Столица мира

      Я, как и тысячи других прохожих, котором повезло укрыться в метро в эту нелегкую пору, просто сидел на своем месте, ожидая развязки происходящих сверху событий. Были слышны грохот орудий и рев моторов.       Настоящее рукотворное землетрясение, словно конвульсии, судороги и стенания корчащейся в агонии земли. И где-то там двухсотлетние дубы тиргартена обращаются в пепел, столетние дома становятся облаками пыли, пятидесятилетние мостовые и шоссе, своим когтем, словно брюхо животного на бойне, вспарывала война. Где-то там же живые люди превращались в обугленные мешки мяса. Но все это было там, наверху. Под землей существовал совершенно другой, отдельный от этого кошмара мир.       Все уже успели привыкнуть, или смириться с тем, что происходит наверху. Иные без конца и края молились господу, будто бы это он, а не начстанции открыл двери в метро. Другие, и вовсе, кажется, забыли, что происходило там, выше бетонного неба. Все мы здесь не первый день. Кто-то читает газету, один паренек лет шестнадцати, волей случая оказался тут вместе с гитарой, сейчас он что-то негромко играл на ней. Вокруг него собралась небольшая толпа. Приглушенный звук струн казалось был единственным, что напоминало людям о жизни сверху. Дети тихонько игрались с импровизированными игрушками. Многие люди просто спали на эскалаторах, полу или шпалах. Ничего удивительного, поезда уже давно не ходят, а на платформе тесно. Хоть Курфюрстендамм и был одной из самых больших станций в столице, но уж тысяче с лишним людей точно будет тесновато, почему бы не отдохнуть на путях?       Вокруг царило умиротворение и спокойствие. Ужас и смерть была там, на поверхности. Мы же скромно отдыхали и радовались жизни, есть нечто особенное в нахождении множества людей в тесном замкнутом пространстве. По началу ты зол на весь мир и больше всего на свете желаешь уединения. Тебя выводит из себя любая мелочь, и таких, как ты, тут тысяча. Но всему приходит конец, наступает момент пика эмоций, катарсиса после чего все сходит на нет. Масса людей стабилизируется, и когда это пройдет, мы все будем радоваться и чувствовать себя одной большой семьей.       Впрочем, я не просто так сказал про конечность чего-либо. Я не ошибался в этом, моя ошибка была в том, что катарсисом я посчитал пик нашей злобы друг на друга, о нет.       Вдруг послышался странный гул, не похожий на поезд или отголосок взрыва с поверхности, никто и не думал придавать ему значения, пока вдруг все-таки не стало слишком поздно.              Внезапно из туннелей хлынул дикий поток обжигающе холодной воды. Тех несчастных, что были на путях, смыло в темные тоннели в ту же секунду. Станция начала быстро заполняться водой. Я даже не успел вдохнуть воздуха перед тем как оказаться под ней. Я знал, что нужно плыть к эскалатору. Вода успокоится на уровне тоннеля, как раз у потолка, и выше не поднимется. Инстинктивно попытавшись вдохнуть, я набрал полные легкие жидкости. Впрочем, пузырьки воздуха, что я выпустил, пока кашлял, помогли мне сориентироваться, где верх, а где низ. Дальше выплыть направо и вверх было несложно. Лишь бы хватило сил и воздуха. Должно хватить. Я даже представить не мог, что могу умереть, я вообще ни о чем не думал, лишь бы доплыть, лишь бы добраться. С каждой секундой тело все больше и больше каменело, мои руки немели, в глазах темнело…. … .!              Я проснулся. Боже, эти ненавистные кошмары! Только из-за них я не мог нормально поспать! Час сна, и после него сразу это. И так из раза в раз. Спать несколько раз на дню и все равно чувствовать себя усталым. Какая-то глупая ирония.              Из нервных мыслей, распевающих и испивающих злобу на себя и мир, меня вырвали слова Ганса, который и говорил-то вовсе не со мной.       — Видишь, Ларс, — ехидно улыбнулся Ганс — я же говорил, ему бы перед сном колыбельную спеть, он ещё и ерзал весь путь.       — С добрым утром, спящая красавица, — смеялся Ларс. — Что снилось, кошмары, что ли?       «Да, и не слишком-то смешные, шутник!» — хотел огрызнуться я, но вместо этого просто непонимающе посмотрел на него.       — Да по лицу видно, тут не какая-то чертюга, что-то пострашнее, — ухмылялся Ганс. — Видать соблазнил какую-то мамзель в баре, уединился с ней, та платье снимает, а это притаился партизан!       