Последний танец

«Излагаю свои мысли на бумаге в надежде, что и она, и мои чувства сгорят раньше, чем об этом станет известно Вам. Я поддался Вашему обаянию, и мое сердце неискренно со мной. За длительный период одиночества я отвык от людей, от внимания к своей персоне. Я влюблен не в Вас, а в Ваши речи, Ваши взгляды, Ваше отношение ко мне. Вы занимаете мои мысли, Вы красите мои серые будни. В своих снах я вижу только Ваши карие глаза. Я зависим от Ваших комплиментов сильнее, чем от алкоголя, но это не должно выйти за пределы моей головы и чернил на листе. Это неправильно, это не любовь, а привязанность и жажда внимания. Я Вас не люблю, а потому придаю эти строки огню и ожидаю, пока вслед за ними сгорят и мысли о Вас» Дрожащее перо оставляет в конце жирную кляксу вместо точки, и Николай будто в испуге откидывается на спинку стула. Горло сковывает ком и в немой истерике дрожат губы, накрепко зажатые ладонью. Жгучие слезы скатываются по щекам и сквозь них взгляд ищет коробку спичек, но не находит. Пальцы сжимают лист в кулак, и рука силой бьет по столу. Изо рта вырывается случайный писк, и писатель до боли кусает тыльную сторону ладони, едва сдерживая крик. Когда слышится скрип двери, он мгновенно замирает, перестает даже дышать. — Что случилось, барин? — показывается запыхавшийся обеспокоенный Яким, и Гоголь наклоняет голову, чтобы волосы закрыли собой лицо. — А, вы опять бумагу мараете. Спички я спрятал, можете не искать. Не хватало вам, барин, еще дом чужой спалить. Шли бы вы лучше делать то, зачем приехали. Вас вон Яков Петрович ждет во дворе. Писатель едва вздрагивает, но не поворачивается. Еще несколько секунд тишины, и дверь закрывается, а следом скомканный лист с размаху летит в угол. Пальцы зарываются в волосы и сжимают с силой и до боли, что даже помогает — сразу приводит в чувство. Еще какое-то время он смотрит перед собой. — Все. Прошло, — уже стоя над умывальником, шепчет самому себе Гоголь и закрывает лицо ладонями. — Что ж за проклятье… Но стоит выйти из дома и увидеть причину своей истерики, как ком вновь сжимает горло. Столько его уже преследует образ столичного следователя, что можно не открывать глаза, чтобы увидеть его величественный профиль и зачесанные назад волосы. Николай никак не выдает своего состояния. Только отводит глаза, когда идет позади. Смотрит куда угодно, только не вперед, не на контрастирующее с этим местом ярко-красное пальто. «Даже сейчас мне кажется, что вы замедляете шаг ради меня, чтобы я не бежал. Эти мысли сводят меня с ума» Работать становится все труднее — помимо отвратительного запаха гнили мешает и чарующий голос, детально описывающий отсутствующие органы жертвы, впрочем, не связанной со Всадником, как он успел понять по телу, пока не начались рвотные позывы. Гуро терпеливо повторяет фразы дважды и ждет, пока парень справится с очередным приступом тошноты. — Сегодня уже лучше, Николай Васильевич, — подмечает он, когда поднимает голову. — Я не видел вас за завтраком, когда вы последний раз ели? — Утром. Вчера, — губы писателя сжимаются и все внимание переключается со следователя на его собственное дыхание. И все равно невольно он подмечает быстро брошенный в его сторону удивленный и даже недовольный взгляд, при мысли о котором опять сводит желудок. Сводит настолько, что лучшее решение — бросить все и отойти подальше от трупа. — Что-то неважно вы выглядите, душа моя, — стоит приоткрыть глаза — и перед ним опять Яков Петрович. Остается только надеяться, что он реален, а не очередная фантазия после видения. — Не первый день уже сам не свой. Что же такого произошло? «Душа моя…» — Н-ничего, — вновь вырываются лишь бессвязные буквы. Сколько еще испортить бумаги, чтобы избавиться от этой зависимости? Есть ли смысл или все же найти хорошего врача? — Просто нездоровится. Взгляд шоколадных глаз недоверчив, но все же следователь молча протягивает Николаю брошенные бумаги и перья с чернилами. Очень трудно не касаться его пальцев, особенно когда есть такой предлог. Очень трудно и все равно очень хочется. Но нельзя - подозрительно. Не хватало, чтобы