Кочевник

От деревень нынче остались, что называется, рожки да ножки. Едва ли где уцелевшие посевы углядишь. Все выжжено, съедено залповым огнем. Не в угоду войне было все живое – леса уродливо обкромсаны снарядами, реки в себе смрадный дух смерти несут, по полям нынче не кони белогривые скачут, а ступает тяжелая нога недруга. Ивушкин соображал на ходу, перегибая лужицы таявшего снега. Под сапогами чавкала весенняя сырость да дорожная грязь. Он зорко и жадно вглядывался в припорошенную метелью талую землю. Шли с севера – к гадалке не ходи – зараз снег следы не заметал. Малым отрядом, стало быть. Жгли в попыхах, и ничего толкового не взяли. Не по-немецки это, они и мелкой добычей не брезговали. И шли как будто целенаправленно. Знали, где разъезд расположился, силенок только не рассчитали, дураки. Мало им под Москвой наподдали, ишь ты. От руин пахло свежей смертью. Вот ладонь навзничь – холодок идет. Мертвый такой. Ледяной и острый. След в след за Николаем плелся немец. Его шатало из стороны в сторону, будто бы с доброго похмелья, земли не вижу – домой хочу. Подбитая, наверняка вывихнутая лодыжка мешала ступать, но Ягер нес себя не по совести достойно. Руки у него были связаны, и он жутко мерз на промозглом ветру. Боль играла с ним, валила навзничь его. Вида никакого Клаус не подавал, и вел себя по странному тихо. Без попыток бежать. Шел и все тут. Будто Ивушкин его на прогулку по городу вывел. Глаза вот только пустые, отрешенные. Не должно живому с глазами покойника ходить… Николай упорно смотрел вперед, не позволяя глазам ускользнуть в сторону, хоть и подмывало так, что ужас один. И скрипел от злости зубами. Что лево, что право – убитые. Женщины. Дети. Старики. Боялся, что ежели глянет разочек, то Клауса до штаба не доведет. Тут вот, в сырой землице похоронит. Рядом, у канавы лежала убитая, пристреленная рыжая лошадь. Нога ее блестела непопорченной, свежей подковой, на полуоткрытые, влажные глаза падала хорошо причесанная челка. Рядом с нею смешно, на лапках, скакали черные, что смоль, вороны, деловито каркая – будто бы переговариваясь друг с дружкою, раздумывая, какой кусок оттяпать. Николай волей-неволей, остановился. Поморщился и замер, не в силах отвернуться. Людской смертью, значится, не удовольствовались…Маловато стало. Николай помнил эту лошадку, хлопцы частенько сюда бегали – покататься. Мальчишки – что с них возьмешь. Однако же, пребывая в дурном расположении духа в последнее время, из вредности ребятишек накануне не отпустил. Нечего, мол, расхолаживаться. Взяли моду – обоз кто сторожить будет? Надо было отпустить. Глядишь, и малый грех бы списался. Нынче не шибко то в цене была человеческая жизнь. Смерть, мол, для солдата подружка, он с нею свидания ищет. Пока Николай перебирал в голове шелестевшие отрывки мыслей, где-то совсем рядом, неуклюже и нечаянно оступился Клаус. Его поступью повело в бок, и он – едва ли коснувшись - угодил Ивушкину в плечо. Тот, вздрогнув, поднял на немца полымем горевший взгляд, поджал губы, и размахнувшись, ударил Ягера по лицу. Как-то по наитию, скрипнув сухою злобой да скорбью. Ладонь тут же схватилась жжением, заполыхала, вскипятив тяжелую кровь. Сеющий ветер – всегда пожинает бурю. Немец отшатнулся, кое-как устоял на ногах, но более ничем непокорности не выдал, никак не сопротивлялся. Только коротко прижал к щеке ладонь, но тут же отдернул, и, кажется, снова задрожал. И только лишь в этот момент Николай увидал… Увидал – и нахмурился. Формы на немце не было никакой. Никаких знаков отличия, подтверждающих звание. Кобуры тоже не видать – стало быть, оружия и вовсе не носил, а там зараз чужое с земли поднял… Рубаха прохудилась, и не был пригоден для студеной, мартовской России абы как подбитый шерстью тулуп. Словом, даже искушенная душа ни по чем не признала бы в этом человеке немецкого офицера. Вот тебе и на. Странные нынче пошли делишки, али у немчуры снарядами весь разуем выело? Впрочем, кто их, головорезов проклятых, знает? Мало ли… Не сказав ни слова, однако ж, помрачнев еще более, Ивушкин двинулся вперед. За деревней лежало еще одно село – Ждановка – за ним, через речку - Сумицы, а по правый полесок, через мост – Тихоновка. Вот в ней то и располагался нынче временный штаб, комендатура. Там пахло паршивым табаком, топленой бумагой да цинизмом. Ранее, через Тихоновку всегда проходили обозы с продовольствием. Оно и понятно - расположившиеся в округе солдатские разъезды не получали и половины привозимой провизии. Большая ее часть растворялась будто бы в воздухе, а на деле – исчезала в тяжелом брюхе местной военной администрации. Везло лишь тем, что подкармливали молодежь местные. Уж чего-чего, а на фронте жизнь сытее была, нежели в городах. То-то мальчишки на передовые рвались. Приезжали – котята дохленькие, автомат держали на перевес. Тут-то за дело брался старшина Васенькин, откармливал серых, смешных мышат, как на убой к осеннему мясоеду. Крепли они постепенно, и на глазах уходили с лиц острые, полудетские черты. А потом ложили они, родимые, головы на все четыре стороны, под артиллерийскую панихиду. Знать, не доносил до них восточный ветер слезы матерей да жен. Шли до темноты – с сумерками показались редкими огнями вдалеке Сумицы. Ивушкин про себя читал молитву, которой научился у своего первого ком. взвода. Тот называл ее «молитвой от горести да душевной хворобы». И чуть не пустил слезу, увидав, что деревня цела. Бывал он тут несколько раз – жил в этой деревеньке некий Зобар, лечить умел. По зиме Васенькин сюда своих хлопцев таскал, когда один дурачина под лед возьми да провались, опосля кашлять стал страшно. Боялись, как бы чего доброго, до первого боя на покой не отправился. - Где ты там? Ну-ка хоть сюды, - подозвал Ивушкин, обернувшись. Услыхал рядышком хромую поступь, оскалился, в полутьме протянул руку и сграбастал Ягера за отворот тулупки. Притянул к себе, вглядываясь в сверкающие в сумерках глаза. Выдохнув, спросил, - слова мои понимаешь? Клаус неопределенно повел плечами. Судорожно сглотнул, опустив глаза. Помолчал, будто бы и впрямь пытаясь понять, чего ж от него хотят. Пожевал разбитые в кровь губы, потом кивнул. Не то наугад, не то и в самом деле, разобрав чужой сказ. Однако же, Ивушкин чувствовал, вот как на духу – немец его понимает, слышит так, как надо. Это-то и заставляло Николая задумчиво и раздраженно скрести затылок. Русская речь – это ж вам не печь, ею так запросто не овладеешь, за годы не управишься. - Помалкивай, ежели живым до места хочешь дойти, - пробурчал Николай, поджимая сухие губы. Рывком содрал с рук Ягера хомут, обдирая кожу на запястьях, подтолкнул его вперед, - шагай. Сумицы – местечко прямо скажем, немноголюдное. Еще в начале войны, когда страна несла потери не только на фронте, но и в тылу, многие селяне уезжали в города – устраивались на оружейные заводы, обороняли город, обучались санитарами, за крынку работали в госпиталях. Мало по малу, деревни осиротели, едва-едва там оставались те, кто ворочал на хозяйстве. Дома в деревнях часто оставались ничейными, покуда хозяева не возвращались. Оно дело понятное, залетали в них охотники на легкую жизнь. Сносили все – спасибо, что печь по камням не разбирали. Хотя, бывалоча и такое. Администрация и комендатура часто использовала брошенные хаты для расквартировки взводов и дивизий, эти-то тоже ничем не гнушались. А уж ежели деревня оказывались под немецким сапогом – суши весла. Сумицам, однако же, не в пример везло относительно соседей. До них ить, нужно было еще добраться, отрезаны они были речушкой – а это, опять же, время да усилия. К месяцу, веселому и молодому, дошли до оставшихся порубок, в аккурат за ними темной проседью мелькал лесничий, брошенный домик. Ни к чему он теперь был, не у дел остался. Это раньше на всю деревню нужно было делянку определить, поровну, чтобы никто в обиде не оставался. Тот, кто оставил хижину, видно, надеялся вернуться – ставни были заколочены, хоть и подгнили от сырости да времени порядком. Дверь отошла со второго рывка – скрипнула, покорежилась и отворилась. Николай ступал на ощупь, замерзшими пальцами искал сигнальный фонарь. За спиной чувствовал хриплое дыхание – Клаус только разве что не стучался носом ему в холку. Пробравшись, наконец, под тускло-оранжевый свет фонаря – нещадно измочила его вода в дороге – Ивушкин подивился: все в доме будто бы терпеливо дожидалось хозяина. Все тихо и в порядке, в строжайшей аккуратности. Не в пример своим сотоварищам, Ивушкин каждый раз ощущал горькую, желчную грусть, ежели приходилось вот так вот, без всякого на то спросу, хозяйничать в чужой горнице. Брошенная на него отовсюду глядела жизнь. Брошенная и растоптанная крутым немецким шагом, по земле плугом раскатанная. А сколько их таких тепереча по России-матушки? Тысячи и тысячи. И брыкаются где-то земледельцы и работники, по фронтовым окопам службу несут, а земля-то вот она, горит под вражеским, черным пламенем, слезы и кровь в себя впитывает, крик всякий в недра свои прячет. На столе нашлась лампа, и чудом каким-то даже разгорелась. Стало быть, не так уж и давно домишка бесхозным почает. В углу, под дряблыми клочьями паутины стояла старая буржуйка, Прожорливая вещица, а без нее никуда. И сделана была вручную – из железных бочек и листов металла, скруженная проволокой, а консервные банки служили ей замест трубы. Такие вот незатейливые приборы обогревали солдат в землянках, а в Ленинграде на них сушили крошечные свои пайки клейного хлеба. Буржуйку пришлось кормить всем, чем не попадя – старыми газетами, исписанными какими-то цифрами листками потемневшей бумаги, и теми же досками, какими были заколочены ставни. Тепло далось почти сразу, в воздухе дыхание бросалось паром. Занимаясь нехитрым для себя дельцем, Ивушкин уже и подзабыл о Ягере, который за все время не издал ни звука. Тихонечко сидел в углу, тер друг о дружку ладони и исподлобья поглядывал на Николая. Его сильно знобило, и жалко кутаясь в промокшую свою одежду, он с робкой завистью поглядывал, как Ивушкин греется у огня. Задвинув заслонку, Николай поднялся, оглянулся. Окинул немца острым, неприязненным взглядом, и усмехнувшись, поманил к себе выпачканным в гари пальцем. Немец послушно, с какой-то смиренной готовностью вскинулся, пошатнулся – ножная рана да сырая одежа тянули его обратно, к дощатому полу. Прихроманув, подтянулся к Ивушкину и замер, глядя в суженные, яркие глаза, разыскивая в его лице невзгоды и тяготы, которые отпечатались на нем с последней их встречи. - Раздевайся, - сказано это было будто бы полушепотом, а меж тем – прогромыхала ни хуже снарядного взрыва. Блеснула в глазах немца черная, грязно-проточная тоска, пеленою – сверкающей и страшной – застелились зрачки. На одно лишь только мгновенье он прикрыл глаза, дрогнув ресницами, открыл сызнова, вцепился короткими, острыми, как у бельчонка, зубами себе в губы. - Раздевайся! – звенящей в воздухе молодецкой казачьей шашкой прогромыхал Николай, и теряя всяческое терпение, протянул к Ягеру крепкую ладонь, норовя ухватить за плечо. Однако ж, не успел – прытью Клаус дернулся назад, и полоснувшись, прохрипел: - Сам…могу. И принялся стаскивать с себя оборку. Под нею, распахнутая гимнастерка – выдранная, с клочьями дорожной грязи – льняной воротничок исподней рубахи, с кровавыми, размазанными пятнами, прошитыми навзничь. И все тело стянуто тягой вязьмой шрамов, ран, кровоподтеков…Опустив глаза, Ивушкин невольно вздрогнул, отшатнулся. От угловатого бедра Клауса вверх на тощий живот ползла выжженная метка, выжженная уродливым клеймом, рвано затянувшаяся. Нечистый знак, фашистский…И жгли хорошо, до одури и поди, до хриплого крика. С груди, размашисто и поперек влагой блестели рытвины кнута или какого-нибудь офицерского ремня – с ходу и не разберешься. Бросив на пол, наконец, рубашку, Клаус исподлобья взглянул в глаза недругу, вздохнул и ближе к нему подобрался. Близко так, что чужое дыхание надвигалось ему в лицо. С одно лишь только мгновенье помедлил, по-собачьи выдохнул и вдруг опустился на колени. - Ты чего удумал? – Ивушкин вцепился взглядом в оказавшегося у ног немца, сжимая кулаки, хорошенько сбитый с толку. Не то фриц как-то не таковски его понял, не то еще что…Шмотье его чертово нужно было просушить, чтобы по путях не сдох ненароком. Об том и речь шла… Дрожащая, холодная рука Ягера вдруг осторожно легла ему на бедро – так хороший земледелец ощупывает талую землицу. И прежде, чем Ивушкин успел выплюнуть хоть словцо, на пол, клацнув пряжкой, падает его же собственный ремень, за ним складываются стопкой и штаны. И первое же движение Клауса, первое касание губ его заставляет сдаться. Заставляет коротко вскрикнуть, чуть пошатнуться, припадая поясницей к бревенчатой стене. Рука, занесенная для рывка, неволей путается в темных прядях. Путается и все в голове. Клаус робко и как-то даже виновато поднимает глаза – почему-то от этого кровь стынет в жилах, а от всей его жаркой ласки поволока бьет по глазам, хриплыми она делала выдохи. Неволею – телесная треба на сей раз игралась не в шутку – Ивушкин притягивал Ягера ближе, собственнически, с силой собирал в кулак зяблые, влажные прядки, стягивал, заглядывая в глаза. И пуще еще терялся в чувствах, задыхаясь давленным, грудным стоном. Изнутри томило, жгло, как породистого коня, тугое семя, рвало шелковыми нитками низ живота. Перед глазами порой цвели пятна, и бурлила в жилах молодая, буйная, сумасбродная кровь. Жадно ухватив губами последний стон, Клаус отпрянул, теснясь назад. Жалко блестящие холодною влагой глаза его жмурились то и дело, на щеки бросалось полымя со слезами, он затравленно наблюдал, с какой злой растерянностью Николай натянул на себя выпачканные лесной смолой брюки. На немца он не смотрел, глядел лишь себе под ноги, и все внутри него кипело постыдством и пакостью, цепляло и царапало нервы. Круто шагнул Николай вперед, поджимая губы, рвано дыша – у него мучительно пылали щеки. Клаус скорехонько втянул в птичьи плечи голову, зажмурился, раздумывая, куда прилетит удар. Но Ивушкин его никак не задел – так обходят прокаженных, зная, что даже клочок ткани может таить в себе чумную отраву – и выскочил на улицу, хлопнув дверью. За нею послышался скрип трутницы, какое-то ругательство и сквозь щели потянулся запах донского табака. Поднималась ночная, мартовская метель.