Северный Огонь

      Его губы. Мягкие, но чуть шершавые, теплые. Сонхва на миг позволяет себе потеряться в этом, с головой упасть в водоворот, дает чувствам себя ослепить. Ему так хорошо, что плохо. Плохо от того, что Сан рядом, Сан не отталкивает, Сан отвечает на поцелуй, накрывает его руки своими — привычно прохладными, аккуратными — и целует в ответ. Сонхва жмурится до боли, мутясь рассудком от этих искр перед глазами. Сан. Его Сан.       Младший медленно отстраняется и смотрит в глаза. Сонхва как ледяной водой окатывает, когда он сталкивается с его взглядом — затуманенным, все еще недоверчивым. Больше всего на свете страшно, что Чхве сейчас уберет руки, оттолкнет, откажет, вывернется. Сонхва сдерживает дрожь, смотрит в ответ умоляюще. Пожалуйста, пойми. Пожалуйста, услышь. Мне столько нужно тебе сказать. Прошу.       На чужих губах появляется едва заметная тень улыбки. Сан, все еще похожий на потухший огонек, вспыхивает заново — постепенно, не стремясь загораться в полную силу, но все же оживает.       — Наверное… — мгновенно севший голос выходит почти беззвучным. — Нам стоит поговорить?       — Да, — улыбка Сана кажется немного отдаленной, чужой, но это «да» звучит как «давно пора», а не как «я уделю тебе ровно минуту, потому что на бо́льшее меня не хватит». Даже если до сих пор злится, он готов выслушать. — Пошли. Я знаю подходящее место.       Сонхва осипше выдыхает и сжимает пальцы в своих. У него есть шанс. Сан — не он, Сан не отталкивает и не закрывается. Он позволяет всему случиться. Пак ощущает, как дрожат руки.       — Пойдем.       Он не знает, куда. Просто подальше от пышного лицемерного бала, от празднества, от вычурности и намеренности. От людей, которые предпочитают игнорировать происходящее и, обманывая себя, просто предаваться веселью: отмечать, танцевать, смеяться. Сонхва тоже себя обманывает — все еще надеется, что этот самый шанс, который ему выпал, реально существует. И что Чхве Сан, спасительная соломинка, проблеск надежды, не усугубит ситуацию. Чем не тот же бал? Маленький, свой. Но радость посреди разрухи.       Сан тянет его по коридорам и лестницам, вбок, вверх, вверх — и меняет направление на то крыло, где обычно не ходит народ. Сейчас и подавно. Он не заходит в комнаты и кабинеты, просто ведет за собой Сонхва, который больше всего боится момента, когда придется остановиться. Прохладная ладонь так правильно лежит в его руке, но ведь однажды ее нужно будет отпустить.       Наконец, шаги становятся медленней, их эхо звучит все реже.       Здесь тихо, до уютного безмолвно. Музыка ни малейшим отзвуком не доносится до этих мест. Смех и голоса — и подавно. Это один из внешних коридоров галереи с другой стороны Хогвартса. Не выходом в сад или к лесу, а окнами глядящий на озеро, башню и обрыв скалы под замком. Огромные витые окна, широкие подоконники. Сан аккуратно тянет Сонхва за руку на один из таких подоконников, чуть в закутке, и присаживается рядом. Тут укромно. За стеклом, видом на оледеневшее озеро, тихо падает снег.       Сонхва с трудом решается поднять голову и все еще не отпускает руки Сана. У того глаза — крыльями птиц от переносицы. Темные, глубокие. Как два омута с упавшими туда звездочками. И, подняв взгляд, Сонхва уже не смеет от них оторваться. Перебирает пальцы в своих, горячих, ссаженных. Ему все еще не верится, что человек, который настолько сейчас похож на принца из легенд и фантазий, может быть к нему расположен.       — Сан-и. Мне очень многое нужно тебе сказать, — Сонхва сначала не узнает свой голос, до того он охрипший, будто им не пользовались добрую дюжину дней. Но постепенно становится уверенней. — Пожалуйста, выслушай меня. Прошу, позволь мне объясниться.       Слышится усталый смех. В уголках губ Сана появляются знакомые маленькие ямочки.       — Я уж думал, не дождусь.       С сердца опадает душащая тяжесть.       — Прости.       Сан касается щеки Сонхва, и тот едва заметно вздрагивает от поглаживания ссаженной горячей скулы, но тут же доверчиво, как-то по-собачьи порывисто прижимается щекой к ладони. Неважно, как ноет назревающий синяк, — важно, что Сан рядом, и это исцеляет.       — Не извиняйся, хен. Если ты наконец-то хочешь со мной поговорить, то я буду рад тебя выслушать, — Сан запинается и тихо выдыхает: звучит как-то неправильно и официально, словно попытка выстроить дистанцию. Кажется, будто он собирается с силами, чтобы продолжить, и разрешение дается ему не так уж легко. Нельзя его винить за это. — В смысле… буду рад узнать все, что ты решишь рассказать.       Возможно, на самом деле Сан не готов выслушать и узнать все подробности. Возможно, и Сонхва не готов раскрыть все, что ощущает, но хоть часть — обязан. И именно для этого он здесь: чтобы объясниться, почему избегает Сана и, хотя всячески ловит его взгляды и касания, сам же сознательно и старается от них уйти.       — Я попробую, — Пак опускает голову, на секунду жмет чужую прохладную ладонь к щеке, а потом все же нехотя отрывает. Он сжимает пальцы, прячет руки в своих, но не решается поднять взгляд, пока говорит. Это ведь не тот разговор, на который рассчитывал Сан. Тяжело, проще будет выпалить все на одном дыхании, а не наблюдать за реакцией, читать чужие эмоции и ждать, когда прервут и отстранятся. Выдох. Вдох. — Если позволишь, начну издалека. Так вышло, что несколько лет назад мне начало казаться, что в школе и среди магов стало происходить что-то странное. Я долго наблюдал, пытался сложить в единую картину какие-то факты. Со временем все это стало напоминать случай, описанный в учебниках по истории магии. Думаю, тебе не надо рассказывать, кто такой Грин-де-Вальд и что в начале века его сторонники творили в Европе.       