его отправили обратно в Петербург за то, что он сам пытается скрыть за «нездоровится». Еще больше нельзя падать в эту яму, иначе потом не выбраться вовсе. Писатель сдерживает желание коснуться его руки, но разрешает себе просто посмотреть. И зря, потому что долго смотреть нельзя — заметно, — а оторваться уже невозможно. Приходит мысль стать художником, нарисовать его руки до мельчайших деталей, запечатлеть каждую вену, морщинку, каждую царапину на ладони или трещинку на перстне. Яким обязательно посмеется и скажет, что проще сразу сжечь все леса мира, чем переводить их на бумагу и давать барину на творчество. Лишь по пути домой становится легче дышать. Тогда-то Гоголь и спрашивает аккуратно, какие выводы сделал следователь. И вновь ловит на себе удивленный взгляд, каким и стоит смотреть на витающего в облаках писаря, который эти самые выводы и записывал. — Скажите мне, голубчик, а не было ли у вас больше видений со вчерашнего вечера? — они идут медленно и, как всегда, необъяснимо близко. Николаю непривычны прикосновения, особенно от него. Яков Петрович же будто рыба в воде, смело ведет юношу за локоть и следит, как бы тот не шагнул в лужу или не споткнулся о бугорок. — Н-нет, Яков Петрович, — Гоголь врет и надеется, что звучит убедительно. Иначе как объяснить, что видения были, но совсем не о Всаднике. Настолько «не совсем», что от одной только мысли вгоняет в панику. Знать о них не стоит, пожалуй, вообще никому. Самому бы хоть забыть. — Эту жертву и прошлую… Как вы ее называли? Настя? Этих девушек связывают всего два факта: они обе молодые и обе убиты довольно-таки жестоко. У вас, как вы говорите, видений не было... Скажите мне, а не показалось ли вам ее лицо знакомым? Может, вы ее знали, м? — Я не смотрел, — отвечает он на этот раз честно и ответом своим ничуть не удивляет. — Получается, теперь мы не можем предсказать его дальнейшие действия? — Ну почему же, Николай Васильич. Для таких зверских преступлений нужна серьезная причина, и когда мы ее найдем — сможет понять, что послужило поводом для этих убийств. И если наши с вами первые догадки верны, то для своего ритуала он продолжит высасывать кровь из жертв. Сегодня как раз праздник, вот и посмотрим, что случится. — Получается, если была причина, то Всадник знал всех своих жертв. Если опросим всех родных, то сможем сузить круг подозреваемых, — в глазах загорается огонь от неожиданного вывода, но быстро тухнет, разбиваясь о слова следователя: — Не забывайте, что мы в деревне. Население небольшое, территория маленькая, все друг с другом знакомы. Единственное исключение составляют разве что семья Данишевских. Но ваша версия имеет право на жизнь. Если хотите знать мое мнение, Николай Васильич, то я бы посоветовал вам поговорить с местными. — Хорошо, я… Да… Спасибо, Яков Петрович, — губы изгибаются в плохо скрываемой улыбке. «Он ничего не боится и всегда держит ситуацию под контролем. Он знает намного больше, чем все жители села, он — герой. А я лишь обуза для него, слабый и проблемный писарь, который не может и перо в руках удержать. Мне не добиться и капли его уважения. Странно, что он все еще возится со мной» Подумав об этом, Гоголь лишь ниже опускает голову, прячет ее за волосами и чуть не наступает в яму, чувствуя стальную хватку в районе локтя. На пороге дома уже переминается с ноги на ногу Яким, но смотрит не на барина, а на Гуро. Шаг вперед — следователь тростью преграждает писателю путь и отправляет его за стол. Велит подать и первое, и второе, а также проследить, чтобы писарь все съел до последней крошки. Получается съесть только тарелку борща и то из-за сухости во рту. При виде мяса снова накатывают воспоминания о трупах и от тошноты спасает только аппетитный запах, совсем не похожий на смердение разлагающейся плоти. Первые несколько минут он бросает взгляд на Гуро и пытается понять, что нужно от него Якиму, но видит только наклоненную голову и ярко-красную спину. По движениям руки можно понять, что кто-то из них, видимо Яким, что-то передал. Но их разговор завершается быстро. Оставшееся время Яков Петрович сидит перед