Шлифуя твоим именем кости

Тяня тут явно не ждали. Не то, чтобы он надеялся, сидя на заднем сидении тонированной вхлам тачки Хуа Би. Не то, чтобы он предвкушал, как его отсюда погонят палками, матами, горстями вымоченной дождём земли, что будет прилетать куда-то в спину. А может в грудину — грязь всегда ищет своё место. И своё в Тяне у неё как раз давно уже есть. В той разодранной клочьями дырени, на месте которой должно было оказаться сердце. Не то, чтобы он не мог добраться сюда самостоятельно, но когда башка раскалывается, а Цзянь, упорно повязывающий галстук на шее Тяня, не затыкается ни на секунду — выбор очевиден. Легче просто кивнуть и согласиться с доводами Цзяня, которые пулеметной дробью крошат череп. Легче просто вытерпеть слишком тугой узел на глотке и не касаться его, чтобы отпустить слегка. Легче на заднем сидении — когда оттуда Тяня пока не видно. Ведь на передних сам Цзянь с Би. На задних — Тянь и хмурый парень, тот самый, который Шаня из морга вытаскивал. Кажется — не только оттуда. Кажется — не раз и не два. Кажется — тот самый, на месте которого, сам Тянь не против был бы оказаться. Рядом с ним не уютно нихрена. Рядом с ним воздух тугой и давящий, как натянутая резинка, которая вот-вот о кожу хлестанёт так, что та сначала станет красной, а потом разъедется, оголяя мышцы. Рядом с ним хочется придвинуться к окну, а лучше — вплотную к двери прилипнуть, и на хмурого этого не поворачиваться, даже если позовёт. Рядом с ним — напряжение внутри тисками сдавливает диафрагму и Тяню требуется время, чтобы вынудить себя сделать хотя бы вдох. Мелкий, судорожный и позорный. На губы сразу же просится холодная усмешка. Пафосная, фальшивая и мерзкая, с которой Тянь мог бы оскалиться на хмурого типа. Защитная реакция почти срабатывает, но тут же оплывает с губ, ещё не сформировавшейся кривой ухмылкой. Потому что Тянь чувствует на себе взгляд. Сам поднимает глаза на зеркало заднего вида — и напарывается на острый угольный песок в узких зрачках Цзяня. Напарывается на твёрдое «нет» в его глазах. Напарывается на то, что галстуком глотку стягивает натуральной удавкой и кажется, что Цзянь тянет его за поводок, не разрешая срываться с цепи. С правой стороны слышится тихий голос, который в ушах отдаётся громовым раскатом: — Тебе лучше отсидеться тут. — тихий настолько, чтобы спереди никто его не услышал. Тихий настолько, чтобы его услышал сам Тянь, который едва не вздрагивает, потому что хмурый с самого начала — ни слова не проронил. Теперь понятно почему. Он их ронять не умеет. Он их вбивает изогнутыми, покрывшимися ржавчиной, гвоздями в бошку. Он их точечно и медленно вгоняет по самый воспалённый мозг. Он их с педантичной отстранённостью проворачивает, чтобы вошли поглубже и побольнее. Тянь жмурится, чувствуя, как оскал снова тащит уголки губ вверх, но вовремя закусывает его. За ним следят и Тянь это знает. Даже если Цзянь весело о чём-то щебечет Хуа Би, отвлекая того от пробки, в которой они застряли — сам он от Тяня не отвлекается ни на секунду. Все его локаторы настроены на него. Все его сканеры и детекторы выкручены на максимум и направлены назад. Все его измерители мудачества Тяня работают безотказно, даже когда Цзянь, казалось бы, всё внимание на Би направил. Казалось бы, потому что цепь сдавливает глотку сильнее и плевать что настоящей цепи нет. Есть специально туго завязанный галстук и настороженно-предупреждающие взгляды раз в пять секунд, которые распознают и обрабатывают каждую, ещё даже не зародившуюся эмоцию, на лице Тяня. Вот же срань. Тянь думал, что контролировать его ни у кого не выйдет — Чэн же с этим знатно проебался. Цзянь явно так не думает и получается у него это с поразительным успехом. Поразительным для