Шлифуя твоим именем кости

Всё на этой улице бритвенно-яркое. Острые осколки освещения баннера впереди — давят на глаза до резкой боли. Фонарём, что троит у Рыжего над башкой — сетчатку шлифует амбразивной наждачкой, и он перестаёт различать даже силуэты. Всё на этой улице неправильное и грязное. Воняет сладковатым чем-то и Рыжему даже бошку вправо поворачивать незачем, чтобы понять откуда этим смрадом несёт. Так ведь пахнет только от плоти. От мёртвой. Залежавшейся. Изгнившей. Разлагающейся где-то там — за десятком ступеней вниз и за железной дверью, которая захлопывается за спиной с грохотом и лязгом. От которого непроизвольно вздрагиваешь и понимаешь — её тебе не откроют, пока ты мертвечиной тут полностью не пропитаешься. Пока с документами не разберёшься и не поглазеешь на труп, который опознать надо. Либо кивнуть, закусывая губу до грубых следов от зубов, и выступившей крови. Либо отрицательно головой мотнуть, потому что тело там на твоего близкого — и близко не похоже. А Рыжий к этой двери подойти не может. У Рыжего на железо аллергия — схватится за ручку, и ладонь тут же оплавит до костей. У Рыжего аллергия на смерть — ему её вдыхать нельзя, а он стоит тут уже часа два и травится этими испарениями, через десяток ступенек и железную дверь. У Рыжего аллергия в эту поганую жизнь. А у неё — похоже аллергия на самого Рыжего, раз она его так безжалостно хуячит из раза в раз. Наверное, ждёт, что он уже не поднимется. Не сможет, изломанный и искалеченный, идти. А он идёт зачем-то. Идёт и терпит. Ему к ударам не привыкать. К толчкам, сечкам, разбитому лицу и сломанным костям, ко сбитым костяшкам до мяса. Ему не привыкать. Но вот к смраду этому, сколько бы он тут не топтался — никак не привыкнуть. Ему надо туда. К нему поближе, чтобы сладость смешалась с гнилостным чем-то. Чтобы запах ещё сильнее пробил. И от него уже хотелось не только сплёвывать на асфальт раз в десять минут — а блевать до того, что стенки желудка комьями из себя выхаркивать. Ему надо туда, но… Но Рыжий же не видит нихрена. Всё на этой улице бритвенно-яркое. Острые осколки освещения баннера впереди — давят на глаза до резкой боли. Фонарём, что троит у Рыжего над башкой — сетчатку шлифует амбразивной наждачкой, и он перестаёт различать даже силуэты. И ступени он не различает — наебнётся ещё, башкой саданётся о край одной из них. И вместо того, чтобы опознавать тело, которое совсем недавно ещё человеком было — его самого внутрь уже трупом затащат и опрокинут неаккуратно на стол для вскрытия. Хотя, сначала, наверное — в узкую камеру холодильника, чтобы разложиться не успел, пока врачи его смерть констатируют, или в подсобке пьют чай и обсуждают самую нелепую смерть этого вот — которого только что занесли. Точнее, который занёс себя сам. Не, ну вы представляете? Прямо на ступенях морга. Как будто спецом сюда припёрся помирать, чтобы ребятам не пришлось его к нам везти через весь город. Вот это удача. Вот это нихуя себе — на бензу тратиться не придётся. У моргов обычно не умирают, а плачут. Навзрыд. Истерикой. В голос. У Рыжего слёз нет вообще. У Рыжего же всё по пизде всегда. Вот и сейчас — слёзные каналы пересохли, истощились за столько-то лет. Исчерпали свои запасы, а где новые искать — Рыжий в душе не ебёт. У него в глазах сосуды взбухли от засухи, и даже моргать, блядь, больно. Проезжаться иссохшими веками, по ободранной наждачкой света склере — и морщиться почти каждый раз от ощущения этого. Гадкого такого. Мерзкого. С которым хочется себе глаза залить чем-нибудь едким. Кислотой или ещё какой хуйней, разъедающей всё вплоть до скелета. Залить и ослепнуть. Слепых на опознания не зовут. Слепых не приглашают в морги, чтобы перед ними рвануть белую ткань с трупа и спросить глухим голосом: эт ваше? Ваш человек? Слепым смотреть нечем. Рыжий, хоть и не слепой — но он нихрена не уверен, что хоть что-то увидит. Перед глазами ведь плывет всё. Всё такое затёртое, что он хмурится на три фигуры, что к нему несутся. Точнее — несутся две. Одна — вышагивает спокойно, засунув руки в карманы. Кажется, у этой одной — сигарета в зубах и огромный рост. Силуэты всё ближе. Рыжий щурится болезненно, пытаясь понять — ему драться щас придётся или чё? Потому что несутся определенно на него. Несутся и почти сбивают его с ног, оплетая жилистыми руками. От которых Рыжему, на чистых инстинктах, хочется увернуться — оттолкнуть так, чтобы на метр отлетело. Так, чтобы не трогали больше, ведь от прикосновений кожа… Кожа не сигналит опасностью. Не пытается сжаться вся, в предвкушении драки. Не горит дурным азартом, с которым он бы сейчас спецом пару ударов пропустил — чтобы прочувствовать саднящую боль в плече, а затем и по лицу. Лучше в зубы, конечно, чтобы слепо алым скалиться на кого-то, и кровоточить деснами на асфальт — зрелище это не для слабонервных. Слабонервные такого не выдержат и съебут. А вот если останутся — драка начнется уже по-настоящему. Удара Рыжий уже не пропустит. Сам будет лупить от души. От того, что в этой дрянной душе творится. Поделится Рыжий своей невыносимой и ужасающе реальной болью. Он ж не жадный. Ему ж не жалко. Он эту боль на чужого перенесет — гематомами, переломами, вывихами и пробитыми насквозь органами. Но, говорят — что у рыжих души и вовсе нет. Но, чертова кожа — не зудит она уродливым ощущением, которое Рыжий при прикосновении чужих ощущает. Он так и зависает в чужих руках, которые жмут его к чужому телу. Нет. Нет, нифига не к чужому. К худющему и уже почти родному. К знакомому. Собственное тело к таким переменам не приспособлено. В нём перегрузки сейчас иррациональные — и Рыжий кое-как себя останавливает, чтобы не хлестануть кулаком по бледному испуганному лицу, что мелькает в затёртом пространстве. Он вдыхает знакомый запах — и в руки эти едва не рухнув, хрипит севшим голосом: — Солнце. — хрипит куда-то в висок, пока повисает на нём. Не сам Рыжий так решил. Ему ноги, бляха, именно в этот момент отказали. Отказали и волочатся по земле, пока Солнце его держит. Держит крепко. Держит, даже не сотрясаясь от напряжения — Рыжий давно уже не тот мелкий пиздюк, которого с лёгкостью поднять можно было. В Рыжем килограммы мышц и костей, перемолотых этим поганым днём. Оседающих грузно на руки Солнца — доверяющих ему себя, потому что устал. Он так зверски устал. Он так блядски, нахрен, устал. Убивают не тысячи миль, которые приходится преодолевать пешком. Убивает ожидание. Особенно — у моргов. Рука мягко проходится по спине Рыжего. Успокаивающе. Рыжий жалеет, что он не тот маленький мальчик, потому что в таких руках ему бы сейчас спрятаться. В надёжных и теплых. Спрятаться и не высовываться, пока кошмар во вне — не закончится. Правда — есть два больших, аргументированных жизнью НО, черт бы их задрал. Первое — Рыжий уже не маленький. Второе — кошмар никогда не закончится, и с этого момента станет только хуже, пока Рыжий сам с ним не разберётся. Пока в морг не войдёт. Пока трупным смрадом не надышится. Пока тело не опознает. Пока слепо подпись куда скажут, а потом и рожей ткнут — не поставит. Пока не решит что с телом делать. Да — решать тоже ему, потому что он уже не маленький. Потому что вот она — вся взрослая жизнь. Труп. Морг. Решения. В любой последовательности, как хотите. Точнее — как захочет жизнь. У тебя никто и спрашивать не будет как ты хочешь. Твои желания не учитываются, как и мнение, как и мечты о светлом будущем, или чё там ещё светлым в жизни должно быть. А жизнь… Она любит грязное, мерзкое, гнилое. Её радует только чернуха. И в общем-то, на хую она вертела всё, что чернухи не хочет касаться. Тащит всяких рыжих пацанов за шкирку к моргу, бросает там — и видом наслаждается. Сейчас, когда здесь Солнце — наверняка морщится и думает как бы его поскорее отсюда убрать. Может, поэтому Шань и цепляется за его наспех натянутую куртку, сильнее. А Солнце дышит тяжело. Солнце за затылок Шаня перехватывает бережно, к себе ещё ближе притягивает и шепчет быстро и сбито: — Шань, я тут. Я