Это уже звучит странно. Ожидания от разговора наверняка были совсем иные. Но Сан молчит, не прерывает, и его пальцы стискивают руку Сонхва, словно подбадривая. «Говори».       — Грин-де-Вальд, он… Он был выпускником Дурмстранга. Мне тогда казалось, что стало слишком много разговоров о нем, о господстве волшебников над магглами, перешептываний о Дарах Смерти. В министерстве начались замены должностных лиц на тех, кто всегда высказывался… Радикально. В итоге стали пропадать магглы, полукровки и молодые волшебники. Не так много, чтобы из этого подняли шум, но, если вокруг шепчутся о Грин-де-Вальде… Сначала было трудно свести все воедино и выяснить, к кому ведут нити, но в итоге у меня получилось. Я смог найти организацию, которая убеждала в превосходстве волшебного мира и необходимости порабощения магглов, — Сонхва боится поднять взгляд, на секунду закусывает губу и тяжело дышит. Страшно видеть реакцию. Поэтому он старается успокоиться, чтобы продолжить рассказывать. Он говорил об этом дважды. Семье и Юнхо, когда тот начал с ним дружить. — Они мне доверяли, я был своим. Но меня пугали пропажи людей, и я пытался доказать всем, что последователи Грин-де-Вальда существуют, что действует целая секта. Меня считали ненормальным в школе, среди друзей. Никто не верил, кроме семьи. И то, я не уверен, было ли это из жалости или искренне... В какой-то момент я довел родителей до того, что они попробовали использовать связи, чтобы магическая жандармерия при министерстве хотя бы выслушала меня. Хотя рисковали при этом всем.       Он замолкает. Перед глазами мраморные стены. Некогда черная затертая плитка, сейчас уже серо-бурая, грязная. Дурацкая белая лампочка. Несколько магов — работников министерства. На запястьях ссаженные следы, бесконтрольно дрожащее тело не слушается. Дышать тяжело, пальцы сжимаются на подлокотниках стула, когда в голове ковыряются заклятьем. «Ну же, мальчик, ты должен нам рассказать правду. Давай, ты же не хочешь снова в подвалы?»       Сонхва не хочет. Встряхивает головой. Перед глазами мутно, в ушах шумит.       — Им удалось проверить, что я не вру. Благодаря моей наводке они переловили сектантов, разогнали, но не стали добраться до кураторов и главы организации. Он ушел в тень. И сейчас, спустя пару лет, стали появляться признаки секты у вас в Англии… И… Я поэтому здесь.       Он смотрит на Сана сквозь пелену, заставляет себя улыбнуться. Голос как-то странно ломается, когда в чужих глазах резко появляется осознание.       — Уже все заметили пропажи. Последователи Грин-де-Вальда считают, что маги — высшая ступень эволюции, поэтому угрожают магглам и полукровкам. Я попытался попасть в делегацию от Дурмстранга, чтоб здесь найти шестерок Грин-де-Вальда, кто еще жив, и опросить. Мне нужно было понять, что сейчас происходит и как предотвратить это. Люди пропадают и, возможно, гибнут, Сан-и.       Сонхва нехотя отпускает чужую согревшуюся в его ладонях руку и отодвигает рукав блузы. На костяшке запястья красуется слегка воспаленный шрам Новых Даров Смерти, где вместо бузинной палочки нечто, похожее на молнию.       — Я действую со всеми по-разному. Иногда приходится делать вид, что я свой. Например, как с тем стариком, что ты видел. Он творил страшные вещи, когда был пешкой при Грин-де-Вальде. С такими приходится прикидываться и чем-то жертвовать, идти на обман или на сделку с совестью. Но мне пока нечем похвастаться, я не нашел никаких способов защититься. Все зря…       Он вскидывает взгляд, судорожно сглатывая, потому что ощущает, как комок, подступивший к горлу, мешает говорить.       — Мои родители могли пострадать и до последних дней были под угрозой, что их, в отместку мне, так же заберут сектанты. Юнхо. Я подружился с ним тогда, несколько лет назад. В то время в школе дежурили сотрудники министерства, ходило много слухов. Но Юнхо увидел во мне не «зазнайку», не «стукача» и не «фанатика»… Он просто подошел, когда я был один и никто не желал перекинуться хоть словом. Даже смотреть в мою сторону не хотели. Он единственный, кто решился со мной заговорить, и он правда спас меня, Сан-и, я обязан ему всем. Но ему сейчас опасно находиться рядом. И...       Сонхва смотрит глаза в глаза, видит какую-то нечитаемую — похожую на ужас — эмоцию и сжимает чужую руку едва не до боли. Ускоряется, начинает тараторить, словно сейчас у него отнимут последнюю возможность объяснить, оставят лишь пару жалких секунд. Пожалуйста. Пожалуйста...       — И ты тоже под угрозой. Пойми, пожалуйста, Сан, я… Не в праве тобой рисковать. Не в праве ввязывать тебя в это, просить понять меня или отнестись благосклонно. Я не могу даже просить тебя простить меня за то, как я вечно себя веду, как боюсь сблизиться из-за этого. За то, что вечно ухожу, убегаю, как последний трус. Или… Я даже не могу попросить прощения за то, что оттолкнул.       Лишь бы он понял.       Пожалуйста.       — Хен… — то, что у Сана в глазах стоят слезы, Сонхва понимает слишком поздно. Все, что было несколько лет назад, сам Пак уже давно пережил, постарался переработать в опыт или забыть. Но Сан слышит это первый раз — и ему на голову обрушивается какой-то там заговор, секта, все эти проблемы, которые его едва ли касаются, слава Мерлину. Сан жмет руку к груди, покачивая головой, тихо всхлипывает и как-то странно, болезненно улыбается. — Мне так жаль, Сонхва…       «Жаль»?       