В театре на Шиффбауэрдамм как обычно горели огни. Хоть на улице и стояла ночь, внутри кипела бурная деятельность.
У Брехта сложились плохие отношения с НСДАП еще с времен, когда основной публикой драматурга были посетители мюнхенских пивных. Много что можно было вменить нацистам в вину, но в числе их недостатков точно не было забывчивости. С первых дней со своего прихода к власти штурмовики Рёма и министерство Геббельса знатно портили кровь Брехту. Срывающие постановки и в особенности репетиции коричневорубашечники для театра на Шиффбауэрдамм стали такой же бытностью, какой в былые времена были зрительские овации и восхищения критиков. Однако Бертольт Брехт не был бы собой, если бы опустил руки. Вечно энергичный и целеустремленный, он предложил проводить репетиции по ночам, с чем согласились большинство актеров. Согласилось не только из-за горячего уважения к Брехту и горячей любви к своей работе, но и потому, что уже упомянутое министерство своими проверками и отчетами, парадами и погромами и так лишила большинство из них сна по ночам.
К половине одиннадцатого ночи репетиция кончилась и постепенно люди стали расходиться. Фонари издыхали, а многочисленные объекты реквизита были впопыхах распиханы по углам, подчёркивая атмосферу творческого беспорядка. Здание дышало особым воздухом, который порой наполняет пустующие кинозалы или центральные проспекты городов в ночи. В воздухе повисает атмосфера запустения, и никакой сквозняк ее не сможет выветрить, лишь своим холодом вытеснит остатки уюта.
Когда очередной работник этой маленькой артели уходил, доля театра уходила с ним, и полноценно живым театр на Шиффбауэрдамм был лишь тогда, когда все его многочисленные родители и дети были вместе. Театр — это они сами. Любой переулок, где они соберутся — будет Шиффбауэрдамм, а любые подмостки — театром. Без них от этого здания нет толку, что живо и ощущалось сейчас.
К пяти минутам двенадцатого в здании остались только двое: Сам Брехт и Эрнст Буш. Последний долго возился со светом, пока сам режиссер сдвигал занавес. Наконец с балок спустился довольный своей работой, и совсем немилосердно для эстрадного певца измазавшийся маслом Буш.
Он попытался стереть черное масло мокрой от пота рукой, а оставив тщетные попытки произнес:
— Без светоопера конечно тяжко, надеюсь Герберт сможет найти нового до следующей премьеры.
— Был бы рад, — устало выдохнул режиссер. — А что случилось с предыдущим световиком? Как же его звали… Штуне? Да, Вилли Штуне.
— На митинге, в начале месяца, колонна столкнулась со штурмовыми отрядами, — Буш говорил об этом без особой печали, без боли в глазах и сжатых кулаков, как это было раньше. Кажется, он уже успел привыкнуть. — Наших знатно поколотили, вот и Штуне тоже досталось. Прибили, голову проломили.
— О боже…
На сцене застыла не по-театральному тяжелая и живая скорбь. Вилли, увы был не первым в их коллективе, кого постигла такая судьба. Бесконечная пауза, словно пожирала время своей массивностью. Буш ощутил момент, и попытался приободрить Берта:
— Не вешай нос товарищ! — у Эрнста уже плохо получалось как раньше, говорить это громким голосом, уверенно и надрывно, широко расправив плечи и дыша полной грудью. Буш положил руку на плечо Брехта. — Он умер за наше дело, скоро все пройдет, благодаря таким как он и как мы, все вернётся на круги своя.
— Должно быть ты прав.
Бертольт немного приободрился, но все равно ощутил это горькое ощущение. Ощущение сродни не глубокой скорби, а скорее простой бытной тяжести, той, при осознании которой что-то першит в горле и горчит на корне языка.
Берт отвлекался от этого чувства так, как и привык, топя тревогу в работе. Конечно работа смешивалась с сигаретным дымом; бесконечно повторяющимися пластинками запретного в новой германии джаза и, изредка Шуберта, или чем-то вроде этого; каким-то кислым пивом; булками, которые приносила на репетиции Кристина… В густую похлебку, в которой сейчас варился Брехт смешивалось все это, и еще черт знает что.
Все чаще Берт удивлялся тому, как неожиданно переполнялись пепельница и мусорная корзина. В последнее время в этой корзине начали преобладать скомканные листки забракованных чистовиков новой пьесы.
Конечно, он еще не сходил с ума, хотя сам на это надеялся и верил. Однако он находился недалеко от правды, и уже почти пересек линию.
