Человеческая жизнь

«... важно отметить, что для разрешения конфликта, который длится с июня месяца этого года, необходимо применить меры для выполнения условий, что выдвигают обе стороны. К глубокому сожалению, лидер «Союзных королевских сил» Кален Марсден выразил отказ на предложение принять приглашение на саммит о разрешении военного конфликта гражданского характера, который должен был состояться сегодня: девятнадцатого сентября тысяча девятьсот четырнадцатого года...» – вещало радио голосом нового фюрера Груммана. Роза краем уха слышала урывки фраз из политических вестей сквозь шум воды, в которой она мыла посуду. Обычно когда она подрабатывала в закусочной старика Рика и раздавала приготовленный провиант нуждающимся, то вслушивалась в старое радио: в такие моменты немая толпа голодных людей пробуждала свои хриплые голоса и каждый из неё наровил вставить своё слово, что он думает о той или иной вести. Старина Рик тогда ворчал в свою щётку усов не хуже бравого генерала и велел всем замолчать и не мешать слушать. Роза любила эти моменты. Жаль, сейчас она не может вновь ощутить их по некоторым причинам. Так приятно было, когда людей объединяло что-то, кроме страданий, будь это даже такая простая вещь, как обсуждение новостей. Конечно, у неё есть Эрик – и она смотрит на его сутулю спину, которой он сидит к Розе, пока сам неотрывно слушает вести с фронта. Странно, но Томас больше интересовало, притронется ли её сожитель к овощному рагу, что она приготовила? Хоть овощи и пролежали долгое время в мешке и от них несло за метры спëртой влагой – еда едой оставалась. И оставалась вкусной. Она с трепетным упорством взялась самостоятельно готовить, чтоб отплатить своему спасителю за его заботу о ней, задвинув куда подальше страх перед его дурным нравом, жуткой манерой общения и вздорным поведением. Сейчас они вдвоём и, чисто технически, созависят друг от друга. Или нет? Роза не знала ответа. Он по-прежнему утверждал, что никаких обязательств перед ней, Розой, не имеет, и всё же вышел из своего образа полтергейста в стенах и всё чаще зависал в её компании. Даже пытался о чём-то поговорить с ней, что, однако, портила его неспособность воздержаться от шуток, касающихся её голоса – это злило, порой, по-настоящему обижало. Томас даже пару раз плакала. Но каждая обида выливалась в решимость вновь начать говорить, даже если речь девушки похожа шипение сломанных каналов радио. Проблема заключалась в том, что Роза каждый раз окунулась с головой в пучину причины, по которой она свой голос потеряла. Тарелка едва не полетела в раковину, благо, успела домыть. Взяв полотенце, она крепко сжала его в расцарпанных своими же ногтями руках, подавляя всхлип, как вдруг её внимание привлёк скрип сгибаемой в руке Эрика вилки. Она всё ещё не могла смириться с фактом, что эти жилистые худые руки могут обладать недюжинной силой. Её голова отказывалась принимать эту реальность. Но она была таковой. Вот только, что могло вызвать такую реакцию? Вены на его руках вздулись, плечи напряглись, а волосы на затылке встали дыбом, словно у тигра, готовящегося к прыжку. «...Рой Мустанг, организатор государственного переворота, который стал катализатором к смене власти в стране прокомментировал данную ситуацию: – Отказ Калена Марсдена от участия в саммите является прямым доказательством допущения диверсии на востоке со стороны «Союзных королевских войск», ведь это был главный вопрос, который должен был быть обсудиться на собрании, – заговорило радио до болезненной ненависти знакомым для Энви голосом. – Важно отметить, что точками фронта и боевых сражений были отмечены гражданские регионы. Таким образом, лидер и войска, совершающие преступления против гражданских лиц, у руля власти стоять априори не могут. Как представительное лицо его превосходства Йоханна Груммана я несу за собой ответственность в сохранении его власти и чести всей армии Аместриса. – Таковыми были слова главнокомандующего генерал-лейтенанта...» Резким щелчком по кнопке ведущую радио заставили замолчать. Эрик резко развернулся на стуле прочь от радио к столу, размял вилку и принялся напряжëнно уплетать овощное рагу. Роза таращилась на это зрелище, не в силах отвести глаза, словно наблюдая за хищником, что разрывает жертву. – Жаль паприки мало, пресновато с одной только солью выходит, – однако совершенно спокойно сказал сожитель, словно не он сейчас наровил сгрызть вместе с овощами вилку. Теперь-то он выглядел куда спокойнее: привычно подложил ладонь под подбородок и уставился взглядом аметистовых глаз в никуда. Можно не бояться, что отгрызëт по локоть руку, в которую Роза взяла опусташëнную тарелку, бросив на последок взгляд в сторону Эрика. Бывали моменты, когда рядом с ним её одолевал почти первобытный ужас – размышляла девушка, отмывая посуду – ощущение сравнимы с детскими, когда детдомовская шпана травила сторожевого пса и в один день цепь его сорвалась, а зверь молниеносно понёсся на обидчиков, на пути к которым по случайному стечению обстоятельств оказалась маленькая Роза. Оцепенев, она только могла глазеть на острые резцы собачьей пасти, которая яростно неслась в её сторону. Она отчётливо помнит, как упала на землю и заплакала, не в силах отвести глаза. Вот только пëс просто перепрыгнул через неё и вид его мощных лап и брюха со свалившейся шерстью иногда вспышкой заполоняет глаза, стоит Розе услышать собачий лай. Но Эрик же не зверь, а человек. И сравнивать его с бешеной гончей оскорбительно. Но кто же он такой? Роза из-за плеча поглядывала на сожителя, принявшего вид каменного изваяния и, как по законам эпохи Ренессанса, с видом непонятного мрака на острых чертах лица. И ведь не спросить. А если попытаться – ответит ли? Знаком с военным делом, возможно даже сам солдатом и является, прибыл, как упомянул однажды, из столицы, одарён невероятной силой. Сколько же ему тогда лет? Выглядит не старше самой Розы. И эта странная одежда, которую он никогда не меняет с узорами на спине, которые дополняют выбитые на плечах татуировки красных спиралей. А ведь Роза думала, что после алхимии её уже ни чем не удивишь. Оказывается, можно. «Может, ты когда-нибудь расскажешь о себе?» – спрашивает девушка мысленно Эрика, но тот, ожидаемо, в её сторону даже головы не повернул. Под одной крышей, даже общение построенное из взаимовыгоды, эдакого симбиоза, тоже строит связь между людьми. И в этой связи чисто на формальностях есть что-то по-человечески важное. Что-то, что необходимо поддерживать. Была в этом какая-то чистота на фоне грязи и разрухи происходящего. «Моральная гигиена...» – весело подумалось Розе, когда она домыла посуду. Она посмотрела на свои мокрые ладони и подумала, что на самом деле удобно совмещать мытьё рук и посуды. Сделал два дела, а сэкономил и воду, и средства личной гигиены, которые сейчас достать не легче еды. Личная гигиена... Томас зачарованно смотрит на свои царапины от собственных ногтей, после чего, словно неживая медленно