Столица мира

      Наконец нас загнали обратно в прогнившие, промерзшие, изъеденные крысами деревянные коробки. Наш новый, теперь уже точно последний дом, наши бараки. Они, как и положено, были залиты водой, все мы к этому привыкли. Бывает, ляжет человек на пол, уснет без памяти, а утром не проснется, так и останется прикован к полу, или ещё хуже, проснется, а пошевелится не может — сил не хватает, тем более при нашем питании в четверть стандартного лагерного. Так и лежит пока не замерзнет до смерти, или пока надзиратели палками не забьют, за то, что не встал по команде. Мы собираемся в кучу посреди барака, немного грея друг друга. Одеял не хватает, но мы так исхудали, что одного хватает, чтобы укутать троих. Стоим очень плотной кучей, как колосья в поле, но оно и хорошо. Если кто-то уснет, другие будут так его держать, не придется падать на холодный мокрый пол.       Но сегодня день особенный, хватит с нас жаться и пресмыкаться! Если фашисты видят в нас рабов, то пусть получат восстание Спартака, ведь нам нечего терять кроме своих оков. Нет у нас ничего, даже жизни у нас отобрали, никто из нас уже не жилец. Это место потому и зовётся «блоком смерти».       Милан, югослав, партизан Тито, с которым мы в лагере успели сдружится, говорит на ломаном русском, протягивая мне камешек с какими-то нацарапанными гвоздями словами латиницей:       — Если будешь в Осиеке, оставь этот камень у театра, под аркой.       Бедняга знает, что шансов у него нет. С пневмонией по морозу он и до леса не добежит.       Мы должны были бежать ещё в конце января, но за день до того надзиратели загнали двадцать пять самых крепких наших, в том числе и тех, кто план побега составил, на какие-то работы, утром следующего дня мы узнали, что их сожгли в крематории заживо. Надзиратели хотели так сломить нашу волю, но лишь укрепили нашу к ним ненависть. Мы достаем камни, обломки умывальников, доски, даже эрзац-мыло. Главное наше оружие, помимо отчаянной отваги загнанного в угол зверя, пара огнетушителей.       Нет предвкушения возмездия, нет томительного ожидания битвы, нет надежды на свободу. Уже давно нет чувств, каждый день здесь происходит то, что повергло бы в шок обычных людей, кошмар становится обыденностью. К чему эмоции…       Мы делимся на четыре группы. Вдруг откуда-то звучит громогласное «Ура!», живая лавина высыпает из бараков. Большая часть наших закидывает пулеметные вышки всеми подручными средствами, чтобы надзиратели не могли даже голову поднять, двое с огнетушителями подобрались к вышкам, и вдарили пенными струями по пулеметчикам, в ту же минуту, пока ещё никто из охраны не понял, что происходит, несколько крепких по лагерным меркам мужиков, с помощью досок и мокрых одеял с лагерной одеждой, закоротили проволоку, накинули еще одеяла, чтобы можно было перебраться, не расцарапав брюхо до кишок, но сами не лезут, помогают перелезть другим. К одному такому подбегает Антон, тоже безнадежный, без глаза, с гангреной на половину лица.       — Ты беги, беги! Я за тебя здесь поднимать их буду, — говорит он. — Ты большой, сильный, до дома дойдешь, мамку обнимешь. А я все равно отсюда не выберусь.       Мужик неохотно соглашается, перелезает. Я тоже прыгаю и оказываюсь снаружи. Мы врассыпную разбегаемся во все стороны. Вдруг застрочил пулемет. Я пригнулся к земле, но в нашу сторону пули не полетели. Обернувшись вижу, пулемет стреляет по другим вышкам, потом переводит внимание на подбегающих охранников, на несколько секунд замолкает, видимо пулеметчик меняет ленту. Слышится голос:       — Ну что, суки, нравится свинец?       Этот крик я узнал бы из тысячи. Игорь. Раньше рот у него, казалось, никогда не закрывался. Постоянно он что-то тараторил, но после перевода в блок смерти, неделю назад, не проронил ни звука, мы уж подумали, что он онемел. Нет, никакой он не немой оказывается, вон как глотку рвет. Через секунду его голос снова прерывается пулеметной стрельбой, через полминуты пулемет замолкает, и Игорь вместе с ним.       Несколько наших подбегают к зенитной батарее, накидываются на сонный поднятый по тревоге расчет, душат солдат голыми руками, выхватывают у них винтовки, знают, что отбиться от немцев не получится, просто отвлекают внимание, хотят побольше немцев на себя притянуть, чтоб меньше охранников остальных преследовали.       А мы бежим, куда глаза глядят, бежать сложно, сугробы глубокие, еще и холод обжигает босые ноги. Человек пятьдесят, в том числе и я, несутся к ближайшему селу, его огни хорошо видны из лагеря. Большинство рвутся в лес, думают, там легче скрыться. Полторы сотни человек, около того, за ними самая большая группа надзирателей. На улице темно, чтобы хорошо прицелится нужно подобраться к беглецам поближе. Вдруг кто-то из толпы разворачивается, всего человек пятнадцать или двадцать, и бегут прямо на фашистов, пытаются задержать их, выиграть немного времени для других.       