Проект Э.Р.И.К.

Кайл просыпается из-за отвратительного запаха мокрой собачьей шерсти и кошачьего корма. Непривычная дихотомия, в то же время, однако, знакомая ему так же, как и школьное мыло для рук. Он не особо задумывается о его запахе, когда моет им руки. Хотя, если сейчас так поразмыслить, ему всё это кажется немного странным и более чем слегка сбивающим с толку. Он поворачивает голову, до сих пор не открыв глаза. Ему неудобно, словно кожу покрывает скорее тонкий слой бумаги, нежели ткани. Руку будто чем-то сдавило. Насколько он помнит, болит сильнее, чем раньше. Хотя, опять же, он вообще едва помнит, чтобы она болела. Он едва вообще что-либо помнит. Он просто внезапно… очнулся. Всё его существо требует вернуться ко сну; это чувство засело глубоко внутри каждой трещины и борозды в его костях. И всё же над ним также нависает это ощущение чужого присутствия, из-за которого мозг не может позволить телу снова провалиться в небытие снов и отдыха. Он разлепляет глаза. Первое, что парень замечает, это неоспоримый факт: в комнате темнее, чем на улице. По крайней мере, таково его предположение, хотя он признаёт, что не имеет чёткого представления о том, насколько светло снаружи. Но у него такое ощущение, что сейчас как минимум ранний вечер, так ведь? Он снова поворачивает голову, в этот раз с одной лишь целью осмотреть обстановку. Веки норовят снова опуститься. Кто-то берёт его за руку, и подросток сильнее пробуждается ото сна, его взгляд цепляется за очертание задёрнутых занавесок, блокирующих вид из окна. Из-под них внутрь проникает малое количество света, но оно не достигает самых важных частей комнаты. Слышится отчётливый звук пикающего устройства. Обретая всё больше своих чувств, у него получается заметить несколько разных аппаратов. Кажется, он не подключен ни к одному из них. Он слышит пиликанье из коридора. Должно быть, он заснул, пока навещал свою маму. Кайл проводит правой рукой по сгибу левого локтя, скользя пальцами по месту, где что-то удерживает его руку в неподвижном положении. Его пальцы натыкаются на пластик — тонкий листок пластика, как скотч, который липнет к его коже. Он ковыряет уголки, глаза закрываются. …бип…бип…бип… Что это такое? Трубка, тонкая трубка, и что-то похожее на иглу. Он давит на неё, чувствует болезненный укол, но не осмеливается выдернуть руку из постороннего вмешательства. Её здесь быть не должно. Не открывая глаз, он продолжает дёргать за края, в итоге поднимая руку ровно настолько, чтобы было легче подступиться к пластырю. Ему нужно выдернуть это, этому здесь не место. Медсестра ошибочно приняла его за пациента, вот что случилось. Только он собирается вытащить иглу, как кто-то хватает его за руку и убирает пальцы от места прокола. Человек разговаривает с ним, произносит что-то, слова, которые его мозг сейчас не может осознать. Голова немного болит, но бывало и хуже. По большей части он застрял в водовороте смятения, не зная, где он и почему. Его рот открывается, лёгкие наполняются затхлым, отсырелым кислородом, полным своеобразного зловония. Кажется, он кривит лицо, но это не точно. Рука чувствуется ближе к груди, чем была до этого, и вдруг мальчик чувствует кожу под кончиками пальцев. Не его кожу, чью-то другую; холодную и грубую. Это кисть. Он трогает руку, и эта рука ему не принадлежит, и эта рука больше его собственной, и эта рука не внушает доверия. Он отпихивает её, но она возвращается, опускаясь ему на запястье. Снова, он пытается оттолкнуть её, отчаянно желая избежать опасности. — Кайл, Кайл, всё хорошо, это же я, — произносит голос. Глаза Кайла открываются, хотя он не помнит, как их закрывал. Он видит светлый серо-бежевый цвет