Столица мира

             — Ну, теперь мы квиты, — заметил я.       — Перевязка не считается? — спросила Алиса.       — Не считается.       Секунда этого диалога были словно передышкой, после которой я был вынужден нырнуть в бой. Несколько людей вели огонь друг по другу, было совсем непонятно — кто есть кто. Тем не менее я схватил болтавшийся на ремне автомат. Я хотел начать стрелять, но бой прошел так молниеносно, что к моменту щелчка предохранителя, вагон был очищен от эсэсовцев. Несколько тел лежало на полу. Кровь размывала засохшую грязь, шинели на земле впитывали этот бульон как губки. Помимо нас, тут было еще несколько человек. Друг за другом девять людей скользнули в следующий вагон. Обороняющиеся смогли подстрелить двоих перед тем, как сами были убиты.       В третьем с конца вагоне, посреди вручную распотрошённого помещения оказалось зенитное орудие. Несколько выстрелов буквально разорвали первого вошедшего. Следующий смог кинуть гранату, перед тем как также быть нашпигованным пулями. Эффект от взрыва, однако превзошел все ожидания, видимо рядом с орудием находились ящики с гранатами или снарядами большего калибра. Вагон раскололо на пополам. Находящийся в переходе между вагонами я в эту секунду чуть не выпал прямо на пути. Лампы в нашей части моментально выключились, однако темнее не стало, тысячи искр освещали туннель. От ужасающего скрежета метала у меня заложило уши. Наша часть состава стала стремительно терять скорость. И вскоре совсем остановилась, почти встав на месте, она накренилась на бок, намертво застряв посреди туннеля и заблокировав нам путь назад.       Пару раз Ларс попытался на ощупь найти способ пролезть, но безуспешно.       — И что теперь? — недоуменно спросил я.       — Может попутку поймаем? — как обычно, отшутился Ларс.       — Дойдем до ближайшей станции пешком — отрезал мужчина в сером офицерском кителе, который я начинал различать, как только мои глаза приспособились к полутьме туннеля.       Он пошел вперед, следом за ним, с небольшим отставанием, колонной шли мы. Наверху горели тусклые лампы, примерно каждые тридцать метров. Но они почти не могли разверзнуть тьму туннеля. Лишь отдельные черты становились в их свете полутенями, не давая черноте полностью закрыть мои глаза, но лишь только я начал думать об их пользе, как они тут же погасли.       Вновь мы наедине с этим пугающим своей неизвестностью туннелем. Страх чувствовался не так резко, прежде всего от вновь нахлынувших размышлений. Бездна туннеля метро разворачивается передо мной и стелется на сотни метров вперед. Стоическая и неприветливая, как разверстая пасть древнего, дремлющего зверя она окружает нас. Вездесущее пространство туннеля угнетает своим безразличием, зияющая пасть адской бездны, куда искусственное свечение человечества не может проникнуть сквозь ее первобытную лакуну.       Тяжесть тьмы — это осязаемый покров, удушающий в своей неумолимости. Это прожорливый хищник, расширяющиеся зрачки его жертвы — последние светящиеся маяки перед тем, как ее проглотят ненасытные челюсти. Обсидиановая завеса заглушает фрагменты света, которые пытаются вторгнуться в святость пустоты — искусственное освещение поглощается в одно мгновение, скрываясь под слоями непрозрачного черного дерева.       — Сколько нам ещё по этой кишке ползти? — задал назревший у большинства присутствующих вопрос Ларс.       — Метров восемьсот или около того — предположил «офицер», ускоряя шаг.       Тут и там свисали провода, по крайней мере, так я думал, когда какой-то шнур касался моего плеча или затылка. Откуда-то звонко капала вода. По путям бегали крысы. В туннеле каждый шорох разносится искаженным пугающим эхо. Кажется, будто бы ты находишься во сне. Странное чувство….       