тут, с тобой. Ты не один тут больше, хорошо? А со мной Чжэнси, представляешь? Он как только услышал… Мы сразу к тебе, через красный свет на каждом светофоре и через какие-то дворы, узкие переулки — Би весь город знает, как свои пять пальцев, он самым коротким путем. К тебе сразу. Вторая неразличимая, но до боли в висках знакомая фигура — чуть ближе подходит и ладонь на плечо укладывает. Как укладывал всегда. Как заземлял в своей слишком спокойной, почти меланхоличной манере. Вторая фигура и в правду Чжэнси. Его руки Шань ни с кем не спутает. Его эту ауру монолитную — которая почему-тоже в крошево вся сейчас. Но держится. Чжэнси держится. А Шаню взвыть бы. Взвыть, поднимая голову вверх, разрезая тонкую кожу на шее кадыком — чтобы до самых небес донеслось. Чтобы собственной болью небеса вспороло. Чтобы дошло до того, кто там за облаками прячется. Но в глотке ком размером с булыжник. Царапает стенки, выламывает трахею, когда Шань слова выхаркивает едва не кровью: — Не… Не понимаю как вы тут вдвоём оказались. Нихуя не понимаю. — он реально не понимает, как эти двое, словно из разных его жизней — на одной плоскости резко оказались. Но это неважно. Это сейчас настолько неважно, что можно забить. Забыть сразу же. Рыжий лишь тычет дрожащим пальцем в железную дверь. Он страшнее дверей ещё не видел. Жравелая вся, будто в запёкшихся подтёках крови. Кровь и ржавчина. Ржавчина и кровь. Они похожи очень. Что по цвету, что по запаху. Даже по вкусу — Рыжий не дурак, но он зачем-то пробовал. Дверь вся покоцанная и в царапинах. Посередине выбоина, словно кто-то внутрь ломился. Хотя, какой утырок будет в морг всамоволку вламываться, ведь оттуда нихуя кроме трупов выносить нельзя. Оттуда живые — живыми уже не выходят. Рыжий знает. Рыжий сипит, чувствуя, как глотку изнутри словами-лезвиями потрошит. — Мне туда надо. А я, сука, ног не чувствую. Рука на плече сжимает пальцы на автомате. На автомате — Рыжего, ушедшего в свои мысли — удерживает. По краю сознания плывёт медленная дурацкая мысль — тянется прилипшей в жару к подошве жвачкой: Чжэнси сейчас и самому бы не помешала крепкая рука на плече. Его колотит всего, но он вида не подаёт. Только далёкие сигналы от костей к костям посылает дрожью. Он тоже, как Шань сейчас — выпотрошенный стоит. И если их двоих таких, сейчас санитары увидят — спутают ведь с трупами. Спутают и утащат вскрывать. Доламывать то, что и так уже сломано было. Им ни пила, ни расширители не понадобятся — им лишь кожу скальпелем вскрыть, руками по локоть внутрь залезть, и вытаскивать обломки скелета, да ошмётки мышечных тканей. Тянуть за жилы, чтобы было быстрее. Рвануть на себя один раз — и дело с концом. Всё разом вытащить можно, и шлёпнуть это кровавым комом на весы. А потом с отвращением пойти, да руки хорошенько промыть — с таким санитары навряд ли встречались. Им кого только не привозили — с какой только степенью повреждений и разложения. Но таких — таких ещё никогда. К таким даже притрагиваться не захочется во второй раз — чтобы уже зашить. Зашивать там ведь нечего. Родственникам только вот надо посоветовать закрытые гробы или сразу кремацию. Оно так правильнее будет. Опознавать там нечего. Всё — сплошные разломы, да кратеры. У обоих сразу. Вот ведь пиздец, а? Но даже в таком состоянии. Весь в разломах и кратерах. Весь в трещинах, и сам еле на ногах стоящий — Чжэнси говорит твёрдо и уверенно: — Я сам зайду. Без тебя. Опознаю по фоткам, у меня их на телефоне тоже много, ты сам скидывал. Я ведь всё помню. Хорошо помню. — вытягивает размытую до замыленного силуэта руку, на протестующее что-то и злобное от Рыжего. Это даже на звук не похоже. Скорее на задушенный треск. На жалкую одичалую мольбу. Чжэнси его останавливает. Переминается с ноги на ногу. Находит более устойчивое положение, потому что его, в отличие от Шаня, никто не держит. Никто руку на плечо не укладывает. Никто не ловит, хотя он сам разваливается железобетоном на куски. И в глаза Рыжему заглядывает. Что удивительно — не отшатывается от того, что в них видит. Его дёргает, правда, слегка. Дёргает заметно. Но отстраниться Чжэнси даже не пытается. Пытается Рыжему, в едва соображающую голову, вбить. — Тебе этого человека надо запомнить таким, каким ты его в последний раз видел. Живым и улыбающимся. Не лежащим на столе для аутопсии. Не под белым покрывалом. Не в холоде. Помни людей живыми, Шань. Я сам. — и рука с плеча срывается резко. Резко Рыжему перестаёт хватать сил, которые она ему давала. Резко Рыжему давит на лёгкие тоннами вины вперемешку с благодарностью. А Чжэнси пятится назад, отходит к железной двери и ступеням. — Ты тут с Цзянем побудь. Он о тебе позаботится. Об остальном — позабочусь я сам. Шань перегибается через локоть Солнца, сплёвывает на асфальт тягучую слюну, что липнет блядской ниткой на подбородок — и уже втупую ломится из его рук. Ломится, потому что надо. Ломится, потому что: — Гонишь? — собственный голос ломится отчаянием. Ломится безысходность, которую по улице разносит эхом. Ломится криком вдогонку, потому что Солнце, оказывается, куда сильнее, чем Шань предполагал. — Туда только родственникам можно. Только мне. Чжэнси останавливается и как можно мягче с Рыжим говорит. Как можно спокойнее, потому что видит- сорвать того может в любую секунду. Чжэнси видит. А Шань, из-за того, что не видит нихрена — чувствует. — Одного я тебя туда не пущу. Пусть меня гонят, хуй с ним. — Чжань рукой взмахивает на вышедших покурить белых халатов. И дверь действительно хлопает с лязгом и громко. Не пугает — нет. Рыжий бояться разучился. У него вместо страха злость. Теперь орать не в небо хочется. А не то на санитаров, не то на дверь, не то на самого Чжэнси, потому что говорит он с Шанем, как с тем, кого только что из психушки выпустили под никчёмную подписку, с гарантией того, что не вылечили там его нихрена. Как с дикарём, который нормального языка не понимает. Как с обезумевшим от горя, затравленным зверем, который в чужих руках мечется, словно в клетке. Мягко говорит. Успокаивающе и почему-то разбито. — И не через такое проходили. И не через таких. Шань озлобленно фыркает. У него смех внутренним кровотечением пузырится, щекочет глотку обречённостью, потому что: нихрена. Нихрена вот это не сравнится с тем, через что они вдвоем проходили. Те проблемы, которые тогда казались титанически большими, зубастыми и ужасающе катастрофичными, в сравнении с этой — такие, сука, мелкие. Такие, блядь, неважные. Такие, нахрен, решаемые. Те проблемы — и не проблемы вовсе. А так, пустяки. Ничтожества. Незначительные они были и глупые. Их даже проблемами теперь назвать язык не повернётся. И Рыжий бы заржал во всю израненную глотку. Заржал до слёз. До истерики, которая обычно у моргов происходит. Только вот шутки он так и не понял. Можете повторить? Рыжий пропустил где смеяться. Серьёзно, можете повторить? С ним, с Рыжим — те проблемы, которые маленькие, ничтожные и решаемые. Ему их сейчас так не хватает. Ему их сейчас в самый бы раз. Он бы решил, правда. И ни за что не думал бы, что они катастрофы. И не думал бы, что они безвыходные. И не молил бы эти маленькие и ничтожные — на его голову булыжниками не скидывать. Пусть скидывают. Пусть хоть вагонами. Пусть хоть небесами на бошку. Шань бы сам их ловил. Он бы сам подставлялся. Он бы всё сейчас отдал, только бы прежние проблемы вернулись взамен на эту. Видимо, Рыжий просто просить не умеет. Или просит неправильно. Сам кретин. Сам же просил не раз, чтобы тех мелких и незначительных — не было. Чтобы не случались они с ним больше. И их нет. А труп есть. Получите, блядь, распишитесь. Ну да, правильно, на бланке свидетельства о смерти. Вот тут, а ещё тут — что претензий не имеете, и нам потом мозг ебать не будете. Есть нечто более серьёзное. Есть дура-судьба, которая запросы неправильно понимает. И вместо того, чтобы упрощать сранные проблемы — усложняет их. Усложняет до критической точки. Много было пацану проблем? Слишком, по его ебучему мнению, сложные