Северный Огонь

      — Сонхва, твое лицо… — когда глаза Юнхо встречаются с мутным пустым взглядом Сонхва, голос сам по себе начинает дрожать. Чон привык, что друг пропадает ночами и возвращается под утро или что в течение дня они пересекаются на занятиях, но не привык терять его из виду почти на сутки. И совсем не привык видеть таким добитым. — Этот Тодор, сволочь…       Сонхва не отрицает. Он заходит в комнату, первым делом привычно находит мазь, — осталось совсем мало — но воспользоваться не успевает.       Юнхо забирает баночку и откладывает в сторону, недовольно хмурясь. Он усаживает Сонхва на кровать, чтобы смоченной тканью оттереть разодранное лицо. Нет, это явно не Тодор. Следы пальцев слишком явные и слишком тонкие, чтобы принадлежать ему. Кровь на щеке не скрывает под собой ни одной раны, зато рукав весь застыл дубовой коркой. Юнхо ничего не понимает, но молча убирает подтеки с щек.       — Ты сцепился с кем-то из секты? — наконец предполагает он. Тихо, боясь растревожить друга, похожего сейчас на полую внутри статую.       — Это было бы проще… — Сонхва смеется глухо, бесцветно, тут же срываясь в какой-то жалкий стон. Черт. Юнхо наблюдает, поджав губы. Кладет руку на чужое плечо.       — Слушай, не знаю, что случилось, но... — звучит бестолково, слова будто падают в бездонный черный колодец. Сонхва кожей ощущает смятение, охватившее Чона, и желание хоть как-то поддержать, что-то сказать, но в такой неопределенности это практически невозможно. Впрочем, Сонхва кажется, что невозможно в принципе. — Я уверен, ты сделал все, что требовалось.       — Нет, я не…       — Тихо. Это сейчас ты мог бы поступить иначе. Тогда — не мог.       Юнхо ничего об этом не знает. Он не понимает, из-за чего Сонхва в таком состоянии и что происходит, и, конечно, не может помочь. Но пытается. Юнхо, как и обычно, просто стремится спасти утопающего, который в итоге затянет его за собой.       — Ты прав. Спасибо, — Пак похлопывает друга по ладони и как можно старательней натягивает улыбку.       Глупо и бессмысленно, но все, что произошло, должно остаться внутри. Задохнуться там, скукожиться и выгнить, пока не осыплется прахом. Беды и чувства Сонхва — проблемы лишь самого Сонхва, это не касается никого другого, и Юнхо — добрый, славный Юнхо, бесконечно подающий руку и кидающийся на помощь, — не должен разбираться с чужими делами и волноваться. — Все будет в порядке.       Сонхва не хочет его беспокоить. Он принес ему и без того много переживаний и сомнений. Сейчас нужно загнать чувства и боль в угол и более не тревожить Юнхо своими бесконечными проблемами: он не заслужил неблагодарности.       Все происходит на автомате, бездумно: Сонхва пытается найти способ переговорить с директором, упорно избегающим встречи, ходит на свои занятия, старается посещать тренировки. Не отвечает, не участвует в обсуждениях, старается не привлекать внимания. Просто сидит тенью, почти прозрачный, повторяя дежурное «все в порядке». Юнхо — конечно же он знает, что ничерта не в порядке — едва ли отходит от него хоть на шаг. Благо, никому и дела нет, у всех впереди Святочный бал. Красивый, яркий, праздничный. С музыкой и танцами, с банкетом и ощущением чуда. С волшебством, кружащимися парами, предстоящими каникулами и всеобщим теплом. Бал, где просто не может быть плохо.       Атмосфера единения и радостного ожидания как никогда сильна, а в потоке студентов ощущается особенно остро.       В этой толпе Сонхва интересует лишь один человек, но он не ищет его взглядом. Боится не найти.       Чувствует ли Сан то же? Крутит ли его так же? Выжигает изнутри, каленым железом проходится где-то в груди, выскабливает до металлического привкуса во рту? Если Сан ощущал то, что чувствовал сам Сонхва, то смог ли тот перекрыть путь к себе? Потому что себе-то Пак ничего, черт возьми, не перекрыл, и отголоски чужих ощущений мутно аукаются в нем, как круги на воде или эхо.       Тяжело осознавать, что причинил боль, но не иметь права помочь, облегчить ее. Сонхва даже не уверен, что в праве говорить сейчас с Саном, который ему открылся, и напоминать о себе. О том, что они существуют где-то в одном месте и в одно время, могут пересечься в любую секунду.       Неужели вот так и ощущается та самая хваленая первая любовь? «Прекрасная» и «чистая»? Через «нельзя» и «не могу»? Через удушающее желание увидеть и данный самому себе запрет попадаться на глаза? Через желание вырвать сердце и перестать ежесекундно навязчиво возвращаться мыслями к произошедшему? Это ощущается как болезнь, как осевший на языке горчащий привкус пепла. Искать взглядом человека, которого сам оттолкнул, и жалеть об этом, бесконечно прокручивать в голове мысль, как бы хотелось вернуться в тот самый момент, все объяснить, поступить иначе.       Сейчас уже не стоит ни говорить, ни извиняться, ни объяснять. Достаточно просто не мешать спокойно жить: не напоминать о себе, не лезть, не давить на эту рану, которую сам и оставил. Сан забудет. Может, это просто блажь, какой-то случайный порыв или вовсе поступок на спор. Может, это не то, о чем подумал Сонхва. Может, ему не так плохо.       — Ты что-то сделал с ним.       Сонхва рывком оборачивается на это шипение и сталкивается с Джуном, который его немногим выше. Тот полон гнева, вспыхнувшего заново от встречи, и это заметно. Ощущается даже слишком явственно.       — Ты что-то сделал, и я узнаю, что именно, — Джун подходит ближе, сокращая дистанцию, и толкает Сонхва в плечо. Сильно, но Пак держится: он готов, если его ударят. Не факт, что стерпит, но готов. В конце концов, они оба знают, о ком речь. Пальцы Джуна сжимаются на стойке косоворотки, закручивая ткань в кулак, но Сонхва все еще не сопротивляется. — И как только он признается — я тебя убью. Я точно знаю, что это ты, мразь, и я добьюсь от него правды. Он может покрывать тебя сколько захочет, врать мне, что ты тут ни причем. Но я-то знаю, Пак Сонхва… И как только он скажет правду — он развяжет мне руки. И тогда я сделаю все, чтобы ты бежал отсюда на свой айсберг и больше никогда не показывал оттуда свой длинный нос.       — Если считаешь, что ты в праве, — Сонхва кладет ладонь поверх его руки и смотрит в глаза открыто и прямо. Ему не страшно от этих угроз. Да и должно ли? Даже если Джун Киммел сделает что-то, то разве не будет прав? Он просто защищает друга. — То вперед, не жди. Он может и не признаться, ты же знаешь.       Они оба понимают, почему Сан молчит.       — Подонок, — Джун сплевывает ему под ноги и отпускает. Странно видеть, как такой парень, выглядящий обычно простачком и весельчаком, приходит в ярость, как по щелчку пальцев, и даже угрожает. Но еще бы он не угрожал, когда вопрос о его друге.       Провожая Киммела взглядом, Сонхва выдыхает. Он знает, что Сан-и плохо. Чувствует. «Обливиэйт», — и все кончено, не так ли? Никаких воспоминаний об этом поцелуе и о Сане вообще? А смятение — оно однажды пройдет. Сонхва усмехается. Это решаемо для обеих сторон, не проблема. Вот только он не станет. Он хочет это чувствовать. Осознавать, что в него, кажется, влюблен такой человек. И знать, что он, Сонхва, сделал — какие болезненные ощущения заставил испытать и что почувствовал сам. Это означает, что он живой и что все, что он делает, имеет смысл. Что не зря отдает себя поискам и лезет в эту топь все глубже, настойчивей. Потому что опусти он руки — и, может, никакого Сана не станет на свете, как и многих других людей.       А прекратить ли мучаться Сану — его выбор, и все нормально, если он захочет забыть. И Джун Киммел, даже со своей абсолютно естественной злостью, ничего не сделает с этим.       А Сонхва выбирает помнить.       И именно поэтому снова бодрствует ночами, иначе память услужливо подкидывает во сны ощущение теплых мягких губ.       — Ты уверен, что хочешь пойти? — Юнхо озадаченно осматривает Сонхва, который накидывает пыльно-алую кожанку поверх черной водолазки и старательно одергивает один из рукавов: то, что было уродливым следом от перекрывающего эмоции заклинания, теперь послужит на благо.       — Нет, — Пак в ответ пожимает плечами, убирает палочку в крепление на бедренной мышце. Он действительно не хочет идти, пусть и ждал этой встречи больше всего, рассчитывал на нее несколько месяцев. И вот наконец свершится. В душе неспокойно, все еще колюче. По Хогвартсу, куда ни глянь, ходят влюбленные парочки, готовятся к Святочному балу. В таких условиях невозможно существовать. Но отменять встречу нельзя. Даже напротив — может хоть это отвлечет, даст новые возможности. Человек, которого предстоит увидеть, был одним из идеологов в годы, когда действовал Грин-де-Вальд. Пожилой волшебник охотно согласился на рандеву в местечке неподалеку — в перевалочном пункте, маггловской деревеньке. Он может многое рассказать, помочь, и Сонхва рассчитывает выведать большой объем информации, возможно, даже решающие детали. Такой шанс нельзя упускать, вдруг это поможет хоть что-то разузнать и вскрыть прямо сейчас? Уберечь хоть кого-то? — Но ты сам слышал. Сегодня к директорам вызывали сразу нескольких учеников. В том числе, кого-то из наших. Не все из них чистокровные маги, и я думаю, что-то случилось с членами их семей или знакомыми. Сегодня какая-то девочка плакала из-за обрывка газеты, который ей прислали родители. Кендалл сказал, что пропал ее друг-полукровка. Народ начинает замечать пропажи, и то, что директора благополучно умалчивают обо всем, ничего не отменяет. Школа не должна в это вмешиваться. Но запрета для учеников нет. Пока.       Юнхо потирает переносицу, устало смотрит из-под руки на Пака. Его безостановочная кипучая деятельность выглядит не слишком здорóво, но останавливать, во-первых, бесполезно, а во-вторых — просто нет смысла. Если ему так легче переживать то, что случилось вне поле зрения Юнхо, то, видимо, придется потерпеть. Но какой же черт тянул его подружиться с таким шилом в заднице?!       — А зря. Тебе бы стоило все на свете перезапрещать. Ты вообще себя в зеркало видел? Труп ходячий. Бледный как поганка!       — Видел, — Сонхва не может не улыбнуться. — Зато ты цветешь и пахнешь. Не иначе чем благодаря одной мадемуазель?       — Да помолчи ты, — Юнхо отмахивается и отворачивается. В последнее время он старается не наседать не только потому, что действительно дает другу пережить все самостоятельно, а еще и оттого, что бóльшую часть времени занят чем-то другим. И это вовсе не учеба и тренировки охотника. Изрядную часть его мыслей занимает одна неробкая студентка, и их заигрывания в общем зале порой настолько хорошо читаются, что кому-то из наблюдающих невольно приходится краснеть. Но Юнхо пока что все отрицает. — Будь осторожен и не забывай, что не все такие, как та француженка…       Он прав. Патрис Мартен, с которой Сонхва встречался не так давно, кажется безобидной старушкой, однако по сей день привержена идеям Грин-де-Вальда и мечтает об их воплощении в жизнь. Но лишь мечтает: она, кажется, не предпринимает активных шагов. А человек, непосредственно занимавшийся идеологией, вполне может до сих пор иметь влияние или даже быть связан с новыми сектантами.       