Вокруг меня бесконечный оркестр метро, стон ржавеющего металла и отдаленный, сводящий с ума звук капающей воды, который звучал как равномерное тиканье часов судного дня, с ритмичной синхронностью отдавался эхом в этом чудовищном чреве. Этот леденящий душу шорох, скользящий по изношенным стенам, сплетает призрачные истории о веках, свернувшихся в секунды, истории, исчезающей в голодной пустоте.       Просто какой-нибудь винтик или камешек падает, а звук разносится жутким приглушенным ревом, от которого кровь стынет в жилах. В туннеле темно, разглядеть лица или что бы то ни было кроме смутного силуэта Алисы, Ганса или Ларса невозможно. Может они тоже дрожат от напряжения, может нет. В любом случае мою реакцию на окружение они тоже не видят, так что никто не упрекнет меня в трусости. И все же пугала невозможность увидеть в этих силуэтах черты лиц или в принципе какие-либо особенные черты, отличающие одного человека от другого.       Отсутствие освещения искажает реальность, превращая знакомые вещи в гротескные фигуры; гоблины и горгульи правят своим подземным царством. Тьма не обращает внимания на мольбы заблудших. В нем каждый клубок теней — потенциальная угроза, дразнящая пределы вашего воображения и хихикающая над вашей беспомощностью. Он питается первобытным страхом перед неизвестным, расцветая в каждом ударе вашего сердца, в каждом трепете ваших встревоженных глаз.       Здесь, в недрах метро, темнота — это не просто отсутствие света; это единое целое. Это всепоглощающее божество, которому все должны отдать себя. Вымазанное потом охваченных страхом и кровью несчастных, оно является близким спутником одиноких и потерянных; молчаливый поверенный тайн, слишком мрачных для дневного мира наверху, пусть даже на такой безжалостной поверхности.       Определить кому какой силуэт принадлежит я мог только по их габаритам и знанию кто где примерно идет: оторвавшийся вперед — офицер, замыкающий строй — Ларс. Определить какая из двух идущих передо мной фигур кому принадлежит было не очень сложно, здесь было не настолько темно, чтобы не отличать миниатюрную девушку от двухметрового великана, по крайней мере большую часть времени.       И все же, если бы я на секунду отвернулся, а в это время их подменили другие люди, я бы вряд ли заметил это до того, как мы вышли бы на свет. Разумеется, это тоже пугало.       — Вижу служебное помещение справа, — прервал тишину офицер.       Как только он повернулся, я увидел силуэт его лица. Он казался несколько вытянутым, чем-то напоминая вытянутую морду лисы или овчарки. Впрочем, сходство было лишь отдаленным. Похоже на его глазу красовался прибор ночного видения, видимо он надел его, пока мы бродили по темноте.       — Думаешь имеет смысл туда идти? — недоверчиво спросила Алиса.       — Попытка не пытка, — рассуждал офицер, — может что-то стоящее и подвернется.       — Можно и перерыв на еду там сделать, — вставил Ганс.       — Поддерживаю! — с конца нашей небольшой колонны крикнул Ларс. — Ты же успел забрать консервы у того торгаша?       — А как же иначе? — протянул Ганс.       — То есть, возражений нет, — подытожил офицер.       Тяжелая металлическая дверь открылась. Мы зашли в помещение, щёлкнув выключатель света, я с удивлением обнаружил что здесь еще есть электричество. Вспыхнул яркий свет, глаза, отвыкшие от него, заболели, помещение залил характерный для флуоресцентных ламп неприятный жужжащий звук.       