Столица мира

      — И командования тоже, все разрушено! — добавил Ларс, добивая и без того пораженную толпу.       Внезапно, словно по команде невидимого дирижера, симфония звуков в переполненном зале резко оборвалась. Шум испарился, оставив последние остатки смеха и разговоров по ту сторону времени. Тишина распласталась густым, непроницаемым туманом, который просачивался в каждый уголок и щель, окутывая комнату беззвучным покрывалом.       Узлы в чреве развязались, обнажив зияющие пропасти, где когда-то горело их сопротивление. Их тела, до того бывшие кажется еще не такими разбитыми, в свете этой новости, словно превратились в истерзанные войной и обветренные туши. И те туши казались пустыми — как заброшенные руины, преследуемые призрачным шепотом будущего, которое они, когда-то считали близким.       Должно быть, и плотный мозг их костей преобразился, став опустошенным, пористым, отдаваясь эхом пустоты потерянных дел. Их сухожилия, некогда наполненные смелой жизненной силой, превратились в застывшие каналы отчаяния. Руки, которые несли флаг, ладони, сжимавшие руки товарищей, ноги, которые маршировали навстречу славе — все казалось отягощенным абсурдной легкостью, ужасной свободой, рожденной бесцельностью.       И в тишине зала я слышал, как их сердца, по строевой привычке бьются в едином ритме.       «Левой -Правой! Левой-Правой! Предсердием-желудочком! Предсердием-желудочком!»       Но в каждом ударе сердца я слышал скорбный звон колокола, панихиду по их проигранному делу, ритм постепенно становился таким же глухим и опустошенным, как и их разочарованные взгляды. Правда просочилась в их мрачное молчание, вонзилась в их смирение и пустила корни до мозга костей, превратившись в сучковатое дерево утраченной веры, которое омрачало каждую их мысль, каждый вздох.       И больнее всего мне было ощущать, что все то же самое испытывали в данный момент Ларс с Гансом. Я ощутил, как после тех трех слов они вдруг осознали то, что до сего момента не хотели понимать.       Вдруг из толпы вышел один человек. Он не был самым крупным, самым матерым, самым смелым на вид. Тем не менее, если он и был опустошен этой новостью, то внешне никак себя не выдавал. На его погонах виднелись два ромба — Гауптман. Он здесь определенно был старшим по званию, и учитывая, какое здесь было отношение к офицерам — ему было оказано очень высокое доверие со стороны этих солдат.       Ларс, в армейской привычке вытянулся перед ним по стойке смирно.       — Вольно, — безэмоционально буркнул гауптман. — Доложите, насколько сложная ситуация наверху.       Ларс замер на месте, кажется внутри него все тоже завязалось узлом, и только сейчас он, на волне общего отчаянья вдруг это понял.       — Разгром! — выкрикнула вдруг Алиса. — Полный разгром, настоящая катастрофа! СС ведут артиллерийский огонь по зданию. Штурм поддерживают мародеры, наши отряды в непонятках ведут огонь по своим.       В зале начались перешептывания, шептались, кажется, даже стены, и только гауптман молча думал.       Алиса посмотрела на меня так, словно и не хотела всего этого говорить, словно сердцем не разделяла этого пораженчества. Но теперь она уже ничего не могла сделать.       Фигура Гауптмана чуть изменилась в осанке. Он вытянулся, пытаясь казаться выше, чем был на самом деле. Он сделал глубокий вдох, и подозвал к себе одного из солдат. Плечистый, черноволосый парень, чуть постарше меня, с неаккуратной щетиной вынырнул из толпы.       