Толкин vs. авторы-чернушники

      Я давно отмечал[1] парадоксальный факт: у христианина Толкина легче найти положительных или, по крайней мере, неоднозначных персонажей, в той или иной степени восстающих против высших сил, проявляя хюбрис, чем у агностиков / атеистов Бэккера и Мартина: достаточно просто сравнить нолдор-изгнанников или даже Людей Короля у Толкина[2] с Консультом и Келлхусом у Бэккера или Эуроном Грейджоем у Мартина. Удивительным образом, Бэккер и Мартин в своем творчестве пришли к вполне себе религиозной идее, что противник Бога / богов может быть лишь полным чудовищем.       Но в религии эта идея обосновывается тем, что Бог как метафизический Абсолют якобы является абсолютным благом, следовательно, выступающий против него достигает максимально возможной степени удаления от блага. Поэтому у того же Толкина полными чудовищами являются Моргот и Саурон; поэтому полным чудовищем в представлении христиан являются сатана и падшие ангелы, к которым толкиновские Моргот и Саурон прозрачно отсылают. В религиозной оптике подобный взгляд вполне закономерен, но, казалось бы рассматриваемые мною авторы критичны как к религии (Мартин), так и к самой идее Бога (Бэккер), а значит, должны отвергать религиозный взгляд на хюбрис, тем более что боги в их изображении не являются не то что абсолютным благом, но и вообще каким бы то ни было Абсолютом, даже злым — как Сотня Богов, так и разнообразные сверхъестественные силы у Мартина не тождественны Абсолюту.       Честно говоря, это поразительно. Ведь наш мир вполне объективно «во зле лежит», как любят говорить те же христиане, и казалось бы, персонажа, выступающего против сверхъестественных сил, правящих миром, логично мыслить героем, а не злодеем (особенно в гримдарке, где боги чаще всего выступают как откровенные злодеи, даже не особо скрывающие тот факт, что они некому толком добра не хотят — взять хотя бы тех же Рглора или Сотню Богов). Вспомним Гильгамеша месопотамской традиции, обличающего богов за несправедливость и ищущего бессмертие, вспомним многочисленных героев эллинской традиции, погибавших вследствие брошенного богам вызова, вспомним эволюцию в той же эллинской традиции мифа о Прометее (где он из коварного трикстера постепенно превратился в невинного страдальца-человеколюбца). Или нартский эпос, где герои-нарты гибнут, бросив вызов ангелам и самому Богу.       Это относится, как ни парадоксально, даже к религиям откровения. Чертами хюбриса в зороастрийской традиции наделен такой герой, как Кэрсаспа (конфликт с Ветром и Огнем), а в иудейской традиции — отважный Бар-Кохба, борец с римскими захватчиками и претендент на роль Мессии[3]. Даже в ортодоксальном христианстве (не говоря уж о гностицизме), отождествляющем Бога с абсолютным добром, в качестве «князя мира сего» и «богом века сего» выступает никто иной, как дьявол, а Иисус Христос осуществляет своего рода метафизическую революцию (завершением которого должен стать Конец Света), низлагая дьявола как правителя падшего миропорядка[4].       Даже такой одиозный в религиозной традиции персонаж, как дьявол, обладающий функциями не только злодея, но и доносчика-провокатора, ещё во вполне христианской литературной традиции XVII века («Люцифер» Йоста ван ден Вондела, «Потерянный Рай» Джона Мильтона — авторы обоих этих произведений являлись глубоко верующими людьми, а Мильтон ещё и прямо ставил целью создания «Потерянного Рая» проповедь своих религиозных убеждений) приобрел если не положительные, то и привлекательные черты — именно потому, что в борьбе слабого с сильным, причем безусловно превосходящим по силе слабого не только количественно, но и качественно, для человека естественно наделять, даже против собственной воли, слабого некими чертами (неизбежно в той или иной степени привлекательными), которые позволяют ему держаться в подобной заведомо безнадежной борьбе — хотя бы упорством[5].       Забавно, что даже в образе дьявола — то есть казалось бы, для христианина, злодея, приближающегося к абсолюту возможного зла — и у Вондела, и у Мильтона гораздо больше глубины и неоднозначности. Люцифер у Вондела и Сатана у Мильтона, несмотря на то, что мыслятся обоими авторами как вставшие на путь зла и не властные повернуть назад, способны к рефлексии над своими поступками. Вот, например, размышления Люцифера, отражающие его внутренние колебания перед окончательным решением, в одноименной пьесе Вондела перед близящимся сражением с армией Михаила:

Злосчастьем равный мне — найдется ли в мирах?

Надежда теплится, но все же тлеет страх.

Лишь поражения мы ждать, однако, можем,

В сомнениях идя сражаться с войском Божьим.

Противу Божьего взнести военный стяг?

Признать, что Ангельству Господь отныне враг?

Войска, взроптавшие на Господа, возглавить

И против Божьего закона — свой восставить?

Неблагодарственно подстроить гнусный ков

Тому, кто в милости неслыханной таков,

Что всех готов простить, отпавших от присяги,

Кто до сих пор готов радеть о нашем благе?

Что ж, надо отвечать — по собственной вине.

Днесь от Создателя отречься должно мне!

Надменность, клевету — под маской ли укрою?

Нет отступления воинственному строю.

Где выход? Кто подаст спасительный совет?

На размышления уж ни мгновенья нет,

Коль малый сей зазор могу мгновеньем звать я

Меж вечной радостью и вечностью проклятья.

      Сатана у Мильтона — ещё более психологически проработанный персонаж (получившийся, собственно говоря, самым проработанным и харизматичным героем произведения, буквально «укравшим шоу» у других персонажей): он знает, что никогда не победит Бога, и мысль об изначальной обреченности всего его дела причиняет ему чудовищные муки, но никогда не признает власть Бога, потому что это будет означать для него моральное банкротство в собственных глазах и глазах последовавших за ним ангелов, разделивших его наказание. Более того, он сознает, что задуманное им в отношении Адама и Евы — чудовищно (Люцифер ван ден Вондела такой чертой не обладает), хотя и неспособен отступиться от своего замысла, поскольку видит в гибели прародителей и всего человеческого рода единственный способ отомстить Богу. С учетом того, что Бог у Мильтона изображен как сознательно давший Сатане покинуть Ад и искусить прародителей, причем заранее зная о итоге искушения, даже возникает вопрос, кто у Мильтона более невыгодно выглядит в моральном отношении.       У Бэккера члены Консульта и Келлхус (являющиеся не злыми духами, а существами из плоти и крови) с самого начала своей деятельности показаны как чуждые какой бы то ни было моральной рефлексии над своими поступками (а инхорои и их творения и вовсе являются извращенцами-садистами с рождения) — при том, что если им Ад лишь угрожает, то мильтоновский Сатана в Аду уже оказался. При этом у них есть ещё одно крайне невыгодное отличие от мильтоновского Сатаны. Тот привлекателен для светского читателя не в последнюю очередь тем, что его борьба заведомо безнадежна[6]. Если представить его одержавшим победу над Богом, он утрачивает значительную долю своей привлекательности — поскольку обладает ровно такими же монархическими замашками, что и его «папочка»[7]. Бэккеровский Консульт столь же симметричен бэккеровским богам (разделяя даже главный их фетиш — садизм, разве что, по недостатку сил, не способен — хотя явно был бы не прочь — пытать жертв вечно), как мильтоновский Сатана симметричен мильтоновскому Богу, но при этом он — в отличии от мильтоновского Сатаны — может в теории победить, истребить 99,99% жителей Эарвы и остаться абсолютно безнаказанным за все свои бесчисленные преступления. При этом Бэккер оставляет в силе всю ту «вредную казуистику», о которой Шелли говорил в случае мильтоновского Сатаны и которая косвенно оправдывает все решения Консульта.       У Мартина персонажи, восстающие против высшей силы, представляют из себя ещё более неутешительное зрелище, поскольку для такого восстания гораздо меньше содержательных причин — если в Эарве весь глобальный конфликт вращается вокруг того, что Сто Богов обрекли на Ад всех её жителей (и Консульт имеет объективные причины стремиться к «запечатыванию мира»), то в Планетосе роль богов проявляется постольку-поскольку и вообще даже не ясно, существуют ли они как личностные персонажи (подобные хотя бы божествам языческой мифологии, не говоря уж о метафизическом Абсолюте философской традиции) или речь идет о неких безличных магических законах, которые в своих целях используют различные колдуны. Бунт Консульта против Сотни Богов хотя бы осмыслен, а бунт Эурона против богов Планетоса выглядит как бунт ребенка против родителей, давно забывших о нём.       В этом плане показательно, что в мифологии Планетоса, по моим наблюдениям, практически отсутствуют положительные персонажи, восстающие против богов (если не брать историю Дюррана Богоборца, в истории которого его конфликт с богами вращается исключительно вокруг недовольства богов заключенным им браком с их дочерью). Император Кровавого Камня, легендарный тиран древней Великой Империи Зари, отказавшийся от почитания богов и поклонявшийся упавшему с неба черному камню (кстати, отсылающий, в том числе, и к толкиновскому Ар-Фаразону, последнему королю Нуменора) — черный маг, людоед и убийца собственной сестры[8]. Именно из-за Императора Кровавого Камня, согласно легендам Йи-Ти, пришла Долгая Ночь, а «демоны Льва Ночи» (йи-тийское божество, связанное со смертью и разрушением) обратились против предков современного человечества Планетоса — то есть, возможно, он ответственен за конфликт, разразившийся между людьми и Иными.       «Достойный» наследник Императора Кровавого Камня — Эурон Грейджой, король Железных Островов, мечтающий стать властелином мира и даже единственным богом, убив всех остальных богов (садист, насильник, братоубийца, женоубийца, черный маг, обманщик, растлитель и обладатель целого букета различных сексуальных девиаций). Как и злодеи из Консульта, он абсолютно лишен какой бы то ни было рефлексии по поводу (не)оправданности своих поступков. Мотивация из серии «я хочу повергнуть богов, потому что намерен занять их место» — это что-то уровня того же толкиновского Моргота (даже не Саурона, хотя Эурон и наделен эмблематикой последнего вроде некого аналога «всевидящего ока»), у которого главная претензия к Эру — то, что он хочет на его место. А придуманная Мартином история падения Эурона выглядит как религиозная карикатура на атеизм в духе известной идеи про «если Бога нет, то всё дозволено»[9].       То есть Эурон не имеет даже содержательной мотивации творить зло, кроме как «мне за это ничего не будет». Даже у Бэккера Консульт хотя бы «спасает свои души» и стремится «уморить голодом» реально опасную для всего мира Сотню Богов. Если брать Люцифера Йоста ван ден Вондела и Сатану Мильтона (задуманных авторами как однозначные злодеи), то причиной их восстания против Бога становится решение Бога: в случае ван ден Вондела это намерение поставить людей выше ангелов и воплотиться в человеческом облике (что и Люцифер, и его сторонники закономерно воспринимают как унижение своего достоинства и даже достоинства самого Бога), в случае Мильтона это намерение Бога поставить над ангелами Сына — а также сомнения Сатаны и его сторонников в том, правда ли Бог создал ангелов, на которые верный Богу ангел Абдиил не может дать сколько-нибудь содержательного ответа, кроме угроз уничтожением.       Вдобавок к этому всему Эурон — ещё и абсолютный эгоист. Люцифер у Йоста ван ден Вондела воспринимает поднятое им восстание против Бога как защиту прав ангелов от поставленного над ними волею Бога Адама («Кто хочет - пусть падет. Наместник - никогда // Своих не кинет чад», «Прияв судьбу сию, // В защиту вечных прав я ныне восстаю; // Будь даже я смирен, - восстать мне надлежало б, // Вняв плачу скорбному и сотням тысяч жалоб»), Сатана у Мильтона рискует собой, чтобы освободить из Ада последовавших за ним ангелов. Даже у бэккеровского Консульта наблюдается некая солидарность, пусть и на предельно скотской основе, по принципу «ворон ворону глаз не выклюет». Эурон из всех движимых хюбрисом злодеев литературной традиции в этом плане напоминает скорее изображенного Клайвом Льюисом в "Переландре" беса:       «Снова и снова чувствовал он, что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером на шляпе и при шпаге, или даже сумрачный Сатана из «Потерянного рая», были бы куда лучше, чем существо, которое ему пришлось стеречь. Нелюдь не был даже похож на нечестного политика — скорее уж казалось, что возишься со слабоумным, или со злой мартышкой, или с очень испорченным ребенком. Омерзение, начавшееся когда тот стал бормотать «Рэнсом, Рэнсом», преследовало его каждый день и каждый час. В разговорах с Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость, но Рэнсом скоро понял, что все это — лишь оружие, и в свободные часы для него пользоваться умом так же странно, как для солдата отрабатывать на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное. Едва повернувшись к Королеве спиной, он позволял себе расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от него зверей и птиц. Если Нелюдю удавалось оторваться хотя бы на несколько шагов, он хватал любую птицу, любого зверя, подвернувшегося под руку, и вырывал перья или мех. Рэнсом пытался отнять жертву, и бывали жуткие минуты, когда приходилось стоять с ним лицом к лицу. До поединка дело не доходило, Нелюдь просто ухмылялся, а то и сплевывал и чуть отступал, но всякий раз Рэнсом успевал понять, как сильно он боится врага. Ведь ему все время было не только противно, но и по-детски страшно оттого, что рядом с ним обитал этот оживший мертвец, искусственно движимое тело. Порой сама мысль, что они остались наедине, наполняла Рэнсома таким ужасом, что он готов был бежать через весь остров к Королеве и просить у нее защиты. Если рядом не было живых существ, Нелюдь удовлетворялся растениями. Он прорезал их кожу длинными ногтями, выдирал корни, обрывал листья или хотя бы выдергивал пучками мох. Любил он позабавиться и с Рэнсомом. Его тело — вернее, тело Уэстона — умело принимать непристойные позы, и нелепость их была отвратительнее их извращенности».       Тут мы имеем дело с интересным парадоксом в творчестве авторов-чернушников. С одной стороны, они, в отличии от того же Толкина, отвергают идею наличия в мире дружественных к людям сверхъестественных сил. Казалось бы, это требует введения в произведение положительных или хотя бы неоднозначных героев, бросающих вызов злым сверхъестественным силам. Но ответ Мартина и Бэккера диаметрально противоположен по характеру решения — персонажи-богоборцы у них чаще всего выступают максимально возможными по человеческим меркам злодеями, уступая (и то не всегда — тот же Эурон, например, отмороженнее любого почитателя Рглора) в своем злодействе лишь злу сверхъестественному, которому они бросают вызов. С чем это может быть связано? У меня есть несколько возможных предположений на этот счет — которые, вполне возможно, не исключают, а, напротив, скорее дополняют друг друга. Самое простое объяснение — общая ориентация на чернушность всего происходящего, в рамках которой деконструкции подвергается не только образ дружественных к людям сверхъестественных сил, но и образ героев, восстающих против сверхъестественного зла. Кроме того, это могут быть последствия инверсии мотивов того же Толкина — с одной стороны все сверхъестественные силы или ничего не могут, как Семеро у Мартина, или лишь выдают себя за добрых (как куча богов что у Мартина, что у Бэккера), а на самом деле являются злыми, а с другой стороны — персонажи-богоборцы в рамках той же инверсии наделены чертами толкиновских злодеев, только возведенными в абсолют (даже у Моргота не было такого градуса девиаций).       И, наконец, если мы посмотрим на логику развития характера того же Эурона (который стал злодеем после того, как убил своих тяжелобольных и, видимо, мучившихся братьев), она подозрительно напоминает логику разнообразных злодеев де Сада — мол, мир чудовищен, Бог, если он существует — тоже чудовище… поэтому надо быть таким же чудовищем, чтобы прийти к успеху и, если появится возможность, превзойти злые силы, стоящие над тобой, уничтожив их и став самым большим злом на свете[10]. Что это, как не мотивация всё того же мартиновского Эурона или Императора Кровавого Камня? [1] https://ficbook.net/readfic/11724143/30114282 [2] Тут можно вспомнить то, как Толкин описывает выступление нуменорцев Ар-Фаразона — уже после их обращения к поклонению Морготу — на войну с Валинором. В нем превалируют трагические тона, подчеркивающие величие даже падших нуменорцев: Тогда Ар-Фаразон, укрепившись сердцем, поднялся на палубу своего грозного корабля, что назывался «Алкарондас», «Морская крепость». Многими веслами оснащен он был, много мачт, черных с позолотой, поднималось к небу, а на палубе возвышался трон Ар-Фаразона. И вот король облачился в доспехи и возложил корону на чело свое, и приказал развернуть знамя, и дал сигнал поднимать якоря; и в этот час нуменорские трубы заглушили гром <…> так нарушен был Запрет Валар, и корабли людей вступили в недоступные воды; так нуменорцы пошли войной на Бессмертных, чтобы силой отнять у них жизнь вечную в пределах Кругов Мира («Сильмариллион»). Стилистически это напоминает (особенно если вспомнить, что имя «Фаразон / Калион» означает «Сын Света») пассаж из «Люцифера» Йоста ван ден Вондела:

Гордыню, Люцифер, оплачешь наипаче!

Ты фениксом сиял с небесной высоты,

Летя пред армией, как был прекрасен ты,

Сколь красили тебя одетые впервые

Великолепные доспехи боевые!

[3] https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%95%D0%AD%D0%91%D0%95/%D0%91%D0%B0%D1%80-%D0%9A%D0%BE%D1%85%D0%B1%D0%B0 «Нo заносчивый Б.-К. имел дерзость — так продолжает предание — обратиться к Богу с следующими словами: «Молим Тебя не помогать только нашим врагам; мы же не нуждаемся в Твоей помощи». [4] По словам апостола Павла в «Послании к Колоссянам», Иисус «отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собою». [5] Поэтому, кстати, самая отвратительная черта вонделовского Люцифера и мильтоновского Сатаны как персонажей, если абстрагироваться от религиозной расстановки оценок — готовность выместить перенесенные ими страдания на человеке, более слабом, чем они. Из-за этого, кстати, вонделовский Люцифер как персонаж у меня вызывает бОльшую антипатию при чтении — ведь причиной его падения становится не столько желание оспорить власть Бога, сколько зависть к возвышенным Богом людям. [6] Как сформулировал Перси Биши Шелли в предисловии к «Освобожденному Прометею», «Характер [мильтоновского] Сатаны порождает в уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру». [7] См. следующий пассаж из «Потерянного Рая»:

...меж ними - Властелин

Их наивысший, излучая мощь,

Надменно шествует; казалось, он

Способен сам противостать Творцу,

Один, как самодержца грозный сан

В Аду ни с кем не делит, окружив,

Из подражанья Богу, выход свой

Великолепьем царским и кольцом

Горящих Серафимов, при оружье

И с множеством хоругвей.

Данную коллизию обыграл Анатоль Франс в «Восстании ангелов», где свергший Яхве-Иалдабаофа Сатана становится таким же тираном, как и его предшественник. [8] «Когда дочь Опалового императора унаследовала отцовский трон под именем Аметистовой императрицы, ее сверг и убил завистливый младший брат, объявивший себя императором Кровавой Яшмы. Его правление вселяло страх, он предавался темным искусствам, увлекался пытками и некромантией, обращал подданных в рабство и, взяв в супруги женщину-тигра, ел человечину и отверг истинных богов ради поклонения черному камню, упавшему с неба» («Мир Льда и Огня»). [9] «Эурон прижал нож к горлу Эйрона. — Молись мне. Умоляй, чтобы я прекратил твои страдания, и я так и сделаю. — Даже ты не посмел бы, — сказал Мокроголовый. — Я твой брат. Никто так не проклят богом, как братоубийца. — И все же на мне корона, а на тебе кандалы. Как же твой Утонувший Бог дал мне убить троих братьев? Эйрон только и мог, что таращиться на него. — Троих? — Ну, если считать и единокровных тоже. Помнишь малыша Робина? Бедняжка. Помнишь, какая у него была большая голова, какая мягкая? Все, что он мог делать — хныкать и ходить под себя. Он был моим вторым. Первым был Харлон. Достаточно было зажать ему нос и подержать. Из-за серой хвори рот у него закаменел, так что и кричать он не мог. Помню, как у Харлона горели глаза, когда он умирал. Он проклял меня — взглядом. Когда из Харлона вышла вся жизнь, я вышел к морю, помочился в воду и позвал бога — пусть он меня покарает. Никто меня не покарал». [10] « — О, великие боги злодейства! — возопил он. — Снимите с меня узду, дайте мне сотворить зло, достойное вас! Я не прошу у вас сил делать добро, но неужели вы не можете дать мне сверхчеловеческие способности к преступлениям? Эй вы, дикие небесные псы, дайте мне в руки вашу молнию, дайте мне ее хотя бы на один момент, и когда я уничтожу всех жителей этой поганой планеты, вы увидите, как вскипает ярость в моих чреслах, и вашим собственным огненным копьем поражу ваше мерзкое, подлое сердце» («Жюльетта»).