Гоголем и отчего-то еще пристальнее наблюдает, будто прожигает насквозь, и от этого взгляда хочется сжаться в комок. Он борется с желанием поднять на следователя глаза и старается невозмутимо есть, будто находится здесь один. Этим днем «столичная цаца», как прозвали его местные жители, впервые пьет поданный компот. Пьет очень медленно и маленькими глотками, отчего кислый напиток сводит скулы, но кружку он не опускает до конца. Возможно, не будь напротив него Гуро, он так бы не притронулся ни к пище, ни к компоту. Стоит хотя бы постараться не выдать себя, пока дурные мысли не исчезнут. Николай готов отдать все за лекарство от… Он не хочет называть это чувствами, но и в нехватку внимания уже не верит. Лишь договаривается с самим собой, что быстрые взгляды и ночные видения останутся лишь на его совести и не принесут ничего страшного, если больше о них никто не узнает. Он так и замирает, обхватив кружку руками, глядит задумчиво перед собой и не сразу замечает, что следователь исчез. Первая мысль — опять было видение, но Яким в привычной манере успокаивает — говорит, барин хоть и с придурью, но разговаривал (стоп, разговаривал?) с настоящим следователем. Да и Гуро не может сидеть весь день на месте — его редко видит даже Гоголь, а для жителей он так и остается легендой из города, встреча с которым, как примета, - обязательно к трупу. Николай не удивляется. Сначала он думал, такой человек просто не видит смысла тратить время на жалкого писаря, но быстро понял, что тот просто помешан на работе. И заданный однажды, как бы невзначай, вопрос о семье лишь подтвердил эту мысль. — Семья, Николай Васильич, — ответил ему тогда Гуро, — требует большого внимания и стабильности, а в случае постоянной необходимости искать убийц по всем частям света привязанность к дому будет только мешать. Гоголь вздыхает и направляется к окраине села, дорога из которой ведет прямо к чете Данишевских. Видеть Елизавету все еще нет желания, ровно как и идти к реке. В голове все еще висит картинка бездвижного тела во тьме и замершего в страхе лица. Там, на окраине, он бродит до вечера, пока небо не начинает темнеть. Все это время он думает о прошедших в Диканьке днях и после каждого шороха подолгу всматривается в пустоту меж деревьев. Однажды ему кошмар приснился, будто Яков Петрович все же погиб в пожаре и начал везде мерещиться писателю, а тот стал новым дознавателем и продолжил его дело. Вот уж действительно страшно. После того пожара в доме Ганны он еще несколько дней будто пребывал в трансе. В тот момент Гуро был с ним почти всегда, а когда отходил — Гоголь метался, искал его глазами и начинал трястись, думая, что это было видение. Тогда ему казалось, он сошел с ума стремительно и больше не понимает, где находится. А еще клялся себе, что если вдруг очнется в Петербурге, осознав, что не было этого всего, то немедленно побежит искать следователя, даже если тот не узнает или прогонит. Судьба будто слышит его немые просьбы отвлечься от мыслей о том плохом, что произошло, и о том хорошем, что не произойдет никогда. Шелестят кусты в стороне, и тело в миг напрягается, готовится бежать, но источником шума оказывается простая девушка в белом с редкими пятнами сарафане. На ее руках, свернувшись в клубок, лежит кот. Среди пушистой черной шерсти выделяются две изумрудные точки и серебряные усы. Его голова плавно покачивается в стороны, глаза то и дело закрываются, но каждый раз питомец оживляется и быстро осматривается. Взгляд осторожный и будто осознанный, как если б он чувствовал приближение опасности. Сама же девушка по виду напоминает Лизу своими волнистыми русыми волосами и зелеными глазами, почти такими же яркими, как у ее кота, но отличается невинным личиком и по-детски испуганным, при виде Гоголя, взглядом. Она вздрагивает и прижимает сильнее свой клубок, а потом чуть не натыкается на кусты, через которые не без труда пробиралась. Кот вскакивает при виде Николая, злобно шипит и выпускает когти, впиваясь в нежную кожу хозяйки до кровавых точек. — Вы… — она пятится, но писарь вскидывает руки, пытаясь показать, что не