Последний танец

В один момент, сидя вторые сутки и не отрывая от него взгляда, Николай начнет анализировать, когда же все началось. Первым в голову придет объятый пламенем домик Ганны и мимолетный взгляд карих глаз. С той бессонной ночи и началось что-то новое, совершенно необъяснимое в жизни писателя. Паника, страх и истерика в подушку вплоть до самого утра, пока сам Гуро не показался на пороге. Целый и почти невредимый, радостный и обеспокоенный. В то утро Гоголь думал, что сошел с ума окончательно, не веря размытому от слез красному силуэту на краю кровати. Что-то внутри перемкнуло, заставило впасть в отчаяние от гибели малознакомого ему следователя. Он говорил себе, что просто эмоции накопились, а сам едва дышал, прижимая к себе одеяло, смотрел в одну точку и боялся лишним движением спугнуть свою новую галлюцинацию. «Ну же, посмотрите на меня, Николай Васильич. Неужто вас так расстроила моя, как вы думали, смерть?» В тот долгожданный рассвет галлюцинация дала понять, что перед сжавшимся белым комком сидел вполне реальный человек, живой. И ладонь, что убирала черные пряди с дрожащих губ и вытирала с щек слезы, была теплее самого Николая, бледного, как смерть, холодного и шокированного. Да, он определенно скажет себе, что все началось с того момента. Но это будет потом, много дней пройдет с того рассвета, прежде чем ком в горле вновь не позволит дышать от того, что…

***

— Николай Васильевич, останьтесь еще ненадолго, прошу. Алексей вернется не скоро, а без вас здесь становится совсем невыносимо. Темно-оранжевые лучи заполняют коридор, сердце писателя при мысли о времени бьется быстрее. Нахождение в поместье навевает тоску и желание скорее вернуться на постоялый двор. Слишком тихо здесь, страшно даже говорить хоть сколько громче шепота, будто это негласный запрет. Неуютно, некомфортно, он не знает, как еще описать эту пустоту. — Простите, Лиза, я должен вернуться. Мне нужно быть в деревне до того, как стемнеет, вы же знаете, — шаг к выходу прерывается окликом. — Николай, — слышится тихий вздох и холодные пальцы ложатся на руки молодого писаря. — Останьтесь, переночуете. Почитаете мне ваши произведения, а утром вернетесь. — Не стоит вам читать этот бред, — холод рук вызывает неприятные мурашки по телу, заставляют сделать еще шаг к выходу и вновь остановиться — хватка графини усиливается. — Вы торопитесь к кому-то, верно? Стали холодны ко мне, сбегаете постоянно, — ладонь отпускает руку и забирает тепло уже от нагретой крылаткой груди. — Вы только думаете о ней, и ваше сердце колотится. Кто же эта счастливая, что завоевала ваши мысли? — Я… Яков Петрович. Эм, он… ждет меня. Я обещал ему вернуться до того, как потемнеет, — имя теплотой разливается по телу и вызывает легкую улыбку на лице, откуда-то появляется невиданная ранее решительность, и писатель быстро шагает к выходу, добавляя лишь под конец: — я возьму лошадь, если вы не против. Лучи спускаются все ниже и становятся тусклее, Николай возвращается как раз в момент, когда тьма окутывает лес и опасность крадется по следам копыт в лужах грязи. Плохое предчувствие не покидает мысли до самого приезда, то и дело средь стволов мерещится черный силуэт с огромными щупальцами, раздаются звуки, шелест издалека, будто что-то произойдет. Лишь когда непослушный конь останавливается, а в поле зрения попадается столичный следователь, весь страх отступает. Яков Петрович сидит там же, где и в ночь перед пожаром. Тогда еще Бинх пригласил их к себе, но только услышал отказ с хитрой улыбкой на лице дознавателя. Если б Гоголь только знал… Сделал бы все, только бы не допустить его смерти. Воспоминания пронзают голову молниеносно и без желания исчезать. Сразу же он трясет головой, прогоняет страшные мысли и, кажется, это становится слишком заметно, судя по поднятой в немом вопросе брови Яков Петровича. Уголки губ поднимаются в