движется в направлении ванной. Там она сразу принимается рыться в обшарпанной тумбочке, в ящике которой покоятся средства личной гигиены, в том числе необходимые исключительно для девушки, которые так и не были использованы по назначению. Она отчётливо помнит, как ей передала коробку со всем необходимым заведующая сиротского приюта, в благодарность, как выпускнице, что пришла помочь в трудный час. Ледяная судорога сковала все движения. Роза еле разогнулась из своего положения и взглянула в зеркало, из которого на неё глядели полные ужаса глаза и её собственные волосы, которые зашевелились, словно клубок живых змей, закинутых ей на голову, а мелкий волосяной покров словно трепало ветром, сотрясая при том всё тело. Чем больше она смотрелась в зеркало, тем больше её осунувшееся лицо становилось пугающе белым. Не бледным, а именно белым, теряя какие-либо намёки на человеческий пигмент. Сама не помнит, как оказалась в своей комнате, возле настенного календаря, который показывал ей шестое августа: дата, которую она увидела у мадам Ливии сразу после своего возвращения, когда та позвала её к себе в гости для передачи продуктов. Тогда-то Роза и узнала, что в плену была всего одинадцать дней, а не несколько недель, как ей казалось самой. По возвращению домой, сразу сорвала несколько листов до нужного числа и потом про этот злосчастный календарь забыла, ведь время для неё стало трясиной её глубоких травм. «...сегодня: девятнадцатого сентября тысяча девятьсот четырнадцатого года...» Утрення тошнота. Плохое самочувствие. Бессоные ночи или же дни сна напролёт, полные кошмаров. Всё последствие плена и нет одновременно. Мозаика складывалась в голове, собирая машину пыток, которая пробила тело девушки таким разрядом боли, что на весь дом раздался сиплый вопль, больше напоминающий скрип иглы по грампластинке. Роза схватилась за волосы и упала на колени в неконтролируемом приступе истерики. Завалившись на спину, девушка обхватила себя за плечи и отчаянно зацарапала их, а её ноги беспокойно шаркали по полу. Всё это время она рыдала и сипела остатками голоса, тело её дёргалось из стороны в сторону от непроизвольных движений. Томас даже не заметила, как в комнату зашёл Эрик, и тем более не услышала его вопроса: – Что тут случилось? Ого... Увидев лежащую на полу девушку, бьющуюся в конвульсиях, Энви было подумал, что у той случился приступ эпилепсии или чего-то похожего, но, подойдя, убедился, что Роза Томас вполне себе осознанно валяется на полу в приступе неконтролируемых рыданий. – Эй, – он схватил её за плечи и усадил перед собой. – Алло-о-о. Зависть пощëлкал пальцами перед зарëванным лицом и сам же поëжился от собственного жеста, а девчонка продолжала хватать ртом воздух как выброшенная на берег рыба и пускать слëзы своими огромными от ужаса глазами. Но что это был за ужас? Когда Энви вошёл, то увидел дивную картину человеческого отчаяния, вот только трудно было им наслаждаться, если не знать почвы. Люди могут плакать по-любому пустяку, потому интересно было узнать, что заставило Томас впасть в такой рëв. – Что случилось? Рассказывай. Роза, услыхав незнакомую прежде медовую интонацию, проморгалась и мутная пелена расплылась, открыв ей  улыбающееся лицо своего сожителя. Что за умилëнная радость? Увидев в этом отдушину в своём нынешнем состоянии, она принялась, беззвучно шепча слова,  тыкать пальцем в сторону календаря. – Календарь? – Энви повернул голову, чёрно-зелëные вихры завьюжили вокруг головы. – Что не так? Пропустила какой-то глупый праздник? День, когда кто-то важный помер? Вяло помотав головой, Роза снова засипела в тихом вое, полным страданий от непонимания со стороны всей сути её трагедии. Эрик цыкнул, закатил глаза и, отпустив её, вышел из комнаты, оставив девушку сидеть на полу покачиваться вперёд-назад. Вернулся он, однако, почти сразу, но с записной книжкой и ручкой, вложенной в неё. – Написать попробуй, – Энви и сам не мог понять, зачем это делает. Неужели настолько изголодался по людским страданиям, которые приятней и менее отвратительны, когда те небеспочвенны? За прошедший месяц, с того момента, как он притащил еду своей арендодательнице, она более-менее пришла в себя и стала похожа на человека, а не на пустую куклу. Даже начала больше двигаться: сама шла готовить, донимала его с настойчивой просьбой поесть, на что от скуки Энви, порой, соглашался, а Роза в таком случае едва заметно, но чаще стала улыбаться. Чему только? Гомункул не понимал. Но по этой же причине наблюдать за нынешним состоянием девчонки было любопытно. Вялая девичья рука взяла в ватные пальцы ручку и чиркнула несколько раз по раскрытой на весу книжке. Зависти было не в удовольствие выполнять роль подставки, девчонка могла бы книжку из его руки взять и на полу написать, а не вынуждать его стоять с вытянутой рукой, пока она не прекратит карякать, но, благо, та наконец-то закончила. – Так-с, – Энви развернул к себе блокнот и вчитывался в кривые размашистые буквы, которые и буквы-то напоминали отдалённо. – Я ка... кажется... бен... Нет. А! Как мастеру перевоплощений, он давно овладел искусством копировать почерки людей, в которые перевоплощался. А так же не раз занимался расшифовкой и созданием шифра. Поэтому, пробежавшись глазами по извилистым словам, его мозг уже заведомо расшифровал их, а гомункул отобразил в своей речи: – «Я, кажется, беременна» – правильно? – и с совершенно спокойным взглядом посмотрел на Розу. В ответ девушка спрятала лицо в ладони и её плечи крупно задрожали. – Так было бы из-за чего переживать? – тонкая бровь выгнулась на бледном лице в непонимании, а её обладатель хлопнул по комоду, положив тем самым записную книжку. «Людишкам просто надо всё возвести в трагедию» Энви застал периоды – то было до создания Врасса – когда власти для увеличения демографии издали закон о запрете на аборты, вследствие чего большая часть приютов страны была полностью заполнена, увеличилось число подпольных операций с высокой смертностью, а также выросла статистика самоубийств среди женского населения, не говоря уже о случае, спровоцировавшим появление кровавой печати на карте Аместриса. В городе Соупман осушили старый водосброс из-за огромного загрязнения. На дне его были обнаружены тела десятки – или же сотни? – младенцев и беременных женщин. Этот инцидент вызвал большую заварушку с требованием граждан к законодательной власти прислушаться к их требованиям и изменить устоявшиеся законы, господствовавшие несколько десятков лет (на самом деле, суть недовольств была не столько в невозможности прерывания беременности, сколько в ряде других причин, а тот случай просто стал толчком для поднятия массовых беспорядков). Под предводительством революционно настроенной подстрекательницы Сьерры Ван-Клифт – Ласт всегда любила экстравагантные имена – заварушка обросла огромным количеством жертв и отобразилась на карте кровавым крестом. Зато законы изменились. Отец, конечно, был рад образованию ещё одной