Оба разразились громким смехом, даже Алиса, сидевшая напротив меня, от чего-то уже без шины, хихикнула. Мои щеки загорелись красным, что в прочем в темноте тоннеля было не видно. В другой ситуации я бы разозлился или обиделся на шутников, но смех Алисы меня приободрил. Ей явно было лучше, чем утром, что очень меня радовало.       — Долго нам ещё? — спросил я заменяя Ларса на рычагах дрезины.       — Еще три станции и будем у командования, — пояснял мне тот. — Туннели там короткие, скоро будем на месте.       Я не сильно приободрился. За менее чем полчаса, что я его знаю, мне стало понятно — Ларс невероятный оптимист. Причем из тех, у которых стакан полон не наполовину, а до верху.       Впрочем, старый Ганс всю дорогу не замолкал, то травя уморительные анекдоты, то рассказывая всяческие истории одна смешнее и фантастичнее другой. С таким собеседником и несколько часов в дороге не будут скучными.       Он походил на заводную куклу, который всячески двигалась и издавала звуки, пока пружина в нем окончательно не разгибалась. И каждый раз, когда казалось, будто бы вот-вот завод кончится, на него вдруг с новой силой накатывала волна энергии.       Наконец мы добрались до первой из трех отделявших нас от госпиталя станций. Она выглядела разрушенной и заброшенной. Сразу чувствовался свежий уличный воздух. Гермозатворов здесь не было, либо они были раскрыты.              — Ларс, что с этой станцией? — недоуменно спросил я.              — Так это Леопольдплац, легендарное место! — с придыханием рассказывал мне Ганс. — В марте шестьдесят первого, когда силы Гейдриха вошли в Берлин, части армии фон Люттвица, сумевшие уцелеть в городских боях, спрятались в метро, завалила все выходы в депо и запечатали гермоворота, планируя из-под земли вести партизанскую войну против Гейдриха. СС спланировали целую операцию по зачистке.              Ларс подхватил рассказ, и рассказывал с такой гордостью, будто бы все это было его личным подвигом. — Они должны были войти через несколько ключевых станций под землю и очистить метро от мятежников.              — Но не тут-то было, — перебил Ларса Ганс. — Серые были готовы к этому. На всех пяти станциях, в том числе и на Леопольдплац, эсэсовцы умылись кровью, разменяв на каждого мятежника по десятку, а то и по двум десяткам своих. И это только на этих пяти, а когда к боям в туннелях подкатили артиллерию и бронедрезины… Это было грандиозное побоище. Пара полнокровных дивизий шуцштаффель сгорели в туннелях.              Ларс сменил Ганса на рычагах. Дрезина двинулась заметно быстрее.              — А можно через метро пробраться к рейхсканцелярии?              Ганс поднял взгляд вверх, и задумчиво хмыкнул. А пока он думал, Ларс, опередил его с ответом:              — Ну, — протянул он. — По тем данным, что у меня есть, можно. Но черт его знает. Может где-нибудь завалило туннель, или на станции обосновались бандиты.              — А к северному вокзалу? — с надеждой спросил я.              — Нееее, — протянул он. — Здесь точно без вариантов, прости друг. От Потсдамплац и до Ратуши плотно засели эсэсовцы.              — Неужто эсэсовцам нравится сидеть по туннелям, когда на окраинах города ещё идут бои?              — Да они бы и рады выбраться, но Гельфер, глава столичной полиции их загнал в ловушку, — пояснял Ганс. — Когда последняя война только началась, Волькхалле переходил от стороны к стороне несколько раз. В последний раз Гельфер послал дезу эсэсовцам, что будет наступать через метро, и окружит войска на гроссплац. Юлиус Рипе решил загнать всех своих солдат в подземку. Когда все эсэсовцы оказались в метро, Гельфер пустил газ, черные закрыли гермоворота. Но тут то план Гельфера и проявился. Заранее установленные заряды взорвали к чертовой матери механизмы поворота ворот, а сами ворота завалили обломками потолка с обеих сторон, перед тем наши заняли улицу 17 июня вместе с одноименной станцией, захлопнув в капкан 5 000 эсэсовцев.              — Жаль только, — пробормотал Ганс. — Что их станции прилегают к подземным складам, с такими запасами консервов они могут там хоть до до второго пришествия сидеть.              