Прошло достаточно времени. Сонхва казалось, что он вырос из случившегося, смог оставить позади то, что тогда беспокоило и изводило. Казалось, что он вынес только самое важное, сделал выводы, которые сейчас помогают ему выстраивать логические цепочки, по возможности обходить препятствия, идти к цели. Он старался забыть свои ощущения: ужас осознания, растерянность от всеобщего недоверия, страх от «бесед» в министерстве, стыд и угрызения совести от предательства чужих ему людей, одиночество и отчужденность. Сейчас все это там, далеко, с другим Сонхва. Но не для Сана. И из всего, что услышал, он ухватывается не за главную мысль, — идеи Грин-де-Вальда живы сегодня и их пожар разгорается — а за то, каково было Сонхва.       — Прости, я плохо о тебе подумал. Прости, хен, это омерзительно с моей стороны, в то время как ты… — он запинается, захлебывается воздухом и отчаянно мотает головой. Пак гладит пальцы в своих, пристально наблюдая за выражением лица. Этот человек, даже будучи шокированным, думает главным образом о том, как мог задеть другого, а не обо всем ужасе ситуации. Он безнадежен. Всегда заботится сначала о других. — Я так разозлился, что ты мне соврал... Понимаешь, даже не из-за поцелуя, а именно из-за лжи. И совсем не заметил, что тебе плохо и нужна помощь.       Сан бормочет, его подрагивающие пальцы трепетно гладят свежий шрам на чужом запястье, и Сонхва легонько перехватывает его руки.       — Тщщщ, все нормально, ты же не мог знать. Я глупо себя вел и старался оградить тебя от всего, но сейчас уже не получится. Тебе стоит знать. Тем более что Тодор…       — Он один из них. Я знаю, — Сан шумно втягивает воздух носом, словно вынуждая себя успокоиться. — Я слышал, что он говорил нашим ребятам. И знаю, что он имеет на меня зуб, но не суется, потому что чемпионы всегда на виду.       Несмотря на влажный блеск, у Чхве в глазах появляется холодная ясность и уверенность — он знает, о чем говорит, и неплохо осознает, в какой опасности находится. То, что рассказал Сонхва, лишь деталь в пазле, без которой не складывалась полная картина.       Все верно. Тодор нацелен на него, причем очевидно не только из соревновательного азарта: Сан — чемпион, он может вести за собой людей, увлекая и мотивируя. У него есть влияние и голос, которыми он пока не пользуется, но это уже может быть опасно для секты.       Но есть и другие риски. Останься Сан только лишь раздражающим фактором как достойный соперник, будет меньше проблем, чем если он будет заподозрен в сговоре с Сонхва и станет мишенью или инструментом для шантажа. Справиться только с отдельно взятым Драгановым куда проще, чем справиться с целой сектой или с идеологами и кураторами, которые почувствовали угрозу. Тяжело объяснить, что переглядки и внутреннюю необходимость сблизиться давно заметили, а, значит, Сана потенциально рассматривают не только как чемпиона. Будь на месте Пака любой другой студент Дурмстранга, все могло бы быть хорошо, но…       — К сожалению, ты прав, — чуть кивая, Сонхва отворачивается к окну. На улице падает крупный медленный снег, укрывая башни и оледеневшее озеро. Там так тихо. — Поэтому я не хотел с тобой откровенничать и сближаться. Это все опасно.       От снежного танца его отвлекает ощущение тяжелого внимательного взгляда на коже.       — Ты упустил одну важную деталь, — глаза Сана сужаются, когда он подается ближе. Упрямство берет верх и совсем меняет выражение его лица с несчастного детского на серьезное и уверенное. — Есть ты или нет, это все равно опасно для меня и других. Не имеет значения, что хочешь ты меня оградить, — я все равно на прицеле. Как и любой, у кого кровь недостаточно чиста, по их понятиям.       Это ощущение силы и холодной готовности вступить в бой заставляет Сонхва вспомнить, насколько он всегда недооценивал этого «мальчишку» с сияющей улыбкой. — Да, все так… Но только я здесь что-то знаю о них, поэтому…       — Поэтому ты решил снова все сделать один? Повторить свою же ошибку и влезть в змеиное гнездо в одиночку? Ты серьезно, Пак Сонхва?!       Сонхва качает головой. Он предпочел бы быть одиноким, чем быть один. Предпочел бы никого не подпускать, лишь бы эти люди были счастливы хоть где-нибудь, и неважно, что без него. Он внимательно смотрит в упрямые глаза напротив, совсем недавно замутненные пеленой слез.       — Я боюсь, — признается Сонхва и неловко улыбается. Его рука ложится на щеку Сана, оглаживает острые изгибы скулы, подушечка большого пальца пересчитывает родинки. — Поэтому не могу тебя приобрести, иначе рискую потерять. Моих тренировок не будет достаточно. И ты просто… Я себе не прощу.       — Но ты же не думаешь, что теперь, узнав все, я просто отойду в сторонку и позволю тебе продолжить в одиночку? — Чхве коротко усмехается и, перехватывая руку, жмет ее ближе к себе. Жест, полный решимости и сердечности одновременно. — Ты ведь понимаешь, что не можешь ничего мне запретить? И что я все равно буду рядом, пока это возможно? Пока ты сам не потребуешь обратного.       — Нет, погоди, я же не могу тебя в это впут…       — Ты не один, хен. Больше не один.       От этих слов болезненно прошибает током. Сонхва выдыхает. Сан теплый, уютный. Безопасный. Сонхва перестает сдерживать себя и, подаваясь к нему навстречу, скользит поцелуями от уголка глаз по скуле и вниз, наконец целуя — невесомо, прижимаясь на мгновение к мягким губам. Просто пытаясь урвать драгоценные секунды понимания и доверия.       Сан тянется за касанием губ, успевает отчаянно и ускользающе смять в ответ. Но, теряя ощущение близости, несколько раз моргает, все еще вытянутый стрункой к чужому теплу.       — Ты не должен рисковать. Слишком многое на кону, и...       — Ты только что испортил еще один наш поцелуй, — бормочет, перебивая, Чхве и чуть щурит глаза — то ли недовольно, то ли хитро. Сонхва было открывает рот, чтобы продолжить, но Сан обхватывает ладонями его лицо и тянет к себе. — Просто… Доверься мне.       