И последние станут первыми

Денису вновь не спалось. В «плохие ночи», как их про себя называл Стефан, с ним происходило примерно одно и то же: сначала он начинал ворочаться во сне, беспокойно переворачиваясь с боку на бок, затем — принимался что-то приглушенно бормотать; голос его становился все громче и громче, и в нем можно было различить отдельные слова — Денис звал кого-то, предостерегал, пытался отдавать приказы, а шевеления его становились все более размашистыми и беспорядочными, превращаясь в порывистые, судорожные метания; в конце концов он почти кричал, порываясь вскочить, но при этом по-прежнему не просыпаясь — тогда Стефан хватал его за плечи, с силой прижимал к постели и ждал, пока Денис слепо и ожесточенно, но безуспешно пытался отбиваться от него. Наконец кошмар уходил; крики захлебывались, и Денис открывал глаза, бледный, до смерти перепуганный. — Все в порядке, — говорил ему Стефан всегда и сказал сейчас, с облегчением выпуская его; Денис был крепче него сложен и все еще силен даже после того, что ему пришлось пережить — не единожды после таких ночных сцен Стефан с утра обнаруживал на своем теле свежие синяки. — Тебе просто снятся сны. Опять. Ничего не отвечая, Денис попытался привстать, но тут же обессиленно обвалился обратно на подушку. Он был весь в испарине, и Стефан, обняв его, вытер ему лоб ладонью. — Ты будешь еще спать? Сейчас почти четыре утра. — Я… нет, — проговорил Денис глухо, высвобождаясь из рук Стефана и садясь на постели. — Мне нужно выпить воды… Он удалился на кухню; щелкнул выключатель, и по полу в коридоре расползлась желтоватая полоса света. Хлопнули дверцы шкафчика, зазвенели стаканы и старый, накрытый крышкой кувшин. Стефан, немного оглушенный внезапным пробуждением, вслушивался в эти звуки, стараясь при этом понять: стоит ли нарушать уединение Дениса, идти за ним, стараться поговорить? Ничего нового про свои ночные видения Денис бы ему все равно не сказал; раз за разом, захваченный ими, он возвращался в лагерь, в минуту восстания, в бурю сражения, в котором сумел уцелеть только чудом. И раз за разом ему снилось, что его убивают: что охранники оказываются чуть более сплоченными, чуть более меткими, чуть более ловкими, что в него попадает граната, под ним взрывается мина, ему набрасывают на шею петлю. Ему могло сниться разное, но одно оставалось неизменным — во сне он видел свою смерть, и с каждым таким сном ему оказывалось все тяжелее, невыносимее смириться с тем, что он остался жив. — Для человека, побывавшего в заключении, он полностью здоров, — такой вердикт вынес господин Клавичек, которого Стефан сумел разыскать в Праге после победы и пригласил вновь осмотреть Дениса, несмотря на вялые протесты последнего. — Ни одного симптома тифа или туберкулеза. Истощен, конечно — но это дело поправимое, я видел случаи на порядок хуже… — Его часто лихорадит, — сказал ему Стефан, на что господин Клавичек только пожал плечами: — Дрожь может быть нервной. Вы знаете, у тех, кто вернулся из плена или с поля боя… они могут как будто проявлять признаки болезни, которая на самом деле вовсе их не беспокоит. Но они думают обратное — клянусь, я встречал людей, которые искренне полагали, что им оторвало руку или ногу, хотя на самом деле с ними не случалось ничего подобного. Когда же я обращал их внимание на очевидный факт того, что их конечность все еще находится при них, они начинали уверять меня, что она принадлежит вовсе не им, а кому-то другому, и с ними пребывает по ошибке. Пошевелить этой конечностью они также не могли и, похоже, действительно ее не ощущали… люди многое оставляют на войне, господин Леблан. А иногда им кажется, что они оставили еще больше. Стефан украдкой бросил взгляд в конец коридора, в сторону комнаты, откуда вышел господин Клавичек — дверь оставалась приоткрытой, и было видно, как Денис, мрачно глядя на себя в зеркало («Как на чужого», — подумал Стефан, хоть и старался об этом не думать), застегивает на груди рубашку. — Вы можете что-нибудь посоветовать? — тише обратился Стефан к своему собеседнику. Господин Клавичек поджал губы, недолго размышляя. — Человеческая психика — крайне малоизученная вещь, господин Леблан. Я даже думаю, что человечеству никогда не будет по силам разгадать все ее тайны… в любом случае, покой и отдых должны помочь вашему юноше. Возможно, смена обстановки… чтобы ничего не напоминало о случившемся… — Мы уезжаем со дня на день. — Тем лучше! Я выпишу рецепт на успокоительные средства — на всякий случай, если вдруг что-то выйдет из-под контроля… Его последние слова испугали Стефана; наблюдая, как господин Клавичек сосредоточенно заполняет бланк, он не сразу решился спросить: — Вы же не думаете, что он… что он стал сумасшедшим? Его голос предательски дрогнул, и господин Клавичек не мог этого не услышать. — Я не думаю. Но лучше, чтобы рецепт был у вас. Просто на всякий случай. Не возражая, Стефан оторопело принял исписанный лист из его руки и, попрощавшись, закрыл за ним дверь. На несколько секунд он остался наедине с окружившей его тишиной, прежде чем Денис, закончивший одеваться, не выглянул из комнаты. — Стефан? Он ушел? — Да, — Стефан с трудом повернул голову в его сторону; шея стала будто деревянной и повиновалась ему с трудом. — Ты слышал, что он сказал? Денис махнул рукой: — Нет, но я думаю — то же самое, что и мне. Что для того, кому не повезло угодить… туда, мне неплохо повезло. Ну и отлично — не хватало только привезти оттуда какую-то дрянь… а что такое? Что у тебя с лицом? «Он не слышал», — эта мысль вспыхнула у Стефана в голове моментно, и этого момента хватило ему, чтобы решиться. — Н… ничего, — сказал он, украдкой пряча рецепт в карман брюк. — Действительно, все то же самое. *** Они могли бы уехать еще неделю назад, если бы не бюрократические проволочки — господин Риттер, конечно, моментально подписал все нужные бумаги, но нужно было получить разрешение от советской стороны на проезд по занятой ими территории, и с ним все тянули и тянули, и каждый день ожидания Стефан считал про себя за год. Денис же, напротив, не показывал никакого нетерпения — привычно колдовал над чем-то в кухне (с едой в городе все еще были перебои, но швейцарские франки из кошелька Стефана творили с лавочниками и торговцами настоящие чудеса), читал то одну, то другую книгу из тех, что ему удавалось найти в кабинете, присоединялся к Стефану на вечерней прогулке или коротал с ним вечера за прослушиванием музыки, обсуждением последних новостей или одной-другой партией в карты — только за свой фотоаппарат, бережно сохраненный Стефаном, больше не брался, и далеко не сразу объяснил, почему. — Там… — он избегал произносить слово «лагерь»; Стефан заметил это почти сразу, но никак не обращал на это его внимание, — они хотели, чтобы я фотографировал тех, кого привозят туда. У них не было толкового фотографа… и мне пришлось делать, что они велят, потому что я хотел жить. — Я понимаю, — Стефан, кляня себя за то, что вообще завел об этом речь, поспешил приблизиться к нему, коснуться его плеча. — Никто не осудил бы тебя, Денис. Я бы сам… не знаю, что бы я делал, окажись я на твоем месте. Он ожидал, что Денис посмотрит на него, но тот не сделал этого — продолжал сидеть, устремив перед собой взгляд пустой и стеклянный; он снова был там, а не здесь, в безопасности, рядом со Стефаном, и Стефан не мог сделать ничего, чтобы заставить его вернуться. — Иногда привозили… девушек. И среди них часто встречались такие… почти что дети. Они часто плакали и спрашивали, где их родные… а мне нужно было, чтобы они стояли спокойно… для снимка. Иначе бы все застопорилось, а комендант не терпел проволочек. Я пытался что-то сказать им, убедить… но у меня получалось не всегда. — Денис, — Стефан чуть сильнее сжал его плечо — никчемно, бесполезно, ведь Денис этого даже не почувствовал, — ты делал все, что мог, я уверен… — Одну из них ударили, — продолжал Денис все тем же тоном; конечно же, Стефана он не слышал. — Охрана была не в духе… когда она поднялась, у нее рот был разбит, и все было в крови… я думал, что ее убьют сейчас, если она продолжит плакать, но она замолчала. Даже не всхлипывала, просто кое-как утерлась и села, как я просил. Я смог наконец сделать фото. После этого ее оставили в покое. Отправили в барак к остальным. — Что с ней было потом? Денис услышал. Медленно повернулся, встречаясь со Стефаном глазами, и Стефану потребовалось сделать над собой усилие, чтобы не отвести взгляда. — Я не знаю. Я видел ее еще несколько раз. Про нее говорили, что она оказалась превосходной швеей и прекрасно выполняет план… а потом она исчезла. Там многие исчезали. Ни расстрела, ни виселицы. Просто пропадали, будто их и не было. А их дела оставляли, как говорил комендант, «для статистики». И снимки тоже. Получается, они оставались только на этих снимках. Снимках, которые сделал я. Он помолчал, дожидаясь, что ответит Стефан, но Стефан молчал, и Денис, расценив это по-своему, беззвучно уронил лицо в раскрытые ладони. Он тоже не произносил больше ни звука, только плечи его сотрясались, и Стефан, притянув его к себе, почувствовал, что тело его — окаменевшее, неподатливое, будто у шарнирной куклы; Стефан мог обнять его, мог устроить его голову у себя на груди, бормоча что-то утешающее, почти что укачивая, как ребенка, но никакого отклика за этим не следовало — точно так же Стефан мог бы обнимать и утешать статую. — Денис, — вздохнул он, поняв, что так с ним не сладить, и выпуская его; Денис выпрямился будто с трудом, посмотрел на него расплывчато и бессмысленно, — ты сделал все, что мог. Я помню, на что ты был готов ради всех этих людей. Тебе не в чем себя обвинять. — Почему я выжил? — спросил он, посылая вопрос не Стефану, но пространству, может быть и всему миру, с явным осознанием того, что ответа не будет и не может быть. — Почему я выжил, а они — нет? *** Они спали в одной постели, но лишь потому, что присутствие Стефана могло хоть как-то успокоить Дениса, если того снова начинали терзать кошмары. Между ними не происходило ничего более предосудительного, чем тот единственный поцелуй, случившийся, как в горячке, и иногда Стефан задавался вопросом: может, и та сцена привиделась ему, и теперь он не мог, подобно Денису, отличить сон от действительности? Денис тоже не говорил об этом; получилось, что они как будто безмолвно сговорились не вспоминать. Стефан не лез к нему с вопросами, зная, что сейчас они будут как нельзя менее уместны, но не мог не признаться себе, что сложившееся положение вызывает у него тревогу. Что, если Денис передумал уезжать? Что, если он успел пожалеть обо всех произнесенных словах и об обещаниях, данных сгоряча? Мало ли что в его возрасте можно наговорить в порыве чувств, еще не оправившись от случившихся потрясений, от радости долгожданной победы… и сколь мало это может значить теперь, когда эйфория тех первых дней осталась дымчатым воспоминанием, исчезла, как оставшийся от лагеря пепел, что рассыпался у Стефана в пальцах. — Денис? Стефан зашел в кухню, когда тот, склонившись над плитой, помешивал что-то в кипящей кастрюле, в другой руке держа секундомер. Судя по всему, происходило какое-то священнодействие, и Стефан покорно ждал несколько минут, пока оно закончится: Денис отложил ложку в сторону, щедро насыпал в кастрюлю еще чего-то из того, что было разложено у него под рукой, убавил огонь и обернулся, вытирая руки полотенцем. — О, извини. Я пытаюсь приготовить овощи… как делала мама. Сумел вспомнить, как это делается, но, черт возьми, со стороны это выглядело куда проще. Упоминание о его родителях неожиданно выбило Стефана из колеи, и он произнес совсем не то, что намеревался поначалу: — Ты связывался со своими родителями? — Да, — вздохнул он, откладывая полотенце. — Написал, что со мной все в порядке. Раньше я старался писать им раз в неделю… не хочу думать, что они пережили, не получая писем от меня. Сообщил, что скоро уеду из Праги и обязательно пришлю новый адрес. — Да, да, — поспешно сказал Стефан, отчего-то радуясь, что не он сам, а Денис первым завел речь об отъезде. — Мне позвонил господин Риттер. Он сказал, что наши бумаги готовы, завтра утром мы сможем забрать их — и сразу после этого уехать из страны. Говоря все это, он внимательно наблюдал за Денисом, пытаясь подметить любую мелочь, что могла бы выдать его истинное настроение, но тот вовсе не показал смятения или нерешительности — наоборот, его лицо озарила улыбка. — Уже завтра! Значит, надо собирать вещи? Стефан ощутил мощнейший прилив стыда, подобный тому, как если бы его окатили с ног до головы чем-то густым и горячим. Еще недавно он думал, что недомолвок между ними двумя больше не осталось — а те все равно просочились, проросли, как сорняки, которые нужно безжалостно выполоть в самом зародыше, иначе они отравят, истребят все, что встретится им на пути. — Ты действительно хочешь уехать? — спросил он просто, без нажима, показывая, что примет любой ответ. Денис больше не улыбался; вопрос явно заставил его растеряться. — Что-то изменилось? — Нет, — проговорил Стефан, желая поскорее со всем этим покончить. — Я просто хотел знать: может, ты передумал? И по какой-то причине не говоришь мне об этом. Щеки Дениса мелко зарумянились. Теперь он выглядел неподдельно возмущенным: — Я — нет! А ты? Ты не передумал? Сравнение с сорняками оказалось как нельзя кстати: Стефан обнаружил лишь начавший набирать силу росток, дернул его из земли — и увидел уходящий далеко вглубь корень толщиной в человеческую руку. — Денис, — мягко заговорил Стефан, делая несколько шагов навстречу своему собеседнику; тот не отступил, но за Стефаном наблюдал беспокойно, явно не зная, к чему готовиться, — я не мог передумать. У меня и в мыслях не было отказаться от своих слов, но ты… ты прошел через многое, и я вижу, что тебе тяжело. Я не хотел бы… взваливать на тебя еще какую-то тяжесть, которая тебе не нужна. Если вдруг ты решил, что чем-то обязан мне и только поэтому должен оставаться со мной — это совершенно не так. Я знаю, что Прага дорога тебе — в конце концов, ты провел здесь всю жизнь. Если ты сомневаешься, стоит ли тебе оставлять ее — скажи мне об этом, и мы что-нибудь придумаем. Денис смотрел на него молча еще несколько секунд — нахмуренный, затем недоверчивый, затем озадаченный, затем (будто к нему секундно пришло понимание, и оно что-то в нем осветило) уставший, все еще бледный, но исполненный нескрываемой нежной признательностью, от которой у Стефана что-то томительно перехватило в горле. — Все в порядке, Стефан, — сказал он, тоже делая шаг навстречу; они коротко обнялись, и Стефан, успевший проклясть себя за глупость и подозрительность, коснулся губами его виска, словно принося немое извинение. — Я правда хочу уехать. Не знаю, как бы я остался тут — помня, что случилось, что они сделали со всеми нами… где-нибудь подальше отсюда, с тобой вместе, мне станет лучше. Я уверен в этом. Стефан не знал, что ему говорить, и поэтому просто кивнул, хотя кивок этот могла видеть разве что кухонная стена. Но былого натяжения струн между ними действительно как не бывало; прервав объятия, Денис добавил с легким смешком: — Теперь-то я начинаю понимать, для чего люди женятся. Чтобы раз и навсегда объясниться и избежать разных идиотских сцен… вроде такой. — И подписаться тем самым на тысячи других, не менее идиотских сцен, — в тон ему ответил Стефан, не задумываясь о возможном смысле их слов — ему в тот момент вообще не хотелось ни о чем задумываться, до того он чувствовал себя непривычно, беспримесно счастливым. Они упаковали вещи тем же вечером; ночью Денис снова видел во сне лагерь, но на сей раз, проснувшись, не стал никуда уходить — просто лежал рядом со Стефаном и тихо дышал ему в плечо, пока за окном стремительно занимался, заставляя ночную мглу обмелеть и расступиться, ранний рассвет — верный гонец приближающегося лета. *** Дом сохранился таким, каким Стефан помнил его — крепкая двухэтажная постройка чуть на отшибе, недалеко от дороги, что спускалась вдоль горного склона в долину, полную зелени, где виднелась крошечная деревня — пара десятков таких же домов, извилистые перекрестья дорог да старая церковь, издающая каждый час протяжный колокольный удар. — Ужасная дыра, — весело сказал Стефан, отпирая дверь; та поддалась не без труда, и навстречу вошедшим сразу же вылетели несколько серых хлопьев пыли. — Только самый отчаянный турист сюда заберется. Семья моей матери жила здесь, пока не перебралась в местечко получше. В детстве я приезжал сюда с родителями — побыть на воздухе, отдохнуть от городского шума, как они говорили… Ведь на этот дом так и не нашлось покупателя. Объяснять, почему дом никому не приглянулся, было, пожалуй, не надо. Вся обстановка выглядела грязной и неуютной; полы скрипели, шторы проела моль; кое-какую мебель догадались накрыть, уезжая, а на ту, на которую покрывал не хватило, было страшно смотреть. Денис осматривал все это с таким видом, будто ожидал вот-вот увидеть привидение — судя по всему, он даже представить себе не мог, что жилище Стефана будет выглядеть подобным образом. — Я не появлялся здесь больше десяти лет, — пояснил Стефан, распахивая окна одно за другим, дабы впустить в застывшие, покинутые комнаты немного свежего воздуха. — И то — приезжал буквально на пару недель, только чтобы уединиться с… впрочем, неважно. Конечно, надо будет привести здесь все в порядок… зато нас никто не побеспокоит. — Ты думаешь? — внезапно спросил Денис. — А как же соседи? А если они узнают, что мы… мы… Он замялся, наверняка не зная, какое слово сейчас лучше всего охарактеризует их со Стефаном, но Стефан понял его — и неожиданно ощутил себя до крайности утомленным, разбитым, превращенным в собственную бледную копию; то, о чем говорил Денис, было правильно и резонно, но у Стефана не было сил даже думать о том, что ему вновь придется от кого-то скрываться и куда-то бежать. — Я не знаю, — сказал он чуть слышно, опускаясь на первый попавшийся стул и слыша, как тот, отвыкший от гостей, визгливо и надорванно скрипит. — Хочу только верить, что хотя бы здесь никто не захочет убить нас. *** Они не разжигали камин в гостиной, хотя вечерами было прохладно: для этого требовалось вычистить трубу, а это было куда сложнее, чем вымести пыль или вынести ненужный мусор. Электричество в доме было, но светильники горели с перебоями, иногда начинали гаснуть и вспыхивать вновь с перерывом в несколько секунд, и это ужасно раздражало; Стефан разыскал на чердаке несколько газовых ламп, и по вечерам комнаты наполнялись их ровным и мягким светом. Нужно было, конечно, озаботиться починкой проводов, обновлением системы отопления и водонапорных труб, но не сейчас, потом; сейчас Стефану и Денису довольно было того, что по ночам на долину опускается умиротворенная тишина, в которой ничто не может напомнить о гуле самолетов, свисте пуль или разрывах бомб, что у них двоих есть крыша над головой, есть убежище (временное ли? постоянное? Стефан по-прежнему об этом не думал), где есть только они и больше никого — никого, кто все это время стремился уничтожить их, изломать или отобрать друг у друга. Любому, даже самому неутомимому бегуну после преодоления дистанции нужна передышка, чтобы привести себя в чувство и заново научиться дышать — и эти дни, наполненные рутинными повседневными заботами, тихим свистом ветра, мечущегося среди горных вершин, и светом старых ламп в маленькой старомодной гостиной, стали для Стефана именно той минутой отдыха, без которой он бы, вернее всего, погиб. — Стефан… Денис отложил книгу, которую читал («Отверженные» — с ней он не расставался уже с неделю, и Стефан не мешал ему глотать страницы одну за одной) и смотрел на него очень внимательно, почти изучающе. — Да? — Когда ты… — начал Денис, явно стремясь выпалить заготовленную фразу на одном дыхании, но голос его застопорился, будто споткнулся, и продолжить ему оказалось не так-то просто. — Когда ты понял, что я… что ты меня… что ты со мной… что ты хотел бы… — Что я чрезвычайно к тебе привязан, — решил Стефан прийти к нему на помощь, — и, очевидно, влюблен? — Да, — пробормотал Денис с облечением. — Мне до этого не очень-то приходилось говорить о таких вещах, но я просто… просто пытаюсь понять. — Понять? — переспросил Стефан задумчиво. — Не уверен, что то, о чем ты говоришь, можно понять в том смысле, в котором мы обычно понимаем природу вещей. Ты сейчас спросил у меня «когда?», и я, знаешь ли, даже не знаю, что тебе ответить. Может, когда мы оба чуть не погибли при бомбардировке? Но тогда я понял только, что не могу тебя потерять, а какое-то чувство во мне, видимо, присутствовало и до этого… Денис наблюдал за ходом его мысли с нарастающим интересом. — Может быть, — продолжал размышлять Стефан, разматывая ленту своей памяти — не без определенного удовольствия, — в обратном порядке от сегодняшнего дня, до самого их с Денисом знакомства. — Может быть, та ночь, когда мы сидели и оформляли удостоверения личности для наших несчастных беглецов. Помнишь? Я попросил тебя поставить что-нибудь из твоей музыкальной коллекции… — Да, — Денис понимающе улыбнулся. — Я помню. Я часто ее вспоминал. — Может, ее и можно считать некоей точкой отсчета? — Может быть, — согласился Денис, но тут же продолжил, увлеченный посетившей его идеей, — хотя мне тоже кажется, применять такие термины в подобных вещах бессмысленно — чувство рождается из каких-то мелочей, которые по отдельности ничего не значат, имеет значение только их совокупность, и поэтому определенного начала у чувства быть не может — у него всегда много начал… — Клянусь, — Стефан усмехнулся и покачал головой, признавая свое поражение, — я сейчас сам запутался. — А мне все это кажется вполне логичным, — заметил Денис, явно пришедший к какому-то очень важному для себя выводу. — Подожди здесь. Я кое-что принесу. Увидев в его руках пластинки, Стефан не стал сдерживать смех. — Что же, — сказал он, глядя, как Денис подходит к проигрывателю — тот был перевезен ими из Праги и, по счастью, ничуть не пострадал при этом, — и поднимает крышку, — хочешь еще потанцевать? — Хочу, — сказал Денис без обиняков. — А ты? Ты хочешь? Он мог и не спрашивать; заслышав первые знакомые ноты, Стефан поднялся с дивана и протянул к Денису обе руки. — Иди ко мне. Они танцевали тогда до глубокой ночи, не только под Вертинского, но и под все, что нашлось в их запасах: танго, фокстрот, даже вальс — Денис заявил, что в детстве мать давала ему уроки, и попытался научить Стефана, и несколько минут они, хохоча, неуклюже кружили по комнате, отчаянно наступая друг другу на ноги, — пока не стали валиться от усталости с ног. Но эта усталость была какой-то удовлетворенной, приятно сковывающей мышцы; в ней не было ничего общего с той безнадежной, что последние месяцы высасывала Стефана изнутри, как цепкий паразит — и сам Стефан, бережно прижимая Дениса к себе, чувствуя жар его тела вплотную со своим, крепко держа его ладонь и поглаживая большим пальцем тыльную сторону его запястья, чувствовал, что наконец-то, после всего, учится дышать заново. *** — Здесь красиво. Густая трава, которой окрестные склоны были покрыты, как сплошным зеленым ковром, расстилалась под их ногами. Денис остановился на секунду, чтобы снять ботинки, и дальше пошел босиком; Стефан, недолго помешкав, последовал его примеру. В середине июля солнце светило особенно жарко, и Стефан, жалея о том, что оставил дома шляпу, прикрывал глаза рукой. Так вышло, что на сегодняшней прогулке он следовал за Денисом — а тот шел вперед и вперед, едва ли зная, куда направляется, но продолжая держать путь прямо из понятного только ему упрямства. Вокруг не было ни души — только жужжали в поисках нектара жуки да пела где-то вдали незнакомая Стефану птица. — Красиво, — повторил Денис, останавливаясь и набирая полную грудь воздуха; Стефан тоже замер, оглядывая расстилающийся перед ними вид. — Я хотел бы это сфотографировать. Стефан осознал вовремя, что высказанное вслух изумление может быть Денису неприятно, и успел затолкать обратно все слова, рвущиеся с его языка, но Дениса этим было не обмануть. — Да, я… не знаю, смогу ли еще когда-то фотографировать людей. Но я скучаю по аппарату. Похоже, за войну мы с ним сроднились. — Можно будет проявлять снимки на чердаке, — заметил Стефан. — Там всего одно окно, достаточно просто заколотить его. — Да, — согласился Денис, — я тоже об этом думал. Аппарат они тоже привезли из Праги; раз в три-четыре дня Денис забирал его из ящика стола и уходил на несколько часов в горы. Он всегда возвращался до темноты — с заброшенным на плечо ремнем футляра, безмятежно подставивший лицо небу, безгранично довольный своей прогулкой и столь же безгранично спокойный. Кошмары о лагере снились ему реже. *** В деревне к их появению отнеслись с понятным любопытством, но мало кто решался в открытую задавать вопросы — только те редкие жители, что помнили Стефана еще ребенком и могли обратиться к нему как старые знакомые. Одной из них была мадам Дюр, бессменная хозяйка бакалеи; Стефану казалось, что в ее облике и манерах вовсе ничего не изменилось с тех пор, как он мальчишкой покупал в ее лавке крупу и хлеб, а себе — сладостей на то, что оставалось со сдачи, и хозяйка улыбалась ему тепло и загадочно, прежде чем насыпать в его сложенные горстью ладони куда больше конфет, чем позволяли его скромные средства. — Этот мальчик, с которым ты приехал, — поинтересовалась она, делая вид, что больше увлечена не предметом разговора, а пересчитыванием мелочи в кассе, — твой друг? — Да, — кивнул Стефан; он был не в состоянии врать, поэтому надо было сказать что-нибудь приближенное к правде. — Мы познакомились в Праге. Он… у него никого не осталось после войны, и я взял на себя обязанность о нем заботиться. — Это хорошо, — кивнула мадам Дюр, по-видимому удовлетворенная его ответом. — Ты всегда был добрым мальчиком, Стеф. Стефан изобразил, что смущен, стараясь не выдать, что больше всего ждет момента, когда хрупкая светловолосая девушка, стоящая за соседним прилавком, закончит складывать его покупки в объемистый бумажный пакет. В этот момент дверь лавки отворилась; внутрь вошли двое — мужчина и женщина, небогато одетые, ступающие едва слышно, и по тому, как они опасливо оглядывались вокруг, как держали сгорбленными плечи, по следам от наспех споротых нашивок на их одежде Стефан безошибочно понял, кого видит перед собой. — Их тут много развелось, — неприязненно произнесла мадам Дюр, когда посетители удалились; они купили один батон хлеба, и она не скрывала того, как торопится обслужить их, только бы они скорее ушли восвояси. — Говорят, в Лозанне был один тип, который переправлял их из Франции по озеру. И в Сен-Женгольф был один… человек с пограничной заставы. Он их много сюда запустил — подделывал даты в визах, чтобы они могли въехать. Перед самым концом войны его раскрыли. Теперь его будут судить, но их-то не переловишь! Она развела руками, будто прося у Стефана прощения за то, что ему пришлось терпеть в ее лавке столь неприятное общество; он снова улыбнулся ей, вспомнив, как улыбался на приемах группенфюреру и его присным. — Всякое случается, мадам. — Да, да! Держу пари, они хорошо платили за то, чтобы оказаться здесь. Конечно, было много желающих им помочь! — Несомненно. — Вот, например, этот прохвост с лодкой. Его ведь так и не поймали! А если бы поймали — ну, посидел бы он пару лет в тюрьме, зато после этого до конца жизни катался бы, как сыр в масле. Стефан чувствовал, как по его спине ползет тонкая и холодная струйка пота. Надеясь, что ему не станет дурно прямо здесь, на глазах у мадам Дюр, он как бы небрежно оперся о прилавок, чуть прикрыл глаза и принялся считать про себя, пытаясь отрешиться от нее и ее вездесущего голоса: «Раз, два, три…». — Тетя, — внезапно решила вступить в разговор девушка, укладывающая покупки, — он делал хорошее дело. Ведь там этих людей могли убить… — Убить! Я тебя умоляю, Алекси, они бы выкрутились из любой передряги! Выкручиваться — это у них в крови… мой отец, а он, скажу тебе, кое-что в этой жизни понимал, всегда говорил: если думаешь, что заключил с евреем выгодную сделку — подумай еще раз. Если думаешь, что сумел его облапошить — подумай дважды. Думаешь, что загнал его в угол — подумай трижды! Клянусь тебе, дорогая, они умеют обстряпывать дела так, чтобы никто не остался в накла… — Извините, — оцепенело проговорил Стефан; у него кружилась голова, пол готов был уйти из-под ног, и он с усилием заставил себя оторваться от прилавка, — я подожду снаружи… Мадам Дюр сказала ему что-то, но он уже не слушал — открыл дверь и шагнул на безлюдную, наполненную тишиной улочку. К счастью, здесь никто не стремился потревожить его, и он сделал несколько глубоких вдохов, унимая поднявшуюся в животе и груди тошноту. «Ничего… ничего, — мелькало у него в голове. — Наверняка это тоже… последствия. Они тоже пройдут». Его осторожно тронули за плечо, и он, вздрогнув, обернулся. Перед ним стояла девушка из лавки и протягивала ему пакет. — Извините ее, — негромко проговорила она, виновато заглядывая Стефану в лицо, — иногда она говорит такую чушь, что мне становится стыдно. — Ничего страшного. Честное слово. — И меня извините, что я так долго, — добавила она, — я очень старалась ничего не примять… — Ничего страшного, — повторил Стефан, ощущая, что улыбка его понемногу оттаивает. — Вы недавно здесь? — Да, я… я раньше жила за океаном. Но решила вернуться к семье. Проведу здесь лето, а осенью поеду в Лозанну. Может, удастся найти там работу. — Хорошая мысль… может быть, я тоже. Пока не знаю. — Никто пока ничего не знает, — вздохнула девушка. — Не знают даже, не случится ли новая война. — Будем надеяться на лучшее, — сказал Стефан примирительно. — До встречи. Найденный в доме велосипед, старый, с тронутой ржавчиной цепью, дожидался его неподалеку; устроив пакет в корзине за своей спиной, Стефан перекинул через седло ногу и направился к дому. Надо было любой ценой отговорить Дениса от походов в бакалейную лавку. Иначе, как предчувствовал Стефан, это грозило обернуться для них обоих крупными неприятностями. *** — Нужно попробовать разжечь камин, — сказал Денис как-то вечером, закончив читать свою книгу; Стефан, сидевший на другом краю дивана и занятый кручением колок радиоприемника в попытке поймать что-нибудь из французских радиостанций, прервался и посмотрел на него. — Я не против. Но надо для начала сделать что-нибудь с трубой. — Она не так уж и замусорена, я проверял. — Хорошо, тогда найдем дрова… только не проси меня наколоть их, я понятия не имею, как. — Я умею, — Денис коротко и сухо усмехнулся, — хоть чему-то полезному меня там научили. Стефан глянул на него с тревогой, но тот продолжал, как ни в чем не бывало: — У коменданта в доме был камин. И, кажется, он топил его круглые сутки, потому что дрова были нужны постоянно. Если мы хорошо справлялись с работой, то могли забрать кое-что, что оставалось, для своей печи. Думаю, он считал себя очень щедрым человеком, наш комендант. Стефан вспомнил Тидельманна, его неживое лицо, его глаза, бесстрастные и вместе с тем проницательные — и ощутил, что ему снова становится не по себе, будто от того, что он воскресил это лицо в памяти, оно получило возможность видеть его, презрительно наблюдать за ним. — Его арестовали, — сказал Стефан скорее для собственного успокоения, — и, скорее всего, повесят. — Повесят, — повторил Денис без всякой эмоции. — Что ж, это будет заслуженно. — Да, — рассеянно подтвердил Стефан, — я думаю, что каждый человек в конце концов получит в жизни то, чего заслуживает. Несколько минут они оба провели в молчании. Стефан, опасавшийся того, куда может свернуть разговор, все это время пытался придумать, как увести его в сторону, но Денис неожиданно его опередил: — Я встречал одну теорию… странную. Не помню, кто мне ее рассказал. Она заключалась в том, что всю нашу жизнь мы проживаем ради одного-единственного мгновения — того, которое определяет, кто мы по-настоящему есть. Все, что мы делаем до него, лишь подводит нас к этому моменту, и все, что мы делаем после — лишь наши неосознанные попытки его повторить. Как ты думаешь, может это быть правдой? — Не… не знаю, — проговорил Стефан, вновь поставленный Денисовыми рассуждениями в тупик. — На самом деле, мне не хотелось бы верить в это. Не хочу думать, что жизнь и все ее многообразие можно свести к чему-то одному… и тем более не хочу думать, — добавил он с улыбкой, — что уже прожил то самое мгновение и, получается, лишил свое существование всякого дальнейшего смысла. — А ты думаешь, что уже прожил? Каким оно было? В мальчишке определенно пропадал не самый последний философ. Стефан призвал себе на помощь все свое воображение, попытался окинуть свою жизнь тем же взглядом, каким окидывал стелившуюся внизу долину, выходя утром на крыльцо с чашкой кофе — но перед ним промелькнуло столько возможных вариантов того самого мига, что он тут же отказался от попыток выбрать один из них. — Мне нужно подумать, — сказал он, улыбаясь. — Выбор не из легких… а что же ты? Хотя, наверное, еще рано задавать тебе этот вопрос… — Не рано, — возразил Денис решительно, — мне кажется, я его знаю. Плотная волна жара прилила к лицу Стефана, и он спросил, с трудом справляясь с собственным голосом: — И что же это? Денис не ответил — вернее, ответил, но без помощи слов: подался всем телом Стефану навстречу и, схватив его за запястья, поднес их к губам. Поцелуй ошарашил Стефана ничуть не меньше, чем в то мгновение, что навек впечаталось в его память — до того странным был этот жест, как будто принадлежавший другому миру, но казавшийся удивительно естественным и тогда, и сейчас, когда все опасности, вся пережитая боль остались далеко позади — Стефан и Денис были одни посреди застывших громадин гор, в гостиной, подсвеченной обволакивающим светом ламп, и глаза Дениса мерцали в этом свете, будто маленькие манящие огоньки. — Ты, — пробормотал Стефан хрипло, притягивая Дениса к себе, находя его рот своим почти вслепую — перед глазами у него все плыло и темнело от долгожданного ощущения близости, по которому он исступленно тосковал все эти месяцы, хоть и все свои душевные усилия употреблял, чтобы об этом не думать. Денис раскрылся ему навстречу; они целовались жадно, как после долгой, невыносимой для обоих разлуки, цепляясь друг за друга, неловко сминая одежду, пока не решаясь заходить дальше — но когда Стефан, окончательно теряя голову, расстегнул несколько пуговиц на рубашке Дениса, чтобы коснуться его груди, плеч, ключиц — тот только коротко вздохнул и, поймав его ладонь, накрыл ее своей, чтобы прижать к своему телу крепче. — Денис… — собрав в кулак все то, что осталось от его хладнокровия, Стефан сумел прервать поцелуй. — Не здесь… пошли в спальню… Денис в первую секунду как будто услышал незнакомый язык и замер, но затем взгляд его чуть прояснился, и он кивнул. Несколько секунд — наверное, не больше десяти, — что требовались им, чтобы подняться на второй этаж и добраться до нужной двери — вот и все, что было у Стефана, чтобы решить, что делать дальше. Опыта в плотской любви у Дениса не было — он не говорил об этом прямо, но по тому, как он вел себя, по редким оброненным им замечаниям Стефан уверенно догадывался об этом. Осознание, что он, Стефан, будет первым, кто разделит с ним постель и доставит ему удовольствие, будоражило кровь — но вместе с этим и влекло за собой волнения. Первое впечатление чаще оказывается самым сильным, затмевая все последующие, пусть и куда более приятные — и Стефан, со своим чувственным опытом, должен был сделать все, чтобы первый опыт Дениса не оказался чем-то, что тот будет потом вспоминать со страхом или отвращением; все должно было случиться согласно его, Дениса, желанию — только так и никак иначе. «Никак иначе», — повторил себе Стефан, понемногу представляя, что собирается делать, и ощутил, как усиливается охватившее его возбуждение. Они прикрыли ставни и зажгли лампу; Денис бросил одежду на столик у кровати, Стефан замешкался возле комода, устраивая вещи на стуле по соседству, и при этом прихватил стоявший у зеркала флакон с приторным, наверняка очень дорогим парфюмерным маслом; масло ему подарили довольно давно, оно было невероятно жирным и оставляло следы на одежде, поэтому Стефан почти забыл о нем, но почему-то не избавился от него — чтобы теперь, когда появилась необходимость, придумать для него более подходящее применение. — Это больно? — спросил Денис шепотом, когда Стефан оказался рядом с ним на постели; почти с любопытством он водил по телу Стефана ладонью, по его рукам, груди, животу (Стефан сдавленно ахнул, ощутив скользящее прикосновение к своему «слабому месту» чуть выше пупка) — ощупывал его, будто запоминал, или привыкал к близости другого мужчины. Вопрос его был задан без нотки испуга, тоном совершенно обыденным, но Стефан все же решил уточнить: — Боишься? — Нет, — ответил Денис, не задумываясь. — Не боюсь. Просто хочу знать, к чему надо быть готовым. И все же его былая непосредственность не изменяла ему — по его голосу можно было решить, что речь идет об исполнении важного задания, и Стефан, не удерживаясь от смешка, поспешил привлечь его к себе. — Нет, больно не будет. Совсем. Об этом можешь не думать. Больше Денис ни о чем не спрашивал; они снова целовались, прижимаясь друг к другу обнаженными телами, затем Стефан опустился чуть ниже, чтобы коснуться губами его шеи, провести по ней языком, и тогда впервые услышал, как Денис стонет — негромко, будто сдавленно, но совершенно явственно в окутавшей их тишине. — Не стесняйся, — Стефан ощутил, что начинает улыбаться, — здесь нас никто не услышит… Денис застонал громче — а затем и еще громче, протяжнее, когда Стефан опустил руку к его животу, к промежности, и мягко обхватил ладонью отвердевший член. Потерявшийся в новых для него ощущениях, Денис судорожно толкнулся в его руку, но Стефан настойчиво удержал его, заставляя лежать спокойнее. — Расслабься, позволь мне… Конечно, он не мог расслабиться — неискушенность брала свое, и Денис дрожал и метался, пытаясь следовать за движениями руки Стефана, пока тот размеренно и неторопливо подводил его к пику удовольствия. Когда оргазм сотряс его тело, он судорожно прижался к Стефану и тихо вскрикнул, пряча лицо у него в плече; сперма осталась на них обоих, и Стефан, как мог, вытер ее краем покрывала. О том, чтобы идти за салфетками или полотенцем, да и просто оставлять Дениса сейчас, когда он, разгоряченный и обмякший, терся о Стефана пылающей щекой, не могло быть и речи — Стефан его не выпускал, гладил его спину кончиками пальцев, касался губами взмокших волос, не зная, куда еще девать свою нежность, которой неожиданно оказалось так много, что Стефан ощутил себя перед ней растерянным, неумелым, полностью безоружным. — Я… я думал, что это будет… — прерывисто произнес Денис, поднимая голову, — по-другому. Нет, так не было плохо, просто… Догадываясь, к чему он ведет, Стефан безмятежно заметил: — Мы можем продолжить. Дениса его слова воодушевили: очевидно, испытанного ему было уже мало. Он приподнялся на локте, оказываясь над Стефаном, и тот вновь потянулся к нему за поцелуем, чтобы затем, ощутив, что его новоиспеченный любовник вновь преисполняется нетерпением, игриво выдохнуть в самое его ухо: — Возьмешь меня? Денис оказался без прикрас застигнутым врасплох и на Стефана уставился так, будто тот предложил его зарезать; глядя на его ошарашенное лицо, Стефан не удержался от смеха. — Что такое? Я тебя испугал? — Я… нет, — ответил Денис, с трудом справляясь со своим изумлением, — но я думал… я думал, ты хочешь… — Я хочу многого, душа моя, — серьезно произнес Стефан, касаясь его лица, обводя пальцами контур скул и подбородка, — и у нас на многое будет время, но сегодня… почему бы не попробовать так? Денис мелко, свистяще вздохнул. Теперь он смотрел на Стефана как-то по-другому — наверное, пытался представить себе то, что Стефан предлагал ему. — А ты? Вдруг я сделаю что-то не так? Вместо ответа Стефан поцеловал его руку — сухие костяшки пальцев, выступающую кость на запястье и внутреннюю сторону ладони. Закрыв глаза, он не видел лица Дениса, но чувствовал, что в нем что-то дрогнуло — будто доверие Стефана, впервые выраженное столь просто и открыто, оказалось для него неожиданностью в чем-то сродни удару. Должно быть, даже не предложение Стефана так ошеломило Дениса, а та безоглядная искренность, с которой тот изъявлял желание вручить себя ему. — Я сделаю, — проговорил он, и в его голосе Стефан с удовольствием различил гортанные нотки желания. — Сделаю так, что тебе понравится. — Я не сомневаюсь, — отозвался Стефан, протягивая руку, чтобы взять со столика заготовленный флакон. — Знаешь, как пользоваться? Денис едва ли не фыркнул. — Поверь, я узнавал. Откровенно говоря, Стефан все же чуть нервничал, отдавая себя в его руки, но внимательность Дениса оказалась достойным искуплением его неопытности. Стефан приподнялся над постелью, упираясь в нее локтями и коленями, и Денис долго зацеловывал его лопатки, ребра и поясницу, пока проникал в него сначала одним, а затем двумя покрытыми маслом пальцами. Некогда забытое ощущение наполненности туманило Стефану голову, и он не заметил, как начал стонать сам — Денису это понравилось, потому что он прошептал, медленно обводя языком мочку его уха: — А я не думал, что ты — такой… Стефан был далек от того, чтобы стыдиться собственного бесстыдства; пальцев внутри него ему уже было мало, и он пробормотал глухо и непреклонно, будто помешанный: — Давай же, давай… Денис, распаленный достаточно, не собирался долго томить его. Ощутив на себе горячую тяжесть его тела, Стефан опустил голову и прогнулся в спине, чтобы облегчить проникновение, но все равно чуть не взвыл от боли, когда Денис впервые толкнулся в него, сильно и неловко. — Осторожнее… осторожнее… — Прости, — Денис обнял его поперек груди, притиснулся что было сил, и Стефану показалось, что он чувствует, как у того бешено колотится сердце. Нужно было сказать что-то, чтобы его успокоить, но Стефан был не в силах говорить — только чуть повернул голову, и Денис быстрым жестом утер пот, бегущий у него по виску. — Сейчас, я… Медленно, аккуратно, придерживая Стефана за бедра, он сумел войти в него; это было не совсем безболезненно, но терпимо, тем более, что у Стефана было время, чтобы привыкнуть — а потом, когда Денис начал двигаться в нем и задел самую чувствительную точку Стефанова тела, боль оказалась для вспыхнушего наслаждения не более чем пикантной приправой. Денис быстро понял, что именно приносит больше всего удовольствия его любовнику — и повторил, плавно, будто смакуя, давая Стефану возможность почувствовать себя всего. — Нравится? — Да! — у Стефана подломились руки, он почти упал на подушку лицом, и Денис не мог не понять при виде этого, что делает все правильно. Он продолжил, стараясь сохранять ритм, но его выдержка оказалась недолговечной — впрочем, выдержка Стефана тоже: он уже был на грани, но держался только чудом, и ему хватило того, чтобы дотронуться до себя, сделать несколько беспорядочных движений рукой, чтобы оргазм настиг и его. В себя они приходили с трудом — просто какое-то время лежали и смотрели друг на друга, шумно вдыхая и выдыхая. У Дениса был такой вид, будто он пробежал марафон, а его после этого еще и облили водой — впрочем, Стефан подозревал, что выглядит точно так же. — Как ты себя чувствуешь? — спросил он. Денис ответил не сразу — сначала пристально оглядел его, затем, с какой-то странной неуверенностью — себя. — Лучше, — признался он наконец. — Чувствую… чувствую, что жив. *** Они сидели в гостиной, окунувшись в исходящее от камина тепло; потрескивание дров, запах горящего дерева — все это навевало дремотную безмятежность, и у Дениса, устроившего голову на коленях Стефана, быстро начали слипаться глаза. — Твои сны, — сказал Стефан вкрадчиво, касаясь его волос, запуская в них пальцы; Денис вытянул шею и зажмурился, красноречиво подстегивая его не прекращать ласку, — они тебя больше не беспокоят? — Иногда, — ответил Денис после недолгого молчания. Рукав его рубашки чуть задрался, открывая выбитые на запястье цифры — Стефан думал, что никогда не сможет смотреть на них без содрогания. — Почему ты спрашиваешь? Стефан закусил губу, собираясь с силами. Откровенность надо было доводить до конца. — Когда мы были в Праге, врач, который осмотрел тебя, дал мне рецепт на… препараты. Я не показал его тебе тогда, но он до сих пор со мной. Я не думал, что они тебе понадобятся, но мне стоило сказать с самого начала… Денис чуть приоткрыл один глаз и тут же его закрыл. — Не стоит. Я бы все равно не стал их пить. От них бывает только хуже. Я видел. Стефан не стал расспрашивать, предчувствуя, что неизбежно коснется чего-то, о чем Денис не хочет говорить. — Но если вдруг… — Не стоит, — вновь произнес Денис, нашаривая его руку и берясь за нее, чтобы снова коснуться губами — кажется, это грозило войти у него в привычку. — Я все еще просыпаюсь по ночам, но… мне хочется верить, что жизнь продолжается. Что все, случившееся и со мной, и с тобой — все это было не зря. Он все-таки уснул тогда, не отпуская руки Стефана, а сам Стефан сидел, почти не шевелясь, и смотрел на продолжающий гореть огонь в камине. За этим пламенем, прирученным, греющим, не несущим за собой ужас уничтожения, можно было без опаски наблюдать со стороны — должно быть, только это оставалось Стефану, но сейчас он, нашедший в своих колебаниях точку покоя, не пожелал бы для себя большего.