Кочевник

В местечке под названием Изюминка, что близ Тихвина, бои не шли уже две недели. Это был март 1944 года… Хотя, ни на месяц, ни на год нынче внимания то шибко не обращали. А ежели и на чистоту говорить – солдаты и вовсе забывали, в какой день у самого себя именины. И про годы забывали. Нет у войны годов. Она жрет и молодые жизни, и те, что с опытом в глубь тащит. Да, это был март 1944 года. Двенадцатого числа. С утра пошел снег, будь он не ладен, и окапываться пришлось всем взводом, потому как палатица от него мокла, зараз как под ливнем. Одно дело – форму берегли. Нынче ожидалось начальство, и порядок наводили непременнейший. Николай Ивушкин, дослужившийся к этому времени до звания старшего лейтенанта, в должности командира взвода, был оставлен в Изюминке с резервами и каждый день отчаянно ждал приказа идти в бой. Три месяца уже ждал. И злился страшно, завидуя сейчас тем, кто бился на передовой. Знал, что немец движется на Брянск, спешит на Орел, подбирается к Калуге. Получал от далеких товарищей известия, на пальцах подсчитывал потери и злился еще пуще прежнего. Казалось ему – жизнь не задалась. Думы были горькие – вспоминался плен, вспоминалось горящее огненным полымем желание вернуться домой. Только потом выяснилось, дома у него больше нет. Семьи тоже у него нет. Вместо боя – позорное прикрытие тыла. Вместо чести – шрамы да пробитая нога, мать ее суку. Хромать он так и не перестал, чего жутко стыдился, и старался ходить как можно быстрее, дабы другие этого не заметили. С Анной… С Анной жизнь его семейная не заладилась. Как и обещалось – поженились. А спустя время выяснилось, что оба они – слепки из самого разного теста. Рвущегося в бой мужа Анна не одобряла. А вскоре после его возвращения на фронт, исчезла. От сотоварищей опосля Николай узнал, что жена о нем нынче не памятует и строит планы на совместное будущее с комендантом разъезда. Бракоразводных актов Ивушкин не получил, и остался не то вдовцом при живой жене, не то – как называли в то время обезжененных солдат – отказником. Любопытно, что таких было не мало. Оно и ясно – нет теперь времени для верности. Ни на что нет времени. А ежели его нет, то и стремиться не к чему. Какая уж тут мораль? И во снах, снах прошитых острой тревогой, почему-то видел он свой последний бой. Там, у границ Чехии. Танковый бой. И видел еще – потухшие глаза своего противника. Видел, и забыть не мог. Ни во сне. Ни наяву. Всюду они за ним следили, всюду кололи, всюду напоминали о чем-то, потерянном и далеком. Как будто кто-то чего-то не сказал. Начал рассказ, а не дописал, перо посередь бросил. От того Ивушкин был измотан и мрачен. А недавно случай был. Да еще какой. Зараз бойцы третьего отделения – а было их трое – отправлены были в Пришибу, местную деревеньку, за водой, к колодцу. А пока шли, через лесок-то, возьми и наткнись на немцев. В количестве четырех единиц. Двоих сразу положили, третьего добить пришлось. А четвертого приволокли во временный лагерь. Накануне, явилось почтовое отделение, на два дня опоздавшее. Говорят, по Волховскому фронту застряли – вражеские тылы там били, какая уж тут почта? И получил Николай нехорошее письмецо. Горькое. По январю отправил он подкрепление – два своих отделения – под Ростов. Тридцать мальчишек, вместе с командирами. Там они и полегли. Так, поди, и лежат там, непогребенные. Без автоматов. Автоматы нынче в большой цене – за них и орден получить можно. А мальчишки…Да все равно уж. Мертвецы. Шинели не под них шитые, дюже большие. Старшему, командиру первого отделения Фокичеву, было восемнадцать лет. Ночь Николай просидел, не пошевелившись, не закурив, никому не вымолвив ни словечка. А утром, когда вернулись бойцы его, с пленным немцем, вышел он из оцепенения, только услыхав немецкую, вражескую речь. Услыхал – и не думая – выпустил немцу в грудь всю обойму. А в глазах – ничего. Пустота, да сырость. Туман. Потом, когда взгляд прояснился, увидал. Мальчишка совсем. Зелень зеленая. Горе-разведчик. Глаза, как у волчонка. После этого, Ивушкин никому ни разу не улыбнулся. Письма, адресованные себе лично, не читал. Сразу бросал в костер. - Да не горюй ты, командир. Ну получишь выговор, другой. А прокиснуть всегда успеешь! – подбадривал Николай старшина Васенькин, - и на фронт успеем. Вот заставу еще малость покараулим и в бой! Веселый был Васенькин человек, с таким красноармейцы боя не боялись. Что ни слово – то шутка. Что ни тревога – так песня. Анекдоты травил самого похабного содержания, да в придачу еще и на пальцах показывал, под дружный смех. Меж тем, к полудню, и впрямь явилось начальство. Смерило обстановку презрительными взглядами, на замечание Ивушкина о том, что взвод его леса теперь чуть ли не босиком меряет, пожало плечами. Мол, с обмундированием теперь беда. Транспортные артерии перекрыты врагом. Опосля, лениво выслушав отчет, добавило – идет приказ брать языков. Где брать – не уточнило. На том и откланялось. - Языка им подавай…А где ж мы его возьмем, а, товарищ командир? Мать их ядрена-матрена! – ругался Васенькин. Ивушкин не ответил. А к вечеру начался бой. Первый сигнал увидели в воздухе – то дымила адским огнем Пришиба. Потом услыхали и крики. Стрельба поднялась. Часть отделения – из новоприбывших – голов не подняли, так крепко их прижал вражеский прицел. Караул, что стоял к северу, бежал обратно к заставе. И добежали не все – за ними по пятам шел враг, поджимая огнем. Всего автоматов десяток, били с двух сторон. От деревни шли наметом. Николай, бросившись к оврагу, едва успел прокричать «к бою!». Хорошо шли немцы, одного не учли – территория лесная, чуть не брошенная, а меж тем, застава немалая. Рядом с Ивушкиным осталось второе отделение, с омертвелыми глазами. Били из автоматов, фрицы падали, но под первым же градом подорвались те, кто палил с опушки. - Товарищ командир! – проорал Васечкин, - товарищ командир! Их больше, не слади-и-и-и-и-м….! - Отставить не сладим, товарищ старшина! Гляди, за курганом поднялись – давай гранату! - Не доползу! - Доползешь! Выполнять! Васечкин, глотнув серого воздуха да пригоршню пороха, брюхом полез к кургану. Расчет был прост, как в табличке для вычитания – Ивушкин уже осознал, что заставу им не удержать. И в малых боях из человека решето делали, а уж тут. Потому, хладнокровно дождавшись, пока хрипнет взрывом курган, Николай поднялся, сжимая ствол. Поднялись вместе с ним и оставшиеся бойцы. Пальба началась с двух сторон. От грохота разрывало уши, бил по ним фанерочно-гулкий вой. И казалось Николаю, что прямо сейчас, вот в эту секунду, за спиной у него вся Родина, вся Россия. Единственное дорогое, что у него было – Россия. Позади – Москва. Потому, крепко бил он захватческую нечисть. Бил он, а рядом свои же бойцы падали. Из ниоткуда вновь вынырнул Васечкин, ошалело оглядывая разбитое в пух и прах отделение. И что-то в веселых его глазах потухло, как будто плугом кто прошел. И не услышав приказа «Отставить!», с вырванной чекой бросился старшина прямо в гущу немцев. Еще по пути его тяжело ранили, пуля пробила ему легкое. А через мгновенье прозвучал страшный взрыв, разбросавший по разные стороны и русских, и немцев. Последнее, что видел Ивушкин – белесая вспышка, и все поплыло. Опосля, боль страшная спиной. И все кружилось. И солнце, и высокие сосны. А потом все скрылось, залитое алым маревом. Ивушкин увидел – знакомый серебряно-грустный взгляд. Контузило его ненадолго. Минут на десять, а может и того меньше. Кое-как приподнялся, огляделся. Отшвырнуло его хорошо, забросило за впадину, вот удар и не дошел. Надо же…И здесь уцелел. Целый взвод выкосило, и немчуры Бог знает сколько положило. А он живой. Царапинка и тут Бог