опасен. Губы ее начинают тихо шептать слова молитвы, однако когда ничего не происходит, она с облегчением вздыхает и осторожно делает шаг вперед. — Простите, господин Гоголь. Я испугалась, думала, душегуб этот проклятый, а это вы. Сами знаете, как неспокойно сейчас, от каждого звука шарахаются. Шипение умолкает, когда на темную макушку кота ложатся тонкие и непривычно чистые для таких мест пальцы, начиная едва заметно поглаживать. — Знаю, — активно кивает Гоголь, не отрывая взгляда от лап маленького хищника. — Вы бы не ходили одна эм… — он поднимает взгляд на нее. — Алена. — Алена. Сегодня праздник, вам не стоило выходить из дома. Александр Христофор… — Уголек из дома сбежал, я не могла его оставить. Он у нас очень пугливый, чуть что — резко вскакивает и прыгает в окно. Вот и сегодня утром шорох какой-то раздался, он ни с того, ни с сего вскочил — и исчез. Так боялась, что в лесу с ним что-то случится… Она тяжело вздыхает и смотрит на маленькую мордочку, спокойно сопящую у нее на предплечье. Протянутую писателем руку Уголек сначала обнюхивает, резко открыв глаза, а после трется о пальцы лбом и мягко прикусывает подушечки. — Матушка говорит, он духов и нечистую силу всякую видеть может, а еще сразу понимает, что человек со злым умыслом пришел. Но вы ему нравитесь, не каждого он к себе так спокойно подпускает. — Да уж, спокойно… — Николай хмурится и кивает на следы от когтей на руке Алены. — А почему именно Уголек? Никогда не слышал, чтобы так кота звали. — Да как-то само получилось. Пару недель назад же дом сгорел, вы видели наверняка, так вот Уголек в это время там был, выбрался как-то, мы его в лесу утром нашли. Совсем он испуганный был, просто маленький сжавшийся комочек, страшно смотреть. И шерсть была подпаленная. Мы его и приютили, раньше ж он у той женщины жил. Кормили, ухаживали, отец до сих пор удивляется, как у него ранки все зажили. Слухи ходят, женщина та ведьмой была, вот и кот у нее может волшебный, да кто ж точно может знать? Но мне кажется правда, у него шерсть быстро восстановилась, за пару дней всего. Только тревожный стал, на любой шум реагирует… Ну, вот с тех пор и зовем Угольком. Они неспешно идут по дорожке вглубь деревни, пока девушка тараторит, поглаживая кота. Николай не прерывает, позволяя себе отвлечься от своих мыслей, кивает и ежится от вечерней прохлады. Сердце у него екает дважды за время ее монолога: когда она вспоминает ту самую ночь и когда описывает состояние животного. Точно также Яким в первые дни описывал Якову Петровичу его состояние и просил поговорить с барином, показать, что все в порядке. Уголек за прогулкой окончательно расслабляется и засыпает, положив мордочку на руку хозяйки. Николай осторожно гладит его по голове и после одобрительного мурчания не может сдержать улыбки. Но покой вновь рушится о стук копыт вдали, и снова кот вскакивает, порывается спрыгнуть вниз, но девушка держит крепко, боится, что вновь убежит и пропадет. Из темноты показывается ослепительно-белый конь и сидящая на нем Лиза. Ее волосы распущены, что бывает редко — обычно они собраны в пучок, — не менее ослепительное платье украшает жемчужное ожерелье. Одним словом, для обычного вечера она слишком красива, словно принцесса, сбежавшая из замка. Только настроение ее совсем не вяжется с выстроенным ярким образом: брови нахмурены и губы сжаты. Руки крепко держат поводья, а грудь медленно вздымается. Едва завидев Гоголя, она останавливается и спрыгивает на землю. Кот мгновенно вскакивает и вновь начинает шипеть, еще сильнее, чем в первый раз. — Лиза, — с удивлением приветственно кивает Николай. — Здравствуйте. — Добрый вечер, Николай Васильевич, — приветственная улыбка почти сразу сходит с ее лица. Она оглядывает стоящую рядом девушку и едва заметно отходит от выгнувшего спину Уголька, обнажившего длинные и острые клыки. — Не познакомите нас с вашей… подругой? — Ах, да, конечно. Это Алена, — он кивает на девушку. — Моя новая знакомая. Алена, это Елизавета Данишевская, моя подруга. Они с Алексеем Данишевским живут в поместье неподалеку. Слышали, наверное. Девушка коротко кивает