самого Тяня, который голову медленно в сторону хмурого поворачивает, всё ещё смотря на зеркало дальнего вида — и лишь спустя секунду переводит взгляд на него. И у хмурого этого — глаза мутные. Словно роговицу тонкой иглой проткнули и залили в неё жидкий туман, который теперь стелется до самой радужки — похожей на вымоченный гравий. Он смотрит на Тяня с явным недоверием. Прямо смотрит. Смотрит, вроде, с безразличием — но за каждую деталь цепляется, за каждый скол, за каждым движением Тяня наблюдает без опаски. Смотрит категорически уверенно и тяжело. Словно веки его сами опускаются под нахмуренными бровями — но сути этих взглядов не меняют. Не меняют жёсткой напористости, с которой Тяня в жизни ещё никто не разглядывал. Неприятно. Непривычно. Тянь готов поклясться, что именно такими взглядами и снимают скальп, а за ним и кожу — в одно слитное движение, с профессиональной точностью, не задевая ничего лишнего. — Я не просил совета. — Тянь огрызается, зарываясь пятерней в волосы, проверяя не отходит ли от затылка кожа, потому что от этого хмурого и препарирующего — чего угодно ожидать можно. Тот лишь флегматично кивает. Соглашается почему-то. Тянь уверен, лежи он сейчас где-нибудь на кушетке у психиатра во время приема — тот кивал бы так же. Хмурому не хватает только блокнота, в который он свои наблюдения заносить будет. Хотя, блокнот, судя по всему есть. Есть он — где-то в его башке, где аккуратным почерком уже ставится диагноз и выписывается направление. Либо в стационар на пару месяцев, либо на хуй. Ко второму Тянь склоняется больше. Хмурый, судя по всему — тоже, потому что отвечает он спокойно и напролом: — Это и не совет. Шаню не стоит сейчас тебя видеть. Словно констатирует всеобще известный факт, о котором знают все кроме Тяня. О котором Тянь предпочел бы даже не думать, пока они до места не доедут. Пока не свернут по магистрали направо и втопив педаль газа, понесутся к равнине, куда уже наверняка доставили гроб с телом. Где уже наверняка от этого гроба не отходит Шань. Где уже наверняка ему опереться не о кого, но он лишь мать за плечи приобнимает, балансируя над сраной пропастью, куда его скинет любым — даже самым незначительным порывом ветра. Внутри бурлит вулканической язвительностью, которая в Тяне колотится, просясь наружу. Внутри ошпаривает колючей насмешкой, с которой Тянь произносит так же тихо — чтобы услышал только хмурый: — Хотел сказать, ему не стоит сейчас из-за меня мучиться? И на удивление — хмурый открыто кивает. Открыто признаётся: — Хотел. Движения у него, как у робота. Барахлящего слегка и покрывшегося коррозией где-то изнутри. Выученные раз и навсегда — не исправить. Кивок головой у него выходит резким. И так же резко он голову поднимает. И смотрит резко. Ещё немного и одним взмахом напряжённой руки — хребет Тяню переломает. Тянь видит — ему хочется. Тянь видит, что знает хмурый тип больше, чем ему положено знать. И знает кто ему всё в подробностях растрепал. С жестянками, вроде роботов, смысла спорить нет. Они всегда будут отвечать одно и тоже на повторе — заученными фразами. Загнанными какой-то пиздатой программой в их материнскую плату и повода под черепом. Их не переубедить. Этого — так тем более. Хочется ответить что-нибудь, что ему программу к хуям снесет, как троянским вирусом. Хочется, чтобы провода от слов подпалило и вызвало внутреннее возгорание. Хочется слова подобрать так, чтобы у хмурого перед глазами выскочила системная ошибка и требование перезагрузить компьютер в срочном порядке. Хочется, но только услышав имя Шаня — Тянь себе такого позволить уже не может. Хотя, херня всё это — он никогда и в ни в чём себе не отказывал. Он может, ещё как. Проблема в том — что не хочет. Просто потому