Ничего не было

Сил не было. Совсем. Корнелий не знает, откуда их столько у Варвары — такой бледной, нервной, тонкой — чем-то похожей на цветок лилии. С самой первой встречи, когда он увязался за ней в метро, ему нужно было понять, что из себя представляет Варвара. Где она — резкая, колючая, щедрая на пинки и затрещины, с набором инструментов в сумке вместо косметички — и где он, с его мягкими медными кудряшками, россыпью веснушек на тонкой, почти девичьей коже, и изящными музыкальными пальцами, никогда не умевшими даже сжаться в кулак. Нет, шансов держаться наравне с ней у него никогда не было. Ни преодолевать бесчисленные ступеньки лестниц метрополитена с тяжёлым рюкзаком, ни вышибать ногой кажущиеся неприступными двери, ни удирать от ментов, перелезая через трёхметровые заборы, ни спать на вокзале рядом с прочими асоциальными личностями — ничего из этого Корнелий так и не постиг в той же мере, что она, даже после года знакомства. Он не выдерживал её ритма жизни. Ему казалось, что для этого нужно не просто лошадиное здоровье, хорошая закалка, крепкие мускулы и выносливость, но и что-то другое. Что-то важное, такое, чего не было у него, но было у этой девушки, в буквальном смысле прошедшей огонь, воду и медные трубы. Какой-то уникальный запас прочности, энергии, жизненных ресурсов. Корнелий никогда не прекращал удивляться, откуда в Варваре столько сил. Как она может уйти на встречу с «братанами», а вернуться через три дня с новыми синяками, охрипшей и нетрезвой, но довольной, как сытый кот у камина? Как она может в течение недели проходить по десяти часов без остановки, сравнивая, по каким дорогам удобнее всего пересекать Москву пешком? Как она может питаться солёными сухарями по несколько дней и, скучая, выкуривать дикое для девушки количество сигарет? Как она может после смены с лошадьми потащить Корнелия купаться на городской пляж, несмотря на все возражения о том, что там можно подцепить? Как? Как? Как? Он понятия не имеет, но точно знает, что у него таких нечеловеческих сил нет. Да что уж там. Даже свою задачу как страж он провалил. Если Эссиорх худо-бедно, но вытащил Улиту из кабалы мрака и вернул ей эйдос, то он, Корнелий, не смог "просветлить" Варвару. Напротив, с ним она как будто становилась ещё хуже: более грубой, циничной, колючей, демонстративно "недоброй". Будто бы Корнелий был её самым злейшим врагом, а не другом-поклонником-воздыхателем. Эссиорх советует не спешить. Говорит, что лопухоидам свойственно стремиться казаться хуже, чем они есть. Утверждает, что Варвара просто остерегается его и поэтому не подпускает близко к себе. Опасается атаки и потому заранее укрывается бронёй. Корнелию это кажется диковатым. Нельзя же настолько боятся предательства, чтобы избегать даже намёка на привязанность! Разве же это жизнь?! Это, скорее, выживание, с установкой "вокруг только враги" и "никому верить нельзя"! Не могут же лопухоиды быть настолько... лопухоидами, чтобы сознательно отрезать себя от себе подобных и проживать всю жизнь в гордом одиночестве? Нет, так быть не может. Это конкретно Варварин характер и Варварины заблуждения. Которые он, Корнелий, должен помочь ей исправить. Но не может этого сделать, потому что слабак. А Эссиорх либо ничего не понимает, либо... просто пытается оправдать Корнелия и его слабость. Зря. Не выйдет. Корнелий слаб, и он это знает. Знает ли Варвара? Скорее всего. Как-то ему попался один комиссионер, Задрыгайло. Причём, судя по довольной пластилиновой рожице, день у того выдался удачный и богатый на эйдосы. Он был настолько был горд собой, что даже не заметил Корнелия, и понял, что влип, лишь когда страж ловко ухватил его за ухо. Корнелий, тогда, помнится, обрадовался, что в кои-то веки сможет совершить достойный светлого стража поступок и спасёт несчастные души из лап мрака. Момент был действительно на редкость удачный: пустая улица, никого вокруг, а значит: — никто из служащих мрака не вступится за комиссионера, — никаких свидетелей — а значит, можно будет рассказать Эссиорху, что эйдосы добыты в жестокой схватке с тартарианцами, и тот вынужден будет поверить, — даже если что-то пойдёт не так, никто об этом не узнает. Хотя что здесь могло пойти не так? Объективно, Корнелию даже не нужно было доставать флейту и пытаться одной рукой сыграть маголодию. Всё, что от него требовалось — это прочертить ногтём на пластилиновой физиономии руну или озвучить какую-нибудь формулу света, как-то: vera virtus est in conscientia tua infirmitatibus (настоящая сила в осознании своих слабостей). Видимо, Задрыгайло тоже это понимал. Но, как и все физически слабые создания, обладал не то чтобы умом, но отчаянной изворотливостью, хитростью и желанием любой ценой спасти свою жизнь (по возможности, сохранив эйдосы). И он знал, как это сделать. Корнелий закончил рассматривать свою добычу. Глубоко вдохнул, готовясь максимально громко и внушительно произнести формулу, поправил очки и... — А я вас знаю! Да-с! Видели-с! С Варварой Ареевной, так точно-с! Только вчера из кинотеатру-с! Корнелий поморщился, из-за чего его очки (как всегда некстати!) соскользнули с переносицы. Меньше всего на свете ему хотелось обсуждать Варвару с этим маленьким мерзавцем. И всё же он не мог теперь уничтожить его просто так. Настрой был сбит и решимость быстро вытекала из сознания стража как песок из разбитых часов. А комиссионер, словно чувствуя это, тарахтел дальше. — Об вас уже и на Дмитровке говорят! Мол, девушка страсть какая отважная, и кавалер ей под стать — Лев! Орёл! Богатырь! Почти что златокрылый! А хотите, расскажу, как об вас сама девушка отзывается? — расплылся в улыбке комиссионер, обнажив фарфоровые, аккуратно вделанные в пластилиновую челюсть зубы. — Рассказывай! — приказал Корнелий, прекрасно, впрочем, понимая, что поступает плохо, соглашаясь слушать представителя мрака. Задрыгайло захихикал, словно в банку посыпался сухой горох. — А зачем? Вы ж меня убивать сбираетесь? Давайте так: я вам — то, что Варварочка своему батюшке об вас сказывала, а вы даёте своё честное слово, что меня отпустите. Видите, я от вас даже никакой серьёзной клятвы не спрошу — вот как уверен в вашем благородстве! — Согласен! Даю слово! — выпалил Корнелий, игнорируя внутренний голос, уже не просто предупреждающий, а вопивший об ошибке. Комиссионер улыбнулся и плавно стёк с ослабшей руки Корнелия, попутно сняв у того с рукава ниточку. — Так вот, господин хороший! Арей, благодетель наш, да хранит мрак его баронство, изволил спрашивать у дочурочки: не собирается ли она влюбляться в ваше благородие. А она возьми и ответь: нет, мол, не собираюсь. Ей, говорит, нужен мужик, который будет больше мужиком, чем она сама. Вот и верь после этого девушкам, правда? Что было дальше Корнелий не помнил. Комиссионер куда-то улизнул, а он... Кажется, у него подкосились ноги и он опустился прямо на асфальт, хватая ртом воздух. Кажется, он куда-то бежал, то и дело врезаясь в людей, но не останавливаясь, даже если кого-то сбивал или сбивали его. Кажется, он даже плакал, уткнувшись носом в спинку деревянной скамьи в одном из тихих зелёных двориков, а за ним наблюдала какая-то грустная, с очень человеческими глазами, тощая дворняга. Кажется, он был и на Дмитровке, бестолково крутясь вокруг резиденции, желая и одновременно боясь увидеть Варвару. Через несколько часов, когда уже стемнело, из дверей резиденции вышла Улита и устало побрела к киоску. Купила сигарет, неумело, точно в первый раз, затянулась... Затем опомнилась, выкинула всю пачку, достала из сумки минералку и жадно выпила полбутылки. Только тогда Корнелий вспомнил, что весь день не ел и не пил, и побрёл к Эссиорху... "Права она. Ей нужен мужик, а я... День поголодал, а уже вялая тряпка," — с горечью думал он. Почему он это вспомнил? А, чёрт его знает. Как-то раз он даже услышал что-то похожее от Варвары. Это было, когда она переезжала в переход, и привлекла Корнелия к перетаскиванию дивана. Если бы не тот случай с комиссионером — тот бы отказался, сославшись на грыжу, слабый позвоночник, плоскостопие, насморк, усталость, перепады атмосферного давления... Но нет! Героически пыхтя, он помог ей спустить в переход тяжеленный диванище (руки и спина болели потом ещё неделю), а в ответ не получил ровном счётом НИ-ЧЕ-ГА. Ни благодарного поцелуя в щёку, ни какого-нибудь комплимента по поводу его мужской силы, ни признания его незаменимости в её жизни (что-нибудь в духе "Ах, что бы я без тебя делала!"). Наоборот. — Давай, светлый, шевелись! Кто из нас мужик, ты или я? — сама того не зная, задела его больное место Варвара. А затащив с его помощью диван, сразу же отправилась перетаскивать ящики тушёнки, дальновидно подаренные Эссиорхом вместе с сигаретами. Ни секунды на отдых. И Корнелию врежутся в память эти длинные камуфляжные ноги в тяжёлых ботинках, перепрыгивающие через ступени... Корнелию хочется выть. Ну почему? Почему? Почему? Почему он такой слабак? Да, слабак. Он недостоин её. Она оказалась не просто сильнее. Она оказалась светлее — светлее его, светлого стража. Она, в отличие от него, смогла решиться. Смогла отбросить всё лишнее, весь земной шлак, всю блестящую мишуру мрака и лукавой полутьмы, наплевать на все сомнения и вопросы. Просто рвануть к свету, через боль, через смерть, через очищающий огонь самопожертвования... Не праведница, но мученица. Жертвой доказавшая, что принадлежит не Мраку, не Хаосу — только Свету. И смерть у неё была правильная. Благородная. Многие стражи мечтают о таком уходе — спасти близких, совершить подвиг и искупить грехи. Корнелий не исключение. Да только где ему героически погибнуть, когда он такой слабак, что даже с её смертью смириться не может?! "Просто признай: её уже не вернёшь. Плачь, не плачь — бесполезно. Имей мужество смотреть правде в глаза" — гудит монотонный бас, и Корнелий, срываясь, в первый раз в жизни ругается на Эссиорха. Ругается матом, но неуверенно и неумело, заикаясь, точно семиклассница, беспомощно сверкая слезинками на очочках. Ему стыдно, а ещё ему больно и до пронзительности одиноко. Её отсутствие кажется чем-то неправильным, не укладывающимся в привычную картину бытия. Корнелий всё ждёт, что вот сейчас ему прилетит дружеский подзатыльник, или кто-то, подбежав сзади, надвинет ему на глаза шапку. Он не может смириться, что её нет. Не может и не хочет. И Дион почему-то называет это силой, а не слабостью. Дион — его полная противоположность. Воплощение таланта, упорства, независимости. Мужественный, волевой, уверенный, не привыкший с собой "миндальничать". Он бы не опустился до того, чтобы плакать на улице, завидев девушку с похожим гуинпленовским шрамом. Или до того, чтобы напяливать на себя её одежду, пытаясь хоть так прикоснуться к её телу. Или до того, чтобы срываться на ни в чём не повинного Эссиорха. Дион — воплощение силы, как физической, так и нравственной. Но вот парадокс — почему-то рядом с ним Корнелий не чувствует себя хуже. Наоборот, с ним Корнелию легче, чем в разъедающем душу одиночестве. А вскоре и одиночество закончится, ведь совсем неожиданно Корнелий станет Хранителем Грифона. А грифон — самое сильное создание из всех, что когда-либо видел Корнелий. Грозный вид, могучие лапы, громадные крылья, совершенство и плавность линий, стального цвета оперение, с кое-где встречающимися чёрными, белыми или дымчато-розовыми перьями. Красота, скорость и сила. Как так получилось, что грифон признал Корнелия своим вожаком? Корнелий не знает. Ведь он слишком слаб для этого. Хотя... разве грифоны могут ошибаться в своём выборе? Корнелий старается этого не допустить. Учится не бояться этого гипнотического взгляда золотых глаз. Снова и снова расшибает в кровь ладони и колени, падая с широкой спины грифона на подмосковные поля. Не брезгует принимать от Добряка украденную курицу и собственноручно перебирает его шерсть в поисках клещей. В лучших традициях Варваринского прошлого перемахивает через заборы, влезает через окна в старые заброшки, своими руками обустраивает десятки убежищ. Корнелий по-прежнему считает себя слабым, но Эссиорх при встрече всё реже берёт покровительственный тон и всё чаще с изумлением вглядывается в решительное лицо с обозначившимися скулами. Корнелий по-прежнему считает себя слабым, но собаки на заброшках больше не порываются лаять в его сторону, даже если рядом нет Добряка. Корнелий по-прежнему считает себя слабым, но ни Меф, ни Матвей уже давно не отпускают язвительных шуточек в его адрес и не предлагают "на шесть и по хлопку". Корнелий по-прежнему считает себя слабым, но на тысяча триста пятнадцатой попытке нож летит точно по заданной траектории и попадает в цель. Наверное, грифон не ошибся, когда разглядел в Корнелие эту внутреннюю, скрытую глубоко-глубоко в тайниках души силу. Но на что у Корнелия сил точно нет и не будет — это забыть Варвару. Варвара — это его сны каждую ночь. Варвара — это его флейта, с которой он чувствует небывалое единение, открывшееся ему после двадцати тысяч лет жизни. Варвара — это угольно-чёрная шерсть Добряка и его умный, почти человеческий взгляд. Варвара — это запах и гул метро, стеклянные двери и турникеты, лестницы и поезда. Варвара — это мощёные улочки в центре Москвы, киоски с хотдогами, запах сигарет, бесконечные крыши, залазы и заброшки. Вся его жизнь слишком "оварварена", и у него нет сил это переносить. Ему кажется, вся проблема в том, что он просто не был морально готов её отпустить. Если бы он смог как-то подготовиться к расставанию, встретиться с ней ещё раз… Но увидеть Варвару оказалось ещё сложнее, чем её не видеть. Стоять в каком-то жалком метре от неё — такой привычной, словно вышагнувшей из времени, — и не иметь возможности даже прикоснуться к ней. Даже услышать её голос! Нет, раны на сердце не могут зажить за какой-то месяц. Нельзя просто "взять и забыть". Нельзя смириться с тем, что твой любимый человек никогда не будет рядом, и что у вас никогда не будет этого "вместе, долго и счастливо". В особенности больно, что Арей это всё получит. И, нет, Корнелий не завидует, он искренне рад за мечника, но... разве ему Варвара не нужнее? У Арея ведь уже есть Пелька. Он уже любим. Он должен понять. Он должен уступить. "Никто никому ничего не должен, ботан" — сам себе твердит Корнелий, глядя прямо в лицо Варваре, в то время как слёзы наворачиваются ему на глаза, а губы начинают подрагивать, совсем как в детстве. Варвара смотрит на него так, как будто знает, о чём он думает. Стоит спокойно, опираясь на камень-голову, с гуинпленовской насмешливой улыбкой уголком рта. Что-то вспомнив, наклоняется, делает жест, будто бы гладит Добряка, и смотрит: поймёт ли Корнелий? Корнелий понимает, очень хорошо понимает. Даже сейчас, на пороге вечности, Варвара думает о своём верном друге. Но неужели ей совсем-совсем плевать на него, Корнелия? Неужели она его действительно не любила? Улыбка моментально исчезает с её лица. Дёрнувшись, как от удара тока, Варвара оглядывается на отца, а затем снова поворачивается к Корнелию. Песочные глаза становятся тёмными, будто бы наполняясь горечью и обидой. Осёл! Болван! Самовлюблённый идиот и эгоист! — мысленно осыпает себя тысячью проклятий Корнелий. Он что, действительно хотел заставить Варвару выбирать между собой и её отцом?! Он что, вправду думал, что только он страдает, а она лишь намеренно мучает его?! Теперь Корнелий мучается сам. Как он мог, вместо того, чтобы радоваться последним драгоценным минутам встречи, потратить их на сомнения и мысленные выяснения отношений? Теперь Варвара будет чувствовать себя виноватой, и не сможет быть счастливой, пока он страдает. Разве ему это надо? Варвара заслуживает счастья. И он не простит себе, если это счастье разрушит. Корнелий вскидывает голову. Его щёки горят, а глаза смотрят решительно, несмотря на слёзы. Корнелий ободряюще улыбается Варваре (в груди у него всё переворачивается) — а затем тыкает большим пальцем на себя, а мизинцем на неё. Простой жест "я тебя люблю", давным-давно позаимствованный у Дафны и Мефа, такой понятный и удобный, не требующий пустых и фальшивых слов. И сразу становится легче. Варвара вторит за ним. Затем оборачивается к родителям. Пелька, улыбаясь, кивает Корнелию. А Арей, глядя прямо на бывшего стража, протягивает руку в воздухе и трясёт ею. И Корнелий чувствует по-отечески крепкое рукопожатие мечника. Да, у Корнелия нет сил забыть Варвару. Но у него есть силы её отпустить. Есть силы позволить ей быть счастливой. И есть надежда на то, что когда-нибудь, после его смерти, они будут счастливыми вместе. И эта надежда даст ему силы жить. Силы никогда не приходят из ниоткуда. Силы растут медленно, постепенно, часто незаметно, но всегда соразмерно вложенной работе, времени и труду. Так сразу их ни у кого не было. Ни у Варвары, ни у Арея, ни у Диона. Ни у кого. Совсем.