На несколько минут в туннеле воцарилось молчание.              — Кстати о консервах, — прервал тишину Ларс. — Эрих, у тебя есть что-нибудь с собой?              На рычагах меня заменил Ганс. Я достал из рюкзака две банки.              — Что там в банках? — поинтересовался медик.              — В темноте читать не умею, — буркнул я.              Ганс достал из кармана зажигалку и протянул мне. Чиркнув ею и поднеся к одной из банок я зачитал:              — SM, это вроде колбаса с кукурузой и соей, — поднеся свет ко второй банке, я недоуменно спросил. — SKG? Не встречал такой код.              — Ну и повезло нам, — улыбнулся заметно приободрившийся Ларс. — у тебя дружище, в руках деликатес, свиные мозги!              Меня от такого чуть не передернуло. Я был хорошо знаком с этим «деликатесом». Дедушке Бруно приглянулось это блюдо ещё во время великой войны. А окончательно он влюбился в это блюдо во время службы в Кале в сороковых. Он постоянно готовил их, когда мы приезжали к нему. Наверное, это была единственная его черта которая мне не нравилась. Всю жизнь терпеть не мог любую свинину кроме разве что копченой колбасы и бекона, а тут надо есть это студенистое нечто. Нет, спасибо, и будь он хоть трижды богата витаминами и белком, все равно. Лучше уж колбаса. Судя по выражению лица Алисы, она была полностью со мной солидарна.              Дрезина остановилась на очередной станции. Вскрыв банки и распаковав галеты, мы приступили к трапезе, по такому случаю мы даже раздавили на четверых бутылку шнапса, что я берег на случай если кончится хлоргексидин.              Я смотрел на довольного великана Ганса, что уплетал мозги за обе щеки расплываясь в морщинистой улыбке. Я смотрел на Ларса, что макал галеты в жирный бульон от тушенки, напевая под нос какую-то американскую попсу. Я смотрел на Алису пившую шнапс прямо из горла, вместо того чтобы наливать в кружку, которую достал из сумки Ларс. Алиса громко смеялась, когда Ганс, чавкая, рассказывал очередную курьезную историю. Маска недоверчивости и безразличия спала обнажив сильную, не совсем женственную, по крайней мере в консервативном немецком понимании, и, несмотря на все трудности на её пути, сохранившую запал упорства и веселья натуру. Я смотрел в конце концов на свое отражение в ближайшей луже. На моем лице была улыбка. Черт, когда я вообще последний раз не мимолетно, не натянуто, не притворно, а искренне из глубокого удовлетворения улыбался?              Небольшой праздник жизни происходил посреди царства кошмаров, мы радовались, смеялись, не просто питались, чтобы прожить еще немного, а наслаждались едой. Не просто терпели друг друга, чтобы было больше шансов выжить, а наслаждались компанией. Закончив трапезу мы двинулись дальше, в темноту туннеля, навстречу спасению.              — Глянь, уснула, — добрым голосом, словно говоря о собственной дочке, сказал Ганс, смотря на уснувшую на сидении Алису.              — Пост сдал — пост принял, да? — отшутился Ларс, смотря на меня.              — Вроде того…              Кажется, тогда я впервые улыбнулся из-за его шутки, и видит бог, подобные вещи для него были сродни признанию в любви.              — Кстати о постах… — Хрипло протянул Ганс, уступая мне место за рычагом.              Я сразу сел на его место. И медик воспринял это как команду к действию. Разговор, который шел между ним и стариком, моментально забылся, и он переключился на меня. Во истину, он был даже более говорливым чем старик. Вот только если у великана хоть иногда случались моменты спокойствия, то Ларс замолкал лишь тогда, когда на сцену выходил другой говорун.              Однако его постоянная болтовня, хоть и раздражала поначалу, но к ней очень быстро можно было привыкнуть. И пять минут его неугомонных попыток завязать разговор, в итоге привели к нужному результату. Ближайшие десять минут прошли в непрерывной беседе.              Должно быть, со стороны старого Ганса это была какая-то уловка. Потому что на время разговора с белокурым медиком, смена поста на дрезине совершенно вылетела у меня из головы. Рассчитывающий как раз на это Ганс, остаток пути провел уютно развалившись на свободной лавке.              — Хочешь анекдот? — спросил Ларс.              