знакомой комнаты. В верхнем углу есть крохотный телевизор, подвешенный к потолку, и по нему идёт приглушённый повтор Терренса и Филипа. Он не доверяет ему. Он должен подняться, он должен пойти домой, он должен… — Нет, оставайся в постели, сын, — говорит голос. — Ты должен оставаться в постели, хорошо? Ты меня слышишь? Кайл смотрит в сторону источника голоса. Он ожидает увидеть круглое лицо кого-то, кого ненавидит, или озабоченное выражение на лице своего лучшего друга, или, проклятье, извечную улыбку идиота, который никак не оставит его в покое, но не видит ничего подобного. По мере того, как помутнение перед глазами исчезает и ощущение плотного слоя ваты отдаляется в пользу секунды ясности, Кайл видит седеющие волосы, эспаньолку и предательскую ермолку своего отца, сидящего подле его постели. — Пап? — Кайл удивлён хрипотцой в своём голосе. Джеральд кивает, привычным жестом твёрдо потирая плечо сына. Проходят секунды, и Кайл острее ощущает надвигающуюся головную боль. Он уже почти обрёл ясность сознания, но до сих пор находится в недоумении. Парень поворачивает голову, рассматривая угол, в котором стоит раскладное кресло. На него наброшено всколоченное одеяло, но на нём никто не сидит. По необъяснимой причине Кайл пугается. — Я не… я… — Шш, всё хорошо, — успокаивает его отец, продолжая гладить по плечу. — Ты просто в больнице, всё будет хорошо… ты помнишь, что произошло? — Эрик знает, он… — и слова даже для самого Кайла не имеют никакого смысла, что должно свидетельствовать о том, насколько безумно это звучит для всех остальных. Не то чтобы здесь много людей, которые слушают его изнеможённый бред. Потому что это так — Кайл изнеможён. После испытания, которому он себя подверг, физически и эмоционально, он до смерти устал. У него на протяжении недель не было возможности нормально выспаться, и доказательства его трудностей всплыли на его лице и под глазами. Что такое, малыш? Ты становишься похож на енота! Кайл смаргивает слёзы, которые жгут глаза. — Я был… Эрик прочитал… — Тебе приснился плохой сон, — папа говорит низким, успокаивающим голосом, к которому Кайл не привык. — Эрика здесь нет, сын, сегодня у тебя в школе был приступ гликемии, и я отвёз тебя в больницу, всё под контролем. Кайл хватает отца за рукав, когда тот пытается убрать руку. Джеральд понимает намёк и позволяет руке остаться на плече. Окружённый видами и запахами больницы, это единственное, из чего Кайл может черпать утешение. Он помнит, как Эрик отвозил его посреди ночи, и помнит те муки. Он помнит, как пытался задушить Эрика, помнит борьбу за свободу и как его вытолкнули из машины. В голове один раз пульсирует боль, в напоминание. В тот момент его глаза широко раскрываются. Он не повиновался Эрику. Он выпил яблочный сок, и они внутривенно накачивают его раствором декстрозы, и он не справился. Эрик, наверное, пытался убить Кайла. Вот в чём, наверное, был смысл. Убить Кайла, чтобы спасти его мать. Око за око. Жизнь за жизнь. Если у Эрика не получилось убить Кайла таким образом, он найдёт другой способ — или он завершит дело и оборвёт жизнь мамы, и тогда в дальнейшем существовании правда не останется смысла, потому что он уже потерпел поражение. Горячие слёзы пытаются скатиться по щекам, и Кайл прикладывает усилия, чтобы сдержать их, но у него не выходит. Они наполняют его глаза и капают, когда мальчик моргает, оставляя после себя тёплые влажные дорожки, которые высохнут на воздухе, как только капли стекут вниз. Он шмыгает, слизь скапливается в дыхательных путях. — Пап, — шепчет Кайл, его голос дрожит и ломается. Папа просто продолжает тереть его плечо, осторожно кивает, показывая, что слушает — или, может