Столица мира

             По команде офицера серая толпа двинулась. В рваных балахонах и импровизированных из брезента халатах, в самодельных сандалиях из шин, мы были ранены, измождены, опустошены изнутри, но мы все ещё были живы, и хотели эту жизнь сохранить, получить хотя бы призрачный шанс на выживание. Но лишь в некоторых из нас ярче огня жизни горела пламя чести. Слишком многие уже были сломлены. Слишком многие из нас, пройдя через последние годы, совсем уже потеряли остатки чего бы то ни было человеческого. Многие, но не все.              Тот офицер надменным взглядом сверял эту людскую кашу, не видя в изможденных телах людей. Вдруг, из толпы вырвался какой-то человек. Он сжав зубы бежал к офицеру с кулаками наголо. Только оказавшись всего в паре метров от него, мужчина крикнул:              — Убью тварь!              Всего мгновение спустя, его настигла пуля из автомата солдата, что стоял поодаль.              Офицер, кажется вовсе не проявил никакой реакции, лишь стряхнул с рукава кровь, после чего, как ни в чем не бывало, громогласно приказал:              — Стройся!              Толпа превратилась в некое подобие шеренги, что пошатываясь и дрожа все же выровнялась. Мы не ели уже несколько дней, но каждый из нас гордо держал осанку, задирая голову. На фоне шеренги мужиков ростом от ста семидесяти до двухсот сантиметров, чуть более чем полутораметровый офицер выглядел не слишком грозно несмотря на свое одеяние. Солдат передал ему папку, с жирным готическим шрифтом написанным названием «Minensuchgerät 42»              — Вам дана величайшая честь послужить на благо рейха! — брызгая слюной, взвопил офицер. — Перед вами заминированное поле, по нему должны пройти в наступление доблестные немецкие солдаты.              Без акцента чешет, гад… Я взглянул на него. Как я и предполагал, на рукаве красовалась фиолетовая нашивка с двумя скрещенными саблями, на голове тем не менее вместо кубанки типичная офицерская фуражка. После донского восстания Буденного в 46-м, основное участие в котором приняло как раз червонное казачество, кубанки стали ассоциироваться именно с ними.              — Вы пройдете по этому полю, и те, кто смогут выжить, получат горячий обед.              — Хрена с два мы будем вам помогать, — вырвалось из толпы.              — Лучше уж пулю в лоб! — подхватил другой голос.              — Что-ж, все, кто считают так, — неспешно произнес казак, — шаг назад!              Из колонны вышло около трех четвертей ее состава. Но не я. Мне не хватило мужества выйти, как бы бесконечно я не презирал фашистов, как бы я не хотел принять более благородную смерть, я просто не мог сделать тот единственный шаг. В ту секунду я почувствовал чей-то взгляд на себе, меня выжгла изнутри волна стыда. Позор, какой позор.              В этот момент выстрелы винтовок и пистолетов согнали всех ворон с ближайших сосен. Люди падали, но те, кто еще лишь ожидал свою пулю, не дрожа стояли на месте.              — Тем лучше, порции, вышедших из колонны будут поровну поделены между выжившими.              Предательская морда… Он хочет видеть в нас зверей, радующихся лишь еде. Не нужны мне ваши тухлые консервы, если я смогу дойти до конца поля, то изо всех сил брошусь в лес, к партизанам, к битве, навстречу геройской смерти, а не смерти раба, или, если повезет, я сам смогу стать ангелом смерти для подобных этому казаку.              — Первая колонна, напра-во! — голос казака вырвал меня из размышлений. Нас расставили в нескольких метрах друг от друга, так чтобы мы стояли от начала до конца участка, который необходимо было разминировать. — Шагом марш!              Серые фигуры двигались вперед. Не показывая каких-либо признаков боли, хотя нам было больно от незаживших ран и мозолей, замерзания, хотя нам было холодно идти в рванье по январским морозам, страха, хоть каждый из нас в глубине души дрожал от ужаса.              Вдруг, в десяти метрах от меня раздался взрыв, ошметки тела разлетелись во все стороны, метрах в трех от меня упало его плечо. По шраму и татуировке «потемкинец» я понял, это был Олег, по прозвищу «жухрай». Почему он то не вышел? Тут на меня нахлынули мысли о нашем детстве, я знал его столько же сколько и себя. Может он хотел провести последние секунды своей жизни в одном ряду с другом? Помню, как совсем давно мы вместе шли от дома советов к булочной и считали шаги.              