И последние станут первыми

Весь день Алеш напоминал себе пышный, дурманисто пахнущий цветок, вокруг которого роем пчел роились самые разнообразные, подчас противоречащие друг другу новости. С утра он узнал от заглянувших на мессу прихожан, что немцы вот-вот уйдут из Праги, оставив ее наступающим русским; через пару часов заскочивший заказать отпевание клерк между делом сказал Алешу, что немцы планируют защищать город до последнего солдата и даже выпустили на этот счет соответствующий секретный приказ; выйдя на улицу в обед, Алеш увидел, как жители окрестных домов развели посреди улицы костер и швыряют туда флаги со свастиками, перед этим истоптав их до состояния изорванных, непонятного цвета тряпок; днем по улице тяжело прокатилась колонна бронированных машин, а Алеш, включив в своей скромной квартире радиоприемник, чуть не сел мимо стула, услышав: «Призываем чешскую полицию, жандармерию и войска немедленно явиться к Чешскому радио!». Не будучи полицейским, жандармом или военным, он решил остаться на месте и не пожалел об этом: буквально через полчаса явилась Элишка, сестра Михала (в его отсутствие она обеспечивала связь с центром, и поэтому ее появлению Алеш не удивился), с известием о том, что у радио началась стрельба. — Думаешь, будет восстание? — спросил Алеш, пытаясь придумать, что делать в таком случае ему самому: присоединяться ли к защитникам города или отсиживаться тут, за спасавшими его уже не раз холодными церковными стенами. По правде говоря, ему не улыбалось погибнуть так глупо — подумать только, прятался всю войну, обводя немцев вокруг пальца, а за считанные дни до освобождения поймал пулю и отправился на погост. — Я уверена, — ответила Элишка и вдруг, вытащив из-за пазухи револьвер, протянула его Алешу. — Возьми. В случае чего, сможешь защититься. Алеш хотел было сказать, что не умеет стрелять, но передумал. В конце концов, дурацкое дело нехитрое, и для того, чтобы в нужный момент нажать на спусковой крючок, не надо быть семи пядей во лбу. — Михал с тобой не связывался? — Нет, — вздохнула она. — Но я думаю, с ним все в порядке. У нашей семьи есть домишко в Железных горах. Глухомань глухоманью, телефона там не сыщешь. — Хорошо, если так, — откликнулся Алеш, взвешивая револьвер на ладони и пытаясь избавиться от ощущения, что привинчивает к своему туловищу совершенно ему не нужную, чужеродную третью руку. — Ты пойдешь к радио? — Скорее всего, но не сейчас. У меня есть еще в городе кое-какие дела. Что за дела — она, конечно, не стала говорить, да Алеш не стал и спрашивать, успев крепко усвоить за время пребывания в подполье: меньше знаешь — крепче спишь. И меньше в случае чего расскажешь на допросе. Она ушла, а он пробыл в церкви еще какое-то время один: подмел оба нефа, вытер накопившуюся пыль с дарохранительницы, прибрался в ризнице, заодно припрятав револьвер среди облачений, — а поздним вечером его уединение снова оказалось нарушено. Через боковую дверь в зал проскользнул человек, которого Алеш в церкви раньше не видел и от того насторожился сразу; еще более подозрительно было то, что пришелец, одетый в длинное серое пальто и надвинувший чуть не на нос шляпу, не торопился эту шляпу снять, как того требовали приличия — в общем, слишком много говорило в нем о том, что он явился неспроста, и Алеш в который раз за последние годы оказался перед дилеммой: встретить в лицо возможную опасность или попытаться улизнуть. Впрочем, чего было бояться ему после того, что он пережил в доме умирающего оберфюрера Вильдерштейна? — Я могу вам помочь? — поинтересовался он, подходя к вошедшему и на всякий случай крепче сжимая рукоять швабры, которую прихватил с собой из ризницы просто на всякий случай. Если вдруг странный гость оказался бы опасен, план был прост: засветить ему что есть сил шваброй ниже пояса и, пока он корчится от боли, бежать в ризницу, где есть и оружие, и незапертая дверь на улицу. Услышав голос Алеша, незнакомец поднял голову. У него оказалось располагающее, хоть и порядком снулое лицо, и беспокойные темные глаза, глянувшие на Алеша без узнавания, но с заметным облегчением. — Вы отец Михал? — Отец Алексиус, — поправил его Алеш, все еще не расставаясь со своими подозрениями. — А вы, простите…? — Стефан Леблан. Должно быть, вы слышали мое имя. Я работал здесь, в Праге, в швейцарском дипломатическом корпусе. Имя Алеш действительно слышал — однажды или дважды, из уст Михала, когда они трудились не покладая рук в подвале, выполняя очередной «заказ», — но и только; никакого основания доверять первому встречному, пусть он и назывался этим именем, у Алеша не было. — Чем могу быть полезен? — вежливо осведомился он, опираясь на швабру, все равно что епископ или сам понтифик на свой посох. Гость был заметно раздосадован: похоже, он ожидал более радушной встречи. — Послушайте, я не один месяц помогал сопротивлению вывозить евреев из Праги. Я приехал сюда тайно вчера ночью, невзирая на приказ гестапо больше не появляться в городе. Но мне нужно найти господина Дихтвальда. У меня есть кое-что ему передать. Про Дихтвальда Алеш слышал чуть больше, и того, что он знал, было достаточно, чтобы только пуще укрепиться в своих опасениях. Беднягу немцы искали, не покладая рук, уже с неделю; особенно свирепствовал один из них, высокий блондин с непроницаемым, как пришитым на его череп лицом — он явно был преисполнен решимостью размотать любую, даже самую тонкую ниточку, которая попадет ему в руки, и у Алеша не было никаких гарантий, что к нему не подослали соглядатая, готового нести любую чушь, только бы сам Алеш расслабился и выдал ему информацию. — Я впервые слышу эту фамилию, — Алеш развел руками. — Может, вы… С тяжелым вздохом гость извлек из кармана пальто и протянул ему какие-то бумаги. Первая оказалась швейцарским дипломатическим паспортом, порядком истрепанным, но со все еще различимыми подписями и печатями на первой странице. Похоже, относительно своего имени незнакомец не врал: фото рядом с подписью «Стефан Леблан» действительно изображало его, только порядком более довольного жизнью и вообще похожего на живого человека. На втором же фото был запечатлен какой-то парень, почти мальчишка, которого Алеш несколько раз видел в церкви: он приходил, чтобы сообщить об очередном «заказе», а потом забрать готовые плоды их с Михалом работы — если память не изменяла Алешу, это неизменно были бланки удостоверений личности, выдаваемых швейцарским консульством. — Этот молодой человек вам знаком, — фраза Леблана была не вопросом, а утверждением. — Он приходил сюда по моему поручению. Все, что вы изготавливали для него, он затем переправлял мне. Парня Алеш не видел в церкви уже с месяц; с одной стороны, в этом не было ничего сверх меры необычного а с другой — он нутром чуял, что за столь внезапным исчезновением кроется какая-то история, в детали которой он, возможно, не хочет вникать. — Ладно, — поняв, что ему все еще не верят, Леблан расстегнул пальто и запустил руку куда-то в его шерстяные недра; со стороны это выглядело так, будто он сейчас достанет пистолет, и Алеш попятился, хватая швабру и примериваясь, куда будет лучше бить. В следующую секунду швабра чуть не полетела на пол — Алеш просто-напросто забыл о том, что надо держать ее. В руке странный гость сжимал массивный слиток, сделанный — Алеш готов был в этом поклясться, — из чистейшего золота. — У Дихтвальда есть в окрестностях Праги фабрика, где работают выкупленные им из лагерей люди, — проговорил Леблан, демонстрируя Алешу со всех сторон свою драгоценную ношу. — Все это время он платил охране, чтобы они… на многое закрывали глаза в его отношении к рабочим. Незадолго до того, как мне пришлось покинуть Прагу, его денежные запасы подошли к концу. Мне нужно успеть передать ему золото, чтобы он отвез его на фабрику. Возможно, это единственный шанс для его рабочих остаться в живых. Все это звучало потрясающе неправдоподобно, все равно что сюжет плохого романа, но именно это и убедило Алеша в том, что пришелец не лжет. Агент гестапо выдумал бы что-то более приближенное к реальности, в этом не было сомнений, потому что только полный кретин решил бы, что подобная история послужит хорошим предлогом к тому, чтобы втереться в доверие. Опуская многострадальную швабру, которой так и не суждено было превратиться в оружие, Алеш поманил Леблана за собой. — Поговорим у меня. *** Проводив гостя в квартиру, Алеш в первую очередь заварил ему крепчайшего мятного чая; Леблан принял дымящуюся кружку из его рук с видимой благодарностью, а выставленные на стол хлеб и вареный картофель вызвали у него настоящее воодушевление — похоже, у бедняги давно уже не было во рту ни крошки. — Масла нет, кончилось, — сказал ему Алеш; Леблан только пробормотал, что это, дескать, совершенно не имеет значения, и принялся с аппетитом поглощать скромное угощение. Алеш посмотрел на то, как он ест, потом на его выбритую макушку, и не смог удержать при себе созревшее у него предположение: — Бежали из лагеря? Леблан посмотрел на него вначале с недоумением, потом на его губах прорезалась слабая усмешка. — Не совсем. Это довольно… запутанная история, которая не имеет отношения к делу. Вы знаете, где найти Дихтвальда? — Знаю, — подтвердил Алеш, прихлебывая из своей чашки. — Сопротивление укрывает его на одной из квартир в центре города. Он убил группенфюрера фон Кумпена, вы слышали об этом? Леблан булькающе закашлялся. Похоже, чай пошел ему не в то горло. — Убил? Дихтвальд? — Ага, ага. Деталей я не знаю, но группенфюрер, похоже, крепко его довел. — Не могу представить как, — пробормотал Леблан задумчиво. — А… а девушка, которая работала у него экономкой? Ее зовут Юльхен. — Она с ним. Они прячутся вместе. Говорят, ее хотели вывезти в другое убежище, в предместье, но она наотрез отказалась. Двое суток они пробыли здесь, в подвале, но… вы знаете, у этого Дихтвальда не все хорошо со здоровьем. От сырости и духоты там, внизу, он чуть не умер, а эта девица, пока приводила его в чувство, мимоходом чуть не растерзала меня… в общем, им пришлось отсюда уйти. Сейчас они прячутся на Старом Месте. Я дам вам адрес. — Благодарю вас, отец. — Не стоит, — сказал Алеш, качая головой, — тем более, и «отец» из меня никудышный. Я ведь не священник, господин Леблан. Я всю жизнь прожил в Йозефове, пока в страну не пришли немцы. Леблан чуть не подавился чаем повторно. — Вы еврей? — Так получилось, — ответил Алеш с насмешкой. — Как видите, новым властям этот факт причинял ужасные неудобства, поэтому эти люди были не прочь от меня избавиться. Пришлось немного поиграть с ними в прятки. Очень хочу думать, что выиграл. Очень не хочу думать… — он прикрыл глаза на секунду, отгоняя от себя картину, что повисла на нем мертвым, тянущим куда-то вниз грузом с того момента, как он покинул проклятую квартиру Вильдерштейна: стальные ворота, пулеметные вышки, огражденная колючей проволокой узкая аллея — и текущий по этой аллее «на дезинфекцию» сплошной, непрекращающийся людской поток, — …о тех, кто проиграл. Леблан промолчал. Наверное, он представлял себе, сколько было тех проигравших — или тешил себя мыслью, что представляет, а Алеш не горел желанием разубеждать его. — Точно уверены, что пойдете искать Дихтвальда? — поинтересовался он, проглатывая остающуюся на дне чашки жидкость, что обжигала язык, но оставляла после себя послевкусие мягкой прохлады. — В городе неспокойно. Не хотите отсидеться? Война закончится со дня на день. Берлин пал, Гитлер мертв. Все, что нам нужно сделать — продержаться. — Продержаться, — повторил Леблан так, что у Алеша не оставалось сомнений: он тоже в последние месяцы повторял про себя это слово тысячи и тысячи раз. — Возможно, для меня этого было бы достаточно, чтобы выжить. Но для тех людей, о которых я говорил вам, этих дней может стать достаточно, чтобы перейти в число проигравших. Говорил он, конечно, весьма резонные вещи, и поэтому Алеш решил не пытаться его остановить. В конце концов, Леблан выглядел человеком, который осознает, чего хочет и чего ему может стоить его намерение; лучшим решением со стороны Алеша было не вмешиваться — да и что мог сказать пришельцу он, никогда не пытавшийся спасти никого, кроме себя самого? — Можете переночевать здесь, — сказал он, прибирая со стола пустую посуду. — Отца Михала нет, поспите на его кровати. А с утра пораньше пойдете к Дихтвальду. В конце концов, что может случиться за ночь… В последнем своем утверждении Алеш, как выяснилось, ошибался. Заснуть ему удалось плохо, ибо где-то вдалеке за стенами, окружавшими церковный двор, не переставали стрелять; выстрелы были редкими, но их эхо отлично разносилось в ночной тишине, заставляя Алеша вздрагивать и просыпаться. Всю ночь он провел в тревоге, переворачиваясь с боку на бок и думая, не нагрянут ли к ним солдаты, не решит ли кто-нибудь выстрелить по церкви прямой наводкой из орудия или бомбомета; ближе к утру все стихло, но Алеш не обманывал себя надеждами, что это затишье не обещает грядущую разрушительную бурю. «Пражане! — вот что было первым, что услышал он с утра, едва повернув колок на радиоприемнике. — Мы зовем вас в бой за Прагу, за честь и свободу народа! Стройте баррикады! Будем сражаться! Союзные армии приближаются! Надо выдержать, остаются всего лишь часы. Выстоим! Вперед, в бой!». — Точно не хотите остаться? — спросил Алеш, поворачиваясь к Леблану. Ответа не последовало — но его красноречивой заменой оказалось решительное, ожесточенное выражение, появившееся у гостя на лице. — Ладно, — бормотнул Алеш, сдаваясь. — Подождите минуту. У меня тут завалялся револьвер — думаю, вам он будет нужнее, чем мне, тем более я, вы знаете, совсем не умею стрелять. — Я то… — начал Леблан, но осекся и поморщился, явно вспомнив что-то, что было ему неприятно. — Хорошо. Я буду вам благодарен. «Отцом» он Алеша больше не называл, и в этом Алеш видел какую-то, пусть и немного запоздалую, справедливость. *** Прежде Стефан не видел Прагу такой пустынной: улицы будто вымерли, и лишь редкие прохожие воровато пробегали по ним, стремясь быстрее скрыться в подъездах своих домов, за наглухо запертыми ставнями. Кто-то, впрочем, торопился бежать туда, откуда слышались выстрелы; на Вацлавской площади, судя по доносящемуся до Стефана грохоту, вовсю кипело сражение, но его путь лежал в другую сторону — к Старому Месту, где в одном из домов у церкви, разрезающей небо шпилями своих башен, скрывался Дихтвальд. Телефон с утра не работал, да и не было никакой возможности узнать, не прослушивается ли он, поэтому Стефан никак не мог предупредить Дихтвальда о своем прибытии — оставалось только идти наудачу, вслепую, и надеяться, что его не убьют. На Прикопе поперек дороги возвели несколько баррикад; здесь перестрелка шла вяло, немцы рассредоточились в конце улицы и, наверное, ждали подкреплений. Стефан незаметно прошмыгнул за их спинами, скрывшись на узкой улочке, ведущей к площади. В этом пространстве, зажатом между двумя домами, едва ли разъехались бы две машины; спрятав руки в карманы пальто, в одном из которых лежал, как бы уравновешивая тяжесть спрятанного на груди золота, полученный им от лже-священника заряженный револьвер, Стефан быстро пошел вперед, прислушиваясь к доносящимся до него звукам и пытаясь угадать, что встретит его у церкви, и в этот момент навстречу ему попался одинокий, щуплый солдат с автоматом наперевес. — Стой! Руки вверх! Стефан выстрелил в него. Он успел первым — солдат, очевидно отходивший в переулок по нужде, не успел даже прицелиться, не то что выпустить в его сторону очередь. Стефан не целился, ничего не обдумывал, ничего не пытался просчитать — просто сделал выстрел, и солдат, по инерции сделав два маленьких шага назад, рухнул навзничь. Пуля Стефана пробила ему лоб, оставив темно-бордовую отметину прямо над переносицей. Шум боя не умолкал что спереди, что сзади, но Стефан на несколько секунд утратил способность слышать что-то, кроме быстрого, истеричного стука своего сердца. Стук этот свидетельствовал о том, что он еще жив — а человек, что остался лежать на мостовой, мертв. Из-под него натекла уже кровь, расплываясь в выбоинах между камнями; когда Стефан приблизился к телу, ее тихие темные струи добрались до сливного отверстия у тротуара. «Я убил человека», — сказал себе Стефан, останавливаясь над солдатом и заглядывая ему в лицо. Судя по всему, ему было не больше двадцати — ровесник Дениса, может быть, совсем немногим старше. Чей-то сын, внук или брат; тот, чью фотографию кто-то тоже хранит у сердца. «Я убил». Стефан никогда не считал себя способным на это. Человеческая жизнь — высшая ценность из всех, что могут существовать, эту истину он усвоил давно и, чтобы не происходило с ним, не отступался от нее даже в мыслях. Она была тем, что позволяло ему стоять на ногах в искаженном, извращенном, перевернутом с ног на голову мире, где жизнь одних людей объявлялась ничтожеством в сравнении с жизнью других; Стефан пообещал себе когда-то, что это безумие, захватившее умы стольких людей вокруг, никак не затронет его, не заставит себе подчиниться — а теперь стоял у трупа человека, которого лишил жизни, иначе тот непременно лишил бы жизни его. Наверное, никак иначе было не выбраться из этой бешеной, сминающей и разрывающей все на своем пути круговерти, кроме как замарав свои руки в чужой крови. Со стороны площади что-то гулко громыхнуло, и мостовая под ногами Стефана сотряслась. Стреляли из танка или артиллерийского орудия — он не знал, но этот звук заставил его опомниться. Война продолжалась; жизнь продолжалась, какой бы циничной, жестокой и не знающей ни к кому жалости она ни была. И от него все еще зависело намного большее, чем он сам — поэтому он, заставив себя оставить распластанное тело, развернулся и бросился дальше по переулку. Баррикаду он увидел первой. Защитники города укрепились у ратуши, а немцы заняли позицию возле домов, прикрывающих подход к собору, и пользовались поддержкой танка, стоявшего у памятника и направившего орудие на мятежников. Укрепление их было уже порядком прорежено; воздух пропах дымом; вокруг свистели пули, и Стефан, не решаясь сделать и шагу вперед, застыл, прижимаясь спиной к стене ближайшего дома. Реши он перейти площадь — оказался бы под перекрестным огнем; думать было нечего о том, чтобы пересечь Старое Место и остаться при этом в живых. «Что же делать?» — только и успел подумать он в секунду перед тем, как увидеть Дихтвальда. По меньшей мере три десятка людей поднялись из-за баррикады, как волна, что во время шторма захлестывает ограждения набережной. Дихтвальд возглавлял их; он подал им знак рукой, призывая следовать за ним, и спрыгнул на землю первым, и Стефан подумал, что никогда раньше не видел его настолько на своем месте — старый солдат, прошедший окопы, воскресил на короткие минуты свое прошлое, причинившее ему столько боли, но бывшее, как оказалось, все это время его неотъемлемой частью. Оказавшись скрытым, загнанным под маску добропорядочности и спокойствия, оно никуда не исчезло — просто дремало, как болезнь, перешедшая из открытой формы в хроническую, но новая война, посетившая город, уже столетие не обагрявший свои улицы кровью, пробудила Дихтвальда от спячки. Он вел своих солдат в наступление — наступление сумасшедшее, но заключавшее в себе, наверное, единственный шанс восставших не быть перебитыми выстрелами танка. Танк и был их целью — и, прикрывая их вылазку, на баррикаде тоже засверкали, запели все винтовки разом, будто в причудливой, по своему торжественной симфонии наконец настало крещендо. — Дихтвальд! — крикнул Стефан в этот плотный, оглушающий шум. — Дихтвальд! Но Дихтвальд, поглощенный боем, не слышал его. *** Юльхен и Дихтвальд были на баррикаде с самого утра — как только услышали прозвучавший по радио призыв. Правда, приняли их там неохотно: дурную шутку сыграло с Дихтвальдом его австрийское происхождение, и в какой-то момент его, приняв за вражеского шпиона или диверсанта, хотели даже подстрелить. Положение спас Ворон, которого не покинуло его умение оказываться в нужном месте в нужное время — более того, ему удалось убедить защитников баррикады препоручить Дихтвальду командование, ибо у него за спиной было куда больше боевого опыта, чем у кого-либо из присутствующих. — Дурная идея, — произнес Дихтвальд в ответ на это, — когда начнется бой, меня не будет слышно… — Это можно исправить, — заявила Юльхен, оказываясь рядом с ним; ей выдали винтовку, и она не скрывала того, что отчаянно предвкушает бой. — Говорите, что надо делать, мне. А у меня голоса хватит. Дихтвальд испытывал поначалу сомнения по поводу этой идеи, но они довольно быстро оказались рассеяны: он передавал свои приказы Юльхен, а она, как истинный адъютант, передавала их остальным. Это позволило им отразить первые атаки немцев: будучи уверенными, что легко перебьют мятежников, видящихся им неорганизованным, плохо вооруженным сбродом, они пришли в растерянность, получив свирепый и слаженный отпор. Им пришлось откатиться назад ни с чем — а Юльхен, чья ярость утратила всякие пределы, чуть не устремилась за ними, но Ворон и Дихтвальд в четыре руки ее удержали. — Не будьте безрассудны! — воскликнул Дихтвальд. — Мы должны обороняться, а не… — Вы что, не видите? — страдальчески вопросила она, указывая пальцем в сторону немцев, что пытались спешно перестроиться у противоположного края площади. — Там этот мерзавец! Там Тидельманн! — Тидельманн?! Теперь и Ворон попытался высунуться с баррикады; Дихтвальду пришлось за шиворот стащить его обратно. Но он успел увидеть, что Юльхен права — среди темной пороховой пелены, поднявшейся над площадью, призраком носился, отдавая какие-то приказания, оберштурмбаннфюрер. В руке он держал пистолет и размахивал им на манер дирижера; фуражка свалилась с его головы, и выбеленные, выцветшие волосы развевались на ветру, точно нимб. — Ты знаешь Тидельманна? — спросила Юльхен, прищуриваясь. На лице Ворона отразилось глубочайшее отвращение, будто ему пришлось вдохнуть запах полуразложившейся плоти. — Знаю ли я? Еще бы! Помнишь, я говорил тебе, что был в лагере? Комендантом был он. — Он? — Да, — подтвердил Ворон, сплевывая себе под ноги. — Ублюдок. Он любил повторять, что ни одна пуля не полетит мимо, если стрелять в упор. Мог выстроить тех, кто в чем-то перед ним провинился, в ряд, и убивать их одного за другим, только считать вполголоса: и раз, и два, и три… не знаю, как сам не угодил ему под раздачу. Я, наверное, очень везучий. Но преподать ему пару уроков я был бы отнюдь не прочь. — Займи очередь, — предупредила его Юльхен, — у меня к нему свои счеты. — Боюсь, счеты к этому господину есть у половины города, — вступил в их разговор Дихтвальд, решив погасить в зародыше начавшееся препирательство. — Пока все это бесполезно, ибо нам нужно для начала его достать. А у нас, я вижу, намечаются проблемы посерьезнее. Именно в эту минуту на площадь вкатился танк. Его появление внесло минутное смятение в ряды мятежников, и Дихтвальду, Юльхен и Ворону пришлось приложить немало усилий, чтобы успокоить их, заставить занять позиции, которые меньше всего пострадали бы от выстрела. Первый выпущенный снаряд угодил в баррикаду; в образовавшуюся в ней дыру тут же полетели немецкие пули, и Юльхен едва успела шмыгнуть в сторону, чудом не угодив ни под одну из них. — Его надо захватить, — прохрипел Дихтвальд, укрывшийся рядом с ней, — иначе мы здесь будем не больше чем мишени в тире. — Захватить? — Это возможно! — пользуясь секундным перерывом во вражеской стрельбе, Ворон тоже прыгнул к ним, чтобы поделиться своими соображениями. — Если они будут долго перезаряжаться… а нас прикроют… Следующий снаряд угодил прямо в Орлой. Циферблат оказался расколотым напополам — большая часть его осталась на месте, но мелкие обломки, покореженные стрелки и шестерни полетели на защитников баррикады. Те, прикрывая руками головы, бросились врассыпную; еще минута — и они дрогнули бы, и Дихтвальд понял это тут же. — Нужно прикрытие! — крикнул он Ворону и поспешил на фланг, наиболее пострадавший от выстрела; кто-то уже лежал там мертвым, кто-то был ранен, а оставшиеся были не на шутку напуганы, но Дихтвальда уже невозможно было остановить. Коротко обернувшись к сгрудившимся у подножия баррикады восставшим, он крикнул звучно (как, должно быть, не ждал сам от себя) «За мной!» и, презрев возможную опасность, первым устремился вперед. Их защищали те, кто остался в укреплении: Ворон отдал приказ стрелять и сам с удовольствием его исполнил, крепко сжимая приклад своей верной винтовки и прижавшись к нему щекой столь нежно, будто не держал оружие, а сжимал в объятиях любимую женщину. — Ну давай же, сволочь, — шептал он, силясь поймать Тидельманна в прицел. — Давай, иди сюда… Его винтовка и без того стреляла негромко — а теперь ее выстрел и вовсе потерялся в грохоте танковой пушки. Только снаряд в этот раз полетел не в баррикаду, а в совершенно противоположную сторону: сумев завладеть огромной, неповоротливой машиной, мятежники, недолго думая, обернули ее мощь против немцев. Ряды солдат оказались разметаны; понимая, что сила более не на их стороне, немцы бросились кто куда, продолжая лишь беспорядочно и бесплодно отстреливаться. Тидельманн, скошенный пулей, упал, но тут же поднялся; в прицел Ворон увидел, как оберштурмбаннфюрер зажимает ладонью простреленный левый бок. — Черт! Ранил! — выругался он и, скатившись со своей «огневой точки», хотел было в числе прочих тоже помчаться вперед, дабы настигнуть своего врага первым, но Юльхен опередила его: Ворон не успел и моргнуть, а она уже бежала через площадь — девушка в красном, единственное яркое пятно среди заволокших все вокруг клубов дыма и пыли. Раз она остановилась, чтобы отправить в Тидельманна пулю, но промахнулась — а он, поняв, что охота ведется именно за ним, тоже кинулся прочь, только направление выбрал какое-то странное: в отличие от своих сотоварищей, устремившихся к Прикопу и Вацлавской площади, он, оставшись один, нырнул в проход, ведущий к церкви. Юльхен помчалась за ним. — Юльхен! — крикнул ей Ворон, но она, конечно, не могла его услышать — как и Дихтвальда, который, вынырнув из горячки боя, успел заметить ее и бросился следом за ней. — Да чтоб вас, — пробормотал Ворон, не скрывая своего разочарования. У него было мало сомнений что эти двое прекрасно разберутся с Тидельманном без чужой помощи — но все равно он не мог отделаться от чувства детской обиды, будто у него из-под носа увели самый лакомый кусок пирога. *** Сколько вмещает магазин обычного «вальтера»? Восемь. Восемь пуль. Церковь была пуста. Юльхен ступила под ее своды через боковой портал, в который парой минут раньше проскользнул Тидельманн. Его успели подстрелить, она заметила это по тому, как он хромал, и вся фигура его неловко кривилась набок; но раненого зверя стоит опасаться вдвойне больше, чем здорового и невредимого… Сделав шаг в зал, Юльхен тут же шмыгнула за колонну — и это было верным решением, потому что с другой стороны о камни со свистом ударилась, осыпав пол горсткой темной крошки, выпущенная Тидельманном пуля. «Семь», — сказала себе Юльхен, перехватывая удобнее винтовку. Страха она не чувствовала, но была так же далека и от того, чтобы поддаться азарту погони: ничего не осталось в ее душе, кроме хладнокровного, рассудочного стремления измотать врага, заставить его поддаться панике, загнать в угол и лишь после этого отправить его на тот свет. — Сдавайся! — крикнула она, не думая о том, что Тидельманн прислушается к ней, а желая скорее определить, куда он пытается скрыться. Ответом ей был еще один выстрел, опаливший воздух рядом с Юльхен и пришедшийся в одну из дверей, отделяющих неф от притвора. «Шесть». Шаги Тидельманна раздались совсем близко, но он не торопился принимать бой лицом к лицу; выглянув из-за колонны, Юльхен увидела, как тень его исчезает в узком проеме, за которым начиналась лестница на колокольню. Юльхен шагнула в этот проем не сразу: сняв с головы берет, выставила его, как приманку, и тот тут же оказался насквозь пробит пулей. «Пять». Тидельманн устремился наверх, Юльхен — за ним; ноги изменяли ему, но это с лихвой искупалось дьявольским упорством человека, сражающимся за собственную жизнь. Понимая, что он получает преимущество, оказываясь выше нее на ступенях, Юльхен не пыталась подобраться к нему вплотную, но вместе с этим и не отпускала его от себя дальше, чем на полтора-два пролета; еще три раза за время погони он попробовал выстрелить в нее, но попал не более чем в ее тень. «Четыре». «Три». «Две». Снизу донесся какой-то шум: наверное, за ними гнался кто-то еще, но Юльхен не могла определить, друзья это или враги. Впрочем, сейчас ее это не трогало. Шаги Тидельманна неожиданно стихли, и она, испугавшись в первую секунду, что он нашел какой-то непостижимый способ ускользнуть, почти утратила осторожность: побежала по ступеням, забыв о том, что может быть легкой целью, и не попала под пулю своего противника только чудом. «Одна». Шатнувшись назад, под защиту стены, она недолго выжидала. Сверху доносился свист ветра и чувствовалось дуновение свежего воздуха; опасливо выглянув из своего убежища, Юльхен увидела настежь открытую дверь, ведущую наружу. Это был проход на галерею у подножия башен — неизвестно, почему Тидельманн решил направиться сюда, в этот узкий проход между стенами церкви и невысокими, пыльными перилами, ведь другого выхода отсюда не было. — Сдавайся! — повторила Юльхен, все больше торжествуя. — Отсюда не уйти! Если Тидельманн в ответ и послал ее к черту, то царствующий на высоте ветер, сносящий прочь любые слова, не дал ей этого услышать. Помня о последней остающейся в стволе пуле, Юльхен попробовала вновь приманить ее на берет — бесполезно. Укрывшись вне ее поля зрения, Тидельманн больше не давал себя обмануть — выжидал, пока она покажется, чтобы сделать последний свой выстрел. Нужно было что-то придумать, и Юльхен, не имея иного плана, решительно потянула с плеч свое пальто — ярко-алая ткань все так же приковывала взгляд, как и в тот день, когда Юльхен приняла пальто из рук улыбающегося портного, за день до того, как на улицы их квартала пришла смерть. Юльхен не расставалась с пальто с тех самых пор — с единственной оставшейся у нее вещью, напоминающей ей о другой, безнадежно разрушенной жизни, — но в тот момент она без всякого трепета сняла его и что было сил швырнула туда, где прятался Тидельманн. Прозвучавший выстрел оказался для ушей Юльхен слаще любой, самой прекрасной музыки. Пробитая пулей ткань рухнула к ногам Тидельманна бесполезной тряпкой, а сама Юльхен вышла на галерею, уже ничего не боясь, и спокойно, даже бесстрастно прицелилась своему противнику в грудь. — Ни одна пуля не полетит мимо, — произнесла она, выдерживая его взгляд; с какой бы ненавистью ни смотрел он на нее, она отвечала ему сторицей, — если стрелять в упор. — У тебя духу не хватит, — проговорил он, подобравшись, как готовая к атаке змея. — Вот и посмотрим. Что-то дрогнуло от ее слов во взгляде Тидельманна — единственной части его лица, где теплилась еще жизнь. — Ладно, — произнес он, кривясь в попытке встретить усмешкой настигшую его смерть. — Удиви меня напоследок… как тебя там. Деланая небрежность его тона моментально привела Юльхен в крайнее исступление; забывая обо всем, кроме неистового желания покончить с человеком, стоящим напротив, она сжала было палец на спусковом крючке, и в этот момент за спиной ее послышалось хриплое, еле слышное: — Юльхен… Дихтвальд поднялся за ними. Каких трудов ему это стоило, свидетельствовала смертельная бледность его лица; он давился кашлем, прижимал к губам тыльную сторону ладони и, казалось, был готов вот-вот упасть в обморок. Юльхен, продолжавшая держать Тидельманна на прицеле, не могла обернуться к Дихтвальду, но чувствовала, что он смотрит на нее с невыразимым страданием, мучительной просьбой, почти что мольбой — и мольба эта относилась, конечно, не столько к поверженному врагу, сколько к ней самой и к тому, что она готова была совершить. Тидельманн продолжал усмехаться своей мертвой усмешкой, когда Юльхен что было сил ударила прикладом по его лицу. Не ожидавший этого, он пошатнулся, крепко ударился об угол перил и, окончательно теряя равновесие, упал на колени. С его рассеченной скулы бурно бежала кровь — кожа на месте удара разошлась в стороны, как лопнувшая от натяжения резина. — Ты арестован, — приговорила Юльхен, глядя на него без прежнего озлобления, но с неким величественным триумфом. — Я хочу, чтобы все узнали о том, что ты сделал. Узнали имена каждого из тех, кого ты убил. И ради их всех — и ради тех, кто остался, — отправили тебя на виселицу. Дихтвальд прикрыл глаза, мерно и глубоко выдыхая — будто только сейчас отпускал на свободу то, что давно уже, не давая ему покоя, душило его изнутри. — Предположим, — произнес Тидельманн невнятно, с трудом шевеля губами, — предположим, я удивлен. *** Внизу их уже ждал Ворон, и он был немало удивлен, увидев Тидельманна живым. — Свяжи ему руки, — сказала Юльхен; все время, что они втроем спускались вниз, она не переставала держать оберштурмбаннфюрера на прицеле, пусть в этом и не было особой необходимости — изрядно ослабевший от ранения и потери крови, он едва ли был способен бежать. — Я хочу, чтобы он не вздумал улизнуть до суда. — До суда? — переспросил Ворон так, будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову. — Ладно, сейчас займусь. В качестве наручников он использовал свой собственный ремень — а Дихтвальд, наблюдая за тем, как он крепко сцепляет запястья Тидельманна у него за спиной, коротко спросил: — Площадь зачищена? — Да. На Прикопе наши тоже их оттеснили. Но к ним скоро подойдут подкрепления, обороняться здесь мы не сможем. Надо перегруппироваться и отойти. — За реку? — Возможно. С запада уже наступают русские — какие-то не те русские, которых мы ждали, но я, правда, не очень хорошо разбираюсь в их разновидностях. В любом случае, они окажут нам помощь. Предместья уже заняты ими, скоро они будут здесь. — Хорошо, — кивнул Дихтвальд и хотел сказать еще что-то, но тут услышал за своей спиной знакомый голос: — Дихтвальд! Дихтвальд, это вы! При виде бегущего к ним Леблана глаза у Дихтвальда полезли на лоб. По правде говоря, он думал, что сегодня на площади уже случилось достаточное число неожиданных встреч — но теперь его ждала еще одна, которую можно было предугадать меньше всех остальных. — Леблан? Что вы тут де… Он не закончил фразы — дар речи окончательно оставил его, когда он увидел, что Леблан протягивает ему золото. — Просто не спрашивайте, — попросил он срывающимся голосом. — Просто берите это и езжайте на свою фабрику. Освободите рабочих… если у них, конечно, еще есть шанс. — Я не… — Дихтвальд растерянно уставился на слиток, даже поскреб его ногтем в попытке понять, не видит ли он раскрашенный кирпич. — Откуда это у вас? — Мне тоже интересно, — процедил Тидельманн, не отрывающий прищуренных глаз от драгоценности в руках Дихтвальда, но его никто не услышал. — Рассказ затянется на пару часов, — произнес Леблан утомленно, качая головой, — а время дорого. Отправляйтесь на свою фабрику. У вас есть транспорт? Дихтвальд переглянулся с Юльхен, и она после недолгого раздумья, озаренная, радостно вскрикнула: — Машина фон Кумпена! Ее спрятали в том подвале на Жижкове. Я знаю, где это! — Хорошо, — Дихтвальду не нужно было размышлять, чтобы принять решение; сердечно пожав Леблану руку (тот едва на пожатие ответил и вообще скорее позволил собеседнику трясти свою безвольную ладонь), он заявил со всей решимостью. — Скажите мне адрес. Я немедленно направлюсь туда, и… — Вы? Вы один? Достав из кармана платок, Дихтвальд вытер взмокшее лицо. Голос его звучал разбито: — Юльхен, когда вы наконец устанете подвергать себя ненужной опасности… — Не раньше, чем вы устанете гнать меня от себя, невыносимый вы человек! Эта неожиданная вспышка полностью обескуражила всех присутствующих; даже Леблан, которого как будто мало что уже могло затронуть, чуть приподнял брови, глядя на Юльхен и Дихтвальда. У последнего на лице меж тем выступил мелкий румянец. — Хорошо, хорошо, — проговорил он сдавленно, будто признавая поражение, — поедем вместе. — Я отправлю с вами нескольких ребят, — добавил Ворон и подтолкнул Тидельманна дулом в спину, заставляя того сделать шаг вперед. — А ты со мной пойдешь, чучело. И не дури, а то мне, знаешь ли, только повод дай… *** Они разошлись; площадь, усеянная следами недавней битвы, понемногу пустела, но Стефан не чувствовал в себе сил куда-то идти. Придут ли немцы, придут ли русские — ему было абсолютно все равно; выпотрошенный, выпитый до дна, чувствующий свое тело как неповоротливую и бесполезную груду костей и мяса, а души не чувствующий вовсе, будто она отмерла, была ампутирована, как пораженная гангреной конечность, он сумел только доплестись до безлюдной церкви. Ее мрачная высь обещала убежище, защиту от всего, что ни случилось бы вне ее полутысячелетних стен, и Стефан укрылся в этих стенах, прошел несколько шагов по центральному нефу, опустился на одну из скамеек, вытянув руки на спинку той, что стояла впереди, и беззвучно уронив голову себе на локти. «Я сделал все, что мог, — думал он, лишаясь последних остатков воли и полностью растворяясь в обволокшей его тишине, — все, что мог, Боже, а на все, что осталось, пусть будет воля Твоя».