Синеглазый ворон

«Путь, к чему бы-то ни было, всегда сложен и далек. Но если он ведет к чему-то достойному, то можно стерпеть даже поражение»

Каждое утро в училище для юных дворян начиналось одинаково: просыпались они всегда с рассветом, на умывание и переодевание было ровно шестнадцать минут, а затем их ждало построение и короткая трапеза, начинавшаяся и заканчивающаяся одним и тем же мерзким оглушающим сигналом. Такая утренняя и вечерняя рутина почти ничем не отличалась день ото дня. Непредсказуемым и насыщенным продолжало оставаться лишь то, что ждало унаров дальше — на занятиях и, несомненно, в перерывах, когда обязательно доводилось случиться чему-то курьезному. И иногда последнее было даже интереснее всего остального, чего нельзя было сказать о стычках с Арамоной: честно признавать свое поражение капитан не умел, да и не скоро после забывал о причиненных неудобствах. Разве что если не достаточно надирался перед роковым сутяжничеством, ведь обычно наутро после подобного он мало что помнил. Но только не в этот раз. Расчетливо произнесенные Алва слова о старшем и единственном сыне Арамоны задели в пропитом сознании нечто непривычное… настолько непривычное, что капитан запомнил все до мельчайших деталей. Запомнил и уже три дня припоминал маркизе при любой даже самой неуместной возможности о ее глупом бесстрашии и возмутительной нахальности. И когда во время дневного игрового состязания унар Константин от большого количества силы, но не ума, сбил Рэйв с ног, не повел и ухом. И Алва не злилась. Нет. Сама виновата. Более того, чего-то подобного девушка и ждала, потому что сама вот уже третий день думала только о словах Колиньяра. И от каждого его отсутствующего взгляда в ее сторону становилось все невыносимее и… тоскливее. А вот сам Эстебан злился. Очень злился. На себя. За то, что не мог достаточно сильно злиться на Рэйв, хоть и было за что. В первый день после проделки маркизы он проиграл в тренировочном бою Альберто, не сумев на должном уровне владеть шпагой. На второй день, кажется, началось воспаление, и маркиз Сабве даже криво держал ложку за трапезой, то и дело привлекая внимание девушки. Но все, что юноша удосужился сделать со своей раной, — это всего раз перевязать ее какой-то паршивой тряпкой, смердящей не лучше падали. А когда Алва увидела это за завтраком минувшим утром, чуть не поперхнулась собственной похлебкой. Она была вне себя от возмущения, как и сейчас, когда, медленно поднявшись на ноги, поспешила запрокинуть голову и зажать нос. Ее переполняло раздражением от собственной неосмотрительности. За такое отец точно бы прописал ей пару поединков с Лионелем вне очереди и всяких сомнений. — Извини, Рэй, — эхом донесся до нее голос Манро, возвращающегося к их команде. — Ничего, — просипела маркиза даже больше для себя, чем для высоченного виконта, который ее даже не слушал. — Ничего, — совсем тихо повторила Алва, утирая засочившуюся из носа кровь. — Второй раунд, господа унары! — протрубил Арамона, довольно ухмыляясь от потешного вида своих уставших игрушек и разбитого носа Алвы: точь-в-точь как его собственный. Второй. Рэйв незаметно передернулась, после заковыляв к краю усыпанной сырым песком площадки. Она еле пережила первый, и то не в полной сохранности, но отступать было некуда. Почти остановив кровь, девушка поспешила вернуться к команде «навозников», но, увы, этот промозглый холодный день оказался совсем неподходящим для великих достижений наследной герцогини. В этом она еще сильнее убедилась позднее, во время стычки с несколькими унарами на занятии по землеописанию. Впервые за весьма продолжительное время Рэйв захотелось перерезать кому-нибудь из присутствующих однокорытников глотку. Но она сдержалась. Сдержалась в действиях, но не выражениях. По окончанию урока ушла гордо, но умудрилась пройтись почти по каждому из Людей Чести, что сегодня будто выпили снадобье, дарующее неоправданную смелость. Не иначе. Кровь внутри продолжала клокотать, а несвойственная Алве горячность еще сильнее изводила ее обычно суровый, но расчетливо спокойный нрав. Ей хотелось с привычным равнодушием и изяществом распять кого-нибудь из унаров или менторов, но было нельзя. Все, что осталось у маркизы в пределах Лаик, все, чем она могла защищаться от нападок гиен, — это ее сноровистый язык, холодная голова и способность уверенно держать шпагу. Остальное было запрещено правилами игры, которые она сама же и приняла. В здравом уме и трезвой памяти. И винить теперь было некого: Рэйв сама захотела приехать сюда. Отец, пользуясь протекцией Его Высокопреосвященства, сделал лишь то, о чем она его просила. И Эстебана она тоже сама ранила. Обдумывая это уже по пятому, а может и сотому кругу, Алва не заметила присутствия кого-то еще в дальней, почти нелюдимой части школы, соединявшей между собой полузаброшенные залы с проходом к старой галерее и конюшне. — Что это было, унар Рэйв? — раздался позади нее спокойный и хрипловатый, но всегда неожиданно внушительный голос мэтра Шабли. Пожилой мужчина остановился ступеней выше над той, которую маркиза заняла часом ранее, и настойчиво уставился на темную, иссиня-черную макушку. Ощущая на себе настойчивый взгляд излишне умных и цепких глаз наставника, девушка тешила себя лишь тем, что ни о чем кроме ее пируэта на уроке господин Жерар знать не мог. Но