Их губы соприкасаются. Полноценно, тягуче, горячо. По-настоящему. Каким-то рывком Сан жмется ближе, и Сонхва ощущает его в своих объятиях и впитывает, отдаваясь поцелую целиком, едва не до боли. Сознание ускользает, от дыхания в мгновение ока остаются лишь жалкие остатки, которые бесполезно пытаться ухватить, пока к обветренным губам жмутся мягкие, настойчивые, но такие любяще нежные. На губах остается отпечаток дыхания и самой ласковой и чувственной улыбки. Это сводит с ума, вынуждает время одновременно остановиться и ускориться до масштабов космоса, заставляет взрываться сверхновые и сталкиваться галактики. Весь чертов мир единовременно расширяется в миллиарды раз и сжимается до одной точки в целой Вселенной, пока Сан целует его.       Сонхва не помнит себя, но помнит о каждой секунде с ним. От первого пересечения взглядами до упершегося в грудь острия палочки, когда они вдвоем стоят на площади маленькой заснеженной деревеньки.       И разрывают касание губ два уже совсем иных человека.       Сан упирается лбом в лоб и как-то неловко улыбается, опуская взгляд. На скуле остается жгучий влажный след.       — Я, — другой голос на мгновение пропадает, и Сонхва жмется щекой к подрагивающей ладони, касается ее губами. «Продолжай». — Хочу быть с тобой. Быть твоей опорой. Все остальное не имеет значения.       Этот человек собирается идти против бури ради него. Против чемпиона Дурмстранга, против безразличия своей школы, против секты, против целого мира, который до сих пор закрывает глаза на происходящее, прячет голову в песок и просто ждет, когда наступит черед очередной жертвы. Но этой жертвой Сонхва не позволит стать Сану. А Сан, судя по толике злости, плещущейся где-то на дне его чувств, не позволит такой жертвой стать Сонхва.       Опасно. Но он смотрит в эти омуты с тонущими в них искрами и знает четко только одно: он больше не один. Ему поверили с первого раза, ему все это время верили с первого раза, словно бы никогда не сомневаясь в его словах. Его приняли таким, со всей историей за плечами и со всем грузом настоящего. И его боятся потерять. Упертый Чхве Сан, который готов пойти ему наперекор, — веря его словам и опасениям, но желая защитить вопреки всему.       Сонхва смотрит на руку в своей. Ощущает перетекающие через касания чужие чувства. Сравнивает форму ладони. Линии, одной чертой так похожие. Цвет кожи. Длину пальцев. И подносит руку к лицу, прижимаясь к ней губами снова и снова. Перебирает чужие пальцы в своих, будто прислушиваясь, как переливается внутри Сана весь этот круговорот эмоций. Но основа у них одна: он, черт возьми, действительно сильно влюблен и не хочет оставлять Сонхва одного.       Голова идет кругом от осознания, что его принимают, в него верят. И что он, наконец, может кому-то доверять. Пак падает в чужое плечо лбом и шумно выдыхает, жмет к сердцу аккуратные небольшие руки, через разрез рубашки — к горячей груди, где ощущается неровный заполошный стук. Подается чуть ближе, стремясь ощутить эти ладони и чужие чувства через них так близко, что они оглушают.       — Я тоже хочу быть с тобой. Прости за это.       «Прости, что разрушаю твою жизнь».       — Как же тебе нравится во всем на свете винить себя, — глухой смех щекочет ухо, Сан осторожно оглаживает пальцами ключицы, лежащие на них звенья цепочки, яремную впадину и родинку над ней. Изучает. — Это место притягивает беды. И эти, как ты называешь, сектанты в итоге оказались бы здесь рано или поздно. Ты не привел беду. Ты хочешь от нее уберечь.       Сан отчасти прав. Дурмстранг все равно бы приехал, секта все равно в итоге пришла бы в Британию, а если ее лидер имеет отношение к Хогвартсу, то он бы все равно нашел, как сюда попасть. Сонхва это знает, но все еще ощущает, что привез несчастье в Хогвартс. Не он лично, но он лично не воспрепятствовал. Однако чужая решимость ощущается всепоглощающе. Как одеяло, которое укутывает плечи и отчасти успокаивает. Сонхва чувствует себя так, доверившимся, куда лучше. Натянутая стальная тетива внутри, до этого опасно звенящая и подрагивающая, готовая лопнуть в любую секунду, ослабляется. Сонхва доверяет Сану.       Сан целует на этот раз сам. Осторожно, словно пробуя. Сонхва ощущает на губах его дыхание и его улыбку. Он невольно отпускает чужую руку, хоть и не убирает ее со свой груди, касается костяшками пальцев щеки и, приподнимаясь на колене, целует глубже. Не наивно, не на пробу, а словно полной грудью вбирая в себя это мгновение и падая в омут с головой. Он опирается о подоконник, слегка нависая над Саном сверху, и углубляет поцелуй, передавая с ним ту щемящую нежность изнутри, тот разрывающий поток желания слиться и никогда не отпускать. Он сминает губы Сана, упиваясь их мягкостью и жаром, касается их языком — пробует уже совсем по-другому, почти задыхаясь от захлестывающих чувств. Все еще судорожно. Все еще с дрожью. Но наконец-то с долей уверенности, что вся эта невыносимая нежность взаимна, когда она перетекает от одного к другому.       И это трудно выносить.       Так долго Сонхва чувствовал себя опустошенным. И вот улыбка Сана первой гулкой и свежей каплей падает на дно колодца. А после Сан, как первый дождь, весь заполняет его до краев собой, своим принятием, своей нежностью.       Сонхва отрывается от желанных губ из-за нехватки воздуха с непривычки. Пальцами скользит по высокой скуле, обводит нижнее веко. Этот искренний взгляд. Эта готовность бросаться грудью на защиту. Его тепло. Ладонь Сана все еще покоится под ключицами. И Сонхва надеется, что Чхве все это время мог ощущать под ней безумное и хаотичное горячее биение его сердца. Что он почувствовал.       — Чхве Сан, — Сонхва светло улыбается и зачесывает мягким естественным движением чужие прядки волос за ухо, накрывает его ладонью. — Спасибо.       — Обращайся, — смущенно смеется Сан и задорно прищуривает глаза. Он, со своими ямочками и алеющими щеками, которые заметны даже в темноте, вызывает изнутри прилив тепла, и Сонхва понимает, что ощущает себя уже не колодцем, а целым переполненным океаном, чьи волны с уверенным рокотом накатывают на берега.       — Договорились, — Сонхва усмехается ласково и опускает голову, следит за движением руки. Теперь, когда пальцы у Сана наконец согрелись, это ощущается пожаром по телу — он изучает прикосновениями, словно видит первый раз. Оглаживает подушечками по линии от ключиц вверх, проходится по неизменно лежащей поверх них цепочке, касается кадыка и линии подбородка, каждого сантиметра кожи. Сонхва чуть поднимает голову вслед за прикосновениями, прислушиваясь к ощущениям, а затем просто накрывает руку своей и прижимается к пальцам горячими губами. Теперь можно. Теперь все можно, и это не будет украдкой, сворованным касанием, запрещенным или случайным. Не будет той неловкости, делающей все их прикосновения двусмысленными. Теперь все очевидно, и, несмотря на то что завтра на голову тайфуном обрушится привычная жизнь и все проблемы выбранного пути, Сонхва не может заставить себя оторваться, не может прекратить изучать, узнавать заново. Он целует ладонь Сана, едва улыбаясь от осознания, что сейчас касается губами тех самых линий, которые так неразумно, практически по глупости, соединил со своими.       И теперь это его мальчик.       Чудесный, ласковый и светлый. А еще отчасти упертый и с такой внутренней силой, страстью к жизни, что не любить это невозможно.       Где-то там, далеко, бал и люди. Еще дальше — секта, списки пропавших, собрания последователей. А сейчас, в тишине коридора, с отблесками огня на матово-гладкой коже, существует только Чхве Сан. Чертовски красивый, похожий на принца, сошедшего со страниц старых сказок. Но теперь сияющий, живой, а не подобный холодной статуе.       Сонхва цепляет младшего за корсет, проталкивая пальцы между его ребрами и узкой талией, тянет снова к себе и склоняется к уху сам.       — Мне никак не верится, что ты не исчезнешь через секунду… — улыбка у Сонхва мягкая, искренняя. Он соскальзывает по ребрам Сана ладонью и, склоняя голову, прижимается губами к скуле. Просто от переизбытка эмоций и чувств, от невозможности выразить, сколько всего разрывает и вызывает желание кричать в небо. Лишь бы этот вечер никогда не заканчивался. Впрочем — он и за целую вечность не удовлетворит это желание смотреть на Сана.       — Даже не мечтай, — в кошачьем прищуре глаз опять эти шкодливые огоньки. — Теперь так просто от меня не избавишься. Придется терпеть.       До чего же он бессовестный.       Пак отпускает корсет и просто притягивает к себе за талию, обнимая совсем мягко и устраивая ладонь на чужой пояснице. Сан льнет доверчиво и как-то совсем по-родному, притираясь щекой к чужому плечу.       — Кому еще кого придется терпеть, — Сонхва посмеивается и касается носом убранных назад васильковых прядок, впитывая в себя свежий сладковатый аромат, чуть древесный, похожий на дождевой весенний лес. Сознание от этого ведет, и мир перед глазами в какой-то момент начинает кружиться. Сан настоящий. Он не снится, он не виднеется где-то вдалеке, он не выходит на арену нового этапа и не сидит где-то в глубине Большого зала. Он совсем рядом, в объятиях Сонхва, и теперь можно все, в том числе позволять себе любые маленькие — или не очень — вольности. Возможно, даже одну довольно большую.       Пак поднимается с подоконника и тянет Сана к себе, вынуждая встать. Смотрит в глаза, привлекает поближе за талию, а небольшую ладонь удобно устраивает в своей, чуть придерживая в стороне. На лице Чхве отражается веселое и игривое недоумение.       — Хен?       — Я ведь украл тебя с бала. Кажется, будет правильным, если ты подаришь второй танец чемпиона мне, — Сонхва улыбается чуть шире, с долей смущения, но не собирается отступать. Он чуть поджимает губы — и начинает тихонько напевать мелодию, без слов, только ведя ее голосом сквозь улыбку. Сонхва себе не признавался — по крайней мере, честно и в такой формулировке, но он действительно мечтал увидеть Сана на чертовом Святочном Балу. Потому что глубоко убежден, что это тело создано в том числе чтобы танцевать, а не прятаться под безразмерной мешковатой мантией где-то в классах. А еще он не признавался себе до сих пор, но, даже если бы Сан не вышел из зала, он бы его по-настоящему украл оттуда. Потому что больше никто не достоин видеть. Он тоже. Но он только поведет.       Сану остается лишь немного поддаться. Его пальцы сжимают ладонь Сонхва, тело доверчиво жмется ближе, и сердце ускоряет ход.       Шаг, другой. Вальс. Причудливый, но легкий. Сонхва делает небольшие шаги, двигается плавно, однако все еще держит привычную стальную выдержку и ни на миллиметр не отпускает от себя Сана, надежно его придерживая и ведя по коридору в фигурах танца. У Чхве в глазах звезды и отчетливое сияние счастья, движения уверенные, и все же он весь полагается на Сонхва — расслабляется в его руках, ведомый и гибкий.       В лунном свете и отблесках факелов, посреди пустого коридора старинного замка, на фоне украшенных еловыми ветвями стен — они, под собственный негромкий напев, танцуют вдвоем, пропадая в мгновениях. Это похоже на бесконечный водный поток и накатывающие плавные волны, которые ритмичны и бесконечны в своем порыве. Все вокруг исчезает, есть только звук шагов и общее тепло, теперь делимое на двоих.       