Сейчас он вдруг словно очнулся, от этого, и неожиданно, в первую очередь для самого себя, вдруг спросил Буша:
— Быть может, стоит немного отдохнуть? Вспомнить, когда бегали по пивным и пели баллады, — голос Брехта при этих воспоминаниях стал в меру задорным и певучим. — Ева ведь не будет против того, чтобы ты немного задержался после полуночи?
— Нет, Берт, что ты, я с удовольствием отдохну вместе с тобой, — Эрнст стал надевать пальто прямо пока говорил.
— Спасибо друг, — Брехт улыбнулся и тоже стал одеваться.
На улице только перестал идти снег, и все вокруг было покрыто белым хрустящим покровом. Проходя по набережной Шпрее, смотря под ноги, Брехт, однако замечал, что на только осевшем снегу уже успели остаться следы сапог штурмовиков. Свежий воздух, в прочем, явно благотворно подействовал на не выходившего из театра уже двое суток драматурга.
На улице царило то, что какой-то вычитанный Бертом поэт называл «вечерним парадоксом». Ночи в большом городе делились на два типа:
Первые — Мертвецки спокойные и безлюдные, но от того кажущиеся суетливыми.
Вторые — полные полночных рабочих и лунатиков, но по ощущениям прозябающие в праздном безделии.
На город плотным куполом опустилась вторая ночь. Помимо тех, кто всегда работает после заката, на улице оказалось удивительно много праздно шатающихся, да и к тому же по дворам ходили штурмовики, быть может где-то там, в Шарлоттенбурге, среди домов, где уже двести лет селились раввины, сейчас даже идет погром.
Но от всей этой живости, ни Потсдамер штрассе, ни Тиргартен не были менее ленивыми и сонными.
По мере приближения к бару стал слышаться хоть какой-то шум. Множество голосов сливались в малопонятный, но очень звонкий звук. Когда Брехт проскользнул в зал, все сразу стало понятно. Бранденбургские Футболисты играли с Калифорнийцами где-то в Лос-Анджелесе, высокоголосый комментатор описывал игру, а толпа разражалась нечленораздельными восклицаниями, каждый раз, когда комментатор называл фамилию похожую на немецкую. Брехт хоть и не брезговал пропустить по стакану пенного болея за ту же Баварию, но подобные громкие посиделки, с непременными кричалками и битой посудой со времен мюнхенских пивных ему уже давно успели наскучить. Потому он, стараясь, абстрагироваться от окружающего шума, схватил лежавшую рядом открытую газету и перескочил с трех страниц промывания костей пополам с осточертевшими политическими спорами сразу на колонку «новости культуры».
Поначалу Брехту показалось, что он случайно схватил газету двух или трехмесячной давности.
«Новая пьеса драматурга-новатора» — гласил заголовок. Неужто журналисты прознали про готовящееся выступление театра Брехта? И неужели Геббельс проморгал целую колонку, посвящённую тому, кого он считал своим личным врагом? Но первая же строчка расставила все по местам. Под «знаменитым и уважаемым поэтом, и драматургом-новатором» подразумевался никто иной как Ганс Йост. Брехт слышал о Йосте, слышал даже больше чем хотел бы. С пьесами Йоста Брехт ознакомиться еще в годы обучения в Мюнхенском университете, на театроведческом семинаре, тогда речь шла о пьесе Йоста «начало» преподаватель Брехта, который по совместительству учил драматургии и Йоста, очень гордился своим учеником, но, к сожалению, не тем, что заслуживал гордости. Заслуживающий гордости ученик разнес в пух и прах «начало», чем вызвал у педагога настоящую ярость, особенно его разозлили обвинения в тенденциозности пьесы Йоста.
«Драматург заявил, что сейчас усердно работает над пьесой о герое и мученике Альберте Лео Шлагетере. Премьера постановки по данной пьесе должна состоятся в день рождения Рейхсканцлера».
На секунду на лице Брехта скользнула улыбка.
«Я же говорил». — мысленно произнес он.
Улыбка, однако, весьма быстро сползла. Лизоблюдство со стороны наделенных великой силой творцов, по отношению к мелочным и невежественным политиканам вызывало отвращение, а всеобщее одобрение и даже похвала в отношении подобного поведения даже пугала. Он протянул газету Эрнсту, тот быстро пробежался по верхним строкам, на долю секунды его губы чуть дрогнули, наверное намереваясь выгнуться улыбкой, но осознание того, что все это происходит взаправду. В жизни всегда так: от чего-то напечатанная на бумаге выдуманная история — это комедия или фарс. Но стоит тем же словам оказаться на все той же бумаге, но в новостных газетах, как что-то смешное превращается в страшное, грустное, ненавистное до глубины души.
