится понятно. Нет, она не заслужила его гнев. И, конечно же, он не собирается её выгонять. Сколь бы мало он её ни любил, до противоположного чувства всё ещё далеко. Ненавидеть её — не ненавидится. Здесь другое. Просто она не ад. Не адамант. Не адмирал. Не Аделаида.