И сейчас я снова стал считать шаги. На номере тридцать два, земля под ногами разорвалась, мое тело тряхнуло, в затылке чувствовалась боль…              — Ты там что, реально амортизаторы конструктору куда-то запихнул! — возмущался Ларс. — Прыгаешь на каждой кочке. Вон Эриха разбудил.              — А что он спит постоянно? — на самом деле резонно спросил Ганс.              — Да, он тонкой натуры, вон от каждого чиха просыпается, — наверное Ларс пытался меня оправдать, но задеть меня у него получилось неплохо.              — Ага, не то что некоторые, — перевел свое ворчание на того водитель. — Тебя и пушками не добудишься.              — Сам то дрыхнет часов по десять в день, — беззлобно подколол его в ответ Ларс. — Вон человек за двое суток проспал 3 раза по полчаса, и ничего, бодрый, активный.              Кажется, мое выражение лица тогда выражало что угодно, от желания застрелится до похоти. Что угодно кроме бодрости. Машина снова подскочила.              — Вон, даже за рулем спишь! — рассмеялся Ларс.              Ганс подхватил его смех.              А машина продолжала ехать, ехать где-то в переулках. Кое-где еще даже были люди, но в иных местах, еще не смытые дождем пятна крови оставались на асфальте, пока ближе к тротуарам догорали костры. Я боялся даже думать, что там горело.              — Ларс? — я спрашивал его немного робко, не хотелось ворошить раны человеку, — А кто был тот парнишка, который ездил с вами третьим, в тот раз, когда мы встретились, — я старался избегать прямого упоминания его смерти, сам не знаю зачем, не думал же я, что он забыл произошедшие буквально вчера.              — Брат мой, — сухо, но без какой-либо печали ответил Ларс.              — Вот же… Боже мой… Сочувствую. Это, наверное, большое горе. Даже не думал, что с такими вещами на сердце, можно быть таким спокойным. Ты сильный человек.              — Да ладно тебе, жизнь продолжается.              — Какой-то ты расслабленный для такой ситуации, — наверное некоторую долю цинизма стоило ожидать от человека, который видит трупы каждый день, но все же я не умел держать язык за зубами.              — Привык уже… — его голос звучал намного более удрученно. Оставаясь в прочем все ещё довольно спокойным. — Братьев хоронить…              — То есть у тебя их было несколько? — наверное вопрос звучал крайне бестактно, в прочем Ларс бы явно на такое не обиделся бы.              — Тринадцать, — уточнил белокурый. — И не одной сестры, однако.              Число казалось гигантским даже по меркам нацисткой пропаганды. Всем нам говорили, что главный долг немецкой жизни, дать фюреру детей, и чем больше, тем лучше. Культурный минимум начинался от четырех. Но даже на таком фоне четырнадцать детей невероятное число.              — И, что с остальными? — все также бестактно интересовался я.              — Видишь землю? Они под ней, — Ларс улыбнулся, натужно маскируя боль. — Старший, Георг, погиб в сорок девятом, Близь Цюриха, когда еще все думали, что швейцарская война — это не надолго. Мы все тогда думали, что затянувшаяся на месяц война — всего лишь досадное недоразумение, которое скоро будет исправлено. И в семье думали также, думали, что черепно-мозговая травма старшего сына — это всего лишь поправимое недоразумение, что маме точно никогда не придется хоронить своих детей. А потом тот госпиталь попал под артобстрел. Буквально через день, после того, как мы с отцом вдвоем навещали Георга у него должен был быть день рождения, но он был позже дня посещения, мы отпраздновали его заранее. Георг говорил мне всегда улыбаться, говорил, что от моей улыбки ему лучше. Я бы хотел верить, что в тот день он спал и улыбался, в тот день, когда ему не исполнилось 20. Рудольф в пятьдесят первом, из-за невнимательности воспитательницы в детском саду, на прогулке попал под колеса армейского грузовика, ему было всего пять… Черт, кажется тогда стало понятно, черт, кажется тогда мы и начали понимать, что на этом все не остановится. Фридрих, Феликс и Фердинанд родились тройней, и умерли в один год. Фридрих… Фридриха отец ненавидел больше всех, тот совершенно не хотел связывать жизнь с военным делом. По словам отца он порочил этим честь фамилии. В пятьдесят первом, когда Рудольф погиб, отец пристрастился к бутылке, спьяну он винил во всех бедах арийской расы именно нелюбимого сына. Говорил, что это все, включая смерть Рудольфа — его вина. Фрид ушел из дома, поступил в венский экономический университет, когда шла черная депрессия, он был на острие уличных студенческих протестов, в пятьдесят третьем его, как и тысячи других