И последние станут первыми

1942 Стены дворца Петшеков защищали всех, кто был в здании, от густой июньской жары, но эту прохладу, пропитанную духотой и запахом табачного дыма, меньше всего можно было назвать приятной. Коридоры были забиты жмущимися к стенам людьми; где-то вот уже полчаса навзрыд рыдал ребенок. На исходе второго часа ожидания Денис решился подступиться к одному из солдат, чтобы попросить стул для обессилевшей матери, но в ответ получил только болезненный толчок прикладом под дых и приказ возвращаться на свое место. Оставалось только ждать. Он успел изучить взглядом все — каждую царапину на стене, каждую нить в рукаве своего пиджака, каждое пятно грязи на сапогах старика, который стоял по соседству, — когда услышал, как в конце коридора выкрикнули их фамилию. Они с отцом поддерживали мать под руки, и только это давало ей возможность идти; щуплый офицер, что подзывал их, взглянул на Дениса и коротко нахмурился. — Сколько ему лет? — Шестнадцать, — отозвался отец; вообще, Денис мог бы ответить и сам, но родители еще утром строго-настрого запретили ему без лишней необходимости открывать рот. "Чем меньше лишней болтовни — тем лучше для нас", — так наказал ему отец, и сложно было сказать, что он не прав, просто весь его план пошел прахом с самого начала. Еще раз смерив Дениса взглядом, офицер снова выглянул в коридор и крикнул: — Рудольф! Из соседнего кабинета выглянул второй офицер — видом поплотнее, в полурасстегнутом мундире, давящий сонную зевоту. — Что еще? — Займись парнем, — приказал ему первый, неумолимо отстраняя Дениса от матери и отца, а сам кивком головы приказал им следовать за собой. — Сюда. Конечно, матери не могло это понравиться, и в ней даже проснулись какие-то остатки ее сил. — Что? Нет! — воспротивилась она, невзирая на то, что отец, еще более бледный, чем она, предостерегающе схватил ее за руку. — Денис! Мольба в ее голосе никого не тронула; только тот, кого назвали Рудольфом, заявил устало и раздраженно, давая понять, что его терпение не безгранично: — Хватит. Если ему нечего от нас скрывать, то бояться тоже нечего. Мать его слова не убедили — она сделала попытку подступиться к Денису, но отец остановил ее, крепко схватив поперек груди, и она ничего не смогла с этим сделать, только с громким всхлипом уткнулась в его плечо. — Молчать! — прикрикнул на нее первый офицер, и Денис ощутил нестерпимое желание врезать как следует ему по лицу. Он даже кулаки сжал, хоть это и был жест крайней беспомощности, но не успел ничего сказать и тем более сделать — послав ему испепеляющий взгляд, отец коротким движением руки приказал ему следовать за Рудольфом. "Чем меньше лишней болтовни — тем лучше для нас", — ясно читалось в его взгляде, и Денис, скрипнув зубами, молча сделал то, что от него требовали. Он оказался в маленьком, заваленном бумагами кабинете, где еле умещался стол, секретер в углу и два стула. В пепельнице на столе дотлевал окурок; занимая место за столом, Рудольф тут же вытащил из пачки новую сигарету и быстрым кивком предложил Денису сесть тоже. — Документы. Денис спокойно протянул ему паспорт — тот был новенький, полученный им меньше года назад, и от него еще исходил слабый, но отчетливый запах свежих типографских чернил. Офицер перелистал страницы как будто без всякого интереса и принялся копаться в секретере, перебирая папки. Денис снова ждал. — Имя? Фамилия? Место рождения? Вопросы были, по крайней мере, странными, ведь все то же самое было написано в паспорте — пытаясь сообразить, в чем кроется подвох, Денис сказал офицеру то, что тот уже знал и так. — Род занятий? — выпуская себе под нос клубы дыма, офицер рассеянно перелистывал одну из своих папок. — Посыльный, — сказал Денис, немного поколебавшись. Это было не совсем правдой — в мастерской отца он исполнял и множество других обязанностей, если на то была какая-то нужда, — но он все еще старался, как мог, следовать родительскому наставлению меньше болтать. — Расовая принадлежность? В кабинете установилась тишина. Не представляя, о чем идет речь, Денис решил, что не понял вопроса. — Вы имеете в виду... гражданство? Офицер наконец поднял на него взгляд, потемневший, полный пронизывающей угрозы. — Я имею в виду расовую принадлежность, — повторил он жестче, захлопывая папку. — К какой нации ты себя относишь, парень? Ты еврей? Ошеломленный таким предположением, Денис замотал головой: — Нет, конечно, нет. — А кто? Денис снова примолк. Теперь он примерно понимал, чего от него хотят — и понимал также, что ему нечего ответить. — У меня раньше не спрашивали об этом, — честно признался он, вздыхая, — поэтому... я не знаю. Недолго было тихо — только из-за двери было слышно, как в коридоре выкрикивают еще чьи-то фамилии. Денис неловко поерзал на стуле. Ему показалось, что в кабинете стало нечем дышать. — Здесь написано, — на лице Рудольфа появилась усмешка, и он коротко взмахнул своей папкой, — что твои родители русские. — Они из России, — поправил его Денис, — но мой отец, он... он как будто наполовину немец. Рудольф только фыркнул: — Немец? По твоей фамилии не скажешь. — Он родился в Латвии, — Денис сам жалел уже, что не согласился быть русским