За нами бежит куда меньше немцев, но бывает и так: просвистит в воздухе пуля, и кто-нибудь упадет, справа от тебя, слева, пули ложатся точно, почти каждая забирает кого-то на тот свет. А мы бежим, не думаем, что следующая такая попадет в одного из нас, мы вообще ни о чем не думаем. Наконец стрельба прерывается, не понятно сколько мы бежали, час, два, может еще больше. Наша группа, человек 5, отстала от основной толпы, прячась по закоулкам в селе, мы видим тела наших менее удачливых товарищей. Трупы остались лежать там, где людей убили. Кишки и половые органы были выставлены на всеобщее обозрение. Мы спрятались в небольшом хлеву с козами на окраине, ложимся в сено, пытаемся согреться. Вдруг Елисей, заходя в сарай, спотыкается, очень громко спотыкается. В хлев зашла женщина, увидела его, привела своего мужа. Фермер сразу же ударил беднягу ножом в шею и из раны хлынула кровь. Жена фермера прыгнула к умирающему и дала ему ещё пощечину перед смертью…       Мы лежим неподвижно, хочется выпрыгнуть, накинуться на этого урода, но нужно держаться. Елисею уже не помочь, а нам лучше быть живыми. Убийцы удаляются, а мы засыпаем в теплом сене.       Утром мы тихо удаляемся, на улице еще больше тел, у большинства размозжены головы, Фёдор говорит, «охотники» патроны не хотят тратить. Утрата Елисея сильно ударила по нам, он был полу-евреем, рьяным коммунистом, партизаном и гомосексуалистом, менее везучему человеку в лагере хватило бы даже одной из этих характеристик, чтобы быть застреленным или задушенным газом в первые же пару дней нахождения в Маутхаузене. Но он уже не первый год избегал смерти. Не понятно, была ли это удача, что он уходил от гибели, или невезение, что его страдания продолжались. И все-таки его время пришло. Всем нам рано или поздно придется предстать перед госпожой с косой, видит бог, теперь наша очередь.       Мы скрываемся, бредем по деревне, незаметно перебегая от одной лачуги к другой, порой бывает, с другого края улицы слышится какой-то крик или возня, сразу понятно — нашего схватили, забивают до смерти тощего живого скелета несколько здоровенных фашистов.       Мы можем только слушать, а сердце кровью обливается. Хочется подойти, помочь хоть чем нибудь, хотя бы что-то сделать. Но нет, бедняге уж точно конец, а у нас хоть какой-то шанс пожить есть. Не для того Антон, Игорь и ещё десятки других, собой жертвовали ради нас, не ради того, чтобы мы так бездарно упустили данный ими нам шанс.       — Стой, — говорит Володя у очередного дома, — у этих в доме нет портрета Гитлера, видите?       — Попытаем удачу? — предлагает Сергей Васильевич. — Что уж там, бежать больше некуда.       — Да они же нас сдадут! — возмутился Илья, нахмурив брови.       — Может и не сдадут, а здесь нам в любом случае кранты — рассудил Сергей.       Что уж там. Мы подошли к двери, и я постучал…       Скрипучие петли, которым точно пошла бы на пользу обработка маслом, вдруг напряглись, издавая, как обычно, мерзкий и протяжный звук. На этот раз, однако скрип казался еще звонче, еще выше и еще протяжнее. Эта аномалия моментально потребовала объяснения. И любопытство было удовлетворено поиском, сразу, как мой беглый взгляд, еще лишь только раскрывшихся глаз, проскользил по комнате. Она, равно по площади была расчерчена между тенями и светом восходящего солнца, кое в ближайшие минуты бесповоротно скроется за облаками. Но хоть тьма и солнце имели на территории комнаты равные владения, свет и тень делили помещение странно. Изорванными кусками, которые, впрочем, на каждом своем квадратном миллиметре строго соблюдали некую геометричность вида. Лишь в редких местах, что были ближе к зеркалам и посторонним источникам света, некая переходная зона появлялась на стыках и границах, коими множественные анклавы ночи и зари изобиловали. И все-таки, подавляющее превосходство ровных линий делало эту супрематическую шахматную доску понятной и в чем-то даже прелестной для глаза. Прелестной ровно до тех пор, как в композицию не ворвался источник этого раздражающего скрипения.       