Я утвердительно кивнул              — Одному образованному парню нужно было переплыть реку, и он нашёл лодочника. Когда они плыли, путешественник заговорил: «А ты умеешь читать? Много книг прочитал?» Лодочник ответил, что не умеет читать. Мол, в его деревне и школы даже нет. А парень ему: «Оооо, да ты же потерял четверть своей жизни! Сколько знаний ты упускаешь, сколько открытий». Потом парень узнал, что лодочник и писать не умеет. Тогда он сказал: Ооо, да это уже две четверти жизни утеряны. Ты потерял половину жизни. Ведь ты мог бы написать письмо своим близким или же записать полученные тобой знания. Лодочник все кивал и кивал, а парень спрашивает: «Ну а считать хоть умеешь?» Лодочник говорит: «Считать умею на пальцах. Большего не знаю». «Оооо, да ты потерял три четверти жизни! — взвопил парень. — Как же так, это же жизнь впустую. Ты мог бы научиться считать, вести бухгалтерию и сколотить состояние, открыть своё дело, нанять рабочих. И построить дом своей мечты. Тем временем погода быстро поменялась. Началась гроза, и лодка затонула. Лодочник успел прокричать парню: «Умеешь ли ты плавать?». Тот сказал, что не умеет.              Перед последней фразой, Ларс почти расхохотался, и слова лодочника, из его уст выходили пополам со смехом.              — «О, Боги, ты потерял всю свою жизнь…»              — Не слишком-то похоже на анекдот, это скорее уж притча, — скептически заметил я, не подавая виду, что меня эта история задела за живое.              — Зависит от того, что ты считаешь смешным. Будем считать, что это профессиональный юмор. Говорят, что в каждой шутке, лишь доля шутки. Оно верно! Вторая доля шутки в обстоятельствах.              — И что же за обстоятельства?              — А они, поверь, веселые, — Ларс усмехнулся, а глаза его загорелись так ярко, будто бы он весь разговор только и ждал, чтобы рассказать об этом. — Я вычитал эту историю, когда учился в шестом классе. Так я объяснял отцу, почему меня не стоит ругать за неуд по биологии. Тогда отец выпорол меня. А что сейчас? Такие вот пловцы бегают по стране и стреляют друг в друга. Одни выживают, другие и вовсе сколачивают в бандах золотые горы. А где все эти читатели, считатели и писатели? В лучшем случае со всех ног бегут куда-нибудь в Америку, а в худшем… Ну, им уже точно не придется ни считать, ни читать, ни писать…              — Значит, ты все-таки доказал отцу свою правоту, и в итоге оказался на коне? — спросил я, уже не тая того, что говорю от лица всех тех читающий, пишущих и считающих.              Ларс, однако, вместо того, чтобы гордо вытянуть шею, и подтвердить мои предположения, наоборот уткнул нос вниз, издал короткий смешок, который перешел в кашель, и со взглядом идиота сказал мне.              — Эх, да какое там? — он улыбался, но это было только его защитой, в глазах читались все его настоящие эмоции. — Я теперь король этих профанов! В тот день, в первый и последний раз в жизни, ремень подействовал на меня продуктивно. Я увлекся биологией. Вот это увлечение, у меня на плече, — он указал на еле заметный в потемках, красный крест на шевроне. — Пока врач часами стоит над одним единственным бедолагой, в этом городе такие бедолаги множатся в геометрической прогрессии. Миллионы калечат, и лишь сотни лечат! Чем не глупость, это все равно, что мочиться против ветра. Вот от того я и дурак, от того и потеряю всю жизнь за операционным столом, пока эта мясная волна самого меня не положит на последний стол. И буду я лежать где-то в морге, и все равно буду улыбаться, потому, что и хоть так, а в конце концов, в дураках я не останусь. А ты Эрих, ты сможешь про себя сказать, что не остался в дураках?              — Чушь это какая-то!              — Почему чушь?              — Потому что полная бессмыслица!              — Разве это бессмыслица? — спросил Ларс, так искренне, как мог. Хотя, я и не мог поверить, что он сам не считает это все глупостью. — Бессмыслица, это когда нет смысла, это в самом слове спрятано, разве нет?              — Да разве эти разговоры имеют смысл? Я имею в виду, какой толк от этой болтовни в итоге, какая разница, что я скажу, что ты скажешь?              — А ты посмотри на это по-другому. Может и в том, чтобы делать что-то бестолковое, уже есть свой толк?              — К чему это ты?              — Я это к тому, что тут каждый зритель — весь этот мир. Только ты и я — актеры. Пока мы тратим свои силы на что-то не такое уж и нужное, попусту болтаем, это уже помещает нас на настоящую сцену. Вот твоя подруга спит — потому что ей надо спать, стены стоят — потому, что им нельзя падать. Дрезина едет — потому, что она должна ехать. А мы с тобой ничего не должны. И только в эти секунды, пока мы стоим на подмостках, когда нам ничего не надо, все можно, и мы ничего не должны — только в эти моменты мы становимся чуть живее, чуть свободнее, но лишь чуть.              — А Ганс, он на подмостках, или он тоже что-то должен?              — А Ганс… — задумался Ларс.              А Ганс просто сидел в сторонке, и даже не думал вовлечься в диалог. Его чуть спрятавшиеся за морщинами глаза, внимательно наблюдали, проскальзывая туда-сюда, от меня к Ларсу и обратно. Когда слова между нами переходили от одного к другому, его взгляд словно маятник двигался. В зубах его, скрытых за серебренными волосками бороды, торчала сигарета, которая и освещала его глаза.              Странно это было, речь о нем шла полным ходом, а он и слова не хотел ввернуть. Может это такая особенность стариков. В таком возрасте смотреть вперед уже сложно. Не так много этого «вперед» осталось. А потому все тогда они оборачиваются назад. Оборачиваются, и столь мало о себе говорят, сколь много слушают. Когда дома у дедушки Бруно собирались его старики-сослуживцы, все как один вспоминали, каким болтливым тот был по молодости. Дедушка же, сидя за столом, на время тоже заводился, и пружинка в нем, точно в Гансе, играла без конца. Но когда последний бокал был выпит, а от последней рульки оставалась только кость, он замолкал, и кажется сам не узнавал того молодого Бруно. Ото дня ко дню он был все тише. И все мы так… Сначала замолкаем, и лишь тогда, когда это становится невозможно игнорировать, окружающие понимают, что мы замолкли навсегда.              Ларс, кажется, тоже почувствовал этот взгляд на себе. Прошел через те же мысли, что и я, а потому вдруг ошарашил меня вопросом:              — Думаешь тебе еще долго осталось?              — О чем ты? — я сделал вид, будто не понимаю зачем и к чему он задал этот вопрос.              — А мне? — продолжил он гнуть свою линию.              Он, должно быть видел все в моих глазах, потому и не получалось у меня прикинуться идиотом.              — С чего об этом думать, разве когда придет час, нас кто-то станет спрашивать?              — Вот ты и сам сказал! Раз там никто и не спросит, почему бы не спросить тут?              — Почем мне знать? Вот ты вроде поживее выглядишь. Может и переживешь меня. А Алиса, того и гляди, если ее хорошо подлечат, переживет нас двоих.              — Не хватает тебе оптимизма, Эрих. Говорить надо четко и просто: все умрут — а я останусь. Жить надо так, будто бы ты последний герой, единственная надежда человечества. Вот я так и живу. Бред, сам посуди, ну какой из меня спаситель рода людского? А вот я верю в это. И поэтому еще живу.              — А почему ты в этом так уверен, может завтра тебя убьют так же как Артура или… — в последнюю секунду я осекся, вдруг понял, насколько больным для Ларса может быть простое напоминание об этой смерти.              Он действительно вдруг стал выглядеть совсем не веселым. Будто съежился, даже сбился с ритма рычагов, от чего дрезина замедлилась.              — Прости меня, я не хотел об этом напоминать… Прости.              — Да ну! Хватит просить прощения. Мертвым нет дела до живых, а живым не должно быть дела до мертвых. Хватит делать из этого что-то сакральное, это просто прощание, люди встречаются и расстаются, это нормально. Так или иначе, рано или поздно мы с ним свидимся.              Кажется, именно тогда я впервые почувствовал к Ларсу что-то вроде уважения. Настолько сильными казались его слова. На время туннель вновь погрузился в тишину. И все-таки тишина кончилась. Когда мы остановились на последней станции, Ларс встал с места, и уже шагая по платформе проронил:              — Но свидимся мы потом, пока у меня есть незаконченные дела тут.       Он посмотрел на Алису, которая только начала открывать глаза.