Толкин vs. авторы-чернушники

      Прямого отношения к основной теме цикла данный вопрос на первый взгляд не имеет, но должен сказать, мое критическое внимание уже давно привлекает один крайне занятный пассаж из уже разбиравшейся мною статьи Скотта Бэккер «Инхорои имеют право на жизнь» «Зло — вопрос точки зрения»: «Нет ничего — ни хорошего, ни дурного, — говорит Гамлет Розенкранцу и Гильденстерну, — лишь размышление делает всё таковым». Утверждения, подобные этому, позволяют многим учёным-специалистам утверждать, что Гамлета следовало бы считать предшественником современного человека».       Даже не знаю, с чего тут начать. Может быть, с того, что в беседе с Розенкранцом и Гильдестерном шекспировский Гамлет: 1) притворяется сумасшедшим, чтобы обмануть своего дядю, 2) завуалированно издевается над ними обоими на протяжении всей беседы? В частности, когда Гамлет отвечает Розенкранцу, что «нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым», он издевается над ответом Розенкранца, оспаривающего его тезис, что-де весь мир тюрьма, а Дания — одна из наихудших. Ответ шекспировского Гамлета — это не бэккеровская проповедь имморализма в философском угаре, а, повторюсь, троллинг собеседника (королевского шпика до кучи) — мол, «может для тебя-то, голубчик, Дания действительно не тюрьма, а вот для меня (законного наследника престола, обойденного в наследовании дядей, только что убившим моего его отца и женившимся на моей матери) — тюрьма».       Более того, в дальнейшем сам же Гамлет опровергает собственный тезис на счет «размышления» — когда Розенкранц говорит, что-де «Ну, так это ваше честолюбие делает ее тюрьмою: она слишком тесна для вашего духа», Гамлет отвечает ему: «О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны». Проще говоря, в действительности для Гамлета его проблемы, по его мнению — как раз никакой не «вопрос точки зрения», а объективная реальность, от которой ему никуда не деться. И никакого имморализма в пьесе как раз и близко нет — дядя Гамлета узурпатор Клавдий однозначный злодей, хотя и не лишенный отдельных привлекательных черт (скажем, любви к жене) и испытывающий раскаяние за совершенное братоубийство (что, впрочем, не мешает ему стремиться избавиться от Гамлета, когда Клавдий понимает, что тот знает правду).       Бэккер называет Гамлета предшественником современного человека. Так ли это? Ну, начнем с того, что хотя Шекспир добавил в «Гамлета» современных ему деталей вроде пушек и учебы главного героя в университете (причем в Виттенбергском, сравнительно молодом — основанном в 1502 году), он мало что изменил в фабуле оригинального скандинавского (причем описывающего события ещё языческих времен, то есть имеющего даже до-христианские истоки) сюжета, вращающегося вокруг — назовем уж вещи своими именами — кровной мести Гамлета за смерть отца, а основная претензия Гамлета к матери — что та, не успев овдоветь, повторно вышла замуж, причем «кровосмесительно» — за брата покойного мужа. Понятно, что люди с такими загонами встречаются и сейчас, но в основе своей у шекспировского Гамлета чисто до-модерновая мотивация его поведения.       Я уж не говорю о том, что отомстить за отца Гамлет решает после встречи с его призраком (Бэккер действительно думает, что это хорошая мотивация для современного человека? впрочем, от автора цикла про инопланетных извращенцев-садистов из далекого космоса можно ждать чего угодно), причем при встрече с призраком его не в последнюю очередь интересует вопрос, «Блаженный ты или проклятый дух, // Овеян небом иль геенной дышишь, // Злых или добрых умыслов исполнен». Как там писал Бэккер? «Мир Гамлета — нравственно усложнённый мир — тот самый мир, в котором вы живёте прямо сейчас». Когда Горацио задает Гамлету совершенно логичный вопрос, а не рискует ли тот собой, следуя за призраком, Гамлет отвечает, что «Мне жизнь моя дешевле, чем булавка, // А что он сделает моей душе, // Когда она бессмертна, как и он?». Гамлет у Шекспира — типичный представитель христианской культуры Средневековья / раннего Нового Времени, и даже его пессимистические и жизнеотрицающие пассажи вполне вписываются в некоторые тенденции в христианстве.       