Нельзя ослаблять бдительность ни на секунду.       — Спасибо, Юнхо, — Сонхва коротко треплет друга по макушке, когда проходит мимо, и покидает комнату.       На улице порошит тихим снегом.       Кожанка не очень по погоде, но спасает от ветра и, главное, весьма заметна. Сонхва договорился с Нембусом, что его будет легко узнать.       Нéмбус Малé — маг, сын француженки и английского иммигранта, уже глубокий старик. Но, судя по письмам, очень задорный и шустрый. Ему уже больше 110-ти лет, кажется, но, наверняка не без помощи магии, он как-то умудряется оставаться тем еще живчиком, который даже предложил сам приехать в места своей юности, чтобы встретиться с Сонхва: «Повидать перед смертью вторую родину», — по словам Нембуса. Переписка была довольно короткой, но содержательной.       Нембус Мале мелькал в записях и упоминался в старых газетах, а, значит, действительно успел засветиться и имел представление о ситуации. Как он тогда избежал наказания во Франции — большой вопрос, который, однако, Сонхва не очень интересует. Ему куда важней то, что этот старичок готов выдать, пока он притворяется последователем секты Грин-де-Вальда. Еще только получив согласие на встречу, Сонхва успевает выжечь поверх незажившего рубца от заклинания треугольник, в который вписан круг и линия, но не прямая, обозначающая легендарную Бузинную палочку, а нечто похожее на молнию — руна Совило. Как и убрав когда-то ожог с чужой руки, Сонхва сводит ладонью след, оставляя лишь подобие свежешрамированных бугров этого символа. Им можно будет убедить старика, чтобы стал сговорчивей. Если Нембус до сих пор придерживается идей Грин-де-Вальда, то стоит держать ухо востро и не давать лишнего повода усомниться в искреннем желании продолжить его дело.       Ночью в замке не так тихо, как хотелось бы, но Сонхва уже привычной дорогой выскальзывает на улицу, а там и в лес: выйти с территории школы непросто, но возможно. Особенно если иметь в знакомых некоторых чрезвычайно заинтересованных учеников. Именно благодаря их подсказке Пак выбирается к опушке леса и быстрым шагом следует в его чернеющую глубину, даже не стараясь осветить себе путь палочкой. Он передвигается в темноте быстро, легко, словно едва ступая, и на снежном покрове его алая куртка кажется темно-багровой, даже во мраке перекликаясь с остатками опавшей красновато-рыжей листвы.       Ночь. Перевалочная деревенька состоит всего из нескольких десятков домиков и крохотной площади, посреди которой сверкает какая-то неестественно огромная для такого местечка ель. Украшенная гирляндами и тяжелыми примитивными игрушками, она освещает всю площадь. Сонхва не решается выйти в луч света долгое время: стоит, чуть прижавшись к углу дома, скрывает свое присутствие в его тени. Не то чтоб прячется, просто не демонстрирует себя — проверяет. Людей совсем нет. Домики еле светятся тусклым светом — в окнах сияют теплые огоньки свечек и каминов. Кажется, электричества здесь хватает только для улицы — фонарей, гирлянд и домика перевалочного пункта. Граница неподалеку.       Стоит тишина, нарушаемая лишь шорохом снегопада. Но в один момент замирает и этот звук.       Сонхва напрягается всем телом.       По улице бодро ковыляет какой-то мужичок. Он седой, и в слабом освещении кажется каким-то пугающе призрачным, особенно когда свет гирлянд сменяется зеленым. Сонхва выступает из тени навстречу. Нужно быть осторожным. Неизвестно, остается ли этот человек верен своей старой идеологии до сих пор или за столько лет отказался от убеждений секты. В письмах он ни словом не обмолвился о своем мировоззрении, но Сонхва готов к любому развитию событий.       — Господин Мале? — Сонхва делает легкий поклон, с уважением опуская голову перед старшим. — Рад с Вами познако…       — Покажи, — у улыбчивого старика голос похож на звук ржавого бура — скрипучий и ввинчивающийся.       — Простите… Что показать? — Сонхва наивно хлопает глазами. Проверяет.       — Не глупи, мальчик. Если ты тот, кто назначил встречу, то сам должен знать.       Это звучит больше похожим на угрозу.       Сонхва сглатывает беззвучно и закатывает рукава, демонстрируя в свете фонарей неровный уродливый шрам. Свежий, но ночью не отличить от старого, настолько он побледнел за время перехода. Знак Новых Даров Смерти. Знак современных последователей Грин-де-Вальда.       — Весьма, — одобряет Нембус и сдирает крючковатыми пальцами перчатку со своей руки. На морщинистой ладони, в самом центре, обычные Дары Смерти. Вырезанные неверной рукой, но глубокие. Истертые временем, почти сливающиеся со старческими складками на ладони, и все же заметные. — Рад, что мы нашлись, мальчик. Расскажи, сколько уже на вашем молодом счету? Слышал, вы довольно успешно устраняете всякую грязь?       «Грязь». За столько десятилетий Нембус не изменил своим идеям и продолжил придерживаться установок Грин-де-Вальда.       Сонхва внутренне передергивает от мысли о подобной верности, но он лишь старается казаться как можно более любезным и не оступиться. Это сложно дается: все-таки для того, чтобы создать образ знатока дел секты, нужно туда хотя бы проникнуть. Но до сих пор ему ничего подобного не удалось, а с прошлого раза все могло сильно поменяться. Кроме того, совершенно непонятно, насколько хорошо осведомлен Нембус, ведь вполне может быть, что он искал возможности связаться с новым поколением. Сонхва опасается говорить много и чрезмерно уверенно, чтобы невзначай не попасть в капкан.       