кровавой печати и продвижению своего плана на этап ближе – причём ему даже планировать ничего не пришлось, Соупман почëтно занимал свою позицию кровавой печати в ближайшее десятилетие, но люди сделали всю работу сами. Хоть и пришлось преждевременно отправить своих отпрысков для регулирования происходящего в нужное русло – однако именно после этого случая Создатель задумал посадить на трон своего человека. А лучше гомункула. Лучше специально для этого созданного – по какой-то неизвестной причине Отец ни одного из своих имеющийся на тот период времени отпрысков не счёл достаточно компетентными для этого дела, хотя Грид активно предлагал свою кандидатуру на роль правителя страны. В Ишваре так же полно похожих инцидентов было, когда ишваритки выстраивались в специально отведённую для операций палату, чтоб избавиться от нежеланных отпрысков, пока те ещё были в утробе (не исключено, что некоторые имели схожую проблему с Розой Томас). И пусть желающих было не так много – особенности менталитета? – но достаточно, чтоб религиозные представители Ишвара заприметили идущую против законов их религии деятельность и упразднили её. Так чего же – не мог взять Энви в толк – Роза Томас так неустанно ревёт? Законы давно изменились, церковь, которая могла как-либо воспрепятствовать им, в данный момент не действует. От того, что больницы переполнены раненными, а большая часть квалификацированных врачей на фронте? Так в край всегда можно воспользоваться «заветами предков». «У неё хватит ума для этого? – думает Зависть о Розе, что так и не поднялась с пола, а продолжила качаться из стороны в сторону со стеклянным слезливым взглядом. – Или же...» – Тебя нужно пожалеть? Роза передрогнула всем телом, от того холода, что пропитывал слова такого короткого предложения. Она подняла голову и встретилась с лукавым взглядом змеиных аметистов и ехидной усмешкой, которая, как ей казалась, сочилась ядовитым призрением. – Какая досада, – он опустился перед ней на корточки и по-птичьи склонил голову вбок. – Ты теперь обременена нежелательным потомством... Он взял девушку за подбородок и поднял его вверх, чтоб поддерживать зрительный контакт. Вот только Роза перехватила его за запястье и просипела: – ... по... мо... ки... – Помочь? – тонкие брови изумлëнно поползли вверх и почти скрылись под банданой. На его вопрос, Роза вяло указала рукой в сторону кровати позади неё. – но... ки... мо-и... но... ки... – предательское онемение вновь не позволяло ей идти своими ногами самостоятельно. Энви же, однако, хмыкнув, перехватил её руку в ответ и забросил Розу себе на плечо, поднимаясь с пола. У Томас выбило весь воздух и она с раскрытым от шока ртом наблюдала за собственными свисающими волосами и чужими пятками. Она локтем опëрлась на чужую лопатку со спиралистой татуировктй, чтоб приподняться и вдохнуть воздуха, а так же позволить цветныи мошкам перед глазами собраться в единую знакомую картинку. Чего так и не случилось, ведь её спиной опрокинули на её же кровать. Эрик по-змеиному зашипел, с злобно-болезненной физиономией размял плечо, но девчонка так и не заметила его гнева, и гомункул скрылся из виду, уйдя куда-то в сторону. Роза же таращилась на свои так некстати онемевшие ноги. Отнялись они у неё, словно олицетворяя её состояние. Путь её оборван и прежде здоровые ноги вновь неподвижны. Острое чувство горя заставило девушку подтянуть к груди бледные острые коленки, уткнуться в них подбородком и с сожалением обнять, словно это хоть как-то могло её утешить. – Предупреждаю сразу: мне подобное делать ещё не доводилось прежде, – Эрик рылся в старом шкафу, шебурша одеждой. – Но всё когда-то бывает в первый раз. Моющие средства у тебя в ванной есть, так что, думаю, их достаточно будет. Он захлопнул скрипучие дверцы шкафа и подошёл к подножью кровати, где сидела Роза, внимание которой привлекло странное движение рук сожителя. В них он держал вешалку старого образца: железную проволоку, два конца которой перевязывались в крючок, образуя треугольник. Именно этот самый крючок Эрик и раскручивал, оперевшись локтями на подножье кровати. Если Энви правильно помнил, что оставалось на месте подпольных операционных, то всё, возможно, пройдёт очень даже неплохо. Тем более, он быстрообучаем. Розу прошиб холодный пот. Она так сильно замотала головой, что Энви остался в догадках, как девчонка этой головы в процессе не лишилась. – Нет? Ну и ладно, – он совершенно спокойно скрутил вешалку обратно и вернул на место, после чего направился к двери. – В таком случае больше ни чем помочь не могу, – развëл он руки в стороны. – Если что, зови. И был таков. Томас завалилась на постель и горячие слëзы вновь побежали из глаз, капая на одеяло, оставляя тёмные следы. Грязное насилие – порочное издевательство – полностью обезличило её, как человека: собственное тело предало девушку, подстроилось под тех, кто увечил, поизмывался над нею. Посмеялся. «Тупая овца», «нимфетка», «шоббонница», «поимелка», «строптивая сука». Заковыристые словечки одно другого противнее сильно врезались в память. Обзывательства липли к ней, как мухи к падали – и она словно самой ею, падалью, становилась, переставая быть собой. Девчонкой-сиротой восемнадцати лет Розой Томас. Молнией обожгла страшная догадка – внутри неё теперь растёт живое воплощение её пыток, которое потихоньку высасывали жизнь из уже и без того почти пустой оболочки, лишая девушку последнего, что могло бы ей придать звания человека. Закутавшись в импровизированный кокон из одеяла, Роза крепко сжалась в калачик, препятствуя попаданию воздуха. И как бы она не старалась подавить рефлексы – те выдернули её в критический момент. Резко вскочив с постели, девушка отрывисто задышала и пятернëй зачесала с левой стороны розовую чёлку назад. Волосы её были мокры, как водоросли, а руки мертвецки-холодны. Зеркало напротив отражало худенькую девушку, смотрящую в него немигающими глазами, лишëнными блеска жизни. На ней была белая футболка и тёмно-зелёный комбинезон на подтяжках с металлическим заклëпками на концах. Одежда была достаточно плотной, ведь в городе, что находится в пустыне, осенью погода крайне переменчива. Томас смотрела на своё отражение и размышляла, какое обезображенное тело скрывает это одежда. Тело, которое она бы предпочла не видеть. Никогда. Тело, которое теперь не её собственное, а мерзавцев, что продолжили жить в ней через след, что оставили внутри неё. Девичьи руки крепче впились в волосы на висках. Вихрем развернувшись, Роза только и искала опору, об которую могла бы приложить свою голову, чтоб прогнать разрывающие мозг мысли. Достаточно подходяще попалась кровать, об пирину которой девушка стала неистово биться, насколько это было возможно. Остановилась лишь тогда, когда блуждающий по комнате оранжевый луч закатного солнца коснулся её лица. Словно под гипнозом, Роза сползла с кровати и попетляла к окну за светилом. Небо разливало на город оранжево-розовый свет, освещая руины и затемняя