Улыбка Сана светится нежностью, и он прячется в плече своего хена, утыкаясь лбом.       — Я так хотел отдать первый танец тебе… — бормочет он и сжимает пальцы на плече Сонхва, сминая ткань рубашки. Это, пожалуй, единственное, чего он действительно хотел бы до событий последних дней. И, где-то в глубине души, до последнего ощущал в себе эту болезненную надежду, даже когда танцевал с Валери и мечтал скрыться от всех как можно скорей, сбежать с бала. Сонхва слышит отзвук горечи в этих словах, чувствует укол вины — и тут же облегчение: теперь все иначе. Их больше не разделяет стена непонимания, ворох тайн и страхов.       — Лучше так, — это звучит так глухо, что даже не тревожит полутьму коридора. Тело жмется ближе к телу. — Сейчас нам никто не посмеет помешать.       Сонхва любуется проблеском света сквозь толщу вод — улыбкой Сана — и едва заметно улыбается сам. Этого бы не случилось ни в этот вечер, ни в одной другой, если бы Сан остался исполнять свои обязанности чемпиона, а Сонхва продолжил скрывать свои тайны. Никто не позволил бы им танцевать на людях вместе. Никто не позволил бы обнимать Сана так, целовать и прятаться лицом в его волосах. Слишком много внимания. А здесь — спасительно пусто и безлюдно.       Коридор приобретает значение не просто какой-то точки, а укромного уголка. Глупо, но ведь так мало мест, где они могут остаться одни, наедине друг с другом. И, хотя они всегда успевали улучить именно такие мгновения, но этого было чертовски мало. И сейчас, когда они вот так запросто вальсируют, прижимаясь друг к другу, под напев Сонхва, весь мир вокруг, кажется, останавливается — а они кружат.       Сан хотел бы подарить ему первый танец. Взамен на первый поцелуй. Сонхва, конечно, многое бы отдал, чтобы увидеть, как Сан открывал бал, но ни на что не променял бы возможность чувствовать его тепло под ладонями. Напряженные мышцы в одном месте, расслабленные в другом, откинутое к руке тело, изогнутое настолько правильно изумительным контуром... Сонхва невольно сбивает ровность квадратов, пока вальсирует с кем-то, столь идеально подходящим самой сути танца.       Лишь бы никогда не останавливаться. Лишь бы весь шум жизни остался навсегда где-то далеко. Лишь бы эта ночь тянулась до бесконечности.       От обмена взглядами кружится голова куда крепче, чем от фигур танца, пусть и неспешного. Ладонью по спине, придерживая близко к себе, пальцами другой руки — сжимать мягко лежащую руку, глаза в глаза, и мир сплошным круговоротом. Сонхва делает еще несколько шагов, чуть кружа, и наконец приостанавливается. Он отпускает Чхве на расстояние их сцепленных рук, а затем аккуратно, но уверенно тянет на себя, закручивая — и устраивая ровно в скрещенных объятьях, спиной к своей груди. Рефлекторно вдыхает — так близко — запах кожи.       — Хоть эта ночь наша, — улыбка Сана светлая, нездешняя. Мягкая и отчасти робкая. Так просто и не объяснишь, что не один десяток ночей Сонхва проводил либо в снах о Чхве Сане, либо в попытках избавиться от навязчивости этих снов. Почти с самого начала. Все ночи были прямо или косвенно отданы ему на откуп и по праву ему принадлежат.       Сонхва не может сдержаться, будучи в опасной близости от Сана. Он чуть склоняется через его плечо и легчайшим теплым поцелуем накрывает россыпь веснушек на выступающей мышце шеи.       — Если бы ты только знал, сколько ночей уже были твоими…       Он чувствует чужую дрожь. Ловит ее руками, дыханием, телом, взглядом. И едва сдерживается от дрожи сам. Тепло обыкновенно прохладных рук, мягкость кожи, секундное касание поверх шрама.       — Вообще-то взаимно. Но это должен был быть секрет, — Сан разворачивается в объятиях, и веселые искорки в его глазах отдают кошачьей хитрецой. Слишком долго все хранилось внутри в опаске быть озвученным и отвергнутым. Теперь нет ни тайн, ни загадок, ни опасности, лишь доверие. Сонхва чуть кивает, принимая «секрет», и едва сжимает пальцы — руки поверх рук, общее биение сердца. И нежелание, чтобы хоть когда-нибудь наступало завтра.       — Значит, он один на двоих. Теперь это не сон, — смотреть, как расцветает Сан, как сияют его глаза, как сжимаются руки — сродни наблюдению за цветком при первых лучах солнца. Ему идет быть счастливым, ему идет надежда и легкость, когда невысказанное больше не тяготит. Им обоим идет.       Сонхва касается пальцами высветленных прядок в челке и с щемящей нежностью зачесывает их назад, проходится прикосновением по виску.       — Еще до вашего первого испытания мне снилось поле на родине, — выдыхает он в губы и неловко улыбается, заглядывая в глаза. Так близко. Он совсем тонет, цепляясь лишь за проблески в этих омутах и за темные густые ресницы. И только поэтому позволяет себе говорить, словно бы совершенно забываясь, теряясь в темных водах. — И васильки. Много васильков. И в твоих волосах…       Сонхва на миг замолкает, решаясь. Ему так нравятся цветы.       — Флос… — он шепчет это в самые губы и прижимается тягуче-отчаянным поцелуем, словно прося. Прося простить то, как он проходится по волосам пальцами снова, едва зарываясь в них и давая от висков яркий отблеск: мириадами переплетающихся сияющих искорок, танцующих от кончиков пальцев, по прядям на мгновение течет васильковый цвет. В следующую секунду уже Сонхва чуть отстраняется, отпуская от себя Сана. И протягивает ему на доверчиво раскрытой ладони крохотный сиренево-голубой цветок с острыми лучиками-лепестками, словно звездочку со светом изнутри. Василек.       В глазах напротив вспыхивает целая галактика.       Такой глупый наивный сон. Такая красивая магия.       И такой красивый Сан, с восторгом и теплотой, как самое бесценное сокровище, принимающий в свои ладони маленький полевой цветочек.       