Но Нембусу, кажется, больше хочется рассказать, чем послушать: он перехватывает инициативу в диалоге, и воспоминания прорываются из него каким-то хаотичным бурлящим потоком.       Сонхва впитывает в себя каждое слово. Дрянной выговор и старческое шамканье совсем не мешают слушать, он с жадностью ловит любую подробность. Не хватало именно этих деталей, наконец-то некоторые фрагменты складываются в общий пазл. Теперь многие вещи, ранее не имевшие значения или не нашедшие применения, приобретают вес: выбор жертв, методы давления на магов, поиски Грин-де-Вальдом власти через цилиня, связь с магическими министерствами…       Нембус говорит увлеченно, почти не прерываясь, самозабвенно предается памяти о прошлых днях. Сонхва предпочел бы не знать некоторые вещи, никогда не слышать, как пытали нечистокровных магов, как попирали ногами сложившееся устройство мира, как убивали, расчищая путь, как преклонялись перед Грин-де-Вальдом, его силой и харизмой. Предпочел бы не видеть ту радость и нездоровый восторг в глазах от воспоминаний об их «подвигах»: формировании мнения, вербовке, шантаже и манипулировании сознанием. Не слышать вдохновенное дребезжание в голосе при упоминании издевательств над полукровками и магглами, связанными с волшебниками. У Сонхва в голове звенит, перед глазами темнеет. Становится плохо от осознания, сколько людей пострадало в те годы просто потому, что какая-то группка колдунов решила, что они являются высшей ступенью эволюции и имеют право подчинить себе всех магглов и нечистокровных волшебников. Это безумие. Чистое безумие.       Сонхва улыбается из последних сил, кивает и восхищается. Заверяет Нембуса в том, что он объяснил ему, представителю нового поколения, самую суть, и теперь Пак, вдохновленный примером, будет следовать его путем, истинным. Старик доволен донельзя. Под конец, похлопывая по плечу узловатой рукой, по ощущениям больше похожей на тяжелую птичью лапу, Нембус доверительно сообщает Сонхва на ухо: он уже связался здесь с главой нового движения и даже вскоре проведет «консультацию», чтобы проработать ошибки предшественника. Этот новый лидер, на его вкус, обладает ничуть не меньшим даром убеждения, чем Грин-де-Вальд, и далеко пойдет, ведь он взял за основу молодежь, а та, по юности, отправится на баррикады без раздумий. Очень разумно и расчетливо, в этот раз наконец-то восторжествует справедливость и все встанет на свои места.       — Думаю, у нас получится интересный разговор. Этот человек явно знает, что делает, и мне даже лестно ему помочь.       Выходит, Нембус Мале здесь не из-за сегодняшней встречи, а из-за лидера секты. И тот опережает Сонхва.       — Уверен, ваша помощь будет оценена по достоинству, сэр. Такой опыт, как у вас, очень важно передать новому поколению, — как же чертовски отвратительно говорить подобные слова, в то же время прокручивая в голове, кого упустил, на кого не обратил внимание: хоть какие-то нити должны были уже привести к этому человеку, если он идет теми же шагами, что и Сонхва. Найти информацию о Нембусе было не так уж сложно, куда тяжелей выяснить, где он и готов ли к беседе. Но готовность в первую означает, что его захотели услышать, не так ли?       — Конечно, — кивает Нембус горделиво и с прищуром посматривает на своего собеседника, как будто пытается понять, правильно ли потратил время и свои бесценные знания, доверив их кому-то подобному. — Вас, молодежь, еще многому учить. Но он нас не подведет. Ради общего блага.       Сонхва кланяется старику, жмет ему руку и отходит на пару шагов. Мале топчется на месте, лукаво улыбаясь в бороду, вдруг незамысловато рисует пальцем в темноте знак Даров — и в следующее мгновение на удивление бодро трансгрессирует. Площадь пустеет. Пак еще долго смотрит на оставшийся после пожилого мага след водоворота на снегу.       Главный идеолог здесь, в Великобритании. Раньше он управлял своими пешками где-то на территориях северо-восточных стран, а сейчас ради встречи с ним пришлось приехать в Англию. Как же так вышло? Неужели?..       Сонхва делает шаг назад, разворачиваясь, чтобы покинуть площадь, но буквально напарывается на острие чьей-то палочки и глушит вскрик от неожиданности.       Какого черта он тут делает?!       Это Сан. Сан держит палочку нацеленной прямо в его грудь и выглядит растерянным. Он весь напряжен, однако рука, готовая отправить в Пака заклинание, даже не дрожит. Он все видел? Проследил? Как долго был здесь? Как много слышал?       — Сан-а, — Сонхва ощущает, как сдавливает в груди сердце, до невозможности вздохнуть. Сан тут. Не его Сан. Пошел за ним после случившегося. Глупый. Какой же глупый. Ему нужно было просто держаться подальше. Сонхва натягивает мягкую улыбку, стараясь быть максимально естественным. Выходит жалко. Перед глазами все еще стоит то полное непонимания и надломленной зарождающейся боли лицо. — Ты чего тут?       — Хен, — чужой голос заметно дрожит, будто ему тоже холодно на ночном морозе. Но взгляд у Чхве еще холодней мороза. — Может, сначала ты расскажешь, что тут происходит?       Вероятней всего, Сан видел Нембуса. Но насколько далеко стоял, чтобы понять? Пак рефлекторно зажимает пальцами рукава, пряча под одним из них и свежий шрам метки, и еще не сошедший след на ладони.       — Встречался с другом семьи. Передавал ему матушкино снадобье, — Сонхва сначала лжет, потом уже отдает себе в этом отчет. Все правильно. Сану незачем знать, что они тут делали и для чего встречались. И точно незачем знать, что это за человек. Так безопасней.       — Это неправда, — Сан покачивает головой и как-то нервно, недоверчиво улыбается одним уголком губ. — Убегать ночью из Хогвартса за пределы территории, чтобы передать лекарство…       — Если ты был тут с самого начала... — Это проверка. Сонхва не знает, с какого момента за их встречей следили, и, раз уж его обвиняют во лжи… Но как чертовски неприятно и жгуче это звучит от Сана. — То знаешь, что все так и было.       Сан резко убирает палочку в сторону, делает шаг вперед и, прихватывая Сонхва за руку, задирает его рукав. Пак не успевает дернуться и нехорошо скалится, но молчит. Сан видел. И он не глупый мальчишка, чтобы не понять, что Сонхва врет, а этот знак неспроста. Знак, которого тут раньше не было. Конечно, выглядит странно, и Пак готов как-то вывернуться из этого с объяснениями…       — Лжец.       От единственного слова, что произносит Сан, веет прошибающим холодом, и самые жуткие северные морозы не кажутся столь убийственно резкими.       — Ты думаешь, что я смог обнаружить твое раздваивающее заклятие в первые же дни, но не смогу понять, чем ты тут занят? Не найду тебя, не отслежу? Действительно думаешь, что, после всего случившегося, ты можешь мне лгать?       Он отбрасывает от себя руку Пака, будто прикосновения жалят, и просто уходит прочь. Сонхва остается посреди припорошенной снегом площади, на фоне этой дурацкой нелепой яркой елки. Один.       Сан ушел.       Это впервые, когда он не доверяет Сонхва, и тот не может сдержать какой-то истерически веселой усмешки: так быстро подорвать доверие Чхве Сана, надо же. А только и стоило, что встретиться с чужим человеком ночью.       Или нет?..       Сонхва корежит от воспоминаний, но он усилием воли сдерживается. Все правильно. Все логично. Так и должно быть. Это самый удачный исход развития событий на данный момент. Разве не этого ты хотел, Пак Сонхва? Чтобы он тебя возненавидел? Чтобы больше не смел приближаться? Чтобы не было даже шанса подвергнуть его опасности напрямую? Разве это не было твоей целью? Твоим самым большим желанием?       Тогда почему же так болезненно тянет сердце от этого «лжец»?       Сонхва потирает лицо ладонью и вздыхает. Нельзя тратить время на свои переживания, иначе можно упустить.       Он следует за Саном. Бесшумно, незаметно — пользуется своей легкой поступью, не проваливается в снег и даже не издает лишних звуков. Настигает Чхве быстро, однако идет от него на приличном расстоянии, совсем не скрываясь, но, тем не менее, сливаясь с тенью. Когда Сонхва направлялся к заставе, то даже и не думал прятаться в темноте: был уверен, что никто за ним не пойдет, а если и пойдет, то не поспеет.       Но это ведь Сан. Он уже как-то отследил Сонхва — в тот, самый первый, раз. И всегда был излишне внимательным.       Но сейчас Сонхва полагает, что он даже не обернется, — ему незачем смотреть назад — поэтому идет следом до самой школы. И только там, когда Сан спокойно добирается до Хогвартса и присаживается во внутреннем дворике, Пак выдыхает: лес ночью, еще и в такое время, не может похвастаться званием самого безопасного места.       Сонхва опирается о ствол дерева плечом, оставаясь поодаль от скамейки, где сидит Чхве, и складывает руки на груди. Сан выглядит совсем маленьким, когда задирает голову и смотрит куда-то в небо. У него обычно прохладные пальцы, он довольно быстро замерзает, если не двигается. Сонхва только сейчас замечает на нем свой шарф, на котором оседают снежные хлопья. Глаза невольно начинает жечь. Неужели до сих пор хранит?       Он не подходит. Не решается одолжить куртку или послать согревающие чары. Не решается вообще двинуться в сторону Сана. Просто наблюдает за его фигурой, которую засыпает медленным снегом, и выжидает. Не имеет никакого значения, как они относятся друг к другу: важна лишь его полная безопасность. Во внутреннем дворике темно, спокойно и тихо, не ощущается холодного ветра, только шуршит снегопад. Сонхва невольно ежится, вот так стоя снаружи, на более открытом для порывов ветра пространстве, однако не двигается до тех пор, пока Сан не поднимается и не исчезает в здании школы. Только тогда Пак и сам, растирая озябшие руки, отстраняется от дерева и неспешно направляется в замок.       Юнхо посапывает во сне, и от этого в комнате как-то уютно и спокойно. Сонхва даже кажется, что он может забыть о том, что случилось: о Нембусе, о его словах про лидера секты, о ситуации с Саном и о брошенном им колком слове, — забыть, просто слушая размеренное дыхание Юнхо и наблюдая за тем, как вздымается его грудная клетка.       Но тревога, которая захлестывала во время встречи с Нембусом, назойливым уколом напоминает о себе. Сонхва прислушивается к ощущениям и понимает, что, отвлекшись на Сана, упустил кое-что важное: нехорошее чувство, закравшееся под кожу во время общения с Мале, вызывает смутную тошноту. Тревогу из-за потенциальной опасности. Сонхва с внезапной ясностью понимает: у Нембуса были отнюдь не добрые намерения. Но почему он не осуществил их? Ни малейшей угрозы, только доброжелательность и раскрытие тайн. Но не потому ли он не напал в открытую, что… где-то в тени за ними все это время наблюдал еще один человек?

