Странные сказки

Наручи. Кожаные, с ремнями и пряжками — обычные наручи, которые мог бы надеть металлист, ролевик, реконструктор. Почему именно их не хочется больше никогда надевать? Почему именно они навсегда осели в шкафу мертвым грузом и никогда больше из него не выйдут? Каждый день я открываю ящик, где они лежат. Каждый день я смотрю на них пустым взглядом и задвигаю ящик обратно резким движением. *** Маска прилипла ко мне с давних лет: уже тогда я понимал, как общаться с людьми, чтобы получать желаемое, чтобы жить комфортно, чтобы все было хорошо и удобно. С возрастом маска почти перестала быть маской — я понял, что, в общем-то, не такой уж мизантроп, и мне было легко быть вежливым и обходительным, мягким и дипломатичным. Родители, жена, друзья, случайные люди — все они в один голос говорили о том, как со мной комфортно и легко договориться, как легко меня о чем-то просить. Многим казалось, что мной легко управлять: я создавал это впечатление, чтобы мне было легче добиваться от этих людей удобного сосуществования, и вряд ли кто-то из них замечал, что на самом деле я управляю ими. Дипломатичность и вежливость так плотно въелись в образ, что я порой с трудом заводился, когда нужна была агрессия, дикость, отвязность. Как я однажды прочитал, красная чакра, красная энергия одинаково нужна и для секса, и для разрушения, и это было то, что необходимо на сцене… И в постели. Чем старше я становился, тем реже мне требовалось выпускать эту энергию в обыденной жизни — все чаще удавалось договориться без скандалов даже с совсем незнакомыми людьми. Но иногда я не успевал остыть после сцены, и кто-то случайно ловил меня — диким, взъерошенным, с безумными глазами и готовым на что угодно, только предложи. Но маска, моя чертова маска отрезала мне путь к предложениям, которые можно счесть безумством, и кто-то, как назло, всегда был рядом, будто надзирая за тем, чтобы я не выходил из образа. Кроме одного раза — кроме одного вечера в этих наручах. *** Самое главное, что никто, даже я сам, не знал, откуда они взялись: просто, когда я собирался на один из подмосковных концертов, они оказались у меня в сумке. Не обратив на них внимания, я уже хотел выйти на сцену, но Юля зачем-то догнала меня и вручила их мне, быстро шепча, что это дополнит мой образ и зря я передумал. «Передумал?» — только и успел подумать я, машинально застегивая пряжки и выбегая из-за кулис. А потом, в водовороте концерта и общения с залом, так и не смог сфокусироваться на этих наручах — а они сжимали мои руки мягко, почти нежно, и в них было комфортно, будто я всегда их носил. Как я оказался потом не там, где вся остальная группа? Какие черти занесли меня в темные коридоры маленького стадиона, затянули во мрак и тишину незнакомых закоулков? Ни ответа на этот вопрос, ни желания его задавать. Тьма, которая влекла меня, тьма, которая звала… Заблудившись в поворотах, я не испытывал страха — только странное любопытство, только желание узнать, что будет дальше. Впереди уже не осталось поворотов и дверей — только тьма. И я шагнул в неё. *** Тьма лязгнула пряжками наручей, и руки поднялись вверх против воли, футболка задралась, и живот обдало холодом — а потом прикосновением. — Кто ты? — пересохшими губами прошептал я, пытаясь высвободить руки, но те были намертво зафиксированы в воздухе, как будто кто-то пристегнул меня к стене или потолку. Прикосновения были легкими, как перышко, но ни дыхания, ни звука голоса я не слышал, только чувствовал, как меня кто-то — или что-то — гладит по животу. Страха всё ещё не было — только желание понять, только желание узнать, кто со мной в этой тьме. Прикосновения спустились ниже, касаясь границы ремня на джинсах, и от этого дразнящего касания дыхание перехватило, а в паху начало теплеть и ныть, тянуть — непонятные движения дразнили чувства и возбуждали, хотел я этого