фальшивой улыбке, что должна показать его нормальное состояние, но показывает только то, что еще не написано прямо на лице. Молодой и неопытный, труднее книгу прочитать, чем его эмоции, особенно тому, кто сидит перед ним. Чувство, будто он всегда знает больше остальных, смотрит так, словно слышит чужие мысли. Николай ежится от порывов ветра и сильнее закапывается в складках пальто, когда как Гуро наоборот выпрямляется. — Вы быстро вернулись, Николай Васильевич, — отчего-то без удивления констатирует следователь, что странно — писатель ушел со двора еще утром после завтрака и до встречи с Лизой был у реки и мило беседовал с одной знакомой девицей, хоть и рассчитывал побыть один. — Что-то случилось? — Нет, что вы, Яков П-петрович, Лиза была гостеприимна. Как и всегда, — под конец он не сдерживает недовольного вздоха. Спадающие на лицо волосы, воротник пальто и полуоткрытые от усталости глаза позволяют наблюдать за ним и не бояться быть замеченным. Когда еще, как ни вечером, после дневной суматохи, наградить себя такими минутами. Да ради них можно забыть и про Лизу, и про Бинха, Тесака, Бомгарта, так и ждущих его с бутылью самогона. Зачем этот алкоголь, эти беседы ни о чем, шумная толпа, если утром за завтраком его встретит хмурый взгляд, намного страшнее любого похмелья, после которого рвотные позывы покажутся не более, чем хорошим предлогом сбежать. — Но я же обещал вам рано вернуться. Он бросает это не задумываясь, только потом прячет пылающие щеки за воротник и опускает глаза, лишь бы не видеть расплывшегося в ухмылке следователя. Ветер стихает, но внутри все холодеет. — И под этим предлогом вы покинули графиню Данишевскую? — взгляд писателя все же поднимается обратно, как раз в тот момент, когда Гуро еле сдерживает улыбку и на этот раз удивленно качает головой. — Но право, душа моя, вы же мне ничего не обещали. Тело обдает жаром и алые щеки на обычно бледном лице все сложнее спрятать в складках пальто, как и притворяться, что трясет от холода, а не страха. Единственное желание сейчас — испариться, провалиться сквозь землю или хотя бы перестать чувствовать на себе этот довольный взгляд карих глаз. — Я… я… — он запинается еще больше, непривыкший к таким ситуациям и не знающий, как поступать. Возможно, будь перед ним другой человек… «А если догадался?» Николай считает себя ненормальным, каким-то больным и странным из-за своих видений, но сейчас впервые он благодарен своей особенности — когда руки начинает трясти еще больше, он понимает — что-то неладно. И в тот же момент тело будто немеет, а разум пронзает животный ужас, заставляющий часто и почти скуляще дышать, но этого Гоголь уже не помнит — вместо реальности он видит ту самую реку, на берегу которой сидел этим днем. Теперь там только девушка, обнявшая колени, смотрит вдаль и тяжело вздыхает. Рядом слышится треск огромных черных сапог, уверенный и быстрый. Девушка оборачивается и раздается пронзительный и душераздирающий крик, от которого перехватывает дыхание. Сложно что-то разобрать из мелькающих картинок, но в память намертво врезается оглушающий раскат грома, который и возвращает сознание в реальный мир. В ушах гудит и болит голова. Пробуждение дается нелегко, как и все предыдущие. На лицо падают первые капли дождя. Небо темнеет, ветер еще холоднее и сильнее. Страх вновь накатывает и становится слабее лишь при виде Яков Петровича. Его отчего-то всегда теплые руки держат писателя за голову, готовые вот-вот поднять тело и отнести в дом. Знай Гоголь это раньше — не стал бы открывать глаза и упускать возможность быть к нему ближе, чем обычно, хотя бы пару минут. Он нарочно тянет, не шевелится и будто бы ничего еще не понимает, но сам полуоткрытыми глазами следит за каждым движением следователя. Нахождение рядом с ним успокаивает, дарит чувство безопасности. Живая легенда Петербурга… Кто бы мог подумать, что этот