более ужасные разрушения старых, покошенных домиков города Лиора. Церковь Бога Лето выделялась насыщенным серебристо-синим цветом на полотне с буйством тëплых красок. Но даже несмотря на разрушения, жизнь всё ещё была там, за пределами стекла. Она не кипела языческими кострами, больше напоминая чахлую свечку. И всё же она горела, теплилась. Люди разгребали руины, забирали запчасти, перетаскивали их на самодельном подобии саней, подбирали брошенные сломанные вещи. Люди продолжали жить. Роза зашторила окно. Ей больше места среди людей не было. Недочеловек – мысль в голове при взгляде на свои руки. Словно почва – разрыли, посадили семя, наказали «расти», ещё и помочились сверху напоследок. Без солнечного света побег не прорастёт. Быть может тогда Розе вовсе больше никогда не видеть солнца, навсегда похоронив себя в стенах дома вместе с её проклятием? Сухая ладонь ведёт путь по стене с рыхлинами неровно лëгшей краски, а Роза раздумывает о самостоятельно уготовленной себе же самой участи, пока не заходит в ванную. В аптечке находит древний с выцветшей этикеткой бутылëк йода, который оставляет на тонких пальцах оранжевые пятна. Первый этаж встречает Розу пустотой, впрочем, её это мало сейчас волнует. Миновав гостиную, не удостоверившись, на своём ли привычном месте сожитель, она, однако, встречает его на кухне. Занимался ли он созерцанием пустоты, размышлял ли о вечном – просто сверлил хмурым взглядом настенные шкафчики – Томас не спрашивала. Куда больше её интересовал мешок с запасами провизии, добытый месяц назад. В нём ещё оставалась упаковка сухого молока, которую она спешно неаккуратно вскрыла – белый порошок немного просыпался на столешницу – что, однако, было оставлено без внимания. Спешно разведя нужную порцию, Роза вскрыла бутылëк йода и вылила в приготовленное молоко чуть ли не добрую половину, пока какой-то щелчок в голове не подсказал ей, что этого предостаточно. Полученное пойло возымело цвет бледной охры и одним своим видом заставляло всё – и всех – скручиваться в животе. Этот старинный рецепт Роза случайно узнала от мадам Ливии, когда та ещё была медсестрой в сиротском приюте и её медпункт был одним из любимых мест для Томас. Именно там она узнавала все интересные новости: например то, что некоторые старшие девушки, так усиленно готовились к выпускному и взрослой жизни, что рано познавали её половую отрасль. Не без последствий. В целях экономии на специализированном оборудовании, а так же бюджетных средств, проблему нежелательной беременности молодых матерей решали таким вот старым традиционным методом. «Дай бог, чтобы тебе никогда не пришлось использовать этот рецепт...» – слышит Роза как наяву печальное предупреждение мадам Ливии. Это ли или что-то другое, но девушка так и не набралась сил осушить бокал с приготовленным раствором. Ни через пять минут, ни через десять, ни через час. Засев на стуле, спина Розы уже начала ныть от отстутствия изменений в положении. Как ни странно, Эрик всё это время не уходит, а сидит напротив неё, уложив подбородок на сложенные на столе руки. – Это, – его указательный палец тычет в сторону бокала, – какое-то чудотворное средство, которое может помочь тебе избавиться от твоей проблемы? Роза кивает, Энви хмыкает. Ему всегда было интересно, к каким опрометчивым решениям может привести людишек их отчаяние. Порой эти решения были один другого абсурднее – тем больше забавней для гомункулов, привыкших потешаться над родом человеческим. Статистика, когда подобное случается, равна почти девяносто процентов – по личному опыту Зависти. Всегда надо просто подождать. И он ждёт. Ждёт, когда девушка решится принять бурду её личного приготовления – Энви более, чем уверен, что молоко с йодом не слишком благоприятно воздействует на организм. «Проще уж тогда дождаться, когда родится и утопить, как щенка. Или шею в край свернуть. Люди же, вроде, в первый период жизни даже держать её не способны.» – лёгкое удовлетворение захлестнуло философское ядро гомункула, служившее ему сердцем, от того факта, что даже он в своей отвратительно-низшей форме куда более способней людишек. Вот только стояло оно на том же уровне, потому как Томас что-то временила с принятием решения, так и продолжая сверлить стакан блеклыми, похожими на два пурпурита, очами. Энви только сейчас заметил, что глаза девчонки имеют почти тот же цвет, что и его собственные, только на оттенок темнее и без вертикального кошачьего зрачка. И это каким-то неприятным ощущением ударило куда-то ниже груди. Выглядели его глаза так же, когда он воочию лицезрел, как Отец, получив силу Бога, пал от рук объединившихся людей? Зависть резко спрятал одну обросшую когтями руку под стол, переводя дух, чтоб с его лица сошли вздутые от гнева вены – для этого он даже оставил парочку царапин на ножке стола для выпуска пара. «Глупая человечишка,» – рычит про себя гомункул, глядя на неподвижную Розу. Мелькнула заманчивая идея вырвать ей эти глаза дохлой рыбы или вовсе уж сразу заставить её навсегда закрыть их, чтоб не мучалась. Энви мотнул головой, одëргиваясь от этой мысли. Чтобы он, гомункул самой Зависти, снизошёл жалостью к не самой умной представительнице рода людского? Внезапно губы той распахнулись и беззвучно зашевелились. Это бы не сильно завлекло гомункула, как и тонкие брови Розы столкнувшиеся друг с другом на переносице с образующейся глубокой морщиной. Глаза. Её стеклянные глаза лихорадочно заблестели знакомым Энви чувством, которое он бы ни с чем не спутал – ведь оно было воплощением почившего фюрера Аместриса и его младшего брата Врасса. Гнев. На что же могла гневаться Томас? Зависть прекрасно знает, что когда люди злятся на себя – их глаза преисполнены жалостью, чего они, конечно, сами никогда не замечали. Стало быть, девушка гневалась на кого-то? Это доказывало и то, что она обхватила руками стеклянный гранёный стакан, но не спишила его осушать, а крепко-накрепко сжала дрожащими руками. Зависть был прав. В данный момент Роза была преисполнена такой невообразимой яростью, что, казалось, плод внутри неё сварится от такого количества огня ненависти. Почему она оказалась в сиротском приюте и почему именно ей выпало клеймо «неподходящего ребёнка», которого не берут? Почему Кори – единственный, кто пообещал ей всегда любить и оберегать её с если они будут держаться вместе – погиб? Почему Корнелло солгал ей и тысячи людей, зная, что до смерти стегает их надежду как старую скотину? Почему половина людей – «Дураки!» – продолжили поддерживать его, когда Эдвард и Альфонс огласили его замыслы по прямой трансляции?! «Дураки... – Роза крепче стиснула зубы, вспоминая беспорядки, уличные побоища, затоптанных людей, разбитые витрины магазинов и огни от коктейлей Молотова. – Тупицы... Идиоты... Кретины...» – девушка не думала, что дойдёт когда-нибудь до того, что будет хаить людей и вообще допускать подобные мысли. Но ведь это из-за них ей пришлось увидеть столько смертей, что даже смерть Кори ушла