протестующих в тот день, задавили танками на карлсплац. А вот Феликс! Феликса отец любил. Очень любил. Он отправил своего любимчика в кадетскую школу СС. Там Феликс показал сея способным учеником, и когда Гиммлера столкнули с большой политической арены в рейхе, он последовал за своим рейхсфюрером в Бургундию. Пока Бургундия зависела от правительства в Берлине, на той земле царили склоки. Так в пятьдесят четвертом году Феликса и расстреляли в ходе очередной чистки. Фердинанд рос меж двух огней, между своими совершенно противоположными братьями, от того он всю жизнь задавался вопросами, самыми разными вопросами. Отец терпел это, когда любознательность дарила его сыну награды на школьных конкурсах, но от года к году вопросы Фердинанда были все более неудобными, отец не любил его за это. Сразу после начала кризиса, его призвали в армию, направили на восточную границу, в том же году зерна противоречий взошли в нем, он дезертировал и во время очередного пограничного конфликта, перебежал к русским. В пятьдесят четвертом он был застрелен во время другой стычки на границе. От него пришло всего одно письмо. Так уж вышло, что на почте попался какой-то знакомый семьи, и письмо не прошло через цензуру. Там он рассказал все как на духу, рассказал обращаясь к Фридриху, не зная, что тот уже мертв. Там Фридрих и предсказал свою смерть, сказал, что он уже точно мертв, когда это письмо дойдет до семьи. Все были напуганы тем, каким антиправительственным было это письмо. Тогда мы должны были его сжечь, но по правде, я его храню до сих пор. Вот так и кончилась эта тройня, им всем было по двадцать три. Рихард вместе с отцом летел на самолете в Теодорихсхафен, как раз, когда Геринг поднял своих лоялистов. Из-за неразберихи в воздушном пространстве авиалайнер был сбит. Рихарду было двенадцать. Конрад мечтал повидать мир, и решил начать с Польши. Там не вовремя началась война, он был призван в армию, его поезд попал под обстрел, когда он ехал на фронт. Леонард был офицером на флоте, неся службу на подводной лодке, узнав о победе Гейдриха, матросы под его руководством подняли мятеж, хотели уплыть в Швецию, Леонард, был единственным из заговорщиков, кого успел убить капитан перед тем как застрелится. Штефан, лидер индустриальной музыкальной группы, был расстрелян, когда Гейдрих решил очистить немецкую культуру, выжечь весь «авангардистский мусор» в том же шестьдесят первом. Эмиль задохнулся в газовом облаке во время обстрела химическими снарядами Киля в шестьдесят втором. Фридрих был для Герберта кумиром, когда отец выгнал Фридриха, Герберт вусмерть разругался с отцом, тоже сбежал из дома, тайком запрыгнул на первый попавшийся грузовик, который доехал до Вильгельмсхафена, перебрался на корабль, и оказался в миттельафрике. Стал сыном полка в одном из анти-партизанских подразделений. После переворота Шенка, не признав его власть, они по иронии судьбы присоединились к партизанам. За неделю до того, как война с Бургундией закончилась, его убил бегемот, когда тот охотился на тигра. Ему было пятнадцать. Последним был Михаэль, они с Гербертом постоянно грызлись. Близнецы, смотрели на старших братьев, и естественно, в противоположность Герберту, его образцом для подражания был Феликс. Он впитал романтику СС, все мы мечтали быть как асы люфтваффе, еще бы. Они все как один аристократы-герои, некоторые даже в космос летают. Но Михаэль хотел быть танкистом, конечно, разве можно не хотеть быть танкистом, когда тебя с пеленок кормят эсэсовским идеализмом, а самый известный танковый ас — эсэсовец, ректор училища твоего любимого брата, а к тому же и твой тезка. Михаэлю было шестнадцать когда их, ребят из гитлерюгенда, посадили за рычаги леопардов, во время подавления восстания в Баварии, когда еще СС верили, что их правительство после смерти фюрера сможет удержаться. Его танк со всем экипажем сгорел в первом же бою. Про Артура ты знаешь. Вот я и остался, последний, сука, герой.              — Ты должно быть привык?              — Ни черта я не привык, скорее просто смирился. В таких ситуациях у эмоций есть предел. Они как вода, их нельзя разлить по всем бутылкам сразу. Я боялся потерять последнего, и из-за этого страха, на горе по ушедшим эмоций уже не оставалось. Но смерть стала слишком обычным явлением чтобы что-то чувствовать, когда и это произошло, — Ларс не говорил тяжело или подавленно, скорее в его голосе читалась какая-то особенная искренность, наверное, он раньше никому не изливал душу об этом, разве что Гансу. — Впрочем, Артур горел нашим делом. Он никогда не покинул бы этого тяготящего меня места, а я бы никогда его не оставил тут. И вообще, теперь хоть можно не бояться.              