быть, просто показывая, что он успокаивает, Кайл не знает. Как бы там ни было, он не выдерживает. Барьеры, которые он так старательно возводил, смещается в его сознании. Он отыскивает слабое место в фундаменте и пытается пробиться через неё за помощью. — Папочка, мне страшно. Он чувствует себя младенцем, вот так вот называя своего отца Папочкой. Он не произносил этого слова уже несколько лет — с последнего раза прошло уже больше декады, у него не сложилось такой привычки с тех пор, как исполнилось шесть. Будь бы он достаточно собран, чтобы застесняться подобного обращения, он бы с самого начала не стал в этом признаваться. Но иногда всё становится таким натянутым, плотным и герметичным, что никакое дробление не может удержать это внутри. И иногда даже сильнейшим нужно обратиться за помощью. Джеральд утихомиривает Кайла, водя подушечкой большого пальца по косточке на его плече. Большими, мокрыми глазами Кайл смотрит на своего отца, ждёт, что тот сделает что-нибудь, как когда Кайл был очень юн и боялся, что русалки проберутся к нему через слив душевой, или когда он был очень юн и напуган, когда гроза сотрясала дом. Он ждёт утешения или того, что папа прочитает его мысли, узнает, что делать, и сделает это, но этого не происходит. Потому что Джеральд всего лишь человек, а кайловский зов о помощи, пусть и умоляющий, даже близко не достаточно точен. Поэтому Джеральд делает единственное, что, как ему кажется, умеет делать; он продолжает гладить сына по плечу, а другую руку поддерживающе кладёт поверх капельницы Кайла. — Тебе нечего бояться, с тобой всё будет хорошо. Кайл сглатывает густую слюну. Он раздумывает о том, чтобы рассказать больше. Он пытается набраться смелости произнести то, что правда необходимо сказать. Он думает о самом первом случае, когда ощутил настоящий страх, когда Эрик прижал его к раковине и заставил смотреть на себя в зеркало. Он до сих пор может это почувствовать, стоит только сосредоточиться, а иногда чувствует это, даже когда не сосредотачивается. Ему интересно, нормально ли это, и интересно, не сломал ли Эрик что-то в нём. Он думает о том, как Эрик пинал пинал пинал его под столом, и думает о каждом без исключения разе, когда чувствовал давление без боли после этого. Он думает о том, как Эрик вышвырнул его из автомобиля Форд Фьюжен 2006 года выпуска. Он думает о том, как Эрик сказал ему не есть, и думает об облегчении, которое ощутил по отношению к этому заданию. Он думает о том, как Эрик читал отрезок из его тетради перед всей столовой. Он думает о том факте, что у Эрика есть полный и абсолютный контроль над жизнью его матери. Его горло болит — нет, жжёт — от желания заговорить, быть честным, рассказать правду. Сказать: «я не боюсь умереть, я боюсь жить», или «Эрик делает мне больно», или «Эрик делает больно маме, и я знаю, что это звучит безумно, но это правда», или «Эрик толкнул Айка на обочину и причинил ему боль, а потом наступил на мамину любимую брошь и сломал её, ту, что в виде цветка и с маленькими драгоценными камушками, ту, что она никогда не носит, но хранит в шкатулке из искусственного красного дерева с красной бархатной подкладкой». Возможно, это немного очевидно, но он не говорит ничего из вышеперечисленного. И, возможно, это немного смешно, но в ужасе перед возможностью признаться во стольких вещах, Кайл открывает в себе мужество открыться и быть честным о том, что скрывал с тех пор, как достиг переходного возраста. — Пап, — говорит он, тишина неподвижно висит в атмосфере больничной палаты. — Пап, я гей. И папа говорит: — Я знаю, Кайл, это нормально. И Эрик говорит

Хороший мальчик.

Поэтому Кайл может справиться с этим в одиночку.