миловал. Шатаясь, Николай поднялся на ноги. Так же, покачиваясь выбрался на лесную площадку заставы. Та цвела трупами, как поля колокольчиками в летний денек. Перешагивая, Ивушкин подобрал наган. Обойма цела. Опустил взгляд – Сашка Мартынов. Девятнадцать годков. Первый бой, а он выстрела сделать не успел. Пробило смешной, еще полудетский затылочек. Скрипя зубами, Ивушкин шагал дальше. Останавливался порой, искипая надеждой, проверял пульс. И горько вздрогнув, снова шел. В воздухе пахло кровью. И сталью. Где-то еще витал запах пороха. И смерти. В десяти метрах начиналась поляна с прогнившим срубом колодца и перекосившейся, въехавшей в землю избой. И эту десятку метров Ивушкин прошел беззвучно и невесомо. Он знал, что там – враг, знал точно и необъяснимо, как волк знает, откуда выскочит на него заяц. И тишина стояла, будто бы птицы все отсель сгинули, и более не вернуться никогда. Пугал их, вольных птах, зигзаг выстрелов да кровавый, пряный запах. Это люди к нему привыкают. А птицы, создания Божьи да чистые, войны переносить не могли. Чуть оплошал Николай. Оглушенный был, вот и подвела интуиция, подвел знакомый колокольчик. Чуточку, а подвел. Враг и вправду там был. Вот туточки прямо. Да видно услыхал хроменькие Николаевы шаги, и переметнулся. Переметнулся, сволочь, в затылок дышит. Прижав наган, Ивушкин резко обернулся, наставив дуло вперед себя. Обернулся. И замер. Не от того, что в грудь ему зараз упиралась штурмовая немецкая винтовка. И не от того, что вдруг рука у него у курка занемела. От того, что в лицо ему – покоцагное, вымаронное в крови – глядели те самые глаза. От того, что он уже видел когда-то эти руки. Которые отпустил. Видел остро-высокий подбородок. Видел кривоватый, изогнутый шрам на лице. Если это не было Божьим помыслом, если не Судьба приложила к этому руку, или Дьявол протянул жребий мести, то этот мир, увы, более не может существовать, ибо нет больше в нем жизни. И совершенно точно видел Николай, как, дрогнув, противник опустил оружие. И как блеснули на мартовском солнце его глаза. Ивушкин, меж тем, кое-как пришел в себя. Все в груди у него смешалось. Всюду точно бы этот чертов немец ему поперек дороги укладывался. В первую их встречу Николай схоронил на той далекой земле свой первый экипаж. Из-за него, выродка, прожил мертвецкие годы в плену. Из-за него сегодня вырезан весь разъезд. Никого не осталось. Столько жизней загублено, сколько еще будет загублено. Все из-за него. Все. Бросив наган на землю, Николай, очнувшись, бросился на противника в рукопашную. И не то ярость давала ему силы, не то немец толком не сопротивлялся, но свалил он его быстро. И бил нещадно, страшно бил, скрипя зубами, порыкивая с досады. Ягер – змеиное имя набатом звучало в голове у Николая – только старался чуть увернуться, но в целом, никакого сопротивления не оказывал. - Я ж тебя, сволочь, уже два раза хоронил…В третий раз непременно…добью, - с придыханием между ударами, проговаривал Ивушкин. Немец что-то лопотал, хлынувшая кровь не давала ему толком говорить, мешала, он задыхался. И замер, закрыв глаза, когда Ивушкин вновь занес кулак. Чуть повел плечом – его зацепил осколок, и от боли темнело в глазах. Вскинул руку, закрывая рану. Но Николай почему-то отступил. На жалость надеяться нечего, а потому – жди, чего похуже. Однако же, все это дало о себе знать, и понемногу, сознание Клауса покидало. - Языка им в штаб…подавай. Ну так я подам. Запаритесь, ребятки, отмываться опосля…Твари, - прохрипел Николай. Отступил, поднялся. Нашарил в кармане табак, принялся сворачивать самокрутку, глядя на поверженного противника. Потом снова опустился на землю. В горле у него стоял ком, и он вдруг понял, что совсем разучился плакать. Бабское это дело - слезы. А потому не видел, как из под опущенных, обоженных ресниц Клауса плывут остро-соленые слезы.