Гауптман что-то ему сказал, хотя из-за гула, в который превратился шепот, я и не слышал, что конкретно он говорит. Парень ткнул пальцем в другого солдата, за тем в еще одного, и еще. Так набралась команда из семи человек.       Гауптман произнес:       — Все, желающие покинуть госпиталь, могут считать себя освобожденными от несения воинской службы здесь, и железнодорожными путями добираться до любых других мест на свое усмотрение. Ойген и вверенные ему солдаты доставят вас до ближайшей безопасной станции метро. Все желающие вступить в бой с противником — в строй.       Ларс, кажется, позабыл о своих недавних словах. В целом, полный сомнений, он стоял на месте, кажется собираясь сделать шаг вперед, но тут за спину его прихватил Ганс. Медик попытался вырваться, но тут же получил отрезвляющий подзатыльник. После этого, он все-таки шагнул назад.       Другие не смотрели на него как на труса, на него уж точно. Может некоторые глядели с такими чувствами на Ганса или Алису, но даже тут, большинство, скорее наоборот принимали, что они даже более разумны, чем оставшиеся.       Нас повели теми самыми коридорами, про которые Ларс говорил. Все было менее сырым и пошарпанным, чем я думал. Пока мы удалялись в сторону путей, голос гауптмана продолжал слышаться эхом. В том небольшом зале он строил настоящий план, хотя до нас, с расстоянием доносилось все меньше его отголосков.       — Думаешь это все, капут? — спросил один из солдат Ойгена у меня, словно бы я лучше знал.       — Сейчас черные отступят, — ответил вместо меня Ганс. Скоро им нужно будет доставить патроны и вывезти раненых. Они не проводят снабжение в боевой суматохе, для этого они устраивают затишья. Через час максимум у наших будет передышка.       — Но ведь их больше, верно?       — Верно… — горько кивнул Ларс.       — Больше да не очень, госпиталь поддерживали флагеры, — вклинился Ганс       — Кто? — вмешалась Алиса, услышав незнакомое слово.       — Флагеры, — повторил Ганс. — Это пожарные, которые тушили большой огонь, когда в городе началась резня, местные пожарные, врачи, почта и часть полиции не стали присоединяться к какой-нибудь военной группировке. Они сформировали особый комитет, который в народе обозвали огнеборцами — Фламменбендигар — Флагерами, сокращенно. Они предложили свою защиту госпиталю, когда регулярные части отошли. Они сейчас, наверное, уже едут для защиты.       Дискуссию прервал скрип металлической двери. тяжелые створки сдвинулись. Тусклая лампочка накаливания освещала несколько стоящих в ряд дрезин.       Все стремились на юг. Люди поделились на четыре большие группы: К Мюггельзе, Фалькенхагену, Штеглицу и Дедерсдофер-хайде. Все бежали на юг, все шли туда, где можно еще кое-как выбраться из города своим ходом, где вакуум власти еще не до конца наполнили банды и самовольные полководцы. И только Ларс холодно сказал:       — Ганзаплац.       Ойген и не поверил сначала, хоть и не подал вид, будто считает это попросту несмешной шуткой. Но Ларс повторил:       — Нам нужна станция Ганзаплац, или, если возможно сменить ветку, в идеале Тиргартен, мы едем в митте.       Ойген, как оказывается, тоже должен был ехать в митте, по поручению гауптмана, поэтому мы и были по пути. Четыре дрезины загрузились солдатами под завязку и отъехали. Наша была последней и самой пустой. Ойген, трое его людей, и мы.       Колеса заскрипели, мы тронулись, только сейчас, я действительно искренне, действительно прощался с главнокомандованием войск. Только сейчас я взаправду покидал его.