С появлением света появилась возможность осмотреть помещение. Стены комнаты покрывал слой плесени, все кругом было изъедено ржавчиной, в воздухе висел запах пыли и одновременно, как не парадоксально, сырости, а на потолке, в причудливом узоре сплетенных между собой паутин, копошились десятки пауков. Мы расселись по стульям и лавкам. Достав и разогрев консервы, мы приступили к трапезе. Только офицер не находил себе места, все шарился по ящикам и шкафам с галетой в руках, в поисках чего-то полезного. Его поиски, однако, оказались не бесплодными. В шкафу, в дальнем правом от входа углу, он обнаружил пару фонариков на динамо-машинах. Один он сразу засунул себе в карман, другой отдал мне. Наевшись, мы вышли из служебки и побрели дальше.       И снова эти звуки — шепчущее эхо преследуемого прошлого и мрачного настоящего. Как только вы привыкаете к тишине, звуковые иллюзии тают, открывая обычный шум подземной жизни. Гармоничное тиканье капель воды, стекающих с дырявой трубы, является постоянным напоминанием о мире наверху и хронике времени, протекающего внизу. Случайный отдаленный стук одинокой крысы, пробегающей по выброшенной бутылке из-под водки, и металлический грохот древних батарей. Призраки давно прошедших поездов, сливаются в призрачную симфонию, эхом разносящуюся по мрачным катакомбам туннеля. Влажность, запах, звук и тяжелая атмосфера туннеля напоминают леденящий душу мавзолей в мире наверху, зажатом в безжалостных челюстях подземной тьмы.       Но от того, дорога была еще более нудной, однообразной и немного тревожной. Не было уже ничего в этих звуках. Только усталость, привыкание.       Мы прошли еще метров двести. Вдруг под ногами идущего как обычно впереди офицера что-то щелкнуло, его фигура заметно отшатнулось и прогремел взрыв. Короткая вспышка озарила туннель, подсветив контрасты линий тел и путей, чтобы через секунду быть без остатка пожранной тьмой.       Вероятно, мина была не очень мощной, учитывая, что самого офицера не разорвало на части, лишь смертельно откинуло, а рельсы и вовсе повреждены не были. Однако разлетевшийся эхом, ставший оглушительным грохот и посыпавшиеся сверху куски не то земли, не то еще чего-то создавали ощущение, что взорвалась как минимум атомная бомба.       — Что это было? — недоуменно воскликнул Ларс, вместо того, чтобы, как обычно, выдать классическое «на самом интересном месте…»       — Мина, — хладнокровно ответила, казалось совсем не испугавшаяся Алиса.       — И, что теперь? Назад? — тревожно спросил я.       — К краю отойдите, ловушки стоят между рельсами. — сказала она, делая описанное ею же действие.       — Наверное защитники метро поставили их, — предположил Ганс. — чтобы у СС не было соблазна использовать путевые разрушители.       — Имеет смысл, учитывая, что как раз в той стороне депо, — заметил Ларс.       — Мощность для «крюков» маловата, — засомневался я.       — Так тут ещё далеко до депо, они все мощное ближе к нему зарыли.       — Чтобы эсэсовцы разок попробовали, увидели мины и вглубь больше не лезли, — добавила Алиса.       — А крыски-то, — обратил внимание Ганс, — тоже только с краю бегают.       Так мы и побрели дальше, в туннеле начал завывать ветер, усиливаемый замкнутым пространством, его звук будто бы того было мало, многократно отражался гудящим эхо в дырявых трубах со всех сторон.       Слабые отголоски смеха разносятся по заброшенным путям, освещая пропасть, пусть всего на секунду. Грубые рисунки и наспех нацарапанные послания — это драгоценные камни, они вспыхивают и переливаются, когда попадают в луч наспех зажженной спички, гордо заявляя о своем существовании, прежде чем снова погрузиться в анонимность ночи.       А я лишь думаю, были ли эти отголоски на самом деле, или мне просто это кажется. Может быть, никаких следов и нет, может, и вовсе нет ничего… даже туннеля, даже людей.       Воздух в туннелях — зловонная смесь старого мира и мира, лежащего у них под ногами, острый привкус разложения и уныния. Запах ржавеющего металла смешивается с сыростью, загрязненной землей, приправленной парами отработанного дизельного топлива и застарелым потом.       