***

      Вырвать. Выбросить. Растоптать.       Сан не понимает. Он ничего не понимает ни когда Сонхва применяет к нему заклинание, которому сам и обучил. Ни когда откидывает. Ни когда стоит там, с другой стороны башни, весь напряженный и готовый атаковать снова, но одновременно и такой испуганный. Ни когда он исчезает в темноте лестничного прохода.       Сан просто не может поверить, что так ошибся и потерял дружбу и доверие Сонхва. Все испортил. Разрушил то, что они выстраивали эти месяцы, раскрываясь друг перед другом, и позволил себе думать, что Сонхва тоже — тоже! — хочет чего-то большего. Хочет быть с Саном. Позволил себе думать, что это не способ подобраться к чемпиону противника, не уважение к студенту принимающей стороны, не демонстрация доброжелательности и не попытка подружиться, а что-то более нежное, искреннее, теплое. Что-то, в чем Сан обманулся.       И это так жжет, так раздирает изнутри, что тяжело даже подняться с каменного холодного пола, по которому продувает ледяной ветер. Сан с трудом садится и прислоняется к стене, будто так безопасней: со спины никто не подойдет. Тело кажется свинцово тяжелым, еле поддающимся. Сан медленно, как через боль, поджимает колени к груди и обнимает их руками, весь собираясь в комочек.       Он все разрушил. Сонхва начал доверять ему, пытался помочь, пытался чему-то научить, а Сан…       Ему правда казалось, что забота, улыбки, касания, взгляды — это не только про дружбу. Ему вообще все это уже давно казалось не про дружбу. Но, видимо, так было только для него.       Холодно. Чертовски холодно. Тело бьет лихорадочный озноб, хотя ощущение расколотого сердца опаляет грудь и горло. Глаза щиплет, но спасительные слезы так и не проступают, не дают облегчения. Сан надорвано, со всхлипом, смеется. Он не привык плакать. Никогда не позволял себе, и сейчас, когда слезы душат, он не может выдавить ни капли, не может выпустить эту плещущуюся где-то на самом краю густую темную боль. Она не притупляется, не остывает, не отходит, лишь скручивает и душит, мешая дышать. Мысли, бесконечным роем шумящие в голове, делают только хуже, изводят до исступления. Они бьются, как о прутья клетки, и жужжат громче: «ты виноват, виноват, виноват, ты все испортил, все испоганил, сломал, ты сам сам сам во всем виноват, это ты сделал, ты сам сам сам». Сан рефлекторно раскачивается вперед-назад, сминая одежду в пальцах, и тяжело дышит: накатывает отчаянное желание куда-то скрыться, спрятаться, исчезнуть, провалиться вот на этом самом месте и больше не существовать. Просто чтобы прекратило так нарывать.       Снег пылью от стеклянных осколков усыпает пол, ветер завывает где-то в остром куполе, бьется о балки, мечется по круглому барабану башни. Сану странно ощущать внешний холод так ярко, он безразлично прячет замерзший нос в локте и судорожно выдыхает. Прошло пять минут или пять часов — он не знает, но за окном уже давно стоит чернота, из которой в бойницу хлестко и остро бьет поднявшаяся метель. Чувства не затихают и даже не притупляются. Просто их острота становится монотонной — режущей, пилящей, проходящейся по сознанию при каждом вздохе.       Но подняться однажды придется.       После долгого сидения на холодном полу ноги отказываются слушаться. Спускаться вниз получается только по стенке, цепляясь за нее рукой и тщательно планируя каждый свой шаг на надежность — трясущемуся от слабости телу нет веры.       Чхве не помнит, как добирается до комнаты. Не помнит, как падает на постель. Не слышит, как его зовет Джун и суетится вокруг. Не контролирует, в какой момент перестает стеклянно смотреть в потолок и падает в тревожный беспокойный сон.       Лес, черными полосами в небо уходят стволы деревьев, впереди стоит легкий туман. Под ногами свежо и приятно хрустит алая листва: она, припорошенная пушистым снегом, просаживается мягкой подушкой от каждого шага. Сан с удовольствием вдыхает аромат осенней прелости и зимнего прихватившего морозца — такие дни пахнут как-то особенно. Он подбирает парочку тронутых инеем скрученных листьев и задумчиво вертит в пальцах, прислушиваясь к сумеречному лесному молчанию.       Тишину нарушает треск шагов по снегу. Быстрых, легких, но сильных. Сану становится тревожно, он вертит головой в поисках звука, но ничего не может найти. Ощущение преследования гонит куда-то, подталкивает сорваться с места, и, повинуясь ему, Сан действительно бежит вперед. Его будто кусает за пятки какая-то невидимая опасность, жалит в спину, клацает над ухом зубастой пастью: требует двигаться быстрее, бояться, спасаться. И в то же время нагонять шаги, которые отчетливо слышатся впереди.       Это страшно: ожидать нападения одновременно сзади, откуда бежишь, и спереди — прямо от опасности, которую сам преследуешь. Сан вскидывает взгляд, пытаясь разглядеть между стволами то, к чему его так настойчиво толкает тревога, гончая страха.       Впереди, между черных стволов, алым пятном маячит плащ Дурмстранга.       Сан просыпается от чувства удушья.       — Да что с тобой в эти дни? — ни Джун, ни Валери не могут добиться от Сана ответа. Даже Аскелла, которую подсылает младший брат, озадачена и несколько раз закидывает удочку: что случилось, кто сделал, чем помочь. Но в ответ лишь мотание головой и молчание.       — Все хорошо, просто переживаю из-за Святочного бала, — это единственный ответ, которого удается добиться. И, кажется, он многих устраивает: по крайней мере, прекращаются допросы с пристрастием, ведь Сан до сих пор не знает, с кем будет танцевать, не разучил танец, не позаботился о костюме и даже не слышал мелодию вальса. Ему просто все равно. Не имеет значения, что на него обращено столько взглядов и что хорошеньких девушек приглашают одну за другой. Нет дела вообще ни до чего — взгляд кажется темным и пустым, проходит сквозь собеседника. Ни о каких разговорах и репетициях речи не идет.       