Синее на черном, красное на белом

Олю заколотило мелкой дрожью под целенаправленным взглядом Константина. Её невнятное сопротивление охлаждало пыл Константина и нарушало его надменность. Перспектива насильственного раздевания не сильно-то радовала осматривающего. И он, с минуту поколебавшись, снова сгреб девушку в охапку под свой бок и вывел из ванной. Заметив замешательство и противонаправленное упирание, мужчина произнес: — Пойдем, покажу тебе кое-что. Преодолев несколько шагов по холлу, он распахнул перед Олей дверь. Щелкнул выключатель. Страшная комната мгновенно преобразилась: холод кабинета с силуэтами книжных шкафов и письменного стола сменился на хаотичный образец мастерской, испещренной множеством поверхностей со странными приспособлениями и подставками разного уровня и ширины. Обстановка хоть и казалась небрежной, но все же создавало некое ощущение определенной структуры. На деревянных и пластиковых полках находилось компактное оборудование, наборы инструментов, некоторые из которых с острой заточкой, далее сложенные друга на друга пирамидки из коробочек с материалами, то тут то там выстроены ряды разномастных баночек, а по краям красовались пеналы с кисточками. Табурет под столом оказался даже не табуретом, а выкатным столиком, который Константин, отложив аккуратно сложенную кофту Оли в сторону, поместил по центру комнатушки. Включил что-то, направив дополнительный свет, открыл скрипучие дверцы… и достал немалую конструкцию, аккуратно водружая ее на поверхность высокого «табурета». Это творение сложно было назвать деревом, да и вообще чем-то конкретным. Нижняя часть только лишь напоминала корни, разросшиеся и выступающие из земли наподобие корней старого дуба. Материал, из которого можно было это выстругать или выплавить, оказался за гранью представления Оли. Вместо ствола «корни» сходились вместе в пучок и выкручивались вверх так, будто их завернуло лихим ураганом. Вверх устремлялись не то чтобы ветви, а нечто среднее между руками, лианами и застывшими мольбами. То есть они не просто тянулись к небу, они взывали с неба о чем-то. Ожившими ладонями, напоминающими скопление взлетающих птиц. Словно одержимые надеждой и опъяненные свободой, они все взмывали в вышину, но удерживались за счет друг друга. Связанные, одержимые, свободные и скованные одновременно. Они казались и замершими, статичными и непостижимо отрывающимися от собратьев. Ольга, позабыв обо всем, о том где она и что с ней, словно в трансе осмотрела «крону» и вернула взгляд обратно на «ствол». Тот был испещрен витиеватым узором, темнее и глубже основного фона. Девушке захотелось посмотреть поближе, дотронуться до незнакомого материала в надежде понять, что же такое видит перед собой. Она замерла в считанных сантиметрах, от неожиданности забыв прикрыть собственную частичную наготу, обнажаясь еще и желанием познания нового — живого воплощения искусства. Шедевр звал к себе, будто мог нашептать свою тайну, обезоруживал своей чистой неприкрытостью. Подсвеченное изделие было более открытым, более говорящим с нею, чем мужчина позади, рассказывающим огромную историю. Она робко обошла столик сбоку. — Это… я? Константин наблюдал, опершись плечом о косяк, и губы его подернуло странной улыбкой. Оля поразилась своему же выводу. — Боюсь тебя разочаровать, но это собирательный образ. Хотя я искренне рад, что ты нашла в нем что-то от себя. Хочешь потрогать узор? — А я не испорчу? — Нет, он уже покрыт лаком. Оля не оглядываясь на собеседника, не отрывая прикованный взгляд, коснулась рисунка пальцами. Борозды были ощутимы, ей хотелось вести по ним, как по бесконечному лабиринту, из прошлого в будущее. Пугающее, неизведанное, но манящее будущее, где свет и тьма прочно сплелись воедино. — Ты его где-нибудь выставлял? Оно потрясающее! — Спрашиваешь, видел ли Мир его? Или видело ли Оно мир? Пока нет, но у меня есть соображения на этот счет. Ольга молча довела руку да кроны, но будто не ввысь, а в пропасть уходили ее пальцы. От этого становилось не по себе. — Хочешь начать заново? Снова увидеть начало? Он будто читал её мысли. — Да. — Теперь ты понимаешь? Почему ты здесь? Оля отдернула руку и обернулась. Задумавшись, немного смутилась и съежилась, отводя взляд в сторону. Ей не хотелось понимать. Не хотелось возвращаться к действительности, не хотелось признавать себя предметом обожания. Осознание будет преследовать ее как навязчивая идея, как больное воображение. Оно уже так и есть. И с этой участью невозможно было смириться. — Пойдем. Он вышел один. Поддерживать Ольгу уже не было необходимости: состояние девушки постепенно возвращалось в то, что он наблюдал два года назад. Как будто она сама исчезала, оставляя лишь оболочку, которая под воздействием коротких приказов подчинялась. Пока разум находился где-то далеко, в состоянии, близком к забытью. Она беспрекословно вернулась в ванну. И молча взяла из его рук безопасную бритву и тюбик геля. — Давай, — он отстранился, лишь наблюдая за процессом через