***

      Тьму пахнущего сыростью и ржавчиной туннеля разрезал свет прожектора едущей вперед дрезины. В отличие от нашей предыдущей колесницы, эту не приходилось двигать вручную, дизельный генератор с характерным рычанием все делал сам. Впрочем, двигалась дрезина намного медленнее чем хотелось, разумеется. Мне, привыкшему к полноценным поездам как на земле, так и под землей, любой объект, двигающийся по рельсам со скоростью ниже сорока километров в час, может показаться медленным, но эта вагонетка действительно еле плелась на скорости километров на пять выше скорости неспешной ходьбы. Но спешить нам было некуда, можно было еще немного отдохнуть, готовясь к очередному выходу в неприветливый, обманчиво пустой город.       Колеса ритмично стучали, будто бы наигрывая какую-то мелодию, все, казалось, были заняты своим делом. Ганс и еще пятеро сопровождающих нас солдат играли в скат, развалившись посреди небольшого некрытого вагона, который волокла дрезина. Алиса, облокотившись на перила, в самом носу дрезины, задумчиво смотрела в разгоняемую прожектором черноту туннеля. Ларс, как в противоположность ей, в самом конце вагона курил, так же задумчиво сверля взглядом пустоту, которая выскальзывала из объятий света в пасть черноты.       И мне от чего-то казалось, что Ларс с Алисой в тандеме как будто считают, сколько пространства захватил свет, а сколько обратно отбила тьма. И почему-то мне казалось, что в итоге прожектор хватает меньше, чем отдает, и вот-вот черное покрывало начнет окутывать и нас.       Голова создавала такие странные причуды в моих мыслях… И не понять, бурная ли это фантазия, излишняя тревога, а может и последствия удара головой.       — Огонька не найдется? — подходя и доставая из кармана самокрутку попытался завязать разговор я.       — Да, конечно, — немного растерянно, видимо не услышав моего приближения заранее, ответил он доставая зажигалку. — Еще минут пять и будем на остановке.       — Потом на бирюзовую линию и к канцелярии?       — Да, как я говорил.       Он бросил на пол и притоптал недокуренную сигарету.       — Как ты? В смысле твоя голова. Сотрясение мозга может дать о себе знать не сразу, мало ли…       — Не знаю, все как в тумане, вообще голова работает так странно. Как будто плаваю, но не в воде, а в густом сером киселе. Хотя вроде ничего не болит, только место удара.       — Не удивительно, в мозгу нет нервных окончаний, там нечему болеть.       — Правда? Я и не думал. Разве так может быть?       — Мы в принципе о многом не думаем, тоже примечательная особенность мозга, впрочем, более очевидная.       Я задумчиво хмыкнул, и вдохнул сигаретный дым. Курил я сейчас уже исключительно по инерции. Этот туман в голове, который обычно вызывает никотин, сейчас и так раздражающим серым облаком раскинулся между моими извилинами.       — На станции придется взять дрезину поскромнее, — немного грустно рассказывал об изменениях в плане он, — Ойген и его ребята поедут на пост, как только мы сойдем. На станции обширные склады всякого бункерного барахла. Если повезет, сможем у них что-то выторговать. Затем, перейдя на бирюзовую линию, проедем две станции и поднимемся на поверхность уже у канцелярии. Правда, мне Колерман говорил, что в здании засели берсеркеры, надеюсь они не будут возражать против того, чтобы ты что-нибудь оттуда таскал.       — Те самые берсеркеры? — удивился я.       — Да, наверное, может, какое-то отдельное соединение, но я не уверен.,— задумчиво ответил Ларс.       — Я думал этих берсеркеров уже нет.       В первые пару недель после начала боев между эсэсовцами и Серыми, газеты еще вели новостные сводки с фронта, каждый день появлялось сообщение из серии «фрайкор берсеркер» брошен на штурм «X города». Их использовали как пожарную команду на всех участках обширного фронта, не особо заботясь о сохранности личного состава.       — Может просто какие-то бандиты взяли себе такую кличку, — предположил Ларс.       Его взгляд снова провалился в темноту.       