или нет. — Кто ты? — снова шепнул я, пытаясь разглядеть во тьме того, кто трогал меня, но не увидел ничего — будто бы не я был во тьме, а тьма была в моих глазах, и во всем мире не было такого света, который мог бы её разогнать. Я не мог видеть или слышать, но мог чувствовать — и мне хотелось чувствовать, хотя я не имел понятия, как оказался здесь, что происходит и где вообще это «здесь», будто и я был уже не собой, а куклой без воли. Я чувствовал, как щеки загораются румянцем, как все сильнее и крепче член наливается кровью, и в тесных джинсах становилось больно от напряжения, хотелось расстегнуть молнию и выпустить возбуждение на свободу. Но руки мне не принадлежали, а что-то во тьме не торопилось меня освобождать — в том числе и от мучительно сжимающих меня джинсов. Тяжело дыша, я наконец облизал кончиком языка губы и ощутил, как что-то холодное, влажное вползает в мой рот, оформляется чьим-то ртом, начинает шуровать языком у меня во рту, прижимается губами к моим губам. Этот поцелуй с мраком возбудил меня почти до последнего предела — я застонал от возбуждения и боли, которую теперь уже откровенно причиняли мне натянутые, застегнутые джинсы. Нечто скользнуло ниже ремня и сжало мой пульсирующий от прилившей крови член, сжало так сильно, что ноги подкосились от удовольствия и боли. Разве я люблю, когда мне больно? Разве я хочу, чтобы меня бесстыдно соблазняла тьма? Разве мне не нужно вырваться? Нет. Рот освободился — как будто то, что было во тьме, хотело, чтобы я просил. И я просил: — Ещё… — и тьма сжала член сильнее, а я ощутил, что падать некуда — руки действительно держали меня пристегнутым в пространстве, и я как будто висел, уже толком не понимая, где верх, где низ, где хоть какая-то опора кроме наручей, которые я продолжал ощущать на своих руках. Мне начало казаться, что руки сжимают не кожаные пластины, а чьих-то мягкие, чуть шершавые руки — и мне это нравилось. Энергия, полученная от концерта, наконец полностью ушла туда, куда мне всегда хотелось. — Ещё… — и мне стало так больно, что я застонал и удивленно ощутил на глазах выступившие слезы. Чуть расслабив хватку, тьма вдруг нежно погладила меня там, где только что больно сжимала, и я снова застонал — но уже от того, как это было хорошо. Мне уже было неважно, кто со мной в этой тьме — мне просто хотелось, чтобы тьма не отпускала меня, чтобы продолжала эту сладкую пытку, чтобы освободила моё желание и утолила его. Тьма продолжала ласкать меня через ткань, а я скулил и почти неслышно умолял, чтобы это не прекращалось. Время остановилось и распалось вокруг меня — я не знал, сколько продолжается всё, что происходит со мной, но я был готов умереть, лишь бы это не прекращалось. Мне было так хорошо, что было уже неважно, освободит она меня или нет — я был готов кончить прямо сейчас, в любой момент, беспомощным и обездвиженным. Где-то на окраине сознания возникла мысль о том, что это, наверное, будет постыдно — кончить себе в штаны — но я понял, что именно это возбуждает меня ещё сильнее. Хотелось, чтобы было стыдно, хотелось, чтобы во мраке и тишине, в остановившемся времени это случилось со мной, как с неопытным мальчишкой, и член напрягался так сильно, будто хотел взорваться. — Ещё… — безвучно прошептал я, и тьма нажала сильнее, и мне послышался тихий смешок, будто пропущенный через какие-то эффекты. — Ещё… И тут тьма заговорила, заговорила бесплотным, шелестящим голосом: — Хочешь ещё? Хочешь, чтобы тебя трогали? Хочешь кончить прямо так? — Да… — прошептал я быстрее, чем осознал, что говорю, чем осознал, что впервые тьма — или что-то во тьме — говорит со мной. — Хочешь кончить прямо в штаны? Разве это не стыдно? — говорила со мной тьма, будто читая потаенные обрывки мыслей, которые бились в моей голове. — Да! Хочу! Хочу! Пожалуйста! — из последних сил, задыхаясь, закричал я, и движения стали