Поэтому очень смешно встречать у Бэккера пассажи вроде: «Мы живём во времена, которые могут быть названы эпохой «большего или меньшего морального релятивизма» — в век, когда представление об универсальности и всеобъемлемости нравственных истин с лёгкостью может быть объявлено точно такой же фантазией, как и Священные Писания». Тут вспоминается другая крайне выразительная сцена из шекспировского «Гамлета» — где принц собирается убить дядю-узурпатора, но видит, что тот молится и кается в грехах, и потому отказывается от своего намерения. Причем вовсе не из милосердия, а, напротив, из опасения, что, убив Клавдия сейчас, он отправит его в Рай, а не в Ад (в то время как отец Гамлета, судя по всему, попал как минимум в Чистилище), и то будет для его будущей жертвы отнюдь не наказанием, а, напротив, наградой — и потому решает, вполне себе расчетливо, убить его, «Когда он будет пьян, или во гневе, // Иль в кровосмесных наслажденьях ложа; // В кощунстве, за игрой, за чем-нибудь, // В чем нет добра».       Главное, непонятно, зачем Бэккеру понадобилось натягивать сову на глобус, то есть приплетать «Гамлета» к «нравственному реализму». Нет, вот честно, неужели Бэккеру для пропаганды своего-любимого нужно непременно сослаться на некий литературный авторитет — мол, «смотрите, ещё Вильям наш Шекспир был Нравственным Реалистом"[1]? И на что он надеялся (возможно, небезосновательно) — на то, что читатели его строк в большинстве своем настолько безграмотны, что не читали даже «Гамлета» или неспособны осознать, что содержание соответствующей пьесы противоречит всем бэккеровским построениям про «неоднозначность»? Что они согласятся с демагогией Бэккера просто потому, что Шекспир — это такой «общепризнанный гений», которым надо восхищаться, даже толком его не зная? Вот такие моменты при знакомстве с Бэккером и создают ощущение как от интеллектуального аналога игры в наперстки — совершенно непонятно, не пытается ли тот автор, которого ты читаешь, тебя надуть.       Особенно иронично то, что реальный Шекспир как раз являлся абсолютным воплощением того, что Бэккеру так ненавистно, того самого «галлюцинаторного универсализма», который Бэккер винит в приклеивании ярлыка «зла» на любых своих врагов. Пройдемся по пьесам Шекспира. «Венецианский еврей» — про что это, как не про злобного иудейского ростовщика, желающего вырезать «фунт мяса» из несчастного добродетельного христианина? «Ричард III» и «Макбет» — обливание помоями врагов предков английской правящей династии, а «Макбет» до кучи ещё и педалирование модной тогда темы «угрозы ведовства» (Макбета к его злодеяниям подталкивают ведьмы). «Король Лир» это вообще пример «образа врага» как он есть: аморальный бастард-атеист-развратник Эдмонд Глостер в качестве подлинного главного злодея, направляющего как Регану, так и Гонерилью в нужное ему русло. «Генрих IV» — изображение Оуэйна Глендоуэра, вождя валлийского сопротивления английской оккупации, как черного мага. «Генрих VI» — изображение ненавистной англичанам героини Франции Жанны д’Арк в роли шлюхи и чуть ли не ведьмы. «Галлюцинаторный универсализм» во всей красе!       Совсем забавно на этом фоне то, что, несмотря на всё вышесказанное, у Бэккера и Шекспира есть одно интересное сходство. Шекспир с довольно высокой вероятностью был крипто-католиком (в том же «Гамлете» дух отца Гамлета приходит из Чистилища, которое протестанты не признают), но при этом пресмыкался перед протестантскими властями тогдашней Англии, хотя фигу в кармане, разумеется, держал[2]. Бэккер, как и Мартин с Аберкромби, внешне мимикрирует под современную леволиберальную идеологию, но при этом видно, что в глубине души он её глубоко презирает, любовно смакуя воображаемый мир, где женщины и низшие классы абсолютно бесправны, а миром безраздельно правят немногочисленные элитарные манипуляторы. [1] Впрочем, в ранней шекспировской пьесе «Тит Андроник» с её зашкаливающим числом трупов на сцене, конечно, есть что-то неуловимо-мартиновское. [2] Знаменитого шекспировского комического мерзавца Фальстафа исходно звали «Джон Олдкасл», по имени английского мученика-лолларда [лолларды — прото-протестантская секта], казненного властями тогда ещё католической Англии в 1417 году