Мои глаза тоже уцепились за черную бездну, от чего-то внутри появилось какое-то кислое чувство тревоги. Казалось, будто кто-то, представляющий для тебя перманентную опасность, наблюдал за всеми действиями…       Темнота всегда таит в себе неизвестность. Людям свойственно боятся непонятного и неизвестного, а уж в таком узком туннеле, в этом клаустрофобном коридоре, страх удваивается, от чего в голову лезут жуткие образы монстров и маньяков из старых книг. Что там, в темноте? Гигантские крысы, о которых травили байки дети в довоенные времена? Монструозные сколопендры, что и вырыли эти туннели?       Все это, конечно, было лишь страшными сказками, но от чего-то где-то внутри завывал страх. Глаза намертво впились в кромешную тьму уходящего в даль туннеля, хотелось отвести взгляд, зажмуриться, хотя ничего ужасного не видно. Вообще ничего не видно.       Мои переживания прервал голос Алисы, та крикнула, что мы приближаемся к станции.       Наконец дрезина с прицепом вынырнула на свет ламп из темного туннеля.       Я буквально выпрыгнул из вагона, как и Ларс. На него оставшийся позади темный туннель видимо тоже нагнал страху.             Вокруг суетились, как пчелы в улье, люди. Станция была довольно плотно населена, по словам Ларса это была распространённая практика. Здесь люди прятались от редких бомбардировок, газовых атак и перестрелок.       В расколотой мозаике мира Берлина станция Ганзаплац, на секунду показалась мне самым близким к Эдему местом в этом мире, лишенном зелени. Изуродованный историей и возрожденный в своей разрушенной красоте, этот подземный собор павшего города, пусть и в искаженном виде, но процветает под тяжестью внешнего мира. Это пульсирующее сердце, одно из сотен сердец, в пыльных венах старой системы метро. Действительно, из всех животных метро напоминает лишь осьминога, а у него как раз несколько сердец. И в этом сердечном стуке пульсируют застоявшиеся туннели и заброшенные вагоны, которые когда-то соединяли город воедино.       Станция, расположенная на важном перекрестке, является местом встречи различных фракций. Дезертиры, мародеры, остатки вермахта — все сходятся на Ганзаплац. Их общие истории, омраченные различными чувствами, сливаются, образуя такой же беспорядочный и хаотичный симбиоз, каким является сам этот город.       Тем не менее среди хаоса торговли и временных союзов процветает уникальная культура. Возникает лоскутное одеяло фамильярностей, экосистема сосуществования, характерная для Ганзаплац. Некогда знаменитое бистро, прямо у эскалатора, обновилось, здесь подают все, что может сойти за еду или напитки. Время от времени в катакомбах раздаются отголоски музыки и смеха — нестройное, но обнадеживающее свидетельство неукротимого духа человечества.       Из пепла прошлого станция Ганзаплац возродилась как стойкий феникс, неустанно оживляемый шумом незаконной торговли, рваным духом товарищества и неохотными союзами. Он является свидетельством стойкого духа человечества и трогательным памятником миру, потерянному и найденному в подземном сердце Берлина. Но меж тем, феникс этот уродлив. Кожа его лоснится и краснеет, а с крыльев, по липким перьям стекает гной. Извилистые туннели, ответвляющиеся от станции, разворачиваются подобно артериям, распространяя жизнь и анархию по всему городскому подбрюшью.       Здесь, у туннеля висят старинные часы — архитектурная реликвия некогда процветавшего мегаполиса крысиных бегов. Они стоят неподвижно, подвешенные во времени, которого больше не существует. Время теперь определяется ритмом жизни, текущим на станцию и покидающим ее. Прибытие новой партии награбленного добра, внезапный приток дезертиров или временное прекращение огня между воюющими сторонами; каждое событие на мгновение меняет жизнь и ожидания вокруг станции непредсказуемым образом. Но сейчас станция в покое, в своем молчаливом выжидании. И пока нет возбуждения от накала, не слишком четко, но заметно, как свет через лист пергамента, видны страх и отчаянье местных жителей.       Звуки случайной стрельбы с поверхности или из отдаленных туннелей разносятся на фоне гула торговых залов и приглушенного обмена мнениями. Торги невзрачными товарами, бартерные сделки шепотом под резкими ударами лучей света, приливы и отливы в сердце станции. Незаконная торговля поддерживает более тонкий ритм, невидимый при ярком дневном свете — обмен историями, секретами, правдой и ложью, каждый из которых является товаром в их неустанном стремлении к существованию. Все выживают, существуют каким-то образом, но совсем не хотят умирать.       