что — Шань. Просто потому что стоит даже об этом подумать, как Шань в его голове осуждающе на Тяня смотрит. Шань бы не одобрил. И только поэтому Тянь морщится от того, что его мразная натура снова наружу высунуться пытается. Он заталкивает её поглубже — потому что Шань — и отвечает для себя совершенно непривычное: — Ему нужна опора. — потому что Шань. Потому что Шань — всегда и всем был опорой. Потому что Шань на своих плечах весь этот мир держит. Потому что Шань, черт возьми, и есть весь чей-то мир. Весь Тяня мир. Тянь никогда не был хорошей опорой. Стоит только посмотреть на Цзяня, которого десятком лет переломало, а он так и не смог ему помочь. Но даже если опора и шаткая — она нужна. Он нужен Шаню. И снова хочется усмехнуться. Мрачно и рвано. Потому что всё нахрен наоборот. Ему — нужен Шань. Сам Тянь Шаню сейчас не нужен явно. Шань сам дал это понять, уходя из студии и забирая с собой тепло и его сердце. Замки из песка рушатся под напором внимательного, буквально выскабливающего взгляда хмурого типа. Их смывает жёстоко под волнами слов — безучастно-хладнокровных: — Я его опора. Я тысячи раз удерживал его. — ими ломает изнутри, потому что неправильно. Не должно так быть. Тянь должен был удерживать. Тянь должен был стать опорой, а не тем, от кого бегут и кого видеть не хотят. Хмурый продолжает уверенно, не то не замечая, как Тяня его словами в осколки крошит, не то не придавая этому значения. — Удержу и в этот. А тебя удержу от него, если потребуется. — и он замолкает. Снова внимательно сканирует Тяня, точно видит насквозь. Пауза затягивается, затягивается удавка на глотке, затягиваются в узлы, которые Тяня по рукам и ногам вяжут. И на какую-то долю секунды, взгляд хмурого проясняется. Там теперь не туман. Там сталь грозового неба, которое угрожающе нависает над самим Тянем. Которое готово под собой погрести всё живое. Сам хмурый за Шаня до талого топить готов. Любого, кто на его пути окажется потипь. Он смотрит сложно, и сложно спрашивает. — Мне потребуется? И губы всё же выламывает в болезненной судороге, которую даже ухмылкой не назовёшь. Тянь щетинится, чувствуя, как тонкие невидимые волоски на предплечьях встают дыбом. Всё его существо дыбится, сопротивляется, звереет от одной только мысли, что этот вот роботизированный тут для того, чтобы Тяня от Шаня подальше держать. — А сам как думаешь? — Тянь сплёвывает слова, как горечь, что по языку выстилается после первой затяжки крепким табаком. Тянь уже ненавидит то, как хмурый закатывает глаза. Закатывает, как на ребенка, которому объясняют одно и тоже уже в тысячный раз, а тот всё равно не понимает. Не хочет понимать. Не собирается. Хмурый опирается локтями о колени и утыкается подбородком в пальцы, сплетённые в замок. На Тяня не смотрит, но с упорством продолжает давить: — Цзянь ввёл меня в курс дела. И я знаю что между вами произошло. А ещё, я знаю Шаня — лучше всех в этой чёртовой машине. — этой фразой Тяня выбивает. Вытрясает кровоточащую душу из тела, как остатки мусора из пакета. Сбивает с орбиты, за которую он и так кое-как удерживался. Смещает его в ещё бо́льшую пустоту, и за рёбрами тут же слышится гул — её отголоски. Это задевает. Задевает не по касательной. Это мордой тычет в тот факт, который действительно фактом является. Который Тянь признавать не готов. Но его готовности никто ждать и не собирается. — Знаю, что сейчас ему нужно попрощаться с отцом нормально. Чтобы он потом себя ни в чём не винил. И чтобы его никто не отвлекал. — он взгляд на Тяня переводит. Смотрит на него волком. Смотрит всё с тем же недоверием. Смотрит, и сам же себе башкой мотает, словно поверить не может, что это говорит. — Цзянь убедил меня, что ради него ты на многое пойдешь. На