Я, наконец, остановил поток своих вопросов, стал слышаться звук ветра. Ганс крикнул:              — А что о тебе? Алиса невеста твоя что-ль? — он говорил также, как и обычно, не было в его голосе нагнанной серьезности. Скорее всего он, как обычно, шутил. Но я от чего-то решил, что он всерьез.              — Нет, конечно, мы… — я сделал паузу пытаясь подобрать фразу, которая одновременно звучала бы достаточно расплывчато, чтобы мне не пришлось врать на прямую, и достаточно точно, чтобы Ларс не задавал дополнительных вопросов. — …встретились у южного вокзала, она получила рану, мы двинулись к госпиталю, оказались у аптеки, ну а дальше ты знаешь.              — И что она предложила тебе за помощь, еду, патроны? Хотя нет, не стоит того, чтобы вести раненую бабу через полгорода. Я где-то слыхал, — хмыкнув сказал Ларс, — что женское тело ценится, как две бутылки хорошего вина, и вина я у нее не видел.              Боже как мне тогда было отвратительно это слышать, хотелось со всей силы вдарить этому шутнику по носу. Впрочем вряд ли это было со зла, скорее он просто не умел по-другому.              — Ларс, прекрати, — сказал я твердо и строго, но не демонстрируя свой гнев.              — Ладно-ладно, ты уж прости, если задел.              — Будь у тебя хоть вместо одного брата сестра, может быть ты знал какие слова о девушках говорить не стоит, — с юмором, но все же надеясь поставить его в подобное моему, неприятное положение              — Что верно, то верно, — ухмыльнулся тот. На лице его не было и доли каких-либо негативных чувств.              Нет уж, этот тип — неисправимый весельчак.              — Ваша остановка, болтуны, — окликнул нас Ганс, останавливая машину — медбрат говорил, нужен бинты и йод, еще марля и морфин, но в первую очередь бинты с йодом.              — Принято, — какой-то странной, то ли с нотками неуместной жизнерадостности, то ли с усмешкой, отчеканил Ларс.              Мы неторопливо вылезли из грузовика, перед нами было очередное типовое здание, с лавками на первом этаже, одной из которых и была небольшая аптека. Зайдя внутрь, я удивился, насколько нетронутым изнутри выглядело это жутко потрепанное снаружи здание.              — Как-то тут многовато всего. Отчего мародёры ещё не обнесли аптеку?              — Тут только вчера бои шли, не успели добраться, мы то в этом деле получше поднаторели, — ухмыльнулся медик. — Впрочем, нам и без них аптекари подгадили, где же они морфий запрятали?              Я же по очереди распахнул те собранные мной в охапку аж 8 сумок, сметя в них все, что только находил.              — Ты же не утащишь все, — Ларс все время говорил расслабленно и с какой-то поехавшей усмешкой, будто бы приняв таблетку первитина, подействовавшую только сейчас. — В нашем деле, дружище, жадность губит больше чем пули, — проговорил он уже куда более серьезно и спокойно.              Я решил послушаться его. Приберечь места хотя бы пока не вынесем весь йод с бинтами. Минут десять мы обшаривали полки, собирая все необходимое. Наконец мы собрались забраться в кладовую.              — Знаешь, когда открываешь склад, — азартно тараторил Ларс, — это как лотерея, не знаешь, что попадется на этот раз, но стабильно в большинстве случаев остаешься в дураках.              Открыв дверь он уже хотел что-то добавить, но в то же мгновение прогремел выстрел. Ларс лишь немного зашатался, а я молниеносно сделал выстрел в темный силуэт.              Ларс зажег свет, от чего-то здесь еще было электричество. Передо мной предстала жуткая картина, женщина лет двадцати пяти лежала на полу с карабином маузера в руках, её голову разорвало от выстрела.              — Ну ты как? — взволнованно спросил я Ларса, кинув на него взволнованный взгляд.              — О нет, я не чувствую рук! — Ларс, как обычно, хохмил, голос его был ироничным и наигранным, но сквозь эти нотки слышалась сильная боль. — А насчет этого не беспокойся, — он показал левую руку, та была вся в крови, а средний палец оторвало по самую костяшку. Я уже было ринулся помогать ему, как тот остановил меня.              «Ты что ржешь, тебе палец оторвало!» — хотел выпалить я, но сдержался.              — Ты лучше пилюли собирай, — он говорил сквозь зубы, но все так же безмятежно, как и обычно, будто бы ничего не произошло. — Я сам себя подлатаю.              