И смотря на станцию, я вижу людей, странных, совсем разных, и к каждому мой взгляд прилипает лишь на секунду, но воображение хорошо дорисовывает их.       Где-то в углу, одетый в форму метро, усатый и матерый, покуривает трубку старик. Наверно, начальник станции — Человек, изуродованный временем и своими воспоминаниями, он почитаемая, но загадочная фигура. С суровым лицом, прорезанным морщинами, он возглавляет Ганзаплац. Его пристальные глаза видели, как мир погрузился в хаос, и наблюдали, как он поднимается совсем другим.       На скамье, отдаляясь от торговых рядов, которые ему противны, сидит молчаливый солдат. Его потрепанный китель говорит о бесчисленных выходах на поверхность. Немногие видели усталость в его глазах или тяжесть на его плечах, скрытую за бесстрастной маской храбрости. Среди оживленной вокзальной жизни он часто кажется отстраненным — присутствует физически, но в то же время погружен в другой мир своего тихого созерцания.       А почти у самого пола бегает ребенок — Дитя надежды. В месте, где невинность должна быть давно утраченным понятием, утраченным еще года назад, и до конца Германии, живет маленький мальчик. Он радостно бегает по станции, с любопытством исследуя каждый ее уголок, лавируя между опорами. Его смех, эхом отдающийся под сводами, служит постоянным, почти вызывающим напоминанием о надежде, оживляя дух уставших обитателей станции.       И все они здесь, как якорем прибиты, словно бы это их естественная среда обитания. А мы лишь придем и уйдем, а когда нас здесь не станет, кто знает, может быть в тот же миг, выскользнув из нашего поля зрения, Ганзаплац вовсе перестанет существовать.        За нами вышла и Алиса. Ганс, однако, не спешил, что-то возбужденно обсуждая с Ойгеном, видимо они успели на что-то поспорить. Наконец просто сорвав с его шеи бинокль, Ганс сошел с борта не оборачиваясь и крикнул на прощание:       — Умей проигрывать!       Он немного повертел в руках приз, определяя качество трофея. Удовлетворившись качеством, он с довольной улыбкой заснул в сумку.       — У какого-нибудь торгаша обменяю, — гордо заявил он.       — Да, тут каждый, наверное, мечтает оглядеть через бинокль широкие просторы этой станции, — саркастично заметил Ларс.       — Местным он может и без надобности, — подумал я в слух, — а вот проезжий солдат или путник выложил бы за него немало.       — Если даже нам это очевидно, то торговец до мозга костей точно эту выгоду проследит, — подытожил Ганс.       Вокруг стелились однообразные ряды самодельных коек и столов, между ними туда-сюда пробегали прохожие. Ганзаплац была важным для войск переходом между ветками. Соединяя между собой не много ни мало, пять веток, больший переход был только на Гроссплац, местные активно этим пользовались, выменивая еду и патроны у солдат на всякое барахло, а потом перепродавая его втридорога. Как раз в центре станции стояли несколько импровизированных прилавков с консервами, оружием и тому подобными, очевидно ходовыми товарами. Под прилавками находились коробки уже выменянного хлама.       Я вдруг взглянул на одного такого торговца. В мерцающем едком мраке метро фигура мусорщика представляет собой призрак, высеченный из обсидиана запустения. Его лицо — это дорожная карта. Морщины глубокие, как каньоны, рисуют рассказы о невзгодах и выживании, его глаза, дымчатые зеркала мудрости, укрывающие минуты далеких эпох. Неумолимое течение времени украшает его виски волосами — призрачно-белыми, ниспадающими на плечи каскадом, забытым порядком и этикетом.       Мужчина коренастый, напоминающий чайник, в котором функциональность важнее формы, весь широкий и крепкий, довольно невысокого роста. Его можно было бы назвать потерянным остатком легендарного рабочего класса, а его тело — следствие жизни, наполненной трудностями и странностями. Кажется, что его тело создано для того, чтобы выдерживать невзгоды этого нового мира. Вены на его мускулистых руках подобны линиям метро, каждая из которых ведет к нужному пункту назначения в городе плоти.       