и пытается утихомирить кота, но тот с шипения переходит на грозное мяуканье. Когти впиваются в кожу так, будто он готов вот-вот наброситься на графиню. — Простите, он… Он какой-то слишком нервный сегодня. Пойду я, поздно уже. До встречи, Николай Васильич. Елизавета, — не без усилий она прижимает разъяренного Уголька к себе и спешно уходит в дом, так и не дождавшись какого-либо ответа. Еще несколько секунд не угасают в ее сторону взгляды. Лиза выглядит грустной и от света ближайшего окна видны ее влажные глаза. В мыслях Николай подмечает, как ей идут распущенные волосы. — Лиза, вы сегодня прекрасны, — простой комплимент откликается всем спектром счастья на лице графини и в миг оживляет ее глаза. — По какому же поводу вы решили прихорошиться? — Так праздник сегодня, Николай Васильевич, — с улыбкой отвечает она. — Вы знаете, Алексей должен был вернуться, но его нет. Уже давно у меня подозрения, что он мне не верен. Ее взгляд опускается в пол и голос становится тише. — Я его не осуждаю, между нами давно нет никаких чувств. Вы не думайте, что я расстроена, но… Раз его все еще нет, я осмелюсь пригласить вас еще раз к себе. Негоже в такой вечер оставаться одному. В голосе слышится мольба. Тяжелый вздох выдает ее страх перед ответом, а Николай все медлит — сам он был бы рад вернуться к себе или проверить еще раз, все ли девушки дома, уж очень ему наскучила компания Лизы за эти дни. Ее чувства давно известны и именно она всегда с радостью дает Николаю такое нужное ему внимание и общение. Она будто очарована им, смотрит щенячьими глазами, радуется любому шагу навстречу, любому касанию и даже мимолетной улыбке. Ему знакомо это чувство, но с Лизой оно не имеет ничего общего. Он рад бы и сам ответить ей взаимностью, только вот все время тянет его обратно домой. Тем более вечер, он должен уже вернуться… — Простите, Лиза, я должен быть здесь сегодня. Если вам так станет легче, то я могу прийти завтра днем. — Я буду ждать вас, Николай, — она грустно улыбается и после прощального кивка взбирается на коня. — Доброй ночи. Небо уже темное, заставляет нервничать и торопиться. В груди вновь недоброе чувство, кажется, будто оно уже и не исчезает, будто стало чем-то нормальным, как сонливость после суток без сна. Каждый день — как новая история, новая глава жизни, и с каждым разом повесть все больше напоминает ужас. Каким будет развязка и конец? Что напишет о себе сам Гоголь? Он улыбается при мысли, что и свою историю сжег бы без малейшего сомнения. «Сжег бы… Подождите. Я должен был сжечь утром… Письмо!» Тело покрывается мурашками, а сердце замирает. То, что он писал утром, та истерика, которую он излил на бумагу… Он так сильно желал справиться с нахлынувшими в миг чувствами, что напрочь забыл, куда дел чертово письмо, которое посвятил тому, кто никогда не должен его найти. В панике он срывается с места, забывает про Лизу и даже не прощается. Однако при входе в комнату все сжимается — пусто. Лист за листом, угол за углом, но нигде нет и приблизительно похожего на смятый клочок бумаги, как писатель помнит его с утра. Так же стремительно он вылетает из дома, чтобы найти одну единственную тень во дворе. — Яким! — порыв схватить слугу за воротник еле получается сдержать, однако голос все-таки срывается на крик. — Ты брал бумаги из моей комнаты?! — Какие бумаги, барин? — удивленно спрашивает Яким. Спрашивает так, будто интересуется, не напился ли барин опять, раз несет всякую чушь. — Утром я оставил одну запись, сейчас ее нет. В комнату ко мне заходишь только ты. Яким, отвечай, не то хуже будет, — голос сходит на шепот, похожий на шипение кота этим вечером. — Вы про ту смятую бумажку, которая в углу валялась? Вот уж не думал, барин, что это ваши записи. Выкинул я ее. Не я выкину, так вы сожжете, так и хату спалите, вы ж не угомонитесь. Руки писателя сжимаются и сквозь стиснутые зубы вырывается резкий выдох. Безумно хочется что-то сломать или ударить обо что-то кулаком, от столь сильного желания на глазах выступают слезы. — Ты читал то, что там написано? — Барин… — Яким! — Прочитал я вашу эту запись. И знаете, что