Нет, люди точно есть. Везде, где есть люди, появляется зловонье. Ничто в этом мире не пахнет так ужасно, как сотворенное человеком. У диких ягод и луговых цветов один запах на всех, свежий ливер диких животных пахнет сосной. Все в этом диком мире соткано, а у людей не так. Нет более уникально мерзкого запаха чем технический спирт, прогорклое масло, горящий пластик. И все эти запахи как один ужасны, и как один не появились бы в природе без человека.       Но и этот зловонный аромат туннеля оставляет слабый след — устаревший аромат цивилизации, угасшей задолго до сегодняшнего дня, — навязчивый обонятельный призрак газет, кофе, пятен губной помады… жизнь.       Впереди теперь шла Алиса, с прибором ночного видения на глазах. Он каким-то чудом уцелел и даже не оторвался от батареи после взрыва. Впрочем, благодаря фонарям в туннеле и так стало намного светлее. Мы заметили впереди расширение путей.       — Развилка, — буркнула Алиса. — Куда теперь?       — Посмотри на стрелки, очевидно поезд поехал в депо. — предложил я. — Значит другая — продолжение бирюзовой линии.       — Не факт, — перебил Ларс. — Если на какой-то из станций ветки обосновались СС, поезд вполне мог ехать туда.       — То есть, слева, куда поехал поезд, совершенно точно есть враги, а справа их может и не быть, — резюмировала Алиса.       В общем-то выбор был очевиден, мы пошли направо. Тем не менее чувство неопределенности давило изнутри создавая какое-то кислое чувство тревоги. Чувство, подпитываемое единственной неизменной переменной — темнотой. Темнотой, которая оставалась за узкими кольцами фонарного света.       В метро темнота — это не кусок пространства без света, это сам мир.       Это скупое возражение — пустой, нигилистический гимн Метро. И в его абсолютной безжалостности есть откровенная честность надгробия и мрачное очарование забытой баллады. Вся жизнь, весь страх и все отчаяние сливаются в этой вечной тьме, превращая ее в сердце, питающее безжалостную машину метро.       Еще и неестественная для туннеля тишина, никаких звуков, ни капанья воды, не свиста ветра, даже наши собственные шаги казались беззвучными. Нужно было начать разговор, надо было сделать, что-нибудь, чтобы разбавить тишину.       — Ты бывал на этой линии раньше? — спросил я Ларса.       — Один раз. Если мы не идем в депо, следующей станцией должен быть Тиргартен.       — То есть ты запомнил расположение станций, а развилку не запомнил?       — Уснул я в дороге, лучше бы и на станции не просыпался бы.       Его лицо побледнело, впрочем, учитывая тусклый свет фонаря, я не был уверен, что мне это не привиделось.       — А что там?       Наверное, ворошить, очевидно неприятные воспоминания было изначально нехорошей идеей, впрочем, я был готов на все, лишь бы в туннеле вновь не воцарилась тишина.       — Мирняк, как обычно, засел на станции, бомбили их. Они к этому привыкли уже, решили, что опять час другой посидят и разойдутся. Не стали гермозатворы закрывать, а черные тем временем газ пустили. Впрочем, не все померли сразу, у многих фильтры были. Началась паника, куча людей погибло в давке. Многих на пути столкнули, а там как раз поезд проезжал… — размеренно рассказывал Ларс. — Нас привезли, чтобы убрать трупы и провести дезинфекцию.       В его голосе не слышалось волнения или дискомфорта, но что-то подсказывало — ему совершенно неприятно вновь это вспоминать.       — Что ж, надеюсь теперь те, кто прячутся там научились не пренебрегать закрытием гермоворот. — попытался я в стиле Ларса пошутить.       