куда-то на задний план. Из-за них, этой... не самой умной категории людей развелось столько мародёров, что страшно было выходить на улицу одной. А Роза была одна. И не кому было ей помочь, когда её избили прямо на улице какие-то мужчина и женщина, отобрав всю еду, с которой она шла от места раздачи провизии, отстояв с шести утра почти до пяти вечера. Самой тогда пришлось доковылять до дома мадам Ливии и прикладывать наскребëнный с морозилки лëд к стремительно заплывающему глазу от разбитой скулы и набухающей лодыжке. Ночевала у неё около недели, пока синяки не сошли, женщина её и прикормила, а Роза обязалась выплатить за доброту. Наверное, с попытки четвёртой она смогла встретиться со стариком Риком и напроситься к нему в поварихи-официантки, что оказалось не такой простой задачей: не одна она была желающей устроиться на такую удобную должность. Однако, как оказалось, самой подходящей. Хозяин старой закусочной давно знал её и был уверен, что Роза не возьмёт чужого. Благо, процесс трудоустройства времени много не занял – старик Рик заявлял, что Розе доверяет, как своей дочери, но условия работы ей выдвинулись не из простых: строгий контроль всех продуктов, процесс приготовления в горячих котлах проводится под палящим солнцем пустыни, выдача похлёбки гражданам – не более двухста грамм, а так же оборона от этих самых граждан, ведь воришек среди них было предостаточно: как безобидных, так и не очень. Ладно бы это какой-нибудь доходяга попытался умыкнуть морковь со стола с продуктами, что стоял в тени большого импровизированного навеса из железной пластины с разрушенного дома. Бывали и случаи, когда в Розу кидали булыжниками, чтоб отвлечь её, и иногда ей угрожали оружием, чтоб она отдала еду. Лишь один раз от неё потребовали не еду. Её спасли знакомые, каким-то чудом проходившие мимо, когда неизвестный мужчина попытался оттащить её в переулок. Роза знала, для чего. И это уже случилось. Костлявые пальцы, обтянутые кожей, так сжали в себе стакан, что тот, кажется, даже заскрипел. Почему именно с ней это произошло? Почему они выбрали именно еë? Что и кому она плохого сделала, чтобы с ней свершили т а к о е?! «Ненавижу... Ненавижу...» На одной стороне сжимаемого в руках стакана с характерным звуком прорезалась белая полоса трещины. «Ненавижу» – беззвучно шептали её губы. Энви умел читать по губам. Кого бранит девчонка – догадаться было несложно. Обессиленная, разбитая, клеймëнная проклятьем тех, кто надругался над ней, опорочил её честь, заставив волочить своё жалкое состояние. Ассоциация самого Зависти с этой девкой прицепилась так сильно, что он всерьёз раздумывал убить это своё нелепое позорное отражение, показательно слабое и жалкое. Они сидели за столом на кухне, в которой даже не был включён свет – закат почти догорел и маленькое красное пятнышко вдали едва-едва дубовые настенные ящики, старую расцарапанную керамическую раковину и невысокий громко гудящий холодильник. И когда почти догорел последний луч заката, тьму прорезало слабое мерцание аметистовых огоньков, а тишину нарушил лукавый отклик: – Эй, Роза Томас. Девушка встрепенулась, словно кто-то вырвал из её внутренней могилы что-то глубоко похороненное заживо. Её имя и её фамилия. Когда её глаза обратились на Эрика, она не смогла разглядеть выражение его лица – улыбался он или же нет? Возможно виной была темнота, а может что-то ещё. – Знаешь ли ты, что самая мучительная смерть – это сгорание заживо? «Но тебе это не светит» – если бы Энви и впрямь выпал шанс убить свою копию, он бы сделал это быстро и – почти – без мучений, не удостаивая себя заготовленной Мустангом участи. Воспоминание о заклятом враге и мучителе воспалило рассудок, являя картины прошлого, размытые из-за плохого кругозора, который могли бы воспринять полурасплавленные глазные яблоки. Дышать стало труднее, гомункулу начало казаться, что он задыхается, потому стал активно облизывать губы и глотать под не понимающий безразличный взгляд Розы. Видать, решила, что её странный сожитель опять решил блеснуть своим странным юмором. – Суть в том, что как-будто все твои нервы разом оголены – их будто растянули, а затем заставили взорваться, –  Энви самому было невдомёк, почему он стал рассказывать девчонке о своей участи, когда ещё минуту назад готовил ей её собственную. – А ещё, когда горят твои глазные яблоки, то часть из них испаряется, а самая мелкая, оставшаяся, стекает по лицу противной жижей. Она так воняет, что сблевать хочется, а не получается – кислород в лёгких весь выжжен, дышать невозможно, но ты всё ещё можешь чувствовать, – голос Зависти понизился до хрипа, заставляя Розу дрогнуть важной клеточкой тела. – Но поверь, противнней запаха паренной слизи глаз может быть только запах твоего жаренного мяса... Зависть хотел бы заставить себя замолчать, но сколько бы он не пронзал спрятанную под столом руку когтями с внутренней стороны ладони – остановиться не получалось. Это он так хотел убедить «своё отражение» в том, от какой участи он его спасает, готовясь убить самолично? – ... Запах этот... пха... – с губ сорвался не весёлый ни то смешок, ни то всхлип. – На свинину чем-то похож... Если ты ела когда-нибудь жаренный стейк, понимаешь, о чём я... Эрик так взглотнул, что у Розы внутри что-то резануло болью. Сначала её прошиб чистый животный ужас – сожитель в красках описал такие страшные вещи. И тем не менее, именно этот странный-страшный рассказ вывел её из состояния прострации. Однако страх её тут же отступил под воздействием чего-то колющего, но невероятно тёплого в области груди, когда голос Эрика стал таким напряжëнным, срывающимся в некоторых местах на шопот и свист, как бывает только у человека, готовящегося вот-вот заплакать. И догадка Томас подтвердилась, когда сорвался первый всхлип и звук глотка с последующим отрывистым свистом, как от провалившегося комка слëз, а в бледном послезакатном свете Роза увидела блеск в чужих глазах. И как только тонкие пальцы девушки коснулись чужой руки, то самое чувство в груди девушки взорвалось приливами саднящих, но тëплых волн по всему телу, прошибая разум осознанием. Осознанием, что она всë ещё способна испытвать чувство, что делает человека человеком. Сочувствие. «Откуда же ты знаешь эту боль, если на твоём теле нет ни одного шрама от ожога?» – хотела бы спросить Роза, имей голос. Она ведь прекрасно видела и видит полуобнажëнное тело Эрика в его экстравагантном топе и шортах с набедренной повязкой. И зная его язвительную, эгоцентричную ко всему натуру, она сильнее убеждалась в правдивости его эмоций и слов. Что могло заставить такого циника, как он, так – почти до слëз – бояться? Энви же провалился в прострацию тьмы, напоминающую забвение смерти – и полумрак кухоньки этому играл на руку – какова наступала на одно спасительное мгновенье во время сражения с Огненным полковником. Внезапно во темноте он почувствовал спасительную прохладу чужой тонкой – очевидно, женской – ладони к своей руке. «Ласт?» – мелькнуло