Впустив свет, моментально нарушивший баланс игры теней, открылась дверь. Причем не главная дверь, а завешанная какой-то макулатурой и до недавних пор заставленная хламом, запасная дверь. Она вела не в главный коридор, а в подсобку, которая системой малых худых коридорчиков, соединялась с подобными злачными местами. Там была солдатская вольница. И именно в этой паутине катакомб, солдатня и санитары занимались всем, что запрещалось порядкам царившими на «объекте». Так и только так предпочитали называть госпиталь местные солдаты. А объект был строгим местом. На территории была запрещена любая контрабанда, будь то даже безобидная жевательная резинка. Никакие наркотические вещества не дозволяются. Конечно, венценосные доктора, защищены от хищного взгляда, что ищет любую недостачу морфина. А вот простой солдат не обладал такой неприкосновенностью. И хоть вопреки всем логистическим трудностям, предприимчивый Штерц, рейхскоммисар Шварцланда, смог всю Германию засыпать каннабисом, за курение оного, в армии строго карали. Под запретом были игры на деньги, и конечно же, строго-настрого запрещалось пользоваться услугами девушек древнейшей профессии. Именно с продажной любовью был связан визит в нашу комнату Вернера.       В некоторой мере, местные порядки отдаленно подобны тюремным. А значит — с соседями надо делиться, делиться честно по крайней мере в меру собственной совести.       В компании двух длинноногих и пышногрудых девиц он вошел в комнату. Сидевшие на своих койках соседи сразу же засуетились. При этом, на протяжении всех последующих действий, никто не проронил ни единого слова. Сцена, происходящая сейчас перед моим носом, видимо была столь привычной для моих соседей, что им просто нечего было уже сказать.       Девушки выглядели весьма странно. Одна из них, курносая, с несколько одутловатым лицом, с выцветшими волосами, покрашенными когда-то в золотистый цвет. Другая — шатенка, с грузной нижней челюстью и лицом в синяках и ссадинах.       Яркий макияж, заметный на них даже сквозь утренние потемки, выглядел неестественно и вычурно, на фоне серого мира вокруг нас. Одежда, хоть и была когда-то сделана с лоском и блеском, ныне остро нуждалась в глажке и стирке, что из-за пестрого цвета и фасона платьев, становилось уж слишком заметно.       И я совершенно не могу описать что-то, кроме увиденного в их внешности чисто механически. В их виде никак я не мог зацепиться за какую-то особенность ментальности, какие порой ясно видны по глазам или движениям губ. Нет, все, что я мог заметить навряд ли отличалось от примет и описания из полицейского протокола. Они не выглядели как люди в этом мире, скорее как куклы, словно бы объект, неживой предмет без намека на метафизическую сущность. Впрочем, вероятно так они и должны были восприниматься клиентом. Иные, более чувственные люди, в былые, несравненно более спокойные и цивильные времена, зачастую не сильно по-другому воспринимали девушек, пусть даже куда более культурных и целомудренных.       Вернер протянул одной из девушек пачку хороших Каттерингабских сигарет. Другая, шатенка, в дар от Франца получила плитку шоколада.       Вальтер взглянул на меня, но по выражению моего лица понял, что от услуг девушек я намерен отказаться. Тем паче.       Облезлая блондинка, как строй приходящий в движение по команде, вдруг из чопорно-безразличного состояния вдруг словно нырнула в страсть. Она начала целовать Вальтера в губы, потом в шею. Руки ее скользнули на его рубашку, бойко растягивая пуговицы. И сколь Вернера страсти было в ее действиях, в этих резких и рубленых движениях ее рук, в сокращении мышц, что вздували вены на ее шее, в танце алых губ, столь же безразличными оставались ее глаза. Водянистые зрачки, которые равно незаинтересованными были и в теле, и в лежащей в сумочке пачке сигарет, и в туши, что потекла с ее правого глаз уже, наверное, как несколько часов.       И вдруг пропало чувство вины за то, что я видел ее объектом. Пропало ощущение инородности этой мысли. Будто бы так оно и есть. И что самое страшное, сам я есть такой же объект, объект мимолетно существующий, пока с ним соприкасаются труженические руки или пока его пытается осмыслить. Нет отличия, будь то веер бумажек или стальная деталь в руках или даже живой человек. Будто все в страстных объятиях этой девушки едино. И сама она, соприкасаясь с Вернером теряет всякое отличие от иного труженика.       И вдовец-токарь в компании бутылки, и финансист, бредущий домой прямо через окно многоэтажного венского офиса, и эта, скажем, Ева, докуривающая эту пачку сигарет, пока завтра не нужно будет добывать новую. И не понятно уже, курит она, чтобы работать, или работает, чтобы курить.       Вдруг, когда оба тела, должно быть встали на путь, где неизбежно будут обнажены и слиты в едином порыве, Ева откинула Вернера в сторону. Тот, разгоряченный, но в то же время в полном недоумении, повалился на липкий пол.       Другая девушка, из своей сумки вдруг достала короткий револьвер и направила его на Франца.       — Морфий, перветин есть?       — Ты что творишь, шлюха? — крикнул Вальтер, замахиваясь рукой.       Он надеялся быстрым движением выбить пистолет из хрупкой руки. Но хватка девушки оказалась куда более крепкой, чем могло показаться. Второй раз замахнувшись, ударить он уже не успел. Удар массивного каблука заставил его согнуться от боли.       