быстрее, увереннее. — Пожалуйста! И взорвался оргазмом — бурным, мокрым, раздавшимся во всем теле острой болью и удовольствием. Я даже не знал, что это возможно, чтобы было больно и хорошо, и не верил, что так бывает. *** Сколько времени я висел в пространстве, ощущая, как по штанине изнутри растекается моя сперма, с прилипшими к лицу волосами, опустив голову и испытывая мучительный стыд — понятия не имею, но в момент, когда дыхание выровнялось, а тело начало чувствовать что-то, кроме отзвуков оргазма и приходящей после него усталости, тьма снова прикоснулась ко мне. Я вскинул голову, силясь на этот раз увидеть, что касается меня, но тьма выедала глаза, и мне казалось, что она заполняет глазницы вместо глазных яблок — настолько густой и непроглядной она была. Тьма расстегнула ремень, звякнувший пряжкой, со скрежетом расстегнула молнию: в тишине, что меня обволакивала, эти звуки показались похожими на выстрел. Ещё сколько-то мгновений назад это было моим самым страстным желанием, но сейчас напугало. Я задергался, пытаясь отстраниться, но тьма тянулась за мной, прилипая к моему лобку, спускаясь ниже и трогая недавно истерзанный член, перемазанный спермой. Я захотел крикнуть, попросить не трогать меня больше, но рот снова заткнуло невидимым поцелуем, и я только и мог, что мычать и чувствовать, что чем больше я сопротивляюсь, тем настойчивее мрак целует меня. Тьма обвилась вокруг члена и начала двигаться, совершенно однозначно добиваясь того, чтобы я снова возбудился — и, сдаваясь, я вдруг ощутил, что тьме это удается. Член снова вставал, но был болезненно чувствительным: казалось, что если меня тронут чуть напористее, чуть жестче, я скорчусь от боли. Но боли не было — только медленно накатывающее возбуждение, которое, как и в прошлый раз, подстегивала неизвестность. Я перестал сопротивляться и мычать и только стонал, отдаваясь поцелую и прикосновению, а тьма уже откровенно дрочила мне, и я не видел, но знал, что ей нравится, как член снова твердеет, и как я уже двигаюсь навстречу касаниям. Тьма отстранилась, и я обиженно вздохнул, но вдруг почувствовал, как мой член что-то снова обволакивает — только теперь оно казалось влажным и тугим, надевалось на меня, как вагина, и она была холодной, как язык, блуждающий у меня во рту, но пульсирующей, как настоящая. Тесно сжав меня, тьма замерла, и я понял, что мне позволено двигаться самому. И я двигался, насколько это было возможно, дергая бедрами, ускоряясь, будто пытаясь что-то догнать — и чувствовал что-то ещё более сладостное, чем в прошлый раз. Холод не отталкивал, не сбивал возбуждения, и понимая, что это ещё более неестественно, чем предыдущие реакции, я с наслаждением трахал тьму, растворяясь в ней, а пристегнутые вверх руки уже не ныли. Казалось, все ощущения сползли вниз и сконцентрировались в одной точке, завертелись вихрем вокруг члена, который я неровными, дергаными толчками втыкал в что-то, что позволяло себя трахать и хотело, чтобы я трахал. Звуков, кроме собственного дыхания и звяканья пряжек ремня и наручей, не было, но я настолько явно представил, как тьма хлюпает от фрикций, что почти услышал это на самом деле. Ещё немного, ещё пара движений — тьма задергалась на мне, начала сокращаться, и я почувствовал, что снова подступает оргазм. Сердце билось с ритма настолько сильно, что мне показалось, что ещё мгновение — и оно вылетит из груди. А потом пришел оргазм — ещё ярче, ещё отчаяннее, чем в прошлый раз, и я закричал, задохнулся, выгнулся назад и замер, впитывая каждой клеточкой тела ощущения. Тьма сжимала меня ещё секунду и исчезла, будто её и не было. *** Снова долгое, бесконечно долгое ожидание, и снова тьма будто ждала, чтобы я успокоился. Дыхание выровнялось, и мне наконец стало страшно — я начал понимать, что не могу выбраться, и не знаю, где я, что со мной происходит, почти не