я скажу — правильно вы сделали. У Елизаветы Андреевны муж есть, нечего вам жизнь их портить. Вот расстанутся они из-за вас, а вы в Петербург вернетесь — ей-то что прикажете потом делать? Уж я-то на что жизнь испробовал, но все равно никогда не разрушал так семьи. Прекращайте уже страдать, что вы как маленький все. То тогда сколько дней с постели еле поднимались не пойми из-за чего, то сейчас опять проблему нашли. Ей богу, как ребенок, — бубнит Яким, недовольно качает головой и уходит. Николай все же не сдерживается — бьет кулаком о какую-то деревяшку, и боль сразу пронзает руку до запястья, заставляя обхватить ее второй рукой и замереть в немом вопле. Вместо желанной и совсем непривычной ругани во весь голос вырывается лишь тихий мат, смешанный с шипением. А после начинает жечь глаза тот факт, что его личный секрет, его сокровенное кто-то увидел. Зашел в душу, да еще и плюнул. И из-за кого? Из-за него же! Какой позор… — Вот уж не думал, Николай Васильич, что вы знаете такие слова. Удивлен, право, у-див-лен, — раздается голос сзади и по нем понятно, что его обладатель даже не пытается сдержать улыбку. Свет подчеркивает его силуэт, но смысла в этом мало — этого человека писатель узнает даже по вздоху. Хотя смысл он все же находит — при виде него боль отступает на второй план. Вот он вновь — стоит, облокотившись об угол дома, держит в руках перчатки и прижимает к себе трость. Каждый раз появляется будто из ниоткуда и всегда удивляет Николая своим умением ходить бесшумно. Обычно он не делает так, потому подобные появления всегда заставляют сердце выпрыгнуть из груди. «Так быстро прошел день?» — Гоголь не верит себе и словно впервые видит темное небо. — Яков Петрович, — он улыбается. — Что-то потеряли? — следователь кивает в сторону, куда ушел Яким. — А… Да нет, нет. Ничего важного, — он опускает голову, когда пересекается с ним взглядом. И сразу же корит, что опять рискует выдать себя. Чертов влюбленный идиот. — Не умеете вы врать, душа моя, — оживленно с улыбкой говорит Гуро и подзывает Гоголя к себе. — Давайте прогуляемся перед сном. Вы не против? — Н-нет, что вы. «Я ждал Вас весь день, как я могу отказаться» Его руки снова без стеснений берут Николая за плечо, и они неспешно идут вдоль тропинки от дома. На этот раз нет ни холода, ни ветра. Вокруг тихо и спокойно, только свет в окнах и ясное, пусть и темное, небо. — Ну, Николай Васильевич, как прошел ваш день? Познакомились с кем-нибудь? — Да. Я говорил с девушкой, Аленой. Оказывается, она знала Настю, которую убил Всадник. Они жили рядом. Но она ответила, что здесь все знают друг друга и все общаются. Вы были правы, Яков Петрович, моя версия оказалась ошибочной. — Людям, голубчик, — Гуро останавливается и поворачивает Гоголя к себе, — свойственно ошибаться. Именно это приносит им тот важный опыт, который в будущем поможет и сделает сильнее. Вы сейчас стали сильнее и в будущем уже не допустите этой ошибки. Николай поднимает на следователя удивленные щенячьи глаза, но смотрит будто куда-то сквозь него. Людям свойственно ошибаться… — Я понял, Яков Петрович, — шепчет он и опять замирает, нерешительно разрывая их контакт и ожидая, что же сделает Гуро — оттолкнет или подпустит вновь? Будто он имел ввиду не ошибку в деле, в идее, что все жертвы были знакомы с убийцей, и это поможет. А точно ли он вообще говорил про это? Николай вновь пугается, накручивает себя и думает, где выдал свои чувства. Уж сильно боится отторжения, ведь стоит ему все узнать, и это будет концом истории писателя. Исчезнут драгоценные минуты рядом с ним, исчезнут его речи, исчезнет он сам. Но тот бездумно вновь берет писаря под руку и ведет дальше. Потому что эта очередная истерика вновь лишь в голове Гоголя. «Людям свойственно ошибаться… Тогда Вы — моя ошибка, Яков Петрович. Самая лучшая» — Да, кстати, Николай Васильевич, — он заговорчески наклоняется ближе и похлопывает по плечу. — Я бы на вашем месте не допускал появления Елизаветы Андреевны во дворе. Если Яким увидит, что у нее не карие глаза, а зеленые, то, скорее всего, сразу поймет, кому адресовано письмо.