— Эти прохиндеи у власти лишь месяц, а уже успели собрать себе гарем верных подхалимов, — возмутился Буш.
— Про гарем это ты верно подметил, у этих фашистов явно есть что-то восточное — Геббельс не так давно говорил о какой-то новой «этике искусства», вот это настоящий хиджаб для творцов! — Брехт до такой степени разозлился, что стал размашисто
жестикулировать. — По этому своду правил все художники с писателями будут как один ходить в одном цвете, без возможности демонстрировать хоть какие-то формы искусства, кроме тех, что облизывает этот визгливый коротышка. Какая-то гротескная пародия на советский соцреализм!
— Знаешь Берт, пожалуй, отложи газету, возьми гитару и сыграй что-нибудь, как в старые добрые. — Буш указал на одиноко лежащую в углу гитару. Матч уже закончился, и толпа понемногу начала стихать. Брехт взял гитару, и потратив пару минут на настройку, начал петь. Отвыкший от игры на гитаре, к тому же орудуя на инструменте с непривычно длинным грифом, Брехт по первой немного фальшивил, но быстро разыгравшись, стал играть достаточно красиво, чтобы вокруг него столпилось несколько посетителей бара.
Когда Брехт закончил импровизированный концерт, а аплодисменты стихли — сидящий за стойкой парень пробормотал:
— Ну и номер! Друг мой бывал в Мюнхене, в двадцатые годы, говорил он, в какой-то пивной сидел такой же гитарист и все пел свои баллады. — Парень икнул, да и по его внешности было очевидно, что он выпил явно больше чем следовало. — Пел он значит, и вдруг увидел, что все посетители слушают не его, а какого-то усатого вояку, тот всяческий орал и извивался рассказывая про всякое великое. Ну тут рифмоплет пришел в ярость, замахнулся и разбил к чертовой матери гитару о башку этого оратора, вышвырнул его из зала и прикрикнул что-то вроде: «тебе бы взять пару уроков актерского мастерства!». — парень затих на секунду, публика хохотала, — А он и взял. — Он икнул и чуть погодя добавил, — и потом в политику пошел!
— Да не верьте ему, — крикнул кто-то, — это Ван Дер Люббе, он тот еще брехун!
— С чего это ты взял? — возмущенно крикнул Ван Дер Люббе.
— А кто говорил, что если эти выборы не признают недействительными, то он, — мужчина попытался сымитировать голос Маринуса, — сожжет этот Рейхстаг ко всем чертям.
Ван Дер Люббе со злобой стукнул по столу, так сильно что лампы зашатались.
— Бармен, дай-ка что-нибудь горючие, — бармен передал Ван Дер Люббе бутылку шнапса, и взял со стола положенные Маринусем 5 марок — А ты, — обратился голландец к сидевшему по соседству пьянчуге, — не найдется огоньку? — Мужчина протянул Маринусу зажигалку и тот её выхватил, мужчина, однако был уже слишком пьян, чтобы возмущаться. — Вот завтра я вернусь сюда, и вы все будите знать, что Маринус Ван Дер Люббе не какое-то трепло! — Ван Дер Люббе в развалку, шатаясь из стороны в сторону пошагал прочь из бара.
— Ставлю десять марок, что этот болван там все сожжет к чертям, — донесся чей-то сиплый голос
— Ставлю пятнадцать, что он и до Рейхстага не дойдет. — парировал другой.
По залу полетели возгласы, деньги начали складывать в две кучки. Ставок на успех пиромана было заметно меньше, что и не удивительно. И все же Брехт кинул в меньшую стопку купюру в 20 марок.
— Действительно думаешь, что он это сделает? — удивился такому поступку Буш.
— Скорее всего нет, но если все так сделает, деньги для меня точно не будут лишними.
***
Вечер подействовал на столичную общественность, подобно ушату ледяной воды. Неужели люди были настолько тупы, раз для того, чтобы осознать, что со страной случилось нечто ужасное, надо поджечь главный орган власти этой страны. Нет, люди не были так глупы, они были еще глупее. Мало кто в городе хотел видеть дальше своего носа, и вместо того, чтобы подумать о нынешней власти, все без разбора начали ругать одного лишь дурака, реально поджегшего рейхстаг, а вместе с тем, и всех его единомышленников. Проезжая от дома до вокзала, Берт видел, как в подворотнях лежат покалеченные люди, должно быть члены боевых отрядов КПГ, которых в эту ночь штурмовики колотили особенно сильно.
Наконец машина остановилась около здания вокзала. Протянув таксисту купюру, Брехт торопливо вылез из автомобиля.