они были, да? Так ничего, ничего. Это ещё не сложные. Это ещё не катастрофы. Это ещё даже не проблемы. Есть и такие, с которыми он даже с поддержкой не справится. Есть. У судьбы всё есть — стоит только попросить. Правильно попросить, а не как Рыжий. — Цзянь, отпусти мелкого. — в поле ёбаного затёртого зрения, врезается ещё один. Маячит за спиной у Цзяня, и прямо перед ебалом Рыжего. Его по голосу узнать можно. Это тот здоровяк с крутым байком. Его голос узнаёт и Цзянь, слегка расслабляя плечи. Меняется он как-то рядом с амбалом. Смягчается внутреннее. И быть может, у Рыжего уже конкретные такие беды с башкой, но тот расцветает. Начинает сиять откуда-то из-под рёбер. Греет что себя, что Рыжего чем-то, когда один лишь голос Би позади себя слышит. — Ему действительно надо самому. Отпусти. Ты тут ничем уже не поможешь. Руки-капканы скользят вниз нехотя, но послушно. Не опутывают больше. Не удерживают. Только устоять помогают, когда Шаня гравитация пытается мордой в землю уронить. Помогает до тех пор, пока его Чжэнси не перехватывает. Хмурый весь. Напряжённый. Точно в этот самый момент — он заново в себе новый монолит наращивает, поверх того изуродованного и сломанного. Точно в нём этот процесс автоматически запускается, от одного лишь вида глядящего перед собой Шаня. Ведь должен же кто-то залечиться быстрее, чтобы второму, такому же искалеченному — следом помогать раны зализывать. Ведь у них всегда так было. Быть друг для друга — сильными. И хуй с ним, что в какой-то момент один оказывался сильнее другого. А потом наоборот. И так по кругу. По нормальному кругу, а не по этим вашим Дантевским. Это нормально полагаться друг на друга. Нормально, блядь. А вот опознавать трупы — это нихрена ненормально. Нихрена. Поэтому Чжэнси — измотанный весь, выломанный до костей наружу, выпотрошенный до мяса наизнанку — снова становится сильным. Потому что так надо, а не потому что он так захотел или решил, что время пришло. И Шань даже рад, что хреново его видит. Рад, что замечает лишь наросты, которые с чудовищной силой покрывают то разбитое и в трещинах — абсолютно непробиваемым чем-то. Новым. Потому что вид у Чжэнси наверняка не лучше, чем у самого Шаня. И моргать ему тоже наверняка больно. И он чертовски хороший друг, раз делает всё это, даже если пока не готов исцеляться. Зато готов быть сильным за них двоих разом. Готов за Шанем в морг — толкая плечом тяжёлую железную дверь, придерживая её и пропуская Рыжего, на ватных ногах, вперёд. Вперёд, туда, откуда выхода нет. Где не продышаться. Откуда живые — живыми уже не возвращаются. И Шань в последний раз на Солнце оглядывается, которое в беспокойстве сжимает руку здоровяка. В последний раз хочет убедиться, что загорающийся свет внутри — ему не показался. Не показался. Нет. Вовсе не показался. Солнце восстаёт из того пепла, который Шань сегодня уже планировал голыми руками соскребать. Солнце не потухло. И этим… Этим слегка отпускает. Отпускает где-то далеко и глухо. Не настолько, чтобы выдохнуть с облегчением. Не настолько, чтобы уголок губ дёрнуло в одобрительной улыбке. Не настолько, чтобы Шань ему руку поднял руку, затем сжав кулак: так держать. Его хватает лишь на короткий, искрящийся болью в шее, кивок. Который он тут же получает в ответ от Солнца. Куда-то в спину от него же, когда Шань отворачивается — прилетает отчаянно-тревожный взгляд, которым основательно внутрь морга и зашвыривает. Дверь хлопает. Громко. Со ржавым лязгом. Выхода нет. Дышать невозможно. Шань живым отсюда точно не вернётся — потому что уже захлёбывается смрадом смерти. Спазмом в голосовой щели скручивает сразу же, и он только каким-то злоебучим чудом не валится на сбитый, сколотый каталками кафель. Сколько там людям нужно для утопления? Всего-то 4 минуты. Сначала гемолиз. Потом фибрилляция. А потом полная остановка сердца. Рыжий, видимо, не человек. Ему и одной не нужно. Он уже утопленник — ведь дверь хлопает громко. Со ржавым лязгом. И выхода нет. Живым отсюда — нет.