осознаю, кто я сам такой — просто игрушка кого-то во тьме, холодной, густой тьме. А тьма ощутила мой страх и снова дотронулась до меня. Но вовсе не так, как до этого — а странно, пугающе, стягивая джинсы, обхватывая под живот и сгибая пополам. Было поздно сопротивляться, когда я понял, что происходит. Между раздвинувшихся в странной согнутой позе ягодиц я ощутил знакомое прикосновение тьмы — но это было вовсе не то, чего я хотел, и я задергался, пытаясь кричать, но из горла, как в кошмаре, не вырвалось ни единого звука. Ануса коснулось что-то холодное и мокрое, и меня охватил ещё больший приступ ужаса — я наконец понял, что тьма хочет насиловать меня, насиловать во всех смыслах, и мне совсем необязательно получать от этого удовольствие. Анус что-то смачивало, поглаживало, и этому не мешали мои попытки вырваться, а я трясся и беззвучно кричал, моля о пощаде, хотя в глубине души уже понимал, что щадить меня никто не будет. Внутрь меня что-то начало проникать, и я сжался, напрягся изо всех сил, но мои волосы что-то схватило, дернуло, запрокинуло мне голову — и внимание перешло на это ощущение. Анус расслабился, и что-то проникло в него — но оказалось не тем, чего я ждал. Казалось, будто кто-то крутил во мне пальцем, постепенно растягивая меня, и это было неприятно, но терпимо. Я сжал зубы и с запрокинутой головой ждал, когда пытка закончится, а то, что было во мне, скользнуло глубже, нажало на что-то внутри, и измученный двумя оргазмами член начал подниматься. В голове мелькнула мысль про простату, но я понятия не имел, как это должно работать. Во мне многие годы жила твердая уверенность, что для того, чтобы это возбудило, нужно это любить, но тело подводило меня, и прикосновение к каким-то особенным точкам поднимало всё, что могло подняться. Тьма начала шевелиться вокруг меня — так, как до этого я двигался в ней — попросту трахая меня, и я снова начал чувствовать стыд, смешавшийся со страхом и отзвуком боли в анусе, который всё ещё пытался сжиматься. На мгновение тьма вышла из меня, и я уже хотел вздохнуть с облегчением, но ощутил, что в меня снова врывается что-то — что-то большее, чем до этого. — Нет! — выдохнул я, собрав всю силу воли в кулак, но тьму не интересовало моё несогласие. Боль пронзила меня так резко, что я задергался сильнее, чем когда-либо до того, завертелся, пытался сбросить из себя то, что уверенно двигалось внутрь, но моё сопротивление только ускорило насилие. Тьма вошла глубоко — так глубоко, что мне казалось, что меня сейчас проткнут насквозь, и я уже ничего не соображал от боли. Тьма замерла во мне, а потом начала двигаться — медленно, мучительно медленно вынимая и вставляя снова, задевая снова внутри меня то чувствительное место и не давая этим члену упасть. Удовольствия не было — просто что-то животное заставляло мой член истекать смазкой, сочащейся с головки, а сам член нелепо болтался от фрикций, и от этого я чувствовал ещё большее унижение. Как будто что-то заставляло меня перестать быть мужчиной и стать просто предметом — предметом, который ебет даже не человек, а нечто, способное на что угодно. — В тебе хорошо, — издевательски выдохнул бесплотный голос, и я был уверен, что я скорее не слышу, а понимаю, что он мне говорит. — Особенно когда ты сжимаешься. После этого слова нечто снова дернуло меня за волосы, и все мои мышцы наконец ощутили боль от нелепой позы с задранными руками, согнутого пополам и с запрокинутой головой. В какой-то момент мне показалось, что я всего лишь комок одной жгучей, непрерывной боли, и кричал, кричал — всё ещё не издавая ни звука, не ощущая даже вибрации голоса в горле. А тьма как будто решила, что мой открытый рот без работы ей мешает, и нечто, похожее на то, что пронзало меня сзади, начало ввинчиваться в рот, пытаясь вдолбиться мне в горло. Задохнувшись тьмой, ощущая себя, как в дурном гей-порно, повисшим