Мне моментально стало стыдно, это звучало как-то слишком цинично. Не так как выходило у Ларса. Вышло как-то совсем не смешно и злобно, а его шутки скрашивали неприятные ситуации, вызывали смешок, за который хоть потом и будет стыдно, но который позволял почувствовать себя немного лучше.       Внезапно впереди ослепительным светом загорелся прожектор.       — Стоять, кто здесь? — рявкнул голос.       Если спрашивают, значит уже хорошо, эсэсовцы бы не стали, значит скорее всего силы группы Фрица Герберта.       — Позывной 17-32а — выкрикнул Ларс. — Мы с 17-24б-4 сопровождаем гражданских, нужен проход через станцию.       — Медленно подходите с поднятыми руками.       Я зажал фонарик подмышкой и приблизился.       Резкие лучи моего фонарика высветили груды ржавых бочек, загораживающих вход. Пол, заполненный банальными остатками борьбы за выживание: пустыми консервными банками, выброшенной одеждой, натянутыми веревками и стенами, на которых граффити перемежались неподвижными фигурами, о которых я предпочел не задумываться.       Артефакты старого света, замороженные и подвешенные в пепельной зиме, оживляют стены и пол бесконечного туннеля. Здесь, среди тьмы, погребена история; упавший постер забытого фильма, ухмыляющиеся лица в тонах сепии, не подозревающие о катастрофе, унесшей их мир.       Полуразрушенные куски витрины газетного киоска, который раньше, должно быть стоял на станции, но в хаосе возведения обороны, стал защитным сооружением. Впрочем, толковой защиты из грубых досок и пластика не вышло. И так я вровень с Алисой шел по осколками витражного стекла, отражающими тусклый, мертвый отблеск отсутствующего солнца.       Приближаясь, я смог разглядеть очертания действующей первой линии обороны блокпоста. Колючая проволока перед несколькими импровизированными мешками с песком и сваренных между собой листов железа.       На них стоял гранатомет закрепленный намертво, так, что ни на градус, ни по вертикали, ни по горизонтали не повернуть, и крупнокалиберный пулемет, на самодельной треноге из труб, видимо отпиленных здесь же, в туннеле. Рядом стояли несколько человек. Они досмотрели нас.       Дальше были импровизированные ворота, сшитые из скрученной арматуры и обрывков металлической обшивки растерзанного городского остова, дрожали на холодном ветру, который каким-то образом пробрался сюда.              Цепи змеились сквозь тяжелые проушины, их концы были заперты изъеденным коррозией висячим замком, который когда-то, возможно, сверкал с целью защиты процветающей станции, а теперь мрачнел в неумолимой атмосфере безнадежности. Рядом с ним криво висела потрепанная вывеска, нарисованные на ней инструкции теперь выцвели и были неразборчивы — язык, утраченный во времени. Простая деревянная будка, сколоченная, наверное, из простых поддонов, упрямо стояла неподалеку, ее покрытая пятнами, потрепанная поверхность напоминала рассказы о комендантском часе и очередях для пешеходов.       Каждая частичка этого покрытого шрамами и сколоченного из мусора сооружения кричала о грубо нарушенном порядке, о жизнях, защищенных, потерянных и вновь собранных воедино. Даже среди одинокой заброшенности этот проржавевший монолит выживания, опутанный паутиной теней, сохранял жуткое ощущение власти, напоминая крепость в бесконечной ночи.       Мы выстроились в линию у ворот. Главный контролер что-то пробормотал себе под нос, и мы пошли на станцию.       Может на станции что-то и было, а может там была лишь пустота. Моя голова, как и головы моих спутников, была настолько занята желанием вернутся на поверхность из этого клаустрафобного ада, что ничего вокруг себя, я не замечал.              Весь мир, кроме спасительного сломанного эскалатора казалось, просто не существовал. Окончательно успокоится я смог лишь тогда, когда гермоворота открылись, в мое лицо подул свежий уличный воздух, а передо мной предстали голые деревья.