Это безумие. Это форменное безумие. У Сонхва почти звуком битых осколков внутри откликается то, насколько щемяще нежным выглядит Сан, как этот цвет сочетается с теплым оттенком его кожи, с его глазами — с его любящим взглядом — и с его профилем. Как с ним сочетается василек. С его сутью.       Веселый и верный. Озорной и скромный. Деликатный и простой в общении. Открытый к миру и тонко его чувствующий. Естественный и сострадательный.       «Не смею выразить тебе свои чувства».       Язык цветов куда сложней признаний в розах.       — Он такой красивый и… невинный, — Чхве улыбается слегка неловко, робко, большими пальцами с трепетом поглаживая тонкие стрелочки лепестков. А затем вдруг тянет руку и заправляет василек за ухо Сонхва, после мягко накрывая ладонями скулы. — Это свободолюбивый цветок. И очень стойкий, даже если зимой укрывается снегом и обдуваем всеми ветрами.       Сонхва крупно вздрагивает и замирает от этой нежности, от пальцев совсем рядом, от собственного цветка, который прячется в отросших прядях оттенка стального пепла. Как кусочек неба на глади озера, отражающего пасмурные серые тучи. Это, наверное, почти так же неудержимо до горького красиво, как легкий и обнадеживающий васильковый в чужих волосах.       — Мне бы хотелось укрыть тебя от всего этого. От мира. От того, что завтра все вернется на круги своя, — Сонхва сглатывает, но все же опускает голову и находит руки Сана, мягко укрывает их в своих ладонях. Делится теплом. Смотрит в окно.       Луна снова скрывается за тучами и, как и пару часов назад, снова падает тихий снег. Рождественская ночь.       Завтра уже ничего не будет как прежде, Сонхва верит в это. С ним рядом теперь Сан. Но с ним и новая ответственность: за жизнь и здоровье другого человека. Ничто в этом мире не будет ждать, пока они хоть на толику насладятся тишиной и новообретенным счастьем. Но, Пак смеет надеяться, они станут спасением друг для друга. Ведь, помимо опасности, которую таит в себе близкое общение с Сонхва, Сан подвергается опасности и на Турнире, да и в целом ситуация в магическом мире день ото дня хуже. Пропажи людей настолько явственно заметны, что маггловские министры в отчаянии и призывают министерство магии к ответу за все деяния волшебников. И только сегодня ночью все на свете замирает, делая последний вздох с надеждой. А завтра снова начнется борьба. И куда более жестокая.       Война в открытую. Без стеснения и страха. Безнаказанная и беспрепятственная.       А пока они, два мальчишки, просто отражаются в стеклах окон древнего замка Хогвартс, на фоне укрывающего землю снега и отражения огня факелов на стенах. Держатся за руки и глупо надеются, что этот миг бесконечен. Пока они счастливы и наконец-то есть друг у друга. Надеются, что все останется так.       Что василек никогда не растопчут и не разорвут на тысячу мельчайших голубых лоскутков.       — Но завтра я тоже буду с тобой.       Это звучит спокойно и уверенно, даже отчасти снисходительно. Так, как если бы приходилось объяснять прописные истины ребенку: сегодня они вместе. Завтра тоже будут вместе. И послезавтра, и всегда, пока это будет взаимно и желанно. А Сонхва чувствует, что теперь все будет иначе. Все уже пошло иначе этим вечером и будет дальше. Он пока не знает, как именно, хорошо или плохо, опасно или мирно, но ощущает руки в своих и мягкое прикосновение, ощущает щекотку волос на своей коже и тепло тела. В конце концов, Чхве Сан теперь рядом, родители в безопасности: большего, кажется, и не нужно, а там хоть гори все синим пламенем.       Сонхва молча кивает, чуть подается ближе, касается носом носа — и смотрит в ответ абсолютно так же. Со всей той невыраженной нежностью, для которой слова слишком малы и не вмещают в себя всю бурю эмоций. Он постарается защитить приобретенное. Защитить Сана. Теперь мотивации бороться куда больше, и если раньше можно было отступить, задаться вопросом, почему подобный груз взял на себя мальчишка, то сейчас этим мыслям нет места: он должен постараться справиться ради Сана и того, что ему дорого. Даже если это целая школа.       И с этой мыслью — желанием сохранить во что бы то ни стало — Сонхва прячет его в своих объятиях. Того самого Сана, под чьим свинцовым взглядом при первой встрече Сонхва мысленно отступил. Того, который смог совладать со стихией и разгадать для всех загадку этапа. Который воздвиг флаг — и который беззащитно лежал на земле под Сонхва. Который всегда улыбается так, будто в нем все принятие и понимание мира. И теперь его взгляд не острый и пронзительный, а похож на космос с круговоротом звезд.       Сонхва не может и не хочет его отпускать. Поэтому целует его снова и снова; оставляет тысячи созвездий касаний на щеках, на каждой родинке, на носу и лбу, под изумительно прекрасными линиями век и у висков, на изгибах скул, на ямочках возле уголков губ и на самих губах — везде-везде. Более тягуче. Более трепетно. Более доверчиво. Как можно позволить себе только с любимым.