словно по велению Создателя нос Рэйв тотчас свела тянущая боль, напоминая и об утреннем происшествии. — Небольшая оплошность. Прошу меня простить. — Не за что прощать — это было твое мнение, — отмахнулся ментор, вдруг шумно присев на холодную, полуразрушенную временем ступень, совсем рядом с маркизой. — Мнение, за которое могут убить, — тише заметил магистр описательных наук, положив подле себя свою трость, которой Рэйв не единожды мечтала заехать по надменному лицу Эстебана за его блистательные выпады по поводу и без. Да и не только она, по правде говоря, мечтала… Даже всегда сдержанный и серьезный Шабли пару раз подумывал о чем-то этаком. — Не эти мальчишки, конечно, — уточнил господин Жерар в довершение начатой мысли, умело завладевая таким непокорным вниманием маркизы. — По крайней мере, пока, — усмехнулся ментор и Алва его действительно услышала. Коротко хмыкнула, мысленно соглашаясь. Но только через мгновение лицо Шабли вновь приняло свое привычно хмурое сосредоточенное выражение. — Рэйв, ты ведь умная девушка, — проговорил он без тени сомнения, в открытую выказывая свою благосклонность к непокорной кэналлийке. — Со всем твои набором статусов и знаний должна понимать, что победители не любят, когда историю их побед пытаются переписать, вывернув наружу всю ту грязь, что сопутствовала этим самым сладким победам. Тебе никогда не переубедить Людей Чести, что кэналлийцы — не предатели, а Салина и Савиньяки — не трусы, страшащиеся узурпаторов. Рэйв почти беззвучно шикнула, ощутив, как раздражение подступило к горлу. Снова. Рокэ учил ее совсем не этому, но что поделать: возможно эта непреодолимая страсть к справедливости, скрытая под холодной расчетливостью, досталась ей от матери, роль которой в правящих кругах до сих пор была мало кому понятна. Невинная мученица или хитрая, не знающая пощады душегубка, под стать своему любовнику? Вот уж придворная шарада. — Я не должен говорить об этом, но скажу, — выдохнул магистр, задумчиво взглянув на серое полотно, висевшее в конце плохо освещенного коридора: не многие знали, что под слоем времени и пыли была скрыта сцена восшествия Франциска Первого на престол, — Оллары меня не восхищают, — признался Шабли, зная, что не в манере Алва плести интриги и обращать сказанные в моменты откровения слова в оружие. — Как и большинство талигойцев, — продолжил он, морщась, — я склоняюсь перед силой, не видя надежды на избавление. Но я не сужу никого из вас по принадлежности к тому или иному роду, а вы, — ментор вдруг опять тяжело вздохнул: недуг не оставлял старика ни на минуту… — слишком молодые и неопытные, умудряетесь влезать в эти дебри. Попрекать друг друга и провоцировать. На что? — Я не знаю, — честно ответила девушка, отвернувшись. — Верно: ты не знаешь, потому что никогда не разделяла их жестокой забавы, — почтительно заметил Шабли. — За все месяцы обучения ни разу не видел, чтобы ты столь пылко реагировала на чьи-либо укусы. Даже капитана терпела, — Жерар едва не воскликнул, но уже ставшая обыденной боль в горле не позволила ему подобной роскоши. Магистр вновь вздохнул, собираясь с силами, которых, к великому сожалению, с каждым днем становилась все меньше. — Что с тобой вдруг стряслось? — Скверное настроение. — Скверное из-за этого, — мэтр учтиво указал на несильно, но все же заметно покрасневший нос Рэйв с той самой, присущей большинству кэналлийцев, благородной горбинкой. — Или же причина в ином? Алва умело скрыла охватившее ее удивление, сразу после ощутив себя еще неуютнее, чем прежде. Никто и никогда так не пекся о подобном. Ни отец, который не обращал особого внимания и на свои раны, хоть и был отличным врачевателем, ни слуги, которые знали, что себе дороже было проявлять ненужное участие, ни тем более Альберто и Эстебан, считавшие такие пустяки делом свойственным. Особенно в стенах Лаик. — Для моих сегодняшних промахов нет уважительных причин, — наконец объяснила маркиза, возвращаясь в свое привычное состояние гордого безразличия. И Шабли тут же кивнул, узнавая эту манеру речи. Ее красивый, ленивый баритон был легко различим для каждого, кто хоть раз имел удовольствие встречаться с первым маршалом Талига. Эта бесстрастность, едва прикрытая надменность и издаваемые звуки тихого, еле различимого рокотания вынуждали оппонента чувствовать себя уязвленным по всем фронтам еще до того, как Алва обнажали шпагу. Только чего-то, достойного одобрения, Жерар в этом не видел. Ему привычно было знать девушек дочерьми, сестрами, матерями и женами рыцарей, но никак не этими самыми рыцарями. А впрочем, чего больной, отживший свое ментор ждал от неподражаемо эксцентричных герцогов Алва?.. Только не добрую и прилежную наследницу. Только не кроткую принцессу, покорно ожидающую своего часа счастья. Такие, как Рэйв, вырывали свое счастье зубами и рвали вклочья любого, кто посмеет на это их счастье посягнуть. — Более нам бесполезно разговаривать, — беззлобно подытожил магистр, поднимаясь. — Слышу тон Рокэ Алва, потому спешу удалиться. И Рэйв снова осталась одна. Среди таких же холодных безучастных стен, молчаливо упрекающих ее в собственной слабости. Слабости перед Эстебаном Колиньяром, которого хотелось придушить голыми руками. До которого хотелось докоснуться нежно и заботливо, в надежде, что это заставит его хоть на мгновение снять свою броню.