Его рост выдает выдержанную стойкость, он сгорблен, но не побежден, что является свидетельством его хроники выносливости. Его силуэт — это гора отходов, странные клубки металлических кишок, тускло блестящие в темноте, свисающие на его плечах и спине, словно обрывки былой цивилизации, цепляющиеся за своего носителя.       Он — ходячий гобелен из безделушек и разбитых мечтаний, каждый кусок мусора и реликвия превращают его силуэт в потустороннюю загадочную скульптуру. Его одежда представляет собой лоскутное одеяло из переработанных тканей; осколки окисленного металла, изношенные вещи с выцветшей тканью, потертая синтетика, перешептывающаяся с покрытыми паутиной кабелями, и собранные куски бронежилетов, проржавевшие от времени и украшенные символами из, кажется, словно бы утраченных языков.       Его очки, ненадежно сидящие на переносице широкого носа, блестят во мраке, как два осколка драгоценного стекла. Они выполнены в старинном, выдающемся стиле, каркас изготовлен из металла медного цвета, настолько потускневшего, что в проволочной коррозии раскрывается история времени. Это его окна, постоянно отражающие скудный окружающий свет бесконечного туннеля и маскирующие любой проблеск обмана или честности внутри.       Его взгляд, окутанный экраном очков, можно было охарактеризовать как хитрый, но в то же время наполненный определенной мудростью. Это пара диких, знающих глаз. Глаза, которые стали свидетелями возрождения мира в огне и восстания из пепла. Глаза, которые научились распознавать спасение от иллюзий в суровом ландшафте выживания. Глаза фокусника, с отчаянием и обещанием выполняющие фокусы, стирающие линии и границы, делающие одно неотличимым от другого.       Его руки, корявые, как древние корни, демонстрируют ловкость, скрывающую грубость. Они танцуют среди его запасов, возясь с обломками прошлых лет, ремонтируя и переделывая. Изношенные кожаные перчатки, отрезанные пальцы, обнажаются почерневшие от жира и грязи ногти — свидетельства его работы.       Однако самым поразительным украшением является монарх реликвий, прочно сидящий у него на шее — карманные часы, заключенные в треснувшее хрустальное чрево. Он остается вызывающе инертным, не тикая, застыв на веки. Но вдруг я понимаю, что такое эти часы на самом деле, это — Мертвый бог на его шее, памятник миру, поглощённому собственным высокомерием, — молчаливое свидетельство неумолимого течения времени.       Его аура несет специфический аромат — смесь ржавого железа, воздуха, пропитанного озоном, разложившихся корпоративных манифестов, щедро приправленных привкусом первобытного пота. Под этим дыханием кипит настойчивая нота чего-то неземного — возможно, скрытой надежды или вечнозеленой устойчивости человечества.       В гулкой тишине метро его волочащие шаги — новый ритм, панихида по миру, который был, и гимн миру, который есть теперь. Странный торговец старьем, живая хроника, символ выживания, оседлал скелетные остатки прошлого, мечтая о лучшем будущем. Но в моменте он преисполнен прагматичностью, как целеустремленный маленький крот — продолжает процветать и…       — Эрих, ты в порядке? — вырывает меня из этого потока мыслей Ларс. — Ты как-то странно смотрел на него.       — Смотрел он нормально, просто обычно, никто не пялится на человека пять минут подряд стоя как вкопанный, — ехидно заметила Алиса.       Не обращая внимания на конфуз, Ганс пошел к этому торговцу       Тот, кажется и не замечал, что я на него пялился, он лишь без конца ощупывал свои вещи, в уме складывая цифры, нашептывая их себе под нос, чтобы чувствовать себя богаче.       — Здравствуй, — подойдя произнес Ганс.       — Приветствую. Чем могу быть полезен? — ответил он.       — Сколько патронов дашь за это?       Ганс вытряхнул из сумки тот самый бинокль, зажигалку, карманные часы и еще кучу подобного барахла.       Без единого слова торговец достал лупу и стал внимательно осматривать предметы. Осмотрев бинокль он произнес:       — Вот это знатный товар, какие патроны нужны?       — Курц и парабеллум.       — Хм, за бинокль дам, — он сделал паузу, — скажем, пять тридцаток для mp-60.       — Его цена начинается от восьми — возмутился Ганс. — И это по очень скупой цене.       — Ладно, пускай шесть       — Семь! — Не унимался Ганс. — Я просто из гордости не возьму за него меньше. А я солдат старый, гордость у меня шире, чем пузо у банкира.       — Нет, шесть последняя цена, — Настаивал продавец.       — Хорошо, бинокль оставлю себе, что насчет фонаря?       — Нет, стойте-стойте, как скажите, семь магазинов.       Ганс довольно поднял свои густые брови, после чего взял и вручную отсчитал каждый патрон.       Дальнейшие торги больше напоминали смесь игры в покер и жарких дебатов. Обе стороны явно хотели надурить своего оппонента. Ганс и торговец с самого начала знали свои цели: загнать хлам по цене золота и скупить сокровища за бесценок соответственно. Вскоре, видимо, когда Ганс уже выменял столько патронов, сколько нам всем хватило бы еще надолго, «Крануг», как его называл торговец, стали обменивать на консервы и сублиматы. Мы с самого начала поняли, что это затянется, впрочем, бартер был столь эффектным, что наблюдать за ним было почти так же интересно, как за боем на ринге или сабельной дуэлью. В принципе, человеку с богатой фантазией, наверное, эта ситуация и представилась бы чем-то средним между шахматной партией и перетягиванием каната.       Мы даже начали вести счет.       Торги происходят по одной и той же схеме: оба игрока называют свою цену, после чего начинают идти на уступки друг-другу. Очевидно, кто уступил меньше, тот и выиграл. Ему начисляется одно очко. Разумеется, это даже близко не отражало реальную выгодность сделки, зато так интереснее наблюдать. К последнему товару счет составлял пять к пяти. Предпоследняя сделка была жаркой, но по правде говоря, мы стали понемногу уставать от такого зрелища, длившегося без малого час.       В туннеле послышался громкий звук. Похоже, ехал целый поезд. Как сказал Ларс, поезда по местным туннелям почти не ходят, их мало осталось, по сравнению с дрезинами они сложны в управлении и обслуживании, а главное — если такой гигант сломается прямо в туннеле, сообщение может быть оборванно на долгие дни.       Наконец поезд, точнее целый состав, выехал из туннеля. Кинув на него взгляд, я оцепенел от ужаса. На одном из вагонов красовался прибитый к стене черный флаг с двумя руническими молниями. Из вагонов началась стрельба, выбежало несколько солдат.       Алиса притянула меня за колонну в укрытие. Пуля прошила голову торговца насквозь. Ганс пригнулся, укрывшись за прилавком. Скользнувший к нему Ларс произнёс что-то вроде своего коронного: «ну вот, на самом интересном месте умер…»       На станции было немало вооруженных людей, явно больше чем эсэсовцев, однако эффект неожиданности склонил чашу весов на сторону нападавших. Тем не менее вскоре часть эсэсовцев была вытеснена с платформы обратно на поезд. Лишь несколько отстреливались из укрытий, как раз одного из таких я пытался подстрелить, когда он поднимался из укрытия. Ганс и Ларс лихо залезли в последний вагон. Они завязали перестрелку с оставшимися в поезде эсэсовцами. За минуту к ним подтянулось еще несколько бойцов, в том числе Алиса.       Вдруг произошло страшное, поезд тронулся. В эту секунду мое сердце будто бы кто-то сжал в кулак. Я был на другом краю платформы. Я мог оставить их, продолжить свой путь в одиночестве, или же изо всех сил ринутся в их сторону. Возможно я поймаю пулю по дороге, возможно не успею нагнать состав, возможно даже попав на поезд я буду застрелен или пленен. Однако я не колебался ни секунды. Не разбирая дороги, не пригибаясь и ни о чем не думая я побежал к поезду.       Казалось мир вокруг меня замедлился, замедлились пули в воздухе, замедлился и я сам. Только состав все так же быстро двигался в черноту туннеля. Слишком быстро.       Я не успею. Не успею залезть. Разве, что если прыгнуть. Собирая силы отталкиваюсь от земли, делаю прыжок. Вытягиваю руку, закрываю глаза, чтобы не так страшно было.       Я почувствовал, что падаю, я уже должен был приземлиться на пол вагона. Значит не успел, и теперь все потерянно, ничего больше не будет, я больше не увижу их. Смогу ли я продолжить свой путь в одиночестве?       В ту секунду из потока мыслей меня выхватывает рука. Такая знакомая рука. Я открываю глаза. Передо мной её лицо…