на двух членах, я покорно позволял собой пользоваться, надеясь, что это однажды закончится. Во рту холодная, но плотная тьма почти душила меня, а в анусе уверенно, медленно разрывала мои внутренности, и, задевая простату, заставляла мой член стоять и снова и снова течь смазкой. Больше всего на свете, униженный, полный боли, я мечтал наконец потерять сознание — хотя бы от недостатка кислорода, но это мне никак не удавалось, и я ощущал всё, что происходило. Не знаю, как долго это продолжалось, но тьма решила надо мной поиздеваться ещё сильнее, и я снова ощутил, как член что-то обхватывает и начинает водить по мокрой головке, скользя в смазке, двигаться по нему, заставляя меня сквозь боль, ужас и отвращение чувствовать ещё что-то. Отчаявшись, я просто отдался наконец происходящему, и это почти спасло меня от боли. Тьма ласкала мой член, продолжая таранить меня сзади, и я начал получать от этого удовольствие, ощущая, как каждое движение затрагивает чувствительные места внутри меня, и мне уже почти не мешало то, что душило меня, хозяйничая у меня во рту. Окончательно потеряв надежду и стыд, я чувствовал себя грязным, развратным, я ощущал, как мной пользуются, и удовольствие, которое мне милостиво доставляли, делало меня ещё грязнее и низводило до уровня обычной нимфоманки — только вот почему-то нимфоманки мужского пола. Когда я окончательно потерял ощущение времени, пространства и самого себя, я ощутил, что меня снова накрывает оргазм — непохожий на предыдущие, животный, почти без наслаждения, но оргазм, к которому я рвался и стремился, как ни к чему иному в жизни. *** Снова повиснув во мраке, как свиная нога на крюке мясника, я судорожно пытался осознать, как мне прекратить свои мучения. Я четко понимал, что ещё одного изнасилования не выдержу, и начал искать выход. Меня никто и ничто не трогало, и я смог собраться с мыслями. Вспышка прозрения постигла меня так же внезапно, как все, что происходило со мной этим вечером — или уже утром? Откуда мне знать, который час? Сколько прошло времени? Собирая оставшиеся у меня силы, я изогнул одно из запястий и с трудом дотянулся ногтями до пряжек наручей, зацепил, расстегнул одну. Хватка ослабла, и я будто съехал вниз. Ещё одно движение, и рука освободилась. Ощутив под ногами опору, я стремительно расстегнул второй наруч и тут, наконец, ощутив вожделенную свободу, сделал то, о чем мечтал уже давно — потерял сознание. *** Не знаю, что подумал Виталик, обнаруживший меня после долгих поисков в какой-то дальней кладовке стадиона, где мы выступали, валяющимся на полу в расстегнутых штанах и вымазанным спермой и смазкой, но он мне ничего не сказал. Приведя меня в чувство, он осторожными, наводящими фразами спросил меня что-то о полиции, ещё о чем-то — но мой остекленевший взгляд, застывшая улыбка и бесконечное повторение «Всё хорошо, Виталя, всё хорошо» заставили его отступиться и молча помочь мне найти туалет и кое-как отмыться под краном. Зачем-то он захватил и наручи, которые нашел валявшимися рядом со мной, и дома я снова обнаружил их в сумке. Не знаю, что он врал всем остальным, но никто не задавал мне вопросов — все только сочувственно глядели на меня и обращались осторожно, как с хрустальным. Измотанный, полуживой, я доехал до дома не без помощи коллег, и несколько последующих дней мне стоило нечеловеческих усилий делать вид, что со мной всё в порядке. Разбирая и перепаковывая сумку, которую обычно я брал с собой на выезды, я снова наткнулся на чертовы наручи, и прикосновение к ним заставило меня отдернуться, споткнуться, пошатнуться, почти упасть, если бы я вовремя не схватился за шкаф. До сих пор не знаю, что помешало мне просто выбросить чертовы куски кожи или сжечь их, но каждый день я открываю ящик, где они лежат. Каждый день я смотрю на них пустым взглядом и задвигаю ящик обратно резким движением.