Ева перевела взгляд на меня. А я продолжал сидеть на месте. В это время Франц растерянно держался по стойке смирно, стараясь не качаться, под властью смотрящего на него дула ствола. Вернер все еще приходил в себя, будто бы вообще не понимая, что происходит. А Вальтер вглядывался в лицо Евы, не то ожидая ее атаки, не то сам выискивая проплешины в ее обороне.       В это время, я был по одаль от всего. Находился на собственной кровати и ровным счетом, даже не имел однозначного отношения ко всему происходящему.       — У тебя есть морфий или перветин? — она отдельно чеканила каждое слово, но речь ее все равно была подобна заевшей пластинке.       Я вдруг еще раз в нее вгляделся. Я посмотрел на то, как она переменилась в лице, переведя свое внимание с Вальтера на меня. Как ее скулы сгладились, в секундном удовлетворении, от мимолетной победы над ним, и как по-другому она смотрела на меня. Смотрела так же, как и я на нее, как на объект.       — Говори! — прикрикнула она. Живо отдавайте морфий и перветин.       — А то что? — из моего рта, эти слова вырвались так же, как изменилось мое лицо. Против воли собственного сознания, ощущая мир неким дополнительным чувством. И эта заносчивая улыбка, и эта провокационная фраза, были не только и не столько моей реакцией на нападение, сколько некий дебют, ход в пошаговой игре, — вы ведь блефуете, вы не будете стрелять. Все здесь услышат выстрел, в комнате будет много крови, а за ее пределами — еще больше озлобленных мужиков. Вам ведь не выбраться.       Ева отвела взгляд, раздраженно и сердито, будто привыкла упиваться тем, как перед ней падают ниц сильные мужчины. И теперь я не только оборвал ее сладострастные желания, но и совершенно попортил весь аппетит. Тем не менее игра продолжалась. Был ее ход.       Она кивнула девушке, которую я назову Лилит, та достала пару стилетов из ножен у себя на бедре, и тут же кинула один из них Еве. Стоит заметить, что массивные ножны с несколькими кожаными ремешками, заметно выглядывали из-под короткой юбки. Не заметить их можно было только страдая настоящей слепотой, впрочем, именно слепоту в глазах людей могла вызвать похоть. Лилит демонстративно прокрутила клинок между пальцами, а Ева придержала его так, чтобы блестящее лезвие было направленно на только лишь оклемавшегося Вернера. Вальтер в своем желании еще раз напасть, заметно оробел. Кажется, лишь сейчас до него добралась мысль, что он более не игрок.       Впрочем, ему еще мог достаться ход, тем более, что оный перешел ко мне.       — Уверенны ли вы, что зарезать нас будет более привлекательной перспективой. Крови будет еще больше. И не вам ли знать, сколь запутанна система ходов? Даже если вы в принципе выберетесь из катакомб, что уже совсем не факт, какова вероятность того, что вы не наткнетесь на наших. Нет уж, помимо заложников и собственных выкупщиков, нам придется побыть для вас и проводниками. Вы ведь нас не убьете, так?       И в этот момент, Ева словно бы со всей силы разбила шахматную доску о мою голову. Она вдруг сделала молниеносное движение вперед, и спустя секунду, горло Вернера уже было исполосовано порезами. Весь мой план разрушился, а Ева, доказав, что не шутит, сказала:       — И так, двое из вас пойдут за морфием, а третий останется тут. Если через десять минут у меня не будет ампул, или если вы позовете кого-то другого — заложник умрет.       Франц и Вальтер переглянулись и засеменили к выходу.              — Эрих, мы скоро вернемся, все будет хорошо, не стоит беспокоитьс, — пробормотал Франц будто машинально, и оба скрылись за дверью.       А мне как ясный день было ясно, почему остался именно я. Остался потому что никакой я не член боевого братства. Я человек чужой. Когда сюда ворвется вооруженная толпа, мою голову разорвут первой, и сожалеть будут уж точно не по мне. Или, если даже будут, однозначно, не так, как по кому бы то ни было, кого Вальтер и Франц знали.       Смерть Человека — это горе, но смерть незнакомого тебе человека — безэмоциональный факт, простая реальность бытия.       Я вдруг ощутил, сколь хрупко сейчас мое положение, сколь близок я к самым неприятным последствиям, и виной тому простая человеческая похоть, при том даже не моя собственная. Как это глупо было, и все же глупость этой ситуации не была столь велика, сколь велика должна быть моя находчивость, чтобы с высокой долей вероятности выпутаться из всего этого.       И в миг, когда моё размышление были в самом своем разгаре, проблемы вдруг, как им это порой свойственно, разрешились сами собой. Однако такие случаи не просто так называют улыбкой фортуны. Вдоволь надивившись этой улыбкой, можно с ужасом обнаружить, что улыбка превратилась в оскал. Или, что еще хуже, тешась в лучах, сверкающих белоснежными зубами улыбок, вдруг обнаружить кривой изгиб, оголяющий смердящую пасть плотоядной твари.       