Элла ворчит и обещает, что сделает то, что действительно умеет: займется подготовкой чемпиона Хогвартса. Нельзя позориться перед гостями. А вот партнершу придется найти самому!       Джуна, например, тоже не слишком волнует партия на танцах, зато с Сана он глаз не сводит. Ничего не спрашивает, но, стоит только Чхве спокойно выдохнуть, как одно за другим начинают приходить письма. От родителей, от друзей и знакомых. Сан ошеломленно смотрит на очередную сову, которая вручает ему крохотное письмецо прямо на пороге совятни, и оборачивается на Джуна.       — Это же ты?       — Ну, я, — Киммел даже не думает отрицать: его решительный взгляд ясней всяких слов говорит «я узнаю все, что смогу». — Тебя не интересует бал, на кой ляд ты всем врешь? Что случилось? Признай сам, и я не начищу никому физиономию.       — Все хорошо, повторяю в сотый раз.       — А твое «все хорошо» знает, что натворило?       А это уже слишком явный намек.       — Если бы и знало, я никого не виню. Во всех своих ошибках виноват только я, поэтому… — Сан останавливает себя, тяжело выдыхает и опускает взгляд на письмо. Рвет его. — Если ты намерен со мной разговаривать, то предлагаю найти более интересные темы.       Джун потирает переносицу и озлобленно, но тихо выдает:       — Ты говоришь совсем как он.       Они оба понимают, о ком речь. Может, и так. Сан не против научиться вести диалог, как Сонхва. Не против разговаривать, как он. Не против не ощущать раскаяния, когда делает что-то не так, как правильно. Не против не чувствовать симпатии к другому. Сонхва ведь, в сущности, все сделал верно: Чхве нарушил его границы, не стал разговаривать, просто сразу… сделал, что хотел сам. То, что ему не ответили на поцелуй, это естественно и нормально — так себя уговаривает Сан. Если бы он мог, то сейчас поговорил бы со старшим. Объяснил бы. Попросил бы прощения. Предложил бы дружбу.       …Решимость тает на глазах, когда Сан из галереи во дворике видит знакомую красную куртку у кромки леса. В груди все больно сжимается и колет, но сейчас не до того: Пак куда-то направляется ночью, и это вряд ли правильно и безопасно. Конечно, чтобы затолкать свои эмоции куда подальше, не хватит пары минут, однако есть более важные вещи.       Сану требуется время, чтобы пробежать коридоры галереи и выскользнуть на склон, а затем и нырнуть в лес следом за Сонхва. Очень страшно потерять след в такой темноте, но красная куртка маячит на снегу впереди довольно отчетливо — точней, ее отчетливо выхватывает Чхве и на секунду тормозит, не решаясь идти следом.       Совсем как в том сне.       Шаг. Другой. Сан перебарывает себя и все же следует в чащу, стараясь скрываться за деревьями и крупными камнями. Сонхва не зажигает огня — Сан тоже. Сонхва двигается по снегу быстро и бесшумно — Сан тоже. Сонхва уверенно направляется в сторону перевалочного пункта, куда обычно не приходят маги, — и Сан тоже. Происходящее кажется странным, непонятным и поднимает изнутри какую-то волну недоверия и иррациональной обиды на чужие секреты, особенно после случившегося.       Может, у Сонхва свидание?       Сан горько усмехается. Это многое бы объяснило. Практически все.       Это оказывается не свидание. Больше смахивает на заговор, а старик, который так что-то убежденно рассказывает Сонхва, совсем не похож на дружелюбного местного маггла или пожилого родственничка. Они обмениваются каким-то странным жестом, — что-то показывают на своих руках — и Сан, притаившийся в тени одного из стареньких домов, внутренне холодеет. Сонхва абсолютно точно творит что-то такое, что запрещено. И, несмотря на то, что Чхве не понимает, что именно, он уверен, что близкие люди здороваются не так и смотрят тоже не так: старик глядит плотоядно, заискивающе-хищно, а Сонхва — напряженно, но решительно, как готовый к заданию безропотный солдат. Отсюда нельзя разобрать слов, не слыхать беседы, даже не прочесть по губам, и все-таки Сан вытаскивает палочку и держит ее наготове, мысленно перебирая возможные заклинания. Страшно. И интуиция подсказывает, что неспроста.       Ночью морозно. Сан, ожидая развития событий и наблюдая из своего укрытия, прячет нос в шарфе, греет им руки. Проходит не пять и не десять минут, прежде чем спутник Пака, даже не скрываясь от любопытных глаз, вдруг трансгрессирует из той самой точки, где стоит.       Сан в неверии мотает головой. Маг. Незнакомый опытный маг, не из Хогвартса. Что ему нужно было от Сонхва? Почему они встречаются ночью, вдали от замка? Не так уж много студентов знает об этой деревушке, но почему-то знает Сонхва и назначает тут встречи волшебникам, которые прекрасно осведомлены, что здесь достаточно далеко от территории школы, чтобы можно было трансгрессировать.       Что, черт возьми, происходит?       И можно ли доверять человеку, который остался на площади в одиночку?       Сан ощущает, что гнев перебарывает смятение, и выставляет вперед палочку, когда подходит к Сонхва со спины. Увидеть его сейчас так страшно, болезненно — и так обжигающе из-за накатившей злости и обиды. Когда Пак грудью натыкается на острие палочки, Сан перебарывает захлестывающие и оглушающие эмоции, осаждает в себе воспоминания о произошедшем в той заснеженной башне и просто старается найти в глазах напротив хоть каплю раскаяния, сожаления. Старается найти знакомого Пак Сонхва. Того, которому он может доверять. Но ничего. Только улыбка.       И вранье.       «Может, сначала ты расскажешь, что тут происходит?»       Но нет, он ни на секунду не ослабляет оборону: лжет, лжет, лжет.       