Площадь, на которой стояло здание Центрального берлинского вокзала, выглядела таким же растревоженным, как и весь город. Кучки людей толпились со всех сторон. Где-то там за стеной гудели паровозы, и эхо этих гудков, вместе с шипением пара разносилось по городу. Очередной тронувшийся поезд поднимал в небо дорожку дыма, и исчезал в неизвестном направлении. Протискиваясь в толпу, Брехт продирался среди однообразных фигур в пыльных плащах и промокших шляпах. Такой же, как и они, обескураженный и переполняемый плещущейся через край неопределенностью. Он каким-то образом смог пробраться к кассе, которая лишь чудом не притянула к себе длиннющую очередь. Усталая — хоть и шел только десятый час до полудня — девушка посмотрела на него мутным стеклом своих безжизненных глаз.
— Четыре билета до Вены, пожалуйста! — произнес Бертольт открывая потертый бумажник.
Про себя он молился, чтобы ему все-таки хватило наличных и не пришлось возиться с чеком. Он знал, что ближайший экспресс в Вену отправляется через считанные десятки минут.
— Билетов нет, — машинным голосом проговорила кассирша, и указала на табличку над кассой, говорившей о том же. И добавила: — Все билеты за границу раскуплены.
Берт открыл рот от неожиданности и ужаса. Сейчас все вполне могло кончиться. Кто знает, может сейчас сюда ворвутся штурмовики, оцепят вокзал, отменят рейсы, а сам Брехт вместо Вены отъедет прямиком в тюрьму.
Он отошел от кассы, вновь прошел через толпу, на этот раз показавшуюся ему не только растерянной, но и испуганной. Он сел на скамейку где-то посреди зала. Положил на колени портфель. Одной рукой зарывшись в волосы, а другой придерживая подбородок, он тупил взгляд на гранитную плитку пола, совершенно не понимая, что теперь делать. Вокруг сотня таких же растерянных людей ходила туда-сюда, даже не зная где приткнуться. Они бродили бессвязно и беспорядочно, как мысли в их головах, а Берт был до того поставлен в тупик, что не делал даже этого. Он поднял голову на табло, где висело расписание поездов.
«Экспресс Берлин — Вена, время отбытия поезда: 9:45»
Бертольт рефлекторно взглянул на свою руку, где раньше красовались подарочные позолоченые часы, и только потом вспомнил, что именно их сегодня отдал в ломбард, чтобы выручить те деньги, которые сейчас лежали в его кошельке. Разочаровано вздохнув, он перевел взгляд на настенные часы. Минутная стрелка уже преодолела половину своего кругового пути, а секундная неслась так быстро, что внутри Брехта все похолодело. Он опустил взгляд, теперь направляя его на толпу, смотря куда-то в пустоту, словно сквозь людей. А люди продолжали носиться туда-сюда. Как должно быть и поезда, там, на платформе.
Цюрих, Париж, Прага, Вена, Варшава, всюду спешат составы, расходясь как волны, от кинутого в море камня, а за ними, беспорядочной толпой пытаются угнаться простые бюргеры. И все в этом эпическом театре гудит, шумит, наскакивает друг на друга, теряет ботинки и колеса от спешки. Лишь только один-единственный Брехт сидит на месте. Некуда ему спешить, незачем бежать.
Вот придет его жена и дети, он мертвецким голосом повторит два слова:
«Билетов нет».
А потом и он медленно и безжизненно потащит свою тушу в ближайший бар, напьется и, быть может, как Ван Дер Люббе пойдет, и что-нибудь взорвет. А пока, он может наслаждаться возможностью сидеть на месте.
— Берт! — выкрикнул вдруг кто-то из толпы, и Брехт вдруг оживился. Голос тут же, с нескрываемой радостью выкрикнул это еще раз. — Берт, слава богу ты тут!
С деланной радостью он взглянул на взывающего, и радость тут же перестала быть деланной. Брови Брехта чуть взметнулись, а уголки губ дрогнули в мимолетной улыбке. Перед ним, в легком не по погоде пальто, протирая запотевшие очки стоял Эйслер.
— Ханс, дружище! — Крикнул Берт, вскочив с места, и кинувшись к другу.
Вспотевший и взъерошенный Эйслер спешно поздоровался. Берт окинул окружающее пространство и, не обнаружив больше никого из знакомых, спросил:
— Хелена с детьми. Где они?
— Они на платформе, — сказал Эйслер и начал беззлобно и потешно, как у него это всегда было, ругаться. — Где тебя носили черти? Я звонил тебе, думал, ты проспал.
— Прости, мы с Эрнстом вчера выпили больше, чем следовало, я действительно спал.