Подобно рыку этой твари, наверху вдруг раздался грохот. Зазвенели ножки кроватей, за ними задрожали стены, а уже подобно стенам, в полном непонимании затряслись и недоуменные вымогательницы. Огромный кусок потолка вдруг свалился вниз. Прямо на мою макушку сразу же свалился кусок бетона. Он был маленьким, совсем не способным проломить череп. Но даже от него было невыносимо больно. А тем временем вокруг падали десятки других кусков, куда более массивных и громких.       Поднявшаяся миниатюрная буря, густым подвижным туманом заволокла комнату. И тогда, когда я откашлялся от пыли и протер глаза, девушек здесь уже не было. Я не знал, были ли они погребены под слоем бетона, или успели сбежать. Это было неважно. Я оставался один на один с небом, которое теперь вопреки всяким бетонным перегородкам, тянулось прямиком ко мне, своей серой массивностью.       В этот диалог со всей бестактностью и напором ворвался еще один обломок бетона. Этот пригвоздил меня. голова моя была подобна яйцу. Первый удар о край сковороды лишь надламывает скорлупу, оставляя на ней узор трещин, и только второй удар добивается изначальной цели, разбивая скорлупу надвое. И сейчас, прижатый к кровати адской болью и звоном в ушах, я живо ощущал, будто мое естество, сам я расплываюсь вспоротым об острый край скорлупы, бесформенным, желтком.       Я затрудняюсь как-либо описать такой момент. Я просто не могу описать такое действие. Не могу найти подходящих эпитетов. Так уж работает человеческий мозг. Так сложно ему воспринимать самого себя, в особенности травмы, которые он получает. Я могу четко ощутить лишь то, как я вдруг на мгновение выпал из потока времени. А потом лишь пустота, странное давление, будто под толщей воды и постепенная потеря сознания на холодном бетоне…       Я чувствую иссушенную темную землю, чувствую, как из трещин почвы словно доносится крик. Чувствую, как в воздухе вокруг меня стоит зной. Зной далеко за пределами простого человеческого понимания, зной, отдаленно представить который могут разве что бедуины, кои ежедневно, многими месяцами бредут караванами, в воздухе раскаленном до шестидесяти градусов. И даже такой кошмар, лишь в незначительной мере сравнился бы с моим мироощущением. Лишь немного приблизился бы к тому аду, где кровь в венах закипает, образуя толстую кору на внутренних стенках вен. И я не знаю, в какой момент стану недвижимой статуей, ровно, как и не знаю, сколь более жгучим может воздух вокруг меня. Я знаю только, что жар был и будет непрерывен, безнадежно ровен, ни на секунду не ослабевая. И так же живо я ощущаю как жар, как кипящая субстанция забирается в каждую ложбинку на земле, теснится в каждую трещину земли и врывается в меня, вплоть до самых мелких пор. А надо мной кружит солнце. О боги, ненавистное солнце, мерзкое и ужасное. Столь долго я его не видел, с самой середины сентября оно и не думало показаться из-за горизонта. И каждый миг, который мои глаза проводили в забвении о желтом диске, каждое из них, клянусь самим богом, отдавалось словно бы ржавая спица в моих глазах. Солнце было так колоссально и необъятно, так огненно, словно бы было сгустком адского пламени. И так оно пробирало меня, так на меня давило, что я непременно был убежден, как будто земля приблизилась к нему и скоро сгорит в этом огне. И мои изнывающие от боли глаза, пара бусинок, столь чувствительных и беспомощных сейчас… Я пытался отыскать тьму, хотя бы сомкнув веки. Но и это было тщетно. В мои несчастные зрачки, кровавой рекой проливался красный свет. Я все мотал головой и мотал, а свет все лился и лился. Лился вязкой и липкой гущей, словно река весеннего меда, текущего по дереву. И эта река, ровно, как и наполняющая мои глаза, от истока и до самой дельты, будто хвастая, лоснится крупицами песка и шелухой, пылинками и умирающими мошками. И этот же густой поток, царапая песчинками стенки глаз, все льется и льется без конца. Льется, пока глазные яблоки вовсе не лопнут. И даже после этого, солнце будет своим светом пробирать тонкий слой ткани. Кровавым светом входить прямиком в стенающий мозг.       И я без конца и края кажется мог лежать в этой луже собственной беспомощности, пока всевышняя рука не пожелала вытянуть меня из этого круга ужаса.                            Ларс хаотично тряс меня, постоянно повторяя мое имя. Но стоило моим ресницам чуть лишь подняться, как он замолчал. Я прижал руку к затылку, который изнывал от режущей боли. Тут же я почувствовал кистью тепло и влагу. Убрав руку с головы, я увидел на ней следы крови.       На секунду меня сковала паника, но Ларс меня образумил:       — Не бойся, попробуй встать.       