где-то на задворках сознания имя сестры, погибшей в огне общего врага. Кто знает, встретились бы все они после смерти в вечной тьме за вратами Истины? Вот только последняя играет с ним злую шутку, ибо непроглядная мгла рассеивается и Зависть видит не Ласт, а глупую девчонку Розу Томас, которую он «спас» тоже, в принципе, не от большого ума, а вообще от скуки. И так-то задумывал убить. Видит он и её ручонку, которой она сжала его, Энви, ладонь. Он спешно выдëргивает конечность из прохладной лёгкой хватки. – Не смей меня жалеть, – рычание сквозь зубы. Отрывистое, хлëсткое, как пощёчина. И Роза спешно одëргивает руку. Но страха в глазах не показывает. Скорее шок от внезапности действий. Однако, Энви удалось углядеть, каким чувством до этого сочились её глаза. – Я тебе говорил это не для того, чтоб получить твою мерзкую жалость, – плюёт с ненавистью не хуже гадюки. – А для... Давно такого не было, чтоб в разговоре с кем-то у него внезапно пропали слова. – ... Я сказал это потому, что в том доме, – Энви нарочито выделил последнюю фразу, чтоб заставить Томас ужаснуться. Сработало, – был взрыв газа. Те люди были ещё живы. И они сгорели заживо. Накативший на душу Розы ужас смешался с ощущениями, полученными от рассказа Эрика о смерти в огне. Получился такой ядрёный коктейль, что всё тело запульсировало. – Я был на станции. Никто не выжил. Даже ничьих останков не было найдено. Одно пепелище на том месте. Считай, их просто стëрло с лица Земли. Энви же и впрямь не лгал. Относительно. Когда он вышел из комнаты с девчонкой на плече, то увидал, что относительно целый военный – у него всего лишь была оторвана одна рука, но за его спиной была паутина трещин на стене, куда его швырнули – всё ещё дёргается. Проверять предсмертные ли это конвульсия или дрожь от боли и страха гомункул не стал. Вместо этого прошествовал на кухню – всё так же придерживаяя свою ношу за ноги – где за перевёрнутым столом обнаружился и вовсе цельный экземпляр: область от подбородка до груди солдафона были залиты кровью, которая с бульканьем выходила изо рта. Его же шея была не слишком естественно повёрнута в сторону, вынуждая того смотреть на своего, фактически, убийцу. Энви понял, что тот действительно всё ещё жив по осознанно бегающим глазам военного, однако у него, очевидно, были перебиты шейные позвонки, что лишило его какой-либо возможности шевелиться. Поэтому Зависть не упустил возможности глумливо погримасничать – зубоскалил и высовывал язык в безумной улыбке – паралельно поворачивая все рычажки газовой плиты и распахивая с противным скрипом дверцу духовки. Не мог он упустить шанс лицезреть выражение ужаса на уродливом из-за мерзкой бородавки на полщеки лице. И тут же вспомнил, что совсем забыл вырубить спасëнную девчонку. Спустив её с плеча, придерживая за спину, обнаружил, что та уж слишком расслаблена. Удачно она потеряла сознание. Энви подвернулся шанс взять Розу за ватный локоть и помахать военному её рукой, имитируя жест прощания, с поясническим: «Она говорит тебе «Пока!» и вышел вон. По возвращению в дом на станции для сокрытия улик, Энви не стал проверять наличие выживших среди солдат за исключением их визуального пересчëта. Сейчас же он устал считать, сколько раз уже помог этой девке, хотя сам дал зарок, что никаких обязательств перед ней не имеет: а тут и еду принёс, и вот утешил даже, говоря, что её мучителей постигла далеко не завидная участь. Быть может, то, что он говорит ей – он мечтал бы услышать сам? Гомункул так резко поднялся из-за стола, что стоящие на нём сахарница с сольницей жалобно зазвенели, и вышел прочь из кухни, на ходу вцепившись когтистой рукой в висок, но гудение в голове не желали покидать его: оно становилось сильнее, кидая в глаза образы. Насаженная на клинки шрамированная голова ишварита, выколотые глаза мерзкой снайперши Хоукай, зола от сожжëнного Мустанга, а так же вырванное сердца великодушного Стального алхимика, который, однако, неизменно таращился бы на Зависть непонятным взглядом уже потухших глаз, пока тот бы радостно подбрасывал оставшееся от Мустанга пепелище над своей головой словно конфети. Золотые глаза, взирающие на глумливое, мерзкое создание далеко не с жалостью, а с чем-то монстру непонятным. Почему-то Энви был уверен, что глаза даже мёртвого Эдварда Элрика сохранили бы этот взгляд. Тряхнув головой из стороны в сторону пару раз, Зависть задрал подбородок и потянул носом, словно мог наяву ощутить запах крови в спектре спëртого воздуха логова, животной вони из клеток химер и шлейфа пороха. И этот фантомный аромат был подобен наркотику, вызвавшим всплеск адреналина в восплаëнном мозге и Энви уже готов был в первые секунды убить Розу Томас, затем обратиться в гигантского ящера и поглотить столько людей, сколько сочтëт для себя нужным. От потока стремительно набирающих оборот мыслей, гомункул стал непрерывно ходить из угла в угол по гостинной, пару раз походив по дивану и по кофейному столику и даже дважды врезавшись в старенький камин. Да, его мысли в верном направлении! Как только сил станет ещё больше, он либо убьёт лидера так называемых Союзных королевских войск – «Ну и идиотское же название. Бредли, наверняка, в гробу перевернулся.» – и займёт его место. Либо навешает ему отборную лапшу на уши. Энви это умеет. Дойдут ли людишки под его предводительством до Централа, победят ли – плевать, в принципе. Главное, подпортить зачинщикам этого дерьма – бывшим Ценным жертвам – всю малину. Или, может, он, Зависть, сможет довести до конца начатое Отцом дело..? Тут Энви понимает, что размечтался конкретно, понастроив воздушных замков. Однако, едва прогнав с себя морок наваждения завышенных мечтаний, голову простреливает пулей мысль осознания... А зачем? «Что значит зачем?!» – он чуть с размаху не залепил себе затрещину. – «Чтоб мерзкие человеческие ублюдки поплатились за то, что они натворили!» И после небольшой внутренней перепалки, философский камень пробивает рванное чувство ненадобности. Настолько это чувство глубокое, что Энви стошнило бы, да организм не позволяет. Зато выдавить влагу на глазах всегда пожалуйста. Словно с гибелью Отца умерла и надобность всего его плана, ради которого... Зависть и был создан. Все они, гомункулы. Его сородичи, родственники. Прайд, Ласт, Грид, Слосс, Глаттони, Врасс. Отец. Никого больше нет. И... Смысл возвращения в Централ и попытки завершения плана Создателя? Чтобы снова попытать удачу зажариться заживо в огне Мустанга, о которой он всего-то пару минут рассказывал Розе Томас? Неужели доказать Отцу и почившим сородичам, что он, как единственный выживший, хоть чего-то стоит? «Мертвецам что-то доказывать смысла НЕТ» Опустошение от собственного вынесеного в уме вердикта свалило Энви прямо на диван. Он был напряжëн, как пружина. И готов был сорваться с места в самую пустыню и сдохнуть там, как животное. Там, где всё началось. В гомункулах никакого смысла нет. Потому что нет больше ни философского камня, ни