Я послушно пошел к полкам с бутылками, пузырьками, пакетиками, и прочими упаковками медикаментов. На полках ничего особенного не было, однако сразу мой глаз зацепился за целою гору ящиков в углу. Когда я подошёл ближе, от удивления у меня, казалось на секунду, остановилось сердце. Армейские ящики, переполненные разнообразными медикаментами, и все это здесь, причем ящики ценные: морфин и ему подобные сильные обезболивающие, адреналин, кровяная плазма, Изофлуран, Кетамин. В общей сложности больше двух десятков ящиков. Полагаю, тут неподалеку одна из воюющих сторон должна была развернуть лазарет, а до развёртывания сгрузила сюда все, что у нее было, после чего была выбита с позиций, а это добро оставила.              — Ларс, подойди сюда!              Как только он в полной мере осознал ценность нашей находки его глаза заметно округлились, а рот слегка приоткрылся.              — Помнишь, что я говорил про жадность? — все также задорно, как и обычно, будто ему только что не оторвало палец, спрашивал Ларс. — можешь забыть о…              Его прервал внезапный чих, донесшийся прямо из-за всей этой горы сокровищ. Он приготовил винтовку, пока я вытаскивал несколько ящиков. Вдруг приподняв очередную коробку я заметил мальчика лет пяти, он смотрел на меня огромными, голубыми глазами. Он только что стал сиротой, и даже не знал этого. Он просто смотрел в мои очи, доверчиво, искренне. Но от чего-то его взгляд казался пустым, не живым. Я приподнял его, вытащил из коробочной крепости, и прикрыв глаза, чтобы тот не видел труп матери, понес его на руках к машине. Посадил его на переднем сиденье к Гансу, а сам приступил к погрузке всех найденных сокровищ. А вот Ларса, осуждаемая им еще недавно жадность накрыла с головой, он хотел вынести вообще все, что в аптеке было. Наполнив не только те 7 сумок, что у нас были, но еще и 10, что изначально оставались в машине. Сколько бы он не продолжал загружать сумки, ему всего казалось мало. Он даже не думал останавливаться, когда сумки кончились, он решил дальше собирать найденное в бумажные пакеты.              — Хватит! — настойчиво потребовал я на восьмом забеге с пакетами. — Нам уже хватит, ты же сам говорил про жадность.              — Эрих, да там же целое эльдорадо. Столько нужного.              Он настаивал очень упрямо. Впрочем, я упрямее, ведь так? Узнать на практике мне не удалось, на дорогу выскочил армейский грузовик. Он сделал это так неожиданно, что мы даже не успели испугаться, только застыли в ступоре. Пролетев мимо нас на огромной скорости, этот грузовик красноречивее любых слов доказывал, что мы здесь не одни, и следующий проезжий, с возможно куда более недобрыми для нас намерениями, может также выехать в любую секунду. Мы в миг забрались в кузов, и двинулись.              — Ты как? — намекал я на состояние перебинтованной руки Ларса. — Не больно?              — Все прекрасно, курить только неудобно, — Ларс зажег сигарету. И закурил, сжимая ее между большим и указательным пальцами, как ребенок, который впервые пытается закурить.              И только я почувствовал веющую от него невинность, Ларс сразу же решил эту ауру разрушить.              — Ещё и не получится без длинного то пальца баб ублажать, так, что Алису твою я не отобью, — он снова залился смехом.              Если у обычных людей чувство юмора появлялось в основном когда им хорошо и спокойно, то с ним все на оборот — чем более ему дискомфортно, тем больше шуток, тем более они противные, вульгарные и раздражающие. Впрочем, уж точно я не могу его за это винить, у всех свои методы, каждый по-своему справляется со стрессом.              — Что будешь делать, как приедем? — сменил тему я.              — Перед пацаном извинюсь, — Ларс уловил мою неприязнь к его шуткам и видимо решил повернуть на сто восемьдесят градусов, пойти от обратного, завести речь о чем-нибудь совсем серьезном. — И тебе советую.              — Само собой.              Ларс от чего-то снова засмеялся.              — Ты чего? — непонимающе промолвил я.              — Я, знаешь, всегда хотел в семье быть старшем братом, чтобы все меня слушались. Старшим на день своей смерти был Феликс, 23 года и 115 дней, а мне сегодня 23 и 116… — он снова залился истеричным смехом, — вот я старшенький!              В воздухе повисло неловкое молчание.              — А ты то что сделаешь, как вернемся? — соизволил прервать тишину хохмач.              — Посплю наконец нормально… надеюсь без снов.       