Я встал с места, пошагал вперед. Я немного шатался, но лишь на первых порах. Потом моя координация восстановилась. Ларс выдохнул. Он подозревал сильную травму, но все сложилось видимо не так плохо.       — Бежим, — сказал он, и открыл дверь.       Я взял свой автомат, лежавший на другом краю комнаты. Стряхнул с него пыль, и мы помчались вперед.       — Что произошло? — спросил я у Ларса на ходу.       Он ответил, так же не сбавляя скорости:       — СС пошли в атаку. Они обстреливали здание полчаса. Ты, наверное, потерял сознание после первого удара. Сейчас они внутри. Тут везде стрельба. Надо искать Алису с Гансом, а затем сматываться. Я сказал Гансу бежать за Алисой на первый этаж, мы должны пересечься там.       Пока он говорил, ни на секунду не прекращался грохот. Всюду откуда можно, валил черный дым. Тут и там валялись мертвые тела, а вокруг бродили те тела, которые пока что еще были относительно живы.       Вокруг не было черных мундиров, зато тут и там как крысы, бегали мародеры. Наверняка они сговорились с СС и действовали скоординировано. Хотя, порой, кажется, в суматохе боя в здании, они стреляли друг по другу. Так или иначе, бандиты в первую очередь не воевали — они грабили.       Они шныряли по всему зданию. В сделанных из разномастных платков масках, как у разбойников американского фронтира. Они поджигали такие же тряпки, примотанные к бутылкам горючего керосина и сжигали все, что не могли унести.       Ларс злобно шипел, каждый раз, когда проходил мимо очередного сложного медицинского аппарата, крышка которого была вспорота. Изнутри небрежно торчали редкие кабели. Иные аппараты, и вовсе не пытались выпотрошить. Их просто сжигали, и каждый раз смотря на такой, Ларс из раза в раз повторял:       — Твари, паразиты!       А хаос вокруг лишь нарастал. И более беспорядочной ситуация казалась от того, что по всей длине коридора, кажется никто не стрелял. И черные мундиры, и санитары, измазанные сажей с кровью, и оборванцы-мародеры, все куда-то бежали. Вот кто-то из них сталкивался. Оба почти картинно падали, после чего не замечая друг друга шли дальше.       И лишь только за дверьми коридора это изменилось. С потолка свисали многочисленные провода. Иные искрились, иные оборвались, некоторые блестели оголенной медью, а редкие даже продолжали гнать по своим венам ток, заставляя флуоресцентные лампы хаотично моргать.       Это походило на кукольный театр, где обезумившие марионетки сорвались с нитей, и начали бойню. Хотя, если я и мог это сравнить с театром, то разве что с кинотеатром.       Разные ответвления коридора, были словно бы разными кинозалами с совершенно разными лентами. Где-то в коридорном ответвлении ситуативный союз эсэсовцев с бандитами теснил вермахт, где-то на лестнице, горсть охранных отрядов была сжата в тисках стреляющих сверху серых, и прущих снизу мародеров. Где-то не поделившие награбленное головорезы сцеплялись друг с другом. Где-то, уже нельзя было понять, что происходит, словно дрались все против всех. А где-то, уже не было ничего. Только трупы…       И в этом хаосе мы брели вперед. Я неотрывно следовал за Ларсом. Он знал куда повернуть и где срезать. Он знал в какой момент ошарашить врага очередью автоматного огня, а когда проскользнуть беззвучно. Но даже он не знал, что за вакханалия разворачивается на его глазах.       Но все-таки, удача, должно быть благоволила нам. Иначе, мне даже сложно представить, как мы в итоге нигде не застряли.       А меж тем, здание буквально рушилось. Не один и не два взрыва гремели, чуть ли не за спинами у нас. В один момент, когда мы шли по лестнице вниз, наверху вдруг разорвался снаряд. Сначала ослепительная вспышка и грохот, а потом сверху посыпался бетон. Он звучно бился о ступени над нами, а другие камни, со свистом пролетая между перилами, разламывались в щебень этажом ниже.       Иногда на лестнице, мне проходилось перешагивать через мертвые тела. Они не вызывали у меня ужас. От чего-то у меня вызывала страх кровь. Я видел редкие кляксы кровавых отпечатков над телом, и лужу крови ползущую вниз. Со временем она превращалась в множество параллельных кровяных ручейков, пока всего в паре ступеней от окончания лестницы не пресекалась.       И вот мы внизу. Я не знал, что происходит здесь, у подножья этой рукотворной горы. Но чувство того, что двери кошмара только приоткрылись, не отпускало меня с того момента, как мы вообще начали спускаться.       Из-за двери, перекрытой монтировкой, доносился звук серены. Протяжные рубленые гудки сопровождались красным мерцанием ламп. И серена эта, кажется, работала, только чтобы заглушить крики и стрельбу.       Ларс открыл дверь, и мне показалось, что мы буквально сделали шаг в бурю. Иначе это не могло восприниматься.       