Это все, чего Сан заслужил? Этот человек столько всего скрывает, постоянно что-то ищет, постоянно убегает, постоянно творит что-то сомнительное. Что с ним не так? Пусть признается, раскроется, пусть, наконец, объяснит?       Сан ощущает, как раздражение и злость на эту ложь захлестывают с головой, и просто отдается им без остатка: он хватает его руку — как обычно, горячую, несмотря на холод — и вздергивает рукав. На странно изуродованной ладони метка. Не рисунок, не татуировка, не случайный шрам, а самая настоящая осмысленная метка, чертовски похожая на Дары Смерти. Но это не они.       И Сонхва показывал ее тому человеку. Человеку, от всего существа которого исходила угроза.       Но дело даже не в этом. А в том, что Сонхва безостановочно врет, глядя прямо в глаза и даже не раскаиваясь.       Это невозможно.       Сан просто не выдерживает, когда на него накатывает такое количество чувств, такое количество обиды и непонимания, гнева, отчаяния, страха. Такое количество мыслей, которые кружатся созвучным роем, но никак не могут соединиться в единую цепочку. Уйти. Убежать. Исчезнуть отсюда, просто убраться подальше и забыть, как очередной пугающий сон, когда страх опаляет гадким дыханием шею и толкает в спину.       Ноги вязнут в снегу, Сан остервенело продирается через лес, хотя холодный воздух жжет легкие, а мышцы ноют от нагрузки. Это все похоже на кошмар. Но Чхве не смеет остановиться, пока не оказывается во дворе школы, где все тихо, спокойно и безопасно. Знакомо. Где он может доверять тому, что видит и слышит. И только тогда, падая на лавочку, он позволяет себе сделать первый нормальный вздох — и тут же захлебнуться от желания отчаянно заскулить.       Он ничего не понимает. Ни-че-го. И не хочет ничего понимать, но память услужливо подкидывает картину за картиной — то взгляд старика, то протянутую руку Сонхва, то его искусственную улыбку. Это все бесконечный обман, бесконечные секреты. Неужели Сан не заслужил хоть капли правды? Неужели настолько разочаровал, что не смеет надеяться на честность? Неужели тем своим действием действительно разрушил доверие? Или никогда им и не располагал?..       Он съеживается и смотрит на неторопливо падающие снежинки, пряча лицо и продрогшие руки в теплый шарф. И только когда его аромат, полынный и свежий, холодит нос, Сан как-то неуместно и горько подмечает: шарф вовсе не его собственный, но теплый и уютный, как если бы ничего не случилось. Если бы все было как раньше.       Но что Сан, в сущности, знает о Сонхва? Чем он жил раньше? Как его воспитывали в Дурмстранге? Куда он сбегает по ночам, когда не тренируется? Почему так часто один? И что это за встречи со старыми магами тайком, вдали от любопытных глаз? Неужели Сонхва задумывает что-то неправильное, незаконное? Неужели причастен ко всему происходящему сейчас? Неужели действительно может иметь отношение к пропажам людей?       Нет, только не Сонхва. Не его Сонхва.       Сан помнит иного Сонхва. Загадывающего загадки при первом разговоре. С ворчанием наносящего мазь. Пробующим сливочное пиво. Укутывающим в шарф. Взволнованно предупреждающем об угрозе Джуну на матче. Винящим себя за то, что не смог помочь. Взволнованным и уставшим. Отстаивающим свое лечение и меняющим повязки. Умоляющим выпить лекарство. Заснувшим, прямо сидя возле больничной койки. Умело готовящим яблочный пирог. Недоверчиво пробующим шоколадную лягушку и крылья бабочек. Нависающим сверху, на фоне пасмурного светлого неба, и поднимающим на ноги после. Выправляющим стойку, прижимающимся со спины. Дышащим ледяным воздухом и совсем отсутствующим в этом мире. Таким печальным и потерянным — Сан понимает это сейчас — у окна башни.       Нет. Сан его знает.       И ложь Сонхва — не про предательство, заговоры и опасность. Она про желание оградить от чего-то.       В замке тепло, Чхве шипит, растирая красные от мороза и ноющие руки. И, когда уже прячется в одеяло в своей комнате, думает только о том, что знает. Все знает. И вовсе для этого не нужно задавать вопросов, тыкать в грудь волшебной палочкой или подливать в тыквенный сок сыворотку правды.       — Ну же, Сан! Я так стараюсь, а ты как каменное изваяние! — Элла недовольно цокает языком и впивается коготками в плечо Чхве: он недостаточно внимателен, когда учится танцевать с ней вальс.       — Давай ты отдохнешь, а он потанцует с Бутсом? Эффект одинаковый, клянусь, — у Валери, которой предстоит позориться с чемпионом на открывающем бал танце, уже не хватает ни сил, ни выдержки — привлечь внимание Сана к танцу сложно. Он прекрасно двигается, но запоминать последовательность движений в фигурах и держать темп совершенно не хочет. Вот только справиться с этим, имея в качестве партнера кота, будет еще сложнее.       — А что, это идея! — старшекурсница оживляется и с воодушевлением смотрит на шерстяного увальня. — Ну-ка иди сюда, пушок, а я посмотрю со стороны, как этот принц держится. Иди-иди!       Бутс, ощущая угрозу своему кошачьему достоинству, прижимает к голове уши и пятится с дивана спиной. Сначала одну лапу на пол, потом другую, вместе с тяжелым пушистым задом. Затем растягивается от подушек до пола, ме-едленно сползает, цепляя когтями обивку, и совершенно незаметно всасывается куда-то под диван.       Валери провожает его безразличным затуманенным взглядом и пожимает плечами.       — Чхве Сан, от тебя только что сбежал единственный, кто не хотел тебя прибить сегодня. Теряешь союзников одного за другим.       — Если бы меня так мучили, как вы его, я бы таких союзников сам распугