Temur ve Tutkun

      Боль.       Боль.       В каждом движении, в каждом вздохе – боль.       От шеи вниз, через горящие легкие к медленному сердцу – боль.       Ее столько, что у Темура кружится голова, и каждый звук рядом – пытка.       Особенно голос Мей Джин.       – Тебе больно?       Обеспокоенный, сочувствующий, чужой и противный до омерзения, ее голос касается его, как змея, и ему смешно. Оттого, как глупо звучит вопрос. Оттого, как глупо все это – сидеть и ждать своей участи, решаемой другими.       И оттого, что она ждет, что он скажет правду.       – Я в порядке.       Темур видит, что она ему не верит, и ему снова хочется смеяться.       Но слова и смех – это движение. Слова и смех – это вздох…       Это боль.       Он остается сидеть из тупого упорства, не желая сдаваться. Он должен остаться сидеть…       Но не может.       Зал плывет перед глазами, вертится вместе с курительницей в руках шаманки, и Темур заваливается на бок вслед за стелящимся дымом. Голова касается подушки, затылок колет острой иглой, и унылые заговоры вгоняют в сон, в который нельзя уходить.       Нельзя, но безумно хочется.       Он разве недостаточно силен, чтобы выдержать?       Он разве недостаточно заслужил, чтобы поспать?..       На лоб падают капли воды, холодной и вместе с тем горячей, и пахнет травами от шаманки и Мей Джин. По-разному, но одинаково тошнотворно.       Темур закрывает глаза.       Он не будет спать, просто полежит немного. Так легче, и лучше чувствуется аромат утреннего леса, такой знакомый, родной, желанный…       …почти забытый…       …ее…       Боль еще здесь, еще не прошла, да и Эрик-хан с ней, решает Темур.       Потому что и она тоже – здесь.       Рядом.       Сидит на его постели, и теплая рука лежит на его груди.       За это он готов заплатить любой болью.       За это, за ее улыбку, за…       – Твои глаза… – за них в особенности. За ласковый взгляд ему одному, и радость, и строгость, и даже слезы, – дают мне сил, любимая…       Каждое движение – боль, но что она значит, чтобы коснуться ее руки?       – Ты пришла, чтобы забрать меня… – слова тоже – боль, – моя Туткун?       Но ее имя разве болью быть может?       Да и много ли той осталось?..       Нет. Как раз столько, чтобы сказать несказанное, наконец-то верное, но запоздавшее.       Ужасно запоздавшее.       – Когда мы сбежали из дворца, вот бы никогда не возвращались…       Но он все-таки скажет. И, может, на этот раз она его простит? Может, позволит касаться столько, сколько он пожелает?       – Ушли бы вместе с тобой в бесконечность…       Темур готов. За ней он готов уйти куда угодно, пусть даже во тьму…       Но Туткун не заберет его во тьму. Та забрала бы. А Туткун нет. Он знает это.       Поэтому, когда она улыбается, он улыбается в ответ.       – Темур…       В виски давит до мошек под веками, и ужасно хочется пить.       – Темур, проснись…       – Туткун…       – Темур!       Хлопок по щеке взрывает тело болью, душит запахом остро-сладких трав и вышвыривает в мир, в котором рядом сидит Мей Джин и смотрит на него с волнением и ненавистью, занося руку еще раз.       Темур дергает головой.       – Не надо… зачем?..       Она опускает ладонь на его плечо и кривит губы в странной улыбке.       – Ты бредил, муж мой.       Бредил?..       На этот раз он все-таки смеется. Смеется, заходясь кашлем и стискивая зубы, сжимает в пальцах ткань халата, промокшего от заговоренной воды и пота.       Бред. Конечно. Ведь Туткун умерла, и ее лицо рядом – всего лишь его бред. Наваждение.       Мечта.       Но вместо мечты – Мей Джин.       Темуру все равно, говорила она правду насчет очага или нет. Его очаг залила ледяная вода, в которой он нашел мертвую Туткун. Его очаг завалило землей в ее кургане. И с того самого дня ему все равно.       С того самого дня Темур жил только ради мести тем, кто убил его любимую. Он желал отомстить им – и потом уйти за ней… Но мести не получилось. Не сыну поднимать руку на собственную мать, пусть даже мать подняла руку на него.       Он не смог отомстить…       – Слава Небесному Тенгри! – голос Великой Эдже вдруг срывается в плач. – Благодарю тебя, Тенгри, благодарю!       Темур с трудом поворачивается.       Шаманка баюкает в руках нечто, словно величайшее сокровище, суетятся вокруг ее помощники, и с улыбкой рыдает взахлеб Гюнсели.       Значит, Батуга и Аккыз сумели. Успели…       – Сядь, Темур, – Мей Джин вместе с кем-то из слуг помогает ему сесть ровно и протягивает лекарство. – Выпей это, и все пройдет.       Он принимает чашу из ее рук.       – Гюнсели, Мей Джин, пойдемте, – Улу Эдже поднимается сама и поднимает невесток. – Теперь им нужно только поспать. Теперь все будет хорошо.       Темур смотрит им вслед.       Смотрит, как становится ровнее дыхание Каи.       Смотрит на золотисто-янтарный цвет напитка, и пахнет неуловимо солнечным лесом…       – Отдай.       Он поднимает голову. Шаманка стоит над ним, протягивая руку, и кажется, будто заглядывает в душу, будто знает, о чем он думает…       А может, и правда знает?       – Тебя казнят, – говорит он зачем-то.       Хотя его это уже касаться не будет…       А она смеется низким смехом.       – Меня будет судить Небесный Тенгри, Темур-шад. Как и тебя. Как и всех нас.       Всех. И тех, кто убил его любимую, тоже однажды будет судить Небесный Тенгри…       Темур улыбается.       И отдает ей полную чашу лекарства.       – Я могу сделать отвар. Он немного ослабит боль.       Боль?..       – Оставь, шаманка. Сколько бы моей боли ни было, оставь мне ее всю.       Она кивает.       И Темур закрывает глаза.       У него осталось не так много боли.       У него осталось совсем немного времени.       Он потерпит до тех пор, пока они не закончатся.       И когда они закончатся, он наконец…       – Темур!       …будет со своей Туткун.