человек вот так просто возьмет с собой больного на голову писаря и не забудет про него через час после приезда. Учитывая, что самого Гоголя он знает едва ли дольше остальных в Диканьке, его отношение к помощнику удивляет. — Николай Васильич? — Гоголь молчит и с трудом прячет улыбку, когда чувствует пальцы на шее, проверяющие пульс, от которых этот самый пульс ускоряется. — Да вы, признаться, горите весь. Поднимайтесь, еще больше захвораете. Сквозь барабанящие по крыше капли слышно, как поднимается на ноги следователь и ставит на ножки упавший с писателем стул. Гоголь начинает с малого — поднимается на локтях и, щурясь от на мгновение побелевшего мира, осматривается. Нехотя. А вот на ноги поднимается мгновенно и даже игнорирует протянутую в помощь руку, когда вслед за молнией следует гром, неожиданный и оглушающий, неестественно громкий, а главное — точно такой же, что в видении. Николай белеет с такой же скоростью, как небо секундой ранее. — Что же вы, грозы боитесь? — комментирует с улыбкой Гуро, но видя лицо Николая, становится серьезным. — Всадник… — шепчет Гоголь и срывается в сторону реки. Не видит, побежал ли за ним Яков Петрович, не слышит больше раскатов грома, словно нужен был лишь один, для предупреждения. Не волнует ни ветер, ни грязь, в голове лишь мысль о том, что девушку можно спасти, прямо сейчас, если только успеть. Не успевает. Бледная спина мертвой девушки в ночи кажется белым пятном. Ее потухший взгляд смотрит в сторону, глаза приоткрыты, но недвижимы, будто бы к смерти она уже была готова. Под ней не сразу разглядишь кровавые травинки и следы копыт в нескольких метрах — единственное напоминание о Всаднике. В хрупкой надежде Гоголь переворачивает тело на спину и едва сдерживает возникший рвотный позыв — у девушки рассечен живот так, что выпавшие внутренние органы переворачиваются вслед за ней. Именно в тот момент Николай подмечает присутствие следователя рядом — пока его рвет в стороне, Гуро стоит рядом и смотрит по сторонам, опасаясь, что Всадник еще может быть рядом. Когда в желудке остается дыра, а все содержимое на земле, на миг хочется засмеяться. Темнота, лес, рядом опасный убийца, которого никак не удается поймать, перед ним голая мертвая девушка с уже не внутренними органами, страх и тошнота сковывают тело, а ему кажется, будто бы чья-то ладонь гладит спину. И это так… Заботливо? Он ясно чувствует тепло и не может поверить, правда ли это. «Вы знаете, разница между сном и реальностью иногда небольшая. Для натур впечатлительных, вроде Вас, она, эта разница, боюсь, вообще отсутствует» Так часто его преследуют видения, что он правда не знает, чему верить. Но уж сильно хочется, чтобы эти легкие заботливые жесты Яков Петровича были взаправду. Чтобы был реален он сам. Гоголь, как натура впечатлительная, готов упиваться им вечность. Он старается не смотреть в сторону трупа и дышать ртом. Яков Петрович стоит в нескольких метрах, оперевшись о трость. Николай помнит, что внутри меч, и восхищается сообразительностью следователя. Не только стильный, но и умный. Умнее многих. Не зря его зовут легендой, и правда он такой. Стоит, не шевелясь, выглядит расслабленным, но готов в любой момент среагировать. Бросился бы он на защиту, напади Всадник на Гоголя? Определенно. Писатель не видел, но уверен, что его навыкам владения меча можно только позавидовать. По крайней мере, так точно было бы, пиши он об этом человеке книгу, да вот только духу никак не хватает вывести его имя на бумаге. — Вы как, Николай Васильич? — Гуро все также вглядывается вглубь леса и даже не поворачивается, когда Гоголь спускается к реке, чтобы умыться. — Уже лучше Яков П-петрович, — он подходит со спины к неподвижному следователю и пугается, когда тот резко оборачивается, чудом не задевая медлительного писаря плечом. Черные в ночи глаза оценивают состояние, осматривают с ног до головы и