сородичей, ни богоподобного Создателя, что повёл бы за собой. Да, сдохнуть собачьей смертью – подходящая прерогатива для адовой твари, вроде Энви. Так, наверное, подумали бы его враги. Но и даже им никакого дела до гомункула нет. Они, наверное, и не ведают, что он жив. Да и у них поди, сейчас, проблемы куда поважнее, чем забота о судьбе единственного гомункула, которого последний раз видели в его униженной почти буквально растоптанной форме, брошенного в тоннеле, что потерпел крушение. Лежащий на старом жëстком диване, он мысленно перенëсся в катакомбы, где, наверное, и должно было всё закончиться. Но почему-то он выжил. Энви жалобно свернулся клубком и тут слух гомункула уловил тихие шаркающие шаги босых ног. Он прислушался к ним, лишь бы отвлечь воспалëнный рассудок от самоуничтожительных мыслей. Но вот шарканье затихло, Роза Томас остановилась. Чего ждала? Энви не знал. Но знал, что если сейчас девка подойдёт, чтоб пожалеть его – он одним движением вспорит ей живот и решит две проблемы сразу. И он приготовился, когда шаги возобновились. Но они снова прикратились, вдруг раздался скрип старого комода, что стоял возле стены с выцветшей картиной, изображающей лежащего на земле мёртвого юношу с креплениями-крыльями в объятиях печально склонившийся над ним девы, возле которой сетовали ещё две: одна за её спиной и ещё одна у ног погибшего. Когда запах Розы Томас стал сильнее – это говорило о том, что девушка теперь в зоне опасной близости – Энви накрыло плотное полотно, от которого разило человеческим бытом и теплом. Амбре, которое воплощение его греха всегда ненавидело и мечтало ощутить. «Зависть» – отозвалось презрение из самых далёких глубин философского камня сквозь вопли пленённых чужих душ. Он сжал край одеяла, намереваясь его скинуть, нагнать на лестнице девчонку и спустить её кубарем с неё. Однако, пришпиленный собственной сущностью – сжал до скрипа зубы и так и остался лежать с комком одеяла в руке. Роза же прошла по лестнице не менее напряжённая до самого своего пути – спальни. Уже на месте она завернулась в одеяло на подобие кокона и глубоко задумалась. «...их стëрло с лица Земли» – отозвался в голове голос сожителя. Томас, никогда прежде не желавшая зла людям, но сейчас за короткий миг осознавшая богомерзость некоторых особей никогда не испытывала такую щекочущую волну облегчения во всём теле. Голова же её стала настолько лëгкой и пустой, что гипноз наступившей ночи за окном сморил её. Всё то время, пока уплывало её сознание, блаженство, ласкающее её тело от осознания правды, побороло волну отвращения к себе, которая всего некоторое время назад требовала содрать с себя оскверненую кожу, выдрать мерзкие волосы, расцарапать обезображенное лицо до ломанных ногтей. Она чувствовала себя гнилым яблоком, которое стали покидать изъевшие сердцевину черви и оно, по какой-то причине, стало восстанавливаться. Вновь было заполненным. Ей снилась бесконечная мгла и вот она видит блеклый свет фонаря, луч которого ползёт по стене комнатки сиротского приюта. Её сосед – конопатый Кори – упрямо пихает её локтем в бок, шопотом приговаривая «проснись!», а маленькая Роза Томас думает, почему бы ему не разбудить так же находящихся в комнате Мириам или Лютера вместо неё? Тем не менее, она поднимается и покорно за его рукой шлёпает босыми ногами к окну, находу задавая вопрос, почему он не спит и самое главное не даёт спать другим. Ответ вышибает весь сон, когда Розу подводят к окну и она видит худенькую – кажется женскую – фигуру, которая топчется у главного входа в приют. Сердце пропускает удар от догадки. Фигура низко склоняется к свëртку, после чего кладёт его у дверей и, подождав некоторое время, скрывается во тьме ночи, куда не попадает свет фонаря. Роза и Кори, вопреки запрету покидать комнату в комендантский час, бегут к дежурной няне и говорят, что видели, прекрасно зная, что могут и нагоняй получить: почему не спали ночью? К счастью, к их словам прислушались, а самих детей отправили в комнату. Ни Роза, ни Кори заснуть так и не смогли. Лишь последний выразил свою мысль, что так никогда бы не поступил. Странно. Роза ведь давно не маленькая девочка, да и случай тот из памяти стёрся, однако же, сейчас почему-то вспомнился. Во сне всё так же мрачно, но теперь не от блеклого света фонаря в погружённой во мрак ночи комнатки, а от сыпящихся на кафельный пол волос Розы под жужжание машинки. На разбитые коленки капают слëзы, а бывалая воспитательница жёсткой рукой одергивает её за плечо с рычащим: «не шевелись, а то уши сбрею!», попутно спрашивая в грубой манере, чего она плачет, что вынуждает Томас разреветься сильнее. Выходит она из комнаты и видит таких же лысых детей, среди которых и Кори, потерявший свою шевелюру. Почему-то при виде его лысой головы и неизменных веснушек, Роза сквозь слëзы начинает смеяться. Он надолго успокаивает её, говоря те же слова, что и говорили им всем воспитательницы перед стрижкой – что это ради их блага, педикулёз вездесущ. Почему-то из его уст они имеют по-настоящему успокаивающий эффект. Его слова всегда могли успокоить. Даже когда какая-то женщина увидела, что её дети подбежали к прутьям забора, из-за которого за ними наблюдала Роза, и рявкнула, чтоб те немедля подошли к ней, ведь «мало ли какую хворь носят эти детдомовские» – Кори смог успокоить её, сказав, что даже лысая она самая красивая девочка в сиростком приюте. С каждым последующим воспоминаниям мир сильнее погружается во мрак, теряя краски и его охватывает тьма окончательно, когда она приходит на опознание тела Кори. Роза тонет в пучине чёрного болота. Здесь нет ни света, ни очертания чего-либо. Она с упорством движется вперёд, но сверху на неё словно из бочки льётся липкая и густая как мëд темнота, попадая ей в нос и в рот, спутывая волосы, от чего те кажутся невыносимым грузом для головы. Отчаянно прокашливаясь, девушка шагает дальше на ощупь, не зная куда. Ноги едва-едва поднимаются из болота темноты, утопая в ней по самые бёдра. Томас пробует помогать себе руками, но льющаяся откуда-то сверху тьма словно приобретает собственный разум и опутывает её руки, замедляя их движение. Когда тьма липнет к глазам, Роза отчаянно срывается на крик, но не слышит его, словно она под толщей воды. Уже готовая утонуть во тьме – её вдруг ослепляет свет. Маленький, но кажущийся самым ярким фонарём на свете. Тьма внезапно теряет свою густую субстанцию и стекает с лица Розы обычной водой. Она рассматривает обстановку и всё так же в этом месте нет ни неба, ни горизонта, ничего. Только сплошная тьма, где сверху чёрная мгла, а снизу – чёрное болото. Для неё было большим шоком, когда она поняла, что свет исходит от её живота, точнее от сидящего на нём маленького огонька. Крошечное светило подлетает вверх и кружит возле её носа – Роза даже сначала подумала, что это светлячок, но у того нет никаких очертаний – и поплыло вперёд по воздуху. Девушка потянулась за ним и впервые услышала свой голос: – Куда