И последние станут первыми

1945 — Стеф! Стеф, друг мой! Стефан обернулся. Группенфюрер фон Кумпен, уже изрядно набравшийся, приближался к нему, и не один, а в компании другого офицера, Стефану незнакомого; тот вежливо улыбался, насколько позволяло его холодное, жутковато неподвижное лицо, но видно было, что компания подвыпившего группенфюрера не очень-то ему по душе. — Эрих, — сказал ему фон Кумпен, похлопывая того по плечу, — познакомься, это Стефан Леблан. Помощник швейцарского вице-консула и большой друг Рейха. Стефан приветливо заулыбался, протягивая офицеру руку, но ответной улыбки не получил — только странную кривую гримасу, кажущуюся плохой пародией на обычное человеческое выражение. — Оберштурмбаннфюрер Эрих Георг Тидельманн, — тем временем представил своего знакомца фон Кумпен, и тот пожал протянутую Лебланом руку. — Он в Праге ненадолго, но я не мог не пригласить его присоединиться сегодня к нашему обществу. Он не только мой давний друг, но и блестящий офицер. Могу сказать вам точно, Стефан, для этого человека нет ничего невозможного. — Вы преувеличиваете, — скромно заметил Тидельманн, но фон Кумпен не стал слушать его возражений. — Нет, я полностью уверен в том, что говорю! Не существует дела, с которым вы не можете справиться, я говорю со всей ответственностью. — Я вам чрезвычайно благодарен, — отозвался тот, вновь силясь улыбнуться и вновь терпя в этом неудачу; все в его лице, как будто собранном по образцу, казалось неестественным, будто это не его лицо было, а чье-то чужое, которое он присвоил, но не научился еще толково управляться с ним. Взгляд его при этом выражал столь же мало, и когда Стефан пересекся с ним глазами, ему показалось, что на него смотрит статуя. — Тидельманн, — повторил он, продолжая безмятежно улыбаться и перекатывать между пальцев мягкую, спелую вишню. — Я не имел чести знать вас лично, но, кажется, уже слышал вашу фамилию. — Действительно? — Да, кажется, — Стефан наморщил лоб, вспоминая, — кажется, в связи с Терезиенштадтом. Я ведь не ошибся? Возможно, ему не стоило заговаривать об этом, но жутковатое впечатление от встречи с этим человеком, напоминающим шарнирную куклу, должно быть, притупило его чувство самосохранения. В любом случае, Тидельманн не показал никакой злости или беспокойства, только осведомился столь же вежливо и бесстрастно: — А, вы об этом. Вы были в делегации? — Я — нет, — ответил Стефан, — но один мой близкий друг работает в Красном Кресте. Он рассказал мне о визите в Терезин. Это было правдой. Кристофер передал ему письмо тайно, курьером, не доверяя почте, и даже несмотря на это, составил его в предельно осторожных выражениях. Прибыв в Терезиенштадт этим летом, делегация, на которую Стефан про себя возлагал столько надежд, не увидела ничего, что могло бы вызвать какие-то нарекания: ни переполненных бараков, ни газовых камер, ни крематориев, ни следов голода, болезней или жестокого обращения. Увиденное в лагере напоминало пасторальную открытку: работающая школа и больница, детское представление в театре, сытые, здоровые заключенные, — не заключенные даже, а «поселенцы», с которыми, конечно, никто не смог переговорить с глазу на глаз. Образцовый лагерь. Кристофер и его коллеги уехали оттуда ни с чем. — Ну, тогда вам прекрасно известно, что все рассказы о нашей якобы бесчеловечности — не более чем клеветническая пропаганда наших врагов, которые всеми силами пытаются подорвать величие Рейха, — заметил Тидельманн, жестом подзывая официанта с полным подносом наполненных бокалов. Себе он взял вино, следуя примеру группенфюрера; Стефан не отказался от шампанского. — Разумеется, известно! — заверил он своих собеседников. — Ни один здравомыслящий человек и без того не верил в эти байки. За себя и господина вице-консула я могу поручиться. — Мы в вас не сомневались! — усмехнулся фон Кумпен. — Вы вообще, знаете ли, редкий пример здравомыслящего человека в эти неспокойные времена. — Я всего лишь говорю то, что думаю, — ответил ему Стефан, — невозможно не испытать трепет, представив масштаб той работы, которую вы проделываете. — Мы всего лишь стараемся сделать мир лучшим местом для всех, — проговорил Тидельманн, и уголки его губ снова поползли в стороны, — и для вас, господин Леблан, тоже. Стефан послал ему еще одну улыбку, от которой у него мгновенно заныли щеки: — Я полностью уверен, что ваши деяния навсегда останутся вписанными в человеческую историю. Может быть, выпьем за это? С тихим всплеском вишня упала на дно бокала, и Стефан поднял его, салютуя своим собеседникам. Тидельманн, впрочем, смолчал; что до группенфюрера, то он, тоже поднимая бокал, в свою очередь предложил: — Предлагаю сначала выпить за победу. За нее никогда не будет лишним выпить еще раз! Стефан горячо поддержал его: — С удовольствием! Шампанское показалось ему совершенно безвкусным, только неприятно щиплющим язык, и он выпил его парой-тройкой стремительных глотков — не уточняя, конечно же, за чью именно победу пьет. Еще не время. Чужой взгляд, направленный на него из другого конца зала, он почувствовал мгновенно. Обернулся в нужную сторону медленно, как бы невзначай переступив с ноги на ногу, и увидел, как облаченная в строгий, неприметный костюм фигура отделяется от толпы заполнивших консульство гостей, чтобы скрыться на лестнице, ведущей на галерею. Они не договаривались об этом специально, но Стефан понял, что ему отправили безмолвный сигнал: нужно поговорить. Он оказался на галерее десять минут спустя: перекинулся еще несколькими фразами с фон Кумпеном и его шарнирным спутником, съел несколько закусок и только затем, убедившись, что никто не уделяет ему ненужного внимания, смог подняться наверх. Его терпеливо дожидались; Стефан приблизился к стоящему на галерее человеку, встал рядом с ним, опираясь о резные перила и глядя, как внизу бурлит, хохочет, кружится объятая ослепительным светом, неугомонно веселящаяся толпа. — Чудесный прием, — сказал он негромко, подмечая исподтишка, что на галерее они почти одни — только в дальнем ее конце, у противоположной лестницы, стояли двое официантов, которые, конечно, не могли слышать их разговор. — С Новым Годом, господин Дихтвальд. — С Новым Годом, господин Леблан. У его собеседника был сиповатый, будто сорванный голос; всякий раз, заслышав его, Стефан внутренне содрогался, и ничего не мог с собою поделать. Но господина Дихтвальда это как будто мало волновало: должно быть, он успел привыкнуть, ведь Стефан наверняка был не первым, кто реагировал на любую оброненную им фразу подобным образом. — Как поживает ваша фабрика? — светски спросил Стефан. — Должно быть, вы не успеваете справляться с заказами? — Мы делаем то, что можем, ради победы в войне, — ответил Дихтвальд. — Кажется, скоро нам будет не хватать склада. Придется расширять. — Действительно? — Да. Сто пятьдесят шесть тонн готовой продукции — это не шутки. Стефан коротко прикрыл глаза. Сто пятьдесят шесть. Сто пятьдесят шесть человек, которым удалось уйти от последней облавы — ее устроили двое суток назад, ранним утром, когда город еще не проснулся, и бог знает сколько несчастных смогли поймать, но были, очевидно, и те, кому удалось уйти. Сто пятьдесят шесть человек сейчас прятались на складе, принадлежащем Дихтвальду, и ждали помощи. — Да, большая партия, — проговорил он, рассеянно приглаживая уложенные перед приемом, но уже успевшие растрепаться волосы. — Должно быть, у вас сейчас совсем ни на что нет времени. Тут Дихтвальд впервые за весь их разговор посмотрел на него. На его широком, расплывшемся лице бродила улыбка, но вымученная, безжизненная, мало кого способная обмануть. — На друзей время всегда найдется, — произнес он. — Вы будете дома завтра в три часа дня? Я хотел бы передать вам свой подарок. — Я буду вам очень признателен, — отозвался Стефан, — кто же его доставит? У вас теперь есть посыльный? — И да, и нет. Один мальчишка, сын русских эмигрантов. Его родители бежали из страны год назад, но он сам уезжать отказался. Я дал ему кое-какую работу. — Ну что ж, — затягивать разговор было опасно, и они понимали это оба, так что Стефан решил подвести под ним черту, — буду ждать его столь же трепетно, как Джульетта ждала своего Ромео. А теперь, думаю, гости без нас заскучали… — Без вас, — холодно уточнил Дихтвальд, на что Стефан лишь легкомысленно пожал плечами; он приготовился уже уйти с галереи, и тут его настиг, как снайперский выстрел, внезапный вопрос. — Почему вы это делаете? Взглянув на своего собеседника, Стефан приподнял брови. — Простите? — Почему вы это делаете? — теперь в голосе Дихтвальда прорезалась плохо скрываемая неприязнь; несколько ошарашенный такой переменой, Стефан невольно отступил, будто ему угрожали. — Не думайте, что я не разузнал про вас все, что мог. Вы выросли в хорошей семье, получили блестящее образование и делаете головокружительную карьеру. Помощник вице-консула в вашем возрасте — что это, как не признание выдающихся способностей? Вы никогда не знали ни войны, ни голода, ни нужды. Для вас это такие же отвлеченные понятия, как для людей вроде группенфюрера — понятия о чести и совести. Статус вашей страны дает вам лучшую возможную защиту. Ваши родственники, друзья, близкие — вне опасности. Так что же стало отправной точкой вашего бескорыстного альтруизма? Дипломатическая волокита слишком опостылела вам? Вы хотите пощекотать себе нервы? Волнуют ли вас хоть сколько-нибудь судьбы тех, кому вы помогаете, или они для вас не более чем ставка в покере, где вашим противником выступает даже не смерть, боль, существующая в мире несправедливость, а всего-навсего обычная скука? Если его выпад задел Стефана, то лишь в первые несколько секунд; Дихтвальд не успел закончить свой монолог, а Леблан успел собраться, перегруппироваться, закрыться очередной дружелюбной улыбкой, как надежнейшим из щитов. — Вижу, я вам действительно небезразличен, — произнес он, подступаясь к своему собеседнику и слыша, как дыхание его срывается на сдавленные, глухие присвисты. — Впрочем, я кое-что и о вас узнал, благо это было нетрудно. Вы не делаете большого секрета из своей биографии. И я вижу в ней, как и вы в моей, некоторого рода закономерность. Вы были отличным воякой и могли продолжать делать карьеру даже после ранения, которое стоило вам легких — и, могу предположить, медленно вас убивает. Но вы отказались от открывшейся перспективы, подали в отставку и уехали домой, в Австрию. Я знаю, что одно время вы якшались с местными нацистами, вам предложили вступить в их партию еще в то время, когда она только набирала силу — и вы отказались вновь. Теперь вы видите, как многие ваши соотечественники, которых вы знали такими же безвестными, слишком много оставившими на войне солдатами, находятся на вершинах власти, как они вершат судьбы людей и всего мира… вы могли быть в их числе, но вы этого не сделали. Так что же стало отправной точкой вашего бескорыстного альтруизма, господин Дихтвальд? Вернее, сколько в нем действительного бескорыстия, а сколько — взирания снизу вверх на ваших несостоявшихся однопартийцев и желания подспудно доказать им, что вы были правы, а они ошибаются? В протянувшемся между ними молчании потонули любые доносящиеся из зала звуки; наконец его нарушил Дихтвальд, произнеся ровно и просто: — Хорошего вечера, господин Леблан. Мой посыльный будет у вас завтра в три. — Хорошего вечера, — откликнулся Стефан, пропуская его к лестнице. *** Дихтвальд покинул прием раньше других гостей, будучи уверенным, что никто не заметит его отсутствия — вернее, так он полагал, когда направлялся по поскрипывающему, выпавшему за ночь снегу к дожидающейся его машине, но в этот момент его остановил раздавшийся за его спиной окрик: — Господин Дихтвальд! Он обернулся. Невдалеке от него притормозил закрытый автомобиль, в заднем окне которого было видно неподвижное лицо Тидельманна; несомненно, он и был тем, кто окликнул Дихтвальда. — Не желаете ли проехаться со мной? — предложил он, распахивая дверь. — Вижу, вам тоже стало скучно. Предлагаю развлечься разговором на пути домой. Дихтвальд быстро оглядел его, задержавшись взглядом на воротничке его выглаженного мундира, запонках на его рукавах, его руках в тонких черных перчатках — и, сказав несколько слов своему шоферу, присоединился к Тидельманну в салоне. Тот выглядел обрадованным — насколько это было возможно для человека с его обрубленной, искусственной мимикой. — Я не большой любитель этих сборищ, — сказал он, закуривая сигарету и протягивая портсигар Дихтвальду, но тот отказался молчаливо и непреклонно. — Всегда пытаюсь сбежать первым. Вы, как я вижу, тоже. — Я пришел лишь из уважения к другу. Думаю, дань уважения я отдал сполна. — Да, да. Вся эта болтовня… ненавижу, когда много болтают. Это ужасно мешает работе. — Полностью согласен. Ворота посольства распахнулись, и машина, оказавшись на улице, стремительно набрала скорость. На лице Тидельманна замелькали скупые всполохи немногих работающих фонарей; Дихтвальд предпочел оставаться в тени. — Скажите шоферу адрес, — произнес Тидельманн, отвлекаясь от одолевающих его мыслей, — он же не знает, куда вас везти. — Можно следовать за моей машиной, — отозвался Дихтвальд, — тогда доберемся до места. Я живу в районе Винограды. — У вас собственный дом? Группенфюрер сказал мне, что заходит иногда пропустить стаканчик. Говорит, вы прекрасный вдумчивый собеседник. — Это мне льстит, — произнес Дихтвальд равнодушно, — но на самом деле я не большой любитель часто принимать у себя гостей. — Как и я, — заметил Тидельманн, оживляясь. — Похоже, у нас есть много общего. — Похоже… Машина летела вперед; Тидельманн выпускал один клуб дыма за другим, и в конце концов Дихтвальд попросил разрешения открыть окно. — Конечно, конечно, — спохватился хозяин, заметив наконец, что из груди его спутника пополам со вдохами и выдохами вырываются надорванные хрипы. — Вам дурно? Опустив стекло, Дихтвальд жадно припал к рванувшемуся в салон потоку холодного воздуха. Залившая его лицо бледность постепенно отступала. — Не обращайте внимания, — попросил он. — Это просто… — …ваше ранение? — вдруг спросил Тидельманн, чем заставил своего спутника вздрогнуть. — Я слышал, в семнадцатом году вам неплохо досталось. Дихтвальд смолчал. Способность нормально дышать постепенно возвращалась к нему, но он изо всех сил делал вид, что за своим приступом не расслышал, о чем ведет речь его собеседник. — Не хотите говорить, — произнес Тидельманн, прищурившись. — Понимаю. Немногие любят говорить о тех временах. Я, признаюсь, тоже не люблю. Дихтвальд коротко посмотрел на него и тут же отвел глаза; но и этого хватило Тидельманну, чтобы прийти в непонятное яростное исступление. — Все мы тогда были опозорены! — проговорил он, ударяя по ручке двери сжатым кулаком. — Я тоже был на фронте тогда, как и вы. Мы сидели в окопах, мы питались серым хлебом, мы не спали день и ночь, когда нам на головы летели бомбы, мы перешагивали через павших товарищей и подбирали выпавшее у них оружие, чтобы отразить атаку врага… мы были готовы отдать за Германию жизни! И что мы получили? Приказ сдаться! — Война была проиграна, — негромко заметил Дихтвальд, на что Тидельманн с той же убежденностью ответил: — Она не была бы проиграна, если бы не предатели, засевшие в командовании! Предатели! Вот в ком корень всех зол! Все эти евреи, большевики, провокаторы и все, кто был куплен Антантой — все они хотели только одного: нашего поражения! Да, тогда они торжествовали, — он повернулся к своему собеседнику, и в окутавшем салон полумраке его лицо стало окончательно похоже на неподвижную зловещую маску, — но теперь все они получают по заслугам. Дихтвальд казался в тот момент полной противоположностью воинственному энтузиазму своего собеседника: неподвижный, непоколебимый, он как будто даже не заметил вспышки Тидельманна, как не заметил бы мелкий ничтожный камешек, подвернувшийся ему под ноги. — Теперь я вижу, — проговорил он, — группенфюрер не зря на вас рассчитывает. — Себя можете не сбрасывать со счетов, — ответил Тидельманн, немного успокаиваясь; машинально он потянулся к портсигару, но тут же, вспомнив о чужом присутствии, мрачно сунул его обратно в карман, едва оттуда вытащив. — Такие, как вы, куют нашу победу в тылу. Ваш вклад неоценим. — Рад это слышать, — непроницаемо вежливо ответил Дихтвальд и, протянув руку, коротко тронул шофера за плечо. — Вот и мой дом. Дом был двухэтажным особняком, недешевым, но небольшим, почти потерявшимся рядом со своими более роскошными соседями. Машина мягко затормозила у входа, и Дихтвальд выбрался наружу. Тидельманн никак не препятствовал ему. — Благодарю за компанию, — произнес он на прощание. Дихтвальд коротко кивнул ему. — Хорошего вечера. Прежде чем поднять оконное стекло, Тидельманн поднес ко лбу ладонь в воинском приветствии; Дихтвальд, немного помедлив, ответил ему тем же, и машина умчалась прочь, мгновенно став невидимой в заволокшей улицу тьме. Фонарь у дома работал еле-еле, и Дихтвальду пришлось подниматься на крыльцо почти на ощупь; найдя в кармане ключи, он отпер дверь и, переступив порог, принялся стряхивать с одежды осевший на ней снег. — Машина в гараже, — доложил подошедший шофер. Дихтвальд протянул ему сложенную купюру. — Спасибо вам. Завтра у вас выходной. Пробормотав слова благодарности, шофер испарился, а Дихтвальд, закрыв за ним дверь, шагнул вглубь дома. Свет он зажигать не стал — обстановка, неброская, лишенная любых излишеств, была ему хорошо знакома, и в темноте он ориентировался так, будто она вовсе не была ему помехой. Все его намерения, на самом деле, сводились лишь к тому, чтобы как можно быстрее раздеться и добраться до постели, но неожиданное препятствие появилось оттуда, откуда он менее всего мог ожидать — как будто материализовалось из пустоты прямо за его спиной. — Я его узнала. — Что? — Дихтвальд, направившийся уже на второй этаж, в спальню, обернулся, крайне изумленный; тому была причина, ведь сегодня он впервые услышал голос той, с кем жил под одной крышей уже не один день. — Вы… откуда вы его знаете? — Когда убили моих родных и пытались убить меня, — донесся до него ответ, — он командовал. Я видела его в окне. — Так вот для чего он приезжает в Прагу, — вырвалось у Дихтвальда. — Вот для чего его вызывают сюда. Тень, говорившая с ним, как будто не осталась впечатлена его словами. — Когда все закончится, — произнесла она тихо и отчетливо, — он будет первым, кто умрет. — Но он не будет последним, — сумрачно ответил Дихтвальд и начал подниматься наверх.