Только войдя, мы сразу увидели, насколько другой масштаб боя шел тут. Метрах в пяти, справа от меня стояла пушка на колесном лафете. Взрыв гранаты погнул ее щиток и убил расчет. Под ними лежало целое море маленьких металлических шариков. Очевидно — шрапнельные снаряды, разорвавшиеся вслед за гранатой. Множество тел, как в черной, так и в серой униформе, свидетельствовали о том, каким роковым был всего один этот взрыв.       А впереди этому року лишь предстоит свершиться. Я сжимаю автомат, который, кажется, остается единственным, что отделяет меня от смерти. Я вижу, как в стороне от меня, бредет босой человек. Его роба испачкана кровью, а ноги скривлены в попытках идти без костылей. Но я не смотрю на него.       Я бегу.       Я чувствую, как мимо прошмыгнула стайка крыс. Но я и не думаю о них, тем более не трачу времени на то, чтобы размышлять о силе побудившей их сломя голову нестись куда-то. Мне нельзя отвлекаться.       Я бегу.       Где-то за спиной слышится грохот. Я слышу отрывистый кашель миномета, слышу, как громогласно дышит мотор. Словно детские кубики рассыпается шлакобетонная стена. Я явственно ощущаю стального монстра пробившего стену за мной, но не смею обернуться, у меня нет на это времени, я занят.       Я бегу.       Я надеюсь, что Ларс бежит рядом со мной. Сначала я видел его боковым зрением, потом я чувствовал как он бежит, чуть отстав от меня. Потом звуки его шагов перебивает шум. Но мне уже нет дела, идет он или нет, любой исход не так важен. Любая цель вторична. В первую очередь мне нужно бежать.       И я бегу.       Но вдруг, пули, простучавшие по стене рядом со мной, словно образумили меня. я упал на землю, прикрываясь от пуль.       По полу были раскиданы носилки. Шкафы превратились в импровизированные редуты. На сетках поваленных на бок кроватей, шатко висели штурмовые щиты. В коридоре стоял густой дым. Где-то на ничейной земле догорал фальшфейер, окрашивая туман в розоватый оттенок. В моменты стрельбы облако вспыхивало желтым и било мне по глазам. Ларс подобрал один из раскиданных по полу магазинов, перезарядил автомат и сделал несколько выстрелов в пустоту. Послышался крик и кашель, на той стороне был раненный. Пара ответных выстрелов настигли нашего солдата. Пуля попала в грудь. Он что-то прохрипел, перед тем как хлюпающие звуки сделали его речь совсем нечленораздельной. Из маленького пулевого отверстия в груди начали ритмично вырываться струйки крови.       С другой стороны, то и дело доносились слова. Кто-то пытался перетащить укрепления, кто-то хватал раненного. Порой кто-то просто сдавленно вскрикивал, перед тем как испустить дух. После этого его голос уже никто не слышал.       — Дай магазин! — вдруг раздался голос с той стороны.        И я понял, что знаю этот голос. И ни секунды не сомневаясь я крикнул:       — Не стрелять! Прекратите огонь!       Я только и повторял эти слова, пока перелезал через щиты, пока бежал вперед.       Пройдя половину пути до противоположных укреплений, я вдруг увидел первое подтверждение того, что не ошибся.       Она шла вперед. Ее ноги почти незаметно дрожали. Чуть пригнувшись к земле, она держала руку вытянутой назад. Она медленно приближалась. Когда из размытого силуэта, все-таки стало видно мое лицо, Алиса на секунду вздрогнула. Несколько секунд мы растерянно смотрели друг на друга.       Ларс, побежавший вслед за мной, наконец схватил меня за плечо. Дернув меня, пытаясь, убежать назад, он споткнулся. Уже лежа на земле, он все-таки повернулся вперед и взглянул на Алису.       — Это наши! Не стреляйте! Это огонь по своим!       Спереди раздался еще один знакомый голос:       — Слушайте его!       Вперед потянулся еще один силуэт. В тумане тень Ганса выглядела еще более колоссально, чем обычно.       Ларс обнял старого друга и бегство продолжилось. Свернув за угол, мы забежали в какую-то подсобку. Ларс сразу подошел к массивному люку на пологой стене. Он попытался его открыть. После двух рывков, люк тем не менее, не поддался. Тогда он взял с пола кусок арматуры, и уже с его помощью пытался отпереть люк. Параллельно, он начал в общих чертах описывать дальнейший план действий.       — Сейчас я открою люк, — он замолчал и напрягся, давя арматурой на болты. — Вот сейчас открою! Он ведет вниз. Там есть короткая одноколейка. Она здесь со времен до войны. Она ведет в бункеры для элиты. Но по той же линии можно выйти к основной сети метро. Если нам повезет — там будет дрезина, если нет — пойдем пешком. Геромозатворы давно взорваны, мы точно выберемся на зеленую ветку. На станции Ганза плац надо будет перейти на другую линию. Так мы доберемся до канцелярии.       На протяжении всей речи, глаза Алисы становились все больше и круглее. Когда Ларс закончил, она иступлено крикнула:       — Нельзя бежать, госпиталь в опасности, нужно его спасать! Нас теснят со всех сторон.       — Вот именно, нас всюду жмут, — раздраженно заговорил Ларс. — И поэтому нам следует сбежать до того, как из нас сделают отбивные.       — Надо драться! Нельзя сдавать этот госпиталь. Ты ведь доктор! Это твои пациенты.       — Да знаю я! Знаю! — огрызнулся Ларс, и закашлялся, прогоняя подступивший к горлу ком.       — Он прав. Сейчас уже не помочь делу. Не нужно без смысла махать кулаками, — Ганс положил руку на плечо Алисы. — Сейчас надо идти.       Алиса возмущенно убрала его руку со своего плеча. Она возмущенно фыркнула и шепнула себе под нос.       — Да вы все тут…       Она, кажется, хотела сказать что-то меткое и обидное, не скупясь на ругательства. В последний момент от этого ее удержал мой взгляд. Наши глаза встретились. Я чувствовал, что мне надо что-то сказать, но понятия не имел, что именно.       — Ты тоже его пациент… — единственное, что я смог промолвить. — Нельзя помочь всем нуждающимся, надо спасать того, кого можешь спасти.       В этот момент люк поддался. Винт из петли вылетел. Он со звоном ударился о стену и упал на землю. Стальной заслон тоже повалился на пол, оставив трещины на плитке. Ларс первым полез по лестнице вниз. Алиса последовала второй. Сразу за ним.       Как не парадоксально, но чем ниже мы спускались, тем светлее становилось. Туннель освещали желтые, чуть пахнущие гарью, самые дешевые лампы накаливания. А пройдя по подземному коридору пятьдесят метров, я даже услышал раздающуюся рядом музыку. Звуки разрушений, что громыхали сверху, при этом и вовсе не были слышны.       Ларс открыл дверь. в небольшом зале играл кассетный магнитофон. Легкая рок мелодия расплывалась по комнате, вместе с едким запахом жженой травы. В помещении обильно курили, в том числе и не только табак. Посреди зала стоял бильярдный стол. Вокруг несколько столов поскромнее. На самом большом из них, круглом, играли в карты. За другими чаще просто пили. Редко на столах были рассыпаны горки белых кристаллов, чуть чаще — обрывки газет и прессованные кубики гашиша.       Должно быть, здесь никто даже не подозревал о происходящем наверху. Все вели себя спокойно и непринужденно.       Но как только мы вошли внутрь, циркуляция людских масс и их звуков, вдруг остановилась. Все недоуменно смотрели на нас с Алисой. Даже магнитофон, кажется, заиграл тише. Молчание, однако, быстро растворилось в нарастающем шепоте.       — Ларс, какого черта? — воскликнул один из солдат. — Это ведь гражданские!       — Гражданский, — хмыкнул я, указывая на то, что Алиса не меньший солдат чем прочие.       — Тебе кто-то разрешил говорить? — неожиданно огрызнулся солдат. И попытался толкнуть меня       — Слышь, тебе все можно что ли? — заступилась за меня Алиса.       — Бабе тем более слова не давали! — выкрикнул кто-то из толпы.       Алиса вскипела от злобы, но сжав кулаки лишь прошипела:       — Я тебе не баба, а старший по званию, — она ткнула пальцем в свой фельдфебельский погон.       Тот, однако обратил внимание не на погон, а на характерные для польской формы, вышитые серебром петлицы.       — Да чтоб мной пшеки командовали! — усмехнулся солдат.       — Она поди, еще и жидовка! — крикнул кто-то из толпы.       — Спокойно друг, не надо тут скандалы разводить, — произнес из толпы еще один голос, владелец которого явно был под гашишем.       — Чего спокойно? Сейчас вот спокойно, а тебя потом за траву на гауптвахту отправят. Эти жиды — все стукачи и мрази.       Вялые возражения еще нескольких курильщиков потонули в звоне юдофобских лозунгов. Алиса тем временем, кажется была готова взорваться от злобы наверняка ей хватило бы для этого еще всего одной фразы.       — И этот ее… Он тоже! Бей жида! –крикнул еще кто-то.       — Спокойно! — пробасил Ганс, чуть умерив пыл обеих сторон, но тем самым переведя негодование толпы на Ларса.       — Что за дела друг? Ты ведь знаешь, что сюда можно только своих водить. Не хватало еще, чтобы весь госпиталь сюда совался.       — Но госпиталь… — начал уже было Ларс.       — Эти бабы народ ненадежный! Она сейчас всем раструбит об этом.       — Вот именно. И вообще это наш уголок, здесь нет места бабам.       — И гражданских тоже надо гнать,— крикнул кто-то тыча пальцем в меня.       — Да, черт возьми, послушайте меня, мать вашу! — прикрикнул Ларс, но тут же замолк, когда шум снова поднялся.       Говорить тут было бессмысленно, толпу не перекричать. Он как затаивший обиду ребенок, которого не хотят слушать, просто скрестил руки на груди и стал дожидаться, когда его все-таки спросят.       Наконец к нему снова обратились:       — С какого черта слушать? Ты че натворил? Это и так уже почти проходной двор. А если они настучат начальству? Что будет, если об этом узнает комендант?       — Коменданта больше нет! — выкрикнул наконец Ларс.