что ты готов? На всё — рвется отчаянное из груди. На всё, что Шань позволит — тут же исправляет его, неизвестно откуда взявшаяся совесть. На всё, что Шань одобрит и что не будет мешать ему жить — добавляет правильное уже сам Тянь, прокручивая эту мысль в голове. Да — сложным оказался этот хмурый тип. И вопросы у него сложные. И Тяню сложно не отвечать на них хотя бы самому себе правдой — потому что Шань. Потому что Шань любит правду. Потому что Шань её уважает. А Тянь… Тянь просто не может теперь иначе. Шань же все настройки в нём сбил. Шань же его каким-то магическим хуем переделал. Снял ебучие маски и фальшь, которая с лёгкостью от кожи отстала в тех местах, где Шань его касался. В тех местах, на которое Шань смотрел. В тех местах, где его именем уже каждый клочок изнанки исписан. Где пустота вместо сердца всё равно пульсацией сокращается в ритме Мо-Гуань-Шань-Мо-Гуань-Шань-Мо-Гуань-Шань. Но черт же возьми: — Сидеть ради Шаня в машине, вместо того, чтобы стоять рядом с ним и поддерживать его? Звучит как дерьмовый план. — Тянь отвечает без привычной саркастичный насмешки в словах. Устало отвечает. Почти убито. Потому что план действительно дерьмо. Потому что так Шаню не помочь. Потому что так Тянь снова становится безликим и бесполезным призраком, который только и может, что наблюдать, как Шаня, там за окном — скручивает болью. Болью, которую Тянь бы себе не задумываясь забрал. Болью, которую он уже однажды пережил — а значит переживёт и ещё раз. Болью, которая должна вся в Тяня перетечь, оставляя Шаня в покое. И снова замки из песка сносит монолитной волной чужого голоса: — Звучит, как разумный план. Замки из песка Тянь строит на своих костях, поэтому те трещат от силы удара. И Тянь благодарен хотя бы за то, что сидит — иначе его давно бы уже обрушило на пол грудой хлама, который бы никто собирать и не подумал. Он задаёт вопрос в пустоту. Может, самому себе. А может — и роботизированного спрашивает: — Что я могу, сидя тут? Чем я буду ему тут, нахрен, полезен? Тянь откидывается на сидение с тихим «блядь» — это всё, что ему остаётся. Потому что полезности в нем — абсолютный ноль. В любой из ситуаций. Выйди он из машины или нет — разницы не будет. Отсюда поддерживать Шаня — звучит, как вхлам ёбнутая идея. Ментальная поддержка, ага — как сила аффирмаций, которая нихрена не работает, но в которую можно поверить, если бы долбаёб. Поддерживать Шаня там, около гроба и рыдающей матери — впрочем, тоже ёбнутый поступок. Потому что да — Шань не позволит. И мысль его неожиданно продолжает хмурый тип, всё так же на полутонах: — Тем, что ты не будешь его отвлекать. Не будешь фактором его срыва. Не будешь тем, на кого он сорвётся. А он сорвётся — я гарантирую. И если бы ему сейчас нужно было набить кому-нибудь лживую рожу — я бы лично тебя к нему притащил. — удивительно, что тот говорит об этом так обыденно. Удивительно, насколько же всё Цзянь ему о Тяне растрещал. Удивительно, что говорит это хмурый даже без злобы. Механически. Как чёртов робот. Надо бы потом у Цзяня спросить где он подзаряжается и можно ли его на время выключать. Тянь бы выключил. Заглушил. Отсоединил от сети питания. Но вместо этого выслушивает то, чем стальными жгутами всё сильнее опоясывает органы. То, чем сильнее его крошит на кожаную обивку сидений Би. — Но обстоятельства другие. День другой. И Шань теперь другой. Лет пять назад, ему бы это было необходимо. И я не хочу для него таких откатов. И он не захочет. Тянь нихрена не смутно вспоминает — в голове проносятся буквы, слова, предложения долгих переписок, где Шань говорил подобное. Где Шань признавался. Где Шань сожалел о том каким был. А Тянь всё не понимал зачем такому совершенству, как Шань — вообще о чем-то сожалеть. Но это же Шань. Это же, блядь, Шань. Это же целый мир, сотканный из грубых слов и мягких улыбок. Из веснушек, которым по красоте уступают даже звёзды. Из праведной ярости и тепла, которое отогревает наросты льдин внутри пустых людей — и их пустых студий. И всё же. Всё же, мать его: — Ахуительная полезность — сидеть и не высовываться. И если ты не в курсе… Тяня неожиданно прерывают, вскидывая руку. Хмурый тип трёт переносицу измотанно и продолжает за Тяня: — Я в курсе. Ты и сам бы с удовольствием подставил ему свою холеную рожу, чтобы он весь гнев на тебя выплеснул. Продолжает внезапно правильно. Практически — его же словами. Продолжает ровно то, что Тянь и планировал сказать. Если бы не одно обстоятельство — Тянь бы подумал, что это какая-то ебучая магия роботов. Если бы не одно обстоятельство — Тянь бы сейчас прихуел знатно. Если бы не одно, пахнущее солнцем, обстоятельство — которое всех в этой машине и собрало. — Снова Цзянь? — это не должно было звучать вопросом. Это ведь факт. Факт, который проверяет всё ли в порядке, с периодичностью в пять секунд, скашивая глаза на зеркало заднего вида. Факт, который убеждается, что Тянь не собирается вгрызаться в хмурого типа — ровно так же, как и тот в Тяня. Спереди слышится выдох облегчения. Но напряжение тут позади — никуда не испаряется. Тяню перепадает пара секунд тишины, пока хмурый о чём-то своём раздумывает — и на этом, блядь спасибо. Слышно только, как машина съезжает на трассу, обсыпанную гравием, на котором колеса тут же шуршать начинают. Слышно только дыхание рядом и то, как хмурый сипит недовольно. А потом кивает на Цзяня, который старательно изучает карту в телефоне и вертит его так, словно не может сообразить как лучше проехать: — Он считает тебя хорошим человеком. Своим человеком. — и эти слова хмурому почему-то даются тяжелее всего. Ему приходится напрячь жилистую шею, чтобы их из себя выдавить. Кажется, ещё немного, и ему глотку этим перережет до полного отсечения головы. И смотрит он при этом на Цзяня. Смотрит с убийственной нежностью. Смотрит с затухающей тоской. Смотрит так, словно последними лучами заходящего солнца любуется — перед тем, как солнца совсем не станет. И не успевает Тянь за это уцепиться, как тот вовремя берет себя в руки. Проделывает какую-то херню с дыханием. Долгий вдох. Медленный выдох. И снова возвращается в своё привычное механическое состояние. И на Цзяня почему-то больше не смотрит. — Он считает, что ты сможешь достучаться до Шаня — со временем. Из Цзяня хуевый счетовод. Но он хорошо видит людей. И я ему доверяю. И если он говорит, что ты хорош для Шаня… Мне приходится ему верить. Но тебе… — Мне ты доверять не можешь. — Тянь с ним соглашается. Соглашается ещё до того, как понимает, что — вот оно. Они оказались на одной волне старой пыльной рации, что ловит одни лишь помехи и белый шум. Они состыковались внезапно и незаметно для себя. У них тут взаимопонимание с какого-то хуя нарисовалось, хотя оба — Тянь уверен — к этому и не стремились. Это немного раздражает. И в то же время дарит какую-то долю спокойствия. Не-а. Не собственного, а этого вот — хмурого. И пока оно в Тяне есть, пока оно слегка ослабляет удавку на шее, он эту долю спокойствия использует, чтобы поинтересоваться. — По факту. Понятно. Я понял. Поэтому втираешь мне эту лекцию? Хмурый только плечами лениво жмёт и на Тяня внимательный взгляд переводит: — А без неё ты бы хоть что-нибудь понял? Тянь мнется. Он бы понял — определенно. Но вопрос — когда? И вовремя ли. — До меня бы дошло. — отвечает размыто, откидывая голову на подголовник и перекетывает её в сторону хмурого. Теперь смотреть на него гораздо проще. Проще, когда на одной волне. Проще, когда впереди тихий голос Цзяня рассказывает что-то о новых теориях в прикладной психологии. Проще, когда хмурый больше не давит, а просто следит за мыслями Тяня настолько тонко, что снова непрошено суётся в них: — Только слишком поздно. На это остаётся только усмехнуться криво. Потому что: — Наверняка. — наверняка Тянь бы всё похерил. Наверняка бы проебался опять. Наверняка натворил хуйни, если бы не Цзянь и его ручной робот, теперь всё больше и больше напоминающий человека. Он вытягивает тому руку, представляясь. — Хэ Тянь. И тут же чувствует железную хватку чужой ладони. Сухой и твердой. Если бы не его внешность и догадка Тяня о том, что они, возможно, одногодки — он бы точно решил, что у хмурого армейская выправка. Что старше он лет на десяток минимум — со слишком серьёзным отношением к жизни. И слишком болезненным отношением к Цзяню. Слишком очевидным. Заметным сразу. Оно сочится из него на мили вперёд. Вгоняющее в какую-то летаргическую печаль, с которой тот на Цзяня смотрел. И даже когда не смотрит, даже когда продышался — в нём это засело гниющими корнями. Не одному же Тяню тут гнить, верно? Но это почему-то нихрена не радует. Это почему-то нихрена не приносит облегчения. — Чжань Чжэнси. — хмурый качает его руку и тут же отпускает. От его хватки ладонь ноет. И ноет что-то внутри — они же, сука, на одной волне страдающей помехами рации, которая ловит только пустоту и белый шум. Они друг друга зачем-то понимают. Тянь не слепой. Тянь видит, что хму… точнее Чжэнси — тоже растоптан в сколы мусора и разбитого счастья. И тоже сидения Би портит — рассыпается на них. Но — у Чжэнси есть армейская выправка. У Чжэнси есть что-то, что его тут же собирает по осколкам. Есть что-то внутри него, чему Тянь — он морщится от одной только мысли об этом — доверяет. Доверяет не что-то абстрактное или ещё какую херню. Доверяет самое ценное, что есть в этом странном мире. Доверяет Шаня. Свой собственный целый веснушчатый рыжий мир. Он пихает Чжэнси в плечо локтем, чтобы тот на этой мысли сосредоточился настолько, чтобы только ею и была занята его башка, где под черепом провода и материнская плата: — Позаботься о нём там. И… И не отпускай его. Ему нельзя проходить через это одному. И тут же сдувается. Понимает — что из машины не выйдет. Понимает, что для Шаня он - хоть в огонь, хоть в воду, хоть вот так — безликим и бесполезным приказом за тонированным окном. Опускает голову, вплетает пальцы в волосы и остаётся сидеть так, пока машина тормозит. Тормозит уже окончательно — приехали. И напрягается, когда на его плечо падает тяжёлая рука, хлопает его неловко пару раз: — Мы все тут для него, включая тебя. Просто у каждого своя роль. Тянь так и сидит с опущенной головой, пока хлопают дверцы машины. Пока по крыше не начинает бить крупными каплями дождь. Пока он не решается на секунду — ей-богу на секунду — кинуть взгляд туда, где его не ждут. И замирает сразу же. Замирает всё — даже пустота за рёбрами, что выла непрерывно с тех пор, как Шань унёс его сердце с собой. Замирает, потому что Шань, стоящий в группке людей — всех в черном — пристально смотрит на Тяня. На тонировку стекла, через которую нихрена не увидеть, кроме собственного отражения. Шань смотрит. Щурится. Кивает еле заметным движением, словно знает, что Тянь тут — и тут же отворачивается. Тяню так хочется туда. Так хочется к нему, ведь Шань продрог весь, замёрз — его колотит. Колотит и самого Тяня — ведь нельзя. Нельзя по понятным причинам. По резонным причинам. Поэтому ему только и остаётся, что тихо пожирать спину Шаня взглядом, ловя каждое его движение, каждый вдох и слова, что сюда не долетают даже отголосками. Тяню только и остаётся, что сидеть и нихрена не делать — и это лучше, что он сейчас может.