ты? Не уходи! – во тьме её голос отдавал эхом. – Подожди, не бросай меня! Она смогла подхватить полы своего проклятого белого платишка и тем самым немного помочь себе передвигаться по направлению к огоньку, который освещал ей путь, как надеялась Роза, к выходу. Но долгий путь к нему вымотал и пришлось остановиться сделать передышку. Гудящий звук за спиной принадлежал тьме, которая стала надвигаться на девушку, протягивая к ней непомерной длины руки. Но они сразу отступили, как только к ним подлетает огонёк и вспыхивает ещё более ярким светом, как маленькая золотая сирена, после чего утыкается Розе в грудь, словно утешая её. И та осторожно накрывает его ладошками, чувствуя исходящее от него обыкновенное человеческое тепло. Она просыпается с чувством теплоты в груди. Поднимается и видит розовый рассвет за окном. Прислушиваясь к своим ощущениям, Роза замечает царящие вокруг себя изменения. Девушка впервые замечает, насколько насыщенные цвета имеет небо, когда поднимается солнце и как ярко может озарить комнату простой персиковый цвет неба, даже когда в нём нет светила. Но куда большие изменения она чувствует в себе. ... Пропали те цепи омута отчаянной хандры и злого бессилия. Вместо них в теле всё ещё господствует та странная щекотка наслаждения, с которой Роза засыпала от мысли, что... Те, кто сотворил с ней всё то зло, познали ужасную из всех возможных участей. Если верить словам Эрика. «Эрик...» – думает Роза, беззвучно шепче его имя одними губами. Она вдруг замечает, что её руки лежат на животе и вместо холода животного ужаса её простреливает какое-то острое чувство ответственности, которое обжигает как знойное солнце пустыни. Девушка мотает головой, но в голове только мысль: «...их стëрло с лица Земли.» Значит ли это, что раз от тех людей ничего, в прямом смысле, не осталось, то то, что растёт внутри Розы – лишь непосредственно её собственная часть, и ничья больше? Томас тут же отвешивает себе пощёчину, да такую крепкую, что на щеке взбух красный след, а мир, казалось бы пошатнулся и тогда она по-настоящему испугалась. Этот покой, это подобие радости, что она ощущает в данный момент – столь хрупко, что она может неосознанно вернуть себя в прежнее состояние в любой момент. Мотает головой, Роза опускает взгляд на свой пока что плоский живот и словно наяву видит огонёк из сна. Неведомая сила движет ей и она спускается вниз. Эрик спит на диване под пледом, которым Томас накрыла его после его внезапного подобия... истерики? Она не осуждает, просто он казался ей человеком, преисполненным хладнокровия. Руки девушки массируют одна другую поочерёдно, после чего отпирают входную дверь и Роза впервые за месяц со своего освобождения выходит на улицу. На самом деле, не слишком это безопасно, но сейчас её душа впервые потребовала ощущение утреннего воздуха на своей коже. Прикрыв за собой дверь, Роза ступает босыми ногами по земле, глядя на дома и вслушиваясь в тишину утра. Ой, не такая уж это и тишина – в кустах репейника у дома деловито жужжит пчела, а с другой стороны чирикает ни то запоздалая ночная птаха, ни то сверчок. Отойдя чуть в сторонку, Роза облокачивается на стену родного дома и глядит на осколки черепицы, упавшие, очевидно сверху. Рядом с ними находятся и осколки краски и побелки. Она поднимает глаза исподлобья, игнорируя боль в шее, и смотрит на двухэтажную некогда бежевую коробку, которая совсем облезла – с правой стороны дома полностью слезла краска, видна неровно лежащая старая укладка кирпичей. Судя по скоплению побелки и мелкой окрошки в уголках её комнаты, дому следует поставить шов. Таких домов – половина Лиора, сносу не подлежит. Роза с трепетом проводит рукой по неровностям, откуда спала краска. Она живëт в этом доме. «И... Эрик тоже...» – внезапно руки сами ложатся на живот. Печальное осознание, что её жизниь разделилась на «до» и «после» давит на сердце. И разделение это образовалось высокой стеной в её разуме, фундамент основания которой теперь растёт и развивается в её утробе. Мысль о том, чтоб избавиться от него, бьют тревогой и Розу пробивает дрожь. Она чувствует, что по ту сторону стены её рассудка, где осталась прошлая жизнь, находится та самая всепоглающая мгла, из которой нельзя выбраться, но в которой запросто можно встретить свой конец. Девушка всхлипывает, сжимая ткань одежды на месте живота. Ощущения, в которых она сейчас находится, можно охарактеризовать как идеальные, по сравнению с тем ужасом отчаяния и прострации, в которой она пребывала весь последний месяц. Состояние, когда сам не знаешь, жив ты или мёртв, а выходишь из него почти в прямом смысле ради перекуса. Она будто возродилась из пепла. В отличие от тех, кому это не посчастливилось. «...И поделом им...» – мрачно думает Роза, спрятав глаза за чёлкой. Хватка на одежде в области живота разжалась и она глубоко вздыхает. Она не планировала детей. Не исключала их возможностей с Кори, но... Сглотнув ком, девушка не удерживается от всхлипа. Он не планировался в её жизни. Он н е д о л ж е н был появляться в её жизни. И, тем не менее, Он здесь. Он есть. «Значит, мы будем жить...» – говорит про себя Роза, понимая, что именно Он и стал тем фундаментом, тем самым швом, который не дал ей разрушаться дальше. Лучше бы Его не было. Но Роза не хочет полностью уничтожиться и целенаправленно это делать передумала не хочет. «Создавать жизнь... – девушка внемлит гласу из глубин сознания. – Вот что делает человека человеком. Вне зависимости от того, как это трактовать: создание благоприятных условий для жизни или порождение этой жизни самой.» Услыхав первые признаки пробуждения города – звуки чьего-то молотка, звяканье ведра и громыхание камней – Роза забегает в дом и идёт на кухню, не замечая пристально наблюдающих за ней так и не сомкнувшихся за ночь аметистовых глаз. Энви, не позабыв о мотивах прошлого вечера, следует за Розой и видит, чем она занимается на кухне. И уголки его губ кривятся. Лиор, по сравнению с тем же Централом, несмотря на своё отношение к крупным городам – не более, чем огромное глухое захолустье, в котором нет ни одного высшего учебного заведения, не говоря уже о том, что о высшем благе цивилизации – алхимии – здесь слышали только по радио, если верить словам Ласт. Да и перевороту, устроить который Зависть ей подсобил. Люди жили по старым людским традициям и потому долгое время блаженно принимали лапшу на уши, что вешал им Корнелло. А Роза Томас – одна из некогда последователей религиозного мошенника – сиротка без средств к существованию, наверняка с образованием одной оконченной школы. Нет перспективной работы или шанса на неё, у девчонки отстутствуют банально близкие, которые помогли бы ей покинуть это разрушенное полусгнившее захолустье... «...Такой только ляльку и качать, да всю свою ничтожную жизнь ей посвящать.» – думает Энви, наблюдая, как Роза выливает бурду из молока и йода в раковину. Она воистину достаточно жалкая, чтоб её убивать. Во всяком случае, на его фоне.