держат зрительный контакт дольше, чем того предписывают негласные правила. «Неспроста это. Его глаза… В этих бездонных омутах я могу увидеть себя. Я готов вечно краснеть от его взглядов и улыбаться в ответ на его уверенную ухмылку. О, боги, да что ж происходит? Мне точно снится. Наяву такого бы не было» — Николай Васильич, вы меня слушаете? — эти слова больше похожи на правду. Они вытягивают из ступора и заставляют обернуться на сидящего перед жертвой Гуро. Он все это время просто стоял?.. — А? Да. Да, Яков Петрович. — Вам не кажется эта девушка знакомой? — он указывает на лицо жертвы и старый, давно заживший рубец на щеке. — Эт… Боже, Н-настя, — Гоголь бросается к ней, который раз за день пачкая одежду. — С ней я был тут днем. Он смотрит на Гуро взглядом брошенного котенка. В глазах следователя он ищет поддержку, спокойствие или защиту, да что угодно, что его спасет от накатившей волны жара. Это он виноват. Всадник должен был убить его. Эта девушка, совсем еще юная, не должна была погибнуть. Гуро удивлен не меньше, но явно не тому, что Гоголь был с ней знаком. По лицу видно, как складывается паззл в голове и читается несказанная, но подходящая как никогда фраза: «Какой пассаж». Своими выводами он не делится. — Что-то мне, Николай Васильич, кажется, эта девушка не связана с прошлыми жертвами, — в мгновение он оказывается на одном уровне с Николаем и только это останавливает новые рвотные позывы писателя и желание отойти от трупа как можно дальше. Трудно смотреть на того, кто умер по твоей вине. — Глядите: живот вспорот, горло не перерезано. Кровь, как вы заметили, на месте. — Сегодня не праздник, — добавляет Гоголь и ждет одобрительного кивка. — Верно. — Это точно был Всадник, — он скатывается до шепота и готовится к тому, что ему не поверят. — Я верю вам. Однако в этот раз он хотел, чтобы жертва — то бишь Настя — умерла мучительно. Не находите это подозрительным? — На ее месте должен был быть я. Всадник искал меня, — отчего-то делает такой неожиданный вывод писарь. — Что-то в его плане изменилось и вы, видимо, этот план, Николай Васильич, и изменили, — Гуро резко поднимается, помогает встать и без того всегда слабому Гоголю. В этот раз писатель не упускает шанса принять протянутую руку. — Идемте, надо предупредить Александра Христофорыча о новой жертве. Вы как себя чувствуете? — Тошнит, — единственное, что отвечает писатель. — Я заметил. Ничего, душа моя, привыкнете. Скоро полегчает. Этой ночью вновь невозможно уснуть. На душе чувство какой-то неопределенности и давящий внутри страх будущего. В ситуации, где любой другой боялся бы смерти от рук Всадника, Николай боится смерти другого. Рано или поздно они выйдут на убийцу, но как с ним сражаться? А что, если Яков Петрович будет ранен, но на этот раз уже не вернется с рассветом, как тогда? Своей смерти Гоголь давно не боится, он много раз был на грани еще в детстве, выживая лишь каким-то чудом. Да и терять особо нечего. Только с приездом в Диканьку все чаще ему кажется, что с ним что-то не так. Что, если он окончательно сошел с ума? Что, если он однажды проснется утром, а мимо будут проносить сгоревшие остатки его тела? Из-за частых видений он потерял связь с реальностью. Он не может быть никогда уверен, правда ли то, что он видит. Он боится остаться один, боится вновь не видеть его утром. Каждый раз приходится говорить себе, что видение не бывало еще таким долгим, что будь Гуро правда мертв — его бы уже не было перед ним все это время. Что будет, если все закончится и Всадник будет пойман? Как предложить Яков Петровичу работать его писарем и дальше, доказать, что он может быть полезен? Странно думать о том, что напросился он на эту поездку только из интереса, что это за человек. Еще страннее то, что интерес быстро перерос из простого в нездоровый. «Какой пассаж…» — думает Гоголь перед тем, как сон все же берет верх.