— Эх вот бы все могли звонить как ты. В три часа ночи вызвонил нас и сорганизовал, — Эйслер взглянул на Бертольта, и еще раз улыбнулся. — Настоящий режиссер, при полном отсутствии самоорганизации, мастерски организует окружающих.
Брехт усмехнулся, но вспомнил об отсутствии билетов.
— Ханс, все билеты продали… — произнес он горестно.
— Конечно проданы, ты бы еще вечером пришел, — сказал Ханс, доставая из кармана заветную бумажку. — Держи. Этот — твой. Я за ними с пяти утра стоял.
Помня о поджимающем времени, Брехт без лишних слов взял билет и быстрым шагом пошел в сторону платформы.
Под стальным навесом завывал уличный ветер, а на платформах стояла все та же муравьиная суета, и хоть людей было много меньше, чем в зале ожидания, людская беготня по обширным платформам от этого выглядела еще более неспокойно. Наконец среди укутанных в платки и шляпы фигур, Брехт нашел свою семью.
Штефан сжимал своей кистью мамину ладонь, а трехлетняя Барбара сидела у женщины на руке. У Хелены не было злого взгляда, который Берт ожидал увидеть, понимая, что он заставил всех волноваться. Напротив, она была рада наконец увидеть мужа. Берт крепко ее обнял, потрепал сына по голове, и попросил идти в поезд и занять места. Штефан взял у отца портфель, а Хелена, схватив за руку мальчика, суетливо нырнула в вагон.
Когда Брехт повернулся к Эйслеру, тот уже раскуривал свою трубку. Заметив взгляд друга, он спросил, не хочет ли Брехт, чтобы Ханс поделился с ним папиросой.
— Не думаю, что успею покурить до того, как поезд отъедет, — ответил Берт. — И тебе тоже советую ускориться, если хочешь попасть на поезд.
— А-а, — протянул Ханс, — я ведь не сказал. Бертольт, я сегодня не еду.
— Разве? Вчера ведь ты сказал…
— Да, я уже планировал, — перебил Эйслер. — К тому же Эрнст обещал перевезти мою жену из Гамбурга в Данию. Но… понимаешь, мне позвонил Силоне. Всего пару часов назад. Иньяцио сказал, что его отправили на принудительное лечение в Милане, и он познакомился с одним писателем. Сказал, что тот уже уехал и несколько дней как находится в Берлине. Меня попросили, чтобы я перевез его за границу. Иньяцио говорит, что он литературный гений, но морфинист со стажем, и к тому же в натянутых отношениях с нацистами. Я отдал ему свой билет, вы с ним будете ехать в одном купе.
— Что ты сделал? Как ты мог отдать билет какому-то наркоману?
— Берт, пойми, я еще успею уехать. Тем более нельзя бросать семью. А этот писатель, не сегодня так завтра опять подсядет, тогда у него не будет денег на эмиграцию. Тогда его и прижмут штурмовики. Друг, ты не хуже меня знаешь Иньяцо, если он кого-то хвалит, этот кто-то должен жить.
— Ладно. — отрезал Бертольт.
— Слушай, пригляди за ним при возможности, хорошо?
Брехт чуть подумав кивнул, и на перроне повисла короткая пауза, которую прервал гудок очередного отъезжающего поезда. Наконец, чуть задумчиво Брехт добавил:
— Выходит, ты меня просто провожаешь?
— Да, жаль, что в одиночку. Но понимаешь, остальные прячутся, из-за этого Ван Дер Люббе все коммунисты сейчас на взводе, только Буш не скрывается, поехал в Магдебург на гастроли.
— Тогда передай остальным, что я их люблю, и что скоро вернусь.
— Скоро? — удивился Эйслер. — Я думал ты эмигрируешь.
— Только до тех пор, пока не уйдут нацисты.
— Думаешь это ненадолго?
— Скоро Адольфа пристрелит очередной Ван Дер Люббе, эти фашисты начнут грызть друг друга, и все вернётся на круги своя.
— Мне бы твой оптимизм… — Грустно улыбнулся Эйслер.
Раздался еще один гудок, на этот раз шумел «Экспресс Берлин-Вена». Брехт посмотрел на часы над платформой и сказал:
— Прости, времени на долгие проводы больше нет, мне надо бежать, удачи тебе.
И ещё раз пожав руку другу он забежал в тронувшийся вагон.
«Под ними текут нечистоты,
Внутри — ничего, а над ними клубятся дымы.
Мы были внутри. Мы там заполняли пустоты.
Мы быстро исчезли. Исчезнет и город, как мы.»
Бертольт Брехт:
«О городах»
перевод Ефима Эткинда.