зеркало. Затем взял, смочил полотенце и аккуратно вытер остатки. Кожа не покраснела, она была так же бледна, как и весь облик, как вторая рука девушки на белоснежной раковине. Константин забрал бритву, убрал, встал за ее плечом и, дотронувшись до кисти, нежно поднял руку вверх. Оля чувствовала себя марионеткой. — У каждой созданной природой снежинки — особенный узор. Он единственный в своем роде и никогда не повторяется. И каждая из этих уникальностей исчезает, не оставив следа. А этот узор, — он провел пальцем другой руки по коже, — никогда не растает. Он не растворится, даже если его согреть, — склонил голову и обогрел горячим дыханием, — она прекрасна. Хотя все происходило медленно и аккуратно, но от такого близкого соприкосновения Ольге хотелось забиться бабочкой о стенки прозрачной банки, в которой ее заперли. В этих руках, в этих обстоятельствах, несущая на себе результаты его работы — она обречена. Ей никогда не выбраться наружу, на свет. Не увидеть солнца, не стать снова живой водой. Она снова мертва. Оля зажмурилась. Хлопок двери привел ее в чувства. Распахнув глаза и оглядевшись, девушка обнаружила, что в ванной одна. А на бортике лежат три полотенца. Закрывшись на щеколду, Оля решилась принять душ. Не столько смыть с себя его прикосновения, сколько помня, как во время манипуляций кожа обрабатывалась — что до, что после. Уж лучше она сама. Да и дать волю слезам очень хотелось. Вопреки ожиданиям, за ужином ничего не произошло. Они ели молча. Оля украдкой поглядывала на ножи на магнитной ленте над столешницей. Константин на это усмехнулся, даже не подняв глаз от тарелки. Опять читает ее как книгу? Последняя попытка побега была предпринята, когда они вернулись в холл. Девушку никто не удерживал, и она за спиной мужчины дернулась к двери. — Серьезно? — тот обернулся. — Ты хоть представляешь, как там сейчас холодно? И куда, ночью, без денег и телефона? Прямо готовая жертва для маньяка. А ты-то кто. — Утром пойдешь. Вещи верну, как только мы поговорим. И, кстати, — он подобрал со стола пепельницу и повернулся в сторону своей спальни, договаривая, — дверь все это время была не заперта. Вот же сукин сын! Оля задохнулась. Подорвалась бежать и колотить Константина в спину так, чтоб от него одна лужа осталась. Кулаки сжались в нешуточной ярости. Вот только он уже скрылся в спальне, оставив ее в таком состоянии. После закрывшейся за Константином двери оставалось только топнуть ногой и плюхнуться с раздражением на разложенную на диване постель. Может плюнуть на все и уйти? Постучать соседям и вызвать полицию? Поможет же ей кто-нибудь. Она снова вскочила, рванула к двери и уже взялась за ручку, чтобы повернуть. Однако замерла в нерешительности. Что она скажет первому встречному? Что ее похитили? Ей поверят? Следа от укола не видно, зато теперь видно эту чертову снежинку! А она не сможет рассказать, откуда она у нее. О всех тех ужасных вещах, что он с ней творил. У нее на это никогда не было сил. Язык не поворачивался произнести. Признаться, что сама от страха и безысходности металась от похитителей к нему, боясь худшего исхода. В первый раз она пыталась найти в нем сочувствие, умоляла помочь выбраться. Говорила без остановки. На что он… Заставил ее заткнуться. Грубо посадил на стол, разжал рот и воткнул иглу между зубов, так глубоко в десну, что она думала — отключится от боли. Запуганная до смерти, она больше не могла произнести ни слова, но тем не менее, возвращалась в его страшную каморку с разделочным столом снова и снова. Не в силах видеть двоих других сестер по несчастью и то, что они с ними творили на ее глазах. Сама позволяла Константину делать с ней его жуткие манипуляции. Загоняя себя все глубже в себя, и все дальше от мыслей о спасении. Почему ничего не меняется? Почему она снова не может ему противостоять? Почему снова ослабла и отпустила ручку… ощущая, как язык стекленеет и не может вымолвить «спасите». Она никому не скажет. Никогда. Как только мысли возвращаются к тем дням, к тому столу, она цепенеет. Даже родителям — не смогла. Навечно скрыв отметины от чужих глаз под одеждой. От себя в том числе. Словно в тумане она просочилась на кухню, выбрала средний и самый блестящий нож, открепила его от магнита и вернулась в холл. Сунула его под подушку и приготовилась пролежать до утра, сжимая холодную рукоять. *** Утро наступило внезапно, будто сна вчера и не было. Из кухни вкусно пахло завтраком. В комнате было уже светло. Оля поднялась, обнаружив нож на месте. Выдохнула и пошла на пьянящий запах оладьев. — Доброе утро, Снежинка. — Вот не надо… — И ножик повесь обратно. – слишком снисходительно, вызывающе спокойно. — Ну уж нет. Сперва ты мне скажешь, что происходит. – сдерживать свой гнев все сложнее. — Мы и так разговариваем, так что... Повесь. Нож. — И не подумаю! — гордо села, сжимая холодное оружие на, вчерашнее место. От этого человека неизвестно что можно ждать. И она не позволит ему теперь просто так приближаться и вгонять ее в ступор.