***

      Василек из своих волос Сонхва незаметно прячет за плотной кожей чужого корсета. Так сразу и не увидишь, но потом голубая искорка ярко выделится на фоне черного плотного материала.       Они оба возвращаются к себе под самое утро, движимые лишь необходимостью и долгом, но никак не желанием. Расставаться как никогда тяжело. Они смотрят друг на друга — и не могут насмотреться. Рассказывают друг другу все — и не могут наговориться. Прикасаются — и не могут перестать. Усыпают поцелуями — и не могут оторваться. Каждый «самый последний раз» оборачивается новыми и новыми моментами близости, которые невозможно прервать, даже если захотеть.       И все же пора.       Сан привстает на носочки, цепляясь пальцами за подушечки пальцев Сонхва, и отпечатывает прощание на щеке робким невесомым поцелуем. Словно последний весенний лепесток падает в воду.       — Ничего не исчезнет. Завтра уже наступило.       И, постепенно разрывая касание рук, отпускает.       Сонхва совсем не уверен, что не бросится следом, когда провожает взглядом пропадающую в темноте накидку с серебристой вязью. Он пару секунд еще колеблется, ощущая, как все тело сводит судорожным желанием задержать, окликнуть, поймать за руку — «Не уходи». Но вдруг улыбается.       Да, эта ночь была необыкновенной. Возможно, лучшей в жизни Сонхва. И Сан, похожий на принца из волшебных сказок, исчезает в коридоре перед гостиной Слизерина, куда Пак его проводил. Да, возможно он никогда не увидит такого зрелища и не получит такого эстетического наслаждения, как от идеально подобранного образа на дорогом ему человеке. Возможно, никогда и не испытает всей той бури первых эмоций. Но завтра он увидит Сана. Не убранного к балу, изумительно красивого и выверенного чужой рукой, а своего мальчика, который будет запросто шкодить, тянуть свой серебристо-зеленый галстук, намеренно свободно носить форму и кутаться в его, Сонхва, шарф. А главное — будет снова ярко и светло хулигански улыбаться. Вот эта картина куда милей сердцу. Настоящий Сан.       И, главное, он будет знать все, что Сонхва все это время боялся и так хотел сказать.       Пак не уверен, что сможет заснуть. Но он не может и занять свое утро чем-то иным, будь то привычная тренировка, работа в библиотеке или с записями, эксперименты с новыми заклинаниями или чтение. Он не хочет спать — боится потерять это ощущение чужого тепла в руках, ощущение губ на своих. Он не хочет просыпаться и гадать, приснилось или нет, не хочет перебивать сном полыхающее внутри счастье, от которого по коридорам замка Сонхва кружит, а не идет. Поэтому он долго стоит у одного из высоких узорчатых окон в лестничном пролете, пытаясь досконально запомнить все свои чувства и записать на подкорке, пока не брезжит рассвет.       Поздний рассвет Рождества.       Вставать рано никому не нужно, многие стараются отоспаться после танцев и бурно проведенных вечерних празднований. У кого есть возможность уехать на каникулы к семьям, тот собирает вещи и покидает школу. В Дурмстранге не все готовы поехать по домам, и Сонхва даже не знает, насколько крепким остается надзор. Он возвращается в комнату и с удивлением обнаруживает буквально порхающего по ней Юнхо, который складывает в рюкзак какие-то вещи. Беспардонно довольного. Впрочем, он тут такой не один.       — Ого, хен! — Юнхо мгновенно оказывается рядом с Паком и цепляет пальцами v-образный вырез его блузы, открывающий острые ключицы, грудину и ниже. Сонхва тушуется, отстраняет его руку от себя и затягивает шнуровку на рубашке, только сейчас вспоминая, в каком виде ходил по холодному замку всю зимнюю ночь. Но ему ни мгновения не было холодно. И на груди все еще горело прикосновение Сана...       — Огого, хен! ОГО-ГО-ГО!       — Угомонись, бога ради...       — Что это ты вдруг о боге вспомнил, — Юнхо весело щурится, совсем плутовски, и подбирается близко-близко. — И что это ты у нас такой весь... Мм. Счастливый?       В голосе чувствуется даже не удивление или сомнение, а неверие. Сонхва понимает, что Юнхо еще его не видел таким. Бессовестно, даже богохульски счастливым.       — Чхве Сан.       Этих двух слов достаточно. Настолько достаточно, что Чон больше ничего не спрашивает, лишь похлопывает по плечу старшего и продолжает собираться.       Его вечер с Марьян, видимо, чуть поскромней на открытия, но не менее эмоциональный, если не сказать большего. Сонхва не удивлен, пока слушает об элегантности и плавности ее движений, изысканности образа, о нежном поцелуе в щечку, которым она одарила своего партнера под конец. Это звучит как-то совсем невинно, но Юнхо даже не обращает внимания на сдержанный смех друга и просто вдохновенно описывает, как же мадемуазель Марьян Бенуа была невообразимо хороша на этом балу. Как будто Юнхо мог бы заслуживать меньшего. Упоминает он и немалое внимание, привлеченное к пропаже чемпиона Хогвартса сразу после первого танца. Зато сколько романтизма и таинственности это придало его образу!       — Все, проходу ему теперь не будет, так и знай, — посмеивается Юнхо и закидывает в рюкзак последние из необходимых вещей. — Но нам уже пора отправляться. Мы едем с семьей кататься на лыжах. И, Сонхва…       — Если мадемуазель Марьян останется здесь, я за ней пригляжу.       Юнхо коротко кивает. Судя по всему, мысли о секте заставляют его тревожиться в отношении французской чемпионки. Но, по крайней мере, погрязнуть в них он себе не позволяет и снова цепляет маску мнимой беззаботности.       — Если хочешь, я наведу справки, как там твои и что слышно.       — Не стоит, — Сонхва благодарно потирает ладонью предплечье Чона. Легкое чувство тревоги так же уколом напоминает о себе, будто передается через касание. — Будь осторожен.       Ему не должна грозить опасность. Его семья — чистокровные волшебники, довольно знатный род. Но у секты нет каникул, а предсказать, чего от нее ожидать, — практически невозможно, сколько бы работы ни было проделано. Своих опасений Сонхва не высказывает, чтобы не портить отдых другу, и просто провожает его.       И остается в комнате один. Впервые наедине сам с собой и своими мыслями. Нет ни задорных комментариев, ни серьезных замечаний, ни уютного сопения. Только подсвистывающий в окно ветер, стены замка и…       Где-то там, многими этажами ниже, — сияющая васильковая искорка. Крохотный осколочек северных огней.