      ***

             Сквозь мои веки начал просачивается тусклый свет лампы, наконец я чувствую себя по настоящему бодрым, энергичным. Выйдя из коморки, что выполняла роль моей временной спальни, я почти сразу наткнулся на Ларса, играющего с лысым санитаром в скат.              — Ну что, теперь-то выспался? — заметил он меня.              — Наверное да, — потирая глаза и зевая ответил я.              Разумеется, дальше я пошел в палату к Алисе. Приоткрыв дверь, я увидел её, сидящую на койке, поглощённую чтением какой-то книги. И откуда она только её взяла? Впрочем, сейчас куда большее значение имело её самочувствие.              — Здравствуй снова! — сдавленно поздоровался я. — Как ты?              — Привет, — её лицо расплылось в улыбке — как и всегда, полна энергии и готова идти хоть на край света! — она издала короткий смешок, от которого все же веяло слабостью, как бы Алиса не пыталась это скрыть.              — И все же доктор рекомендовал ещё пять дней оставаться здесь, — попытался охладить её пыл я.              — А, это как раз хорошая новость. — с задором поясняла она. — Охман говорит, на мне все заживает как на собаке, можно будет выписать меня уже через три!              — Что-ж, это действительно хорошая новость.              Я не был в полной мере уверен, что доктор действительно говорит правду, а не просто хочет побыстрее освободить койку под кого-то другого. Все же, несмотря на все что произошло, я пытался верить в лучшее. Если принимать реальность пусть реалистично, но и во всех её жестоких и неприятных красках, недалек тот час, когда у тебя самого крыша поедет. Впрочем, может быть я просто оправдываю свой приукрашенный взгляд на жизнь, избегая последствий моей ложной надежды на счастья? Ведь от осознания того, что все твои фантазии о светлом и добром идут прахом, сойти с ума можно ничуть ни хуже, чем от принятия этого темного садистского мира.              — Тогда с рассветом выйдем? — спросила Алиса.              — Пожалуй да, но не с этим, — неуверенно ответил я. — Наверное мы поедем на метро, Ларс идет с нами. Он провезет нас, а я оплачу им с Гансом билет из столицы. Тебе лучше сейчас набраться сил и поспать, завтра встанем, ни свет ни заря, и сразу пойдем к канцелярии.              — Как скажешь, — отчеканила Алиса.              По виду она хотела сказать что-то еще, однако воздержалась.              — На этом пока все, пойду обсужу с Ларсом детали.              — Ладно.              — Пока! — протянул я выходя из палаты.              Ларс тем временем уже закончил игру и лениво валялся на лавке недалеко от палаты, зевая и что-то напевая себе под нос.              — Ларс, — прервал его покой я, — можешь обрисовать мне примерный путь к канцелярии?              — Не вопрос, поднимемся наверх — сам все увидишь.              Как он и сказал, мы поднялись на крышу, точнее на самый верхний из неразрушенных этажей, примерно пятый или шестой от бывшей крыши. Взбираться несколько десятков этажей вверх по лестнице само по себе было отдельным приключением. Впрочем, мы его осилили. Из приоткрытой двери передо мной предстали остатки изуродованной авиацией верхушки здания. Куски бетона, горами лежащие вокруг. Вылезающие со всех сторон куски арматуры и ржавая проволока. Обнаженные надломленные металлические балки. Свисающие отовсюду, словно змеи, пучки, ветви и отдельные ленты проводов, где-то оголённых, уже по сути являвшихся кусками медной проволоки.              Ларс провел меня к краю, где находились импровизированные ограды, в виде сваренных труб и кусков арматуры.              — Смотри, туннель идет прямо под Герхардштрассе, мы выйдем на том перекрестке, — начал он…