или хотя бы евреем; все лучше было, чем пытаться объяснить то, в чем он сам запутывался безнадежно, — то есть тогда это была Лифляндия, часть России. Его отец, то есть мой дед, владел там землей... и прижил сына вне брака. — А, — на лице Рудольфа мелькнуло презрительное понимание, — бастард. — Да, и его мать... она, кажется, была из местных. И моя мать тоже. Не знаю, русская ли она. Они с отцом познакомились на войне, и мне кажется, — Денис коротко развел руками, — у них не было времени подробно изучать свои корни. Рудольф вытащил изо рта сигарету, стряхнул в пепельницу наросшую на ней серую полосу. Кажется, он уже досадовал на себя, что начал расспрашивать Дениса, а не просто проверил его документы и отправил восвояси. — Но ты сам в России не был? — Никогда. Я родился здесь, в Праге. — Так может, — Рудольф коротко усмехнулся, наклоняясь над столом и подпирая кулаками подбородок, — так может ты чех? Такая возможность тоже бродила у Дениса в голове, но, поразмыслив немного, он решил отвергнуть и ее. — Вряд ли. Я хорошо говорю по-чешски, но это не мой родной язык. — А на каких говоришь еще? — На немецком, — зачем-то сказал Денис, хотя это было очевидно, ведь именно на этом языке они с Рудольфом вели свою странную беседу, — на французском и совсем немного на английском. На русском, но тоже немного. Кое-что я понимаю по-латышски. Рудольф, вернувшийся к изучению папки, покосился на него, и в его взгляде Денису почудилась толика уважения. — Мда. Вот, значит, как. Денис пожал плечами, пытаясь представить, куда выведет их наконец этот разговор, но Рудольф как будто не имел больше намерения задавать вопросы. Полистав еще папку, он извлек оттуда бумагу, положил ее перед собой и занес над ней острие авторучки, но писать сразу не решился — видимо, его еще одолевали сомнения. — Но ты не еврей? — уточнил он сурово, глянув на Дениса исподлобья. — Нет, — ответил Денис совершенно искренне. — И у тебя нет родственников-евреев? — Нет. — Может, ты знаешь кого-то, кто скрывает то, что у него есть еврейские родственники? — Нет. — Или прячет евреев у себя дома? — Нет. Больше Рудольф ничего не спросил — наконец записал что-то в своей бумаге, убрал ее в папку, а папку — в секретер, а после этого вернул Денису паспорт. — Не попадался бы ты мне больше на глаза, — посоветовал он напоследок почти дружелюбно, и Денис, решив не испытывать судьбу, в спешке вымелся из кабинета. Только оказавшись в коридоре, он понял, что у него вспотели руки и спина, и промокшая насквозь рубашка липнет к захолодевшей коже; еще у него подгибались ноги, и он, тяжело привалившись к стене, заозирался по сторонам, пытаясь отыскать родителей. — Денис! Денис! Они были здесь, и с ними ничего не случилось; конечно, их отпустили куда быстрее, чем его, и теперь они встречали его так, будто он вернулся из самого эпицентра бури или сражения, не получив ни единой царапинки. Мать горячо обняла его, расцеловала в обе щеки, и Денис, поняв, что лицо ее мокрое от слез, ощутил, что сам готов заплакать. — Пойдем скорее отсюда, — скомандовал отец, подталкивая их к выходу, и они самым быстрым шагом, который могли позволить их ноги, покинули злосчастный дворец. Улица была залита солнцем, и горячий, застоявшийся воздух показался Денису не иначе как благословением свыше; с наслаждением делая вдох за вдохом, он поспешил за родителями в сторону Вацлавской площади. Мать все продолжала тихо всхлипывать, и отец сердито выговорил ей: — Я же говорил, нам ничего не грозит. Они ищут евреев и коммунистов. К нам это не относится. — Зачем они их ищут? — поинтересовался Денис, с трудом переваривающий произошедшее; отец, все еще бледный, глянул на него свирепо. — Не знаю. И знать не хочу. Нас это не касается. Для нас ничего не изменится. То, что он говорил, было правильно — по крайней мере, еще утром Денис решил бы, что это именно так. Но что-то изменилось в нем в этот день, и изменилось бесповоротно; будто поднялась, выросла из ниоткуда невидимая преграда, неумолимо вставшая между Денисом и тем, что говорил ему отец. Прага менялась уже давно, с того самого дня, когда улицы наводнили танки и мотоциклы с нарисованными на них тевтонскими крестами. "Нас это не касается" — отец говорил так постоянно, и Денис продолжал ему верить до сегодняшнего дня, когда, выйдя из дворца Петшеков, увидел будто впервые снующие вокруг фигуры в серых мундирах, висящие тут и там алые флаги с изображением свастики, а главное — отъезжающие от дворца и направляющиеся в сторону вокзала грузовики, сопровождаемые солдатами с оружием наизготовку. Часовые, которые распахивали ворота, остановили прохожих, давая грузовикам возможность быстрее уехать, и Денис с родителями, не успев вовремя проскочить к площади, был вынужден остановиться тоже. Грузовики были закрыты наглухо, и невозможно было понять, что находится внутри, пока один из них не поравнялся с Денисом, и тот услышал совершенно явственно, как из кузова доносится — он не мог ошибиться, — тот самый детский плач, что лишь недавно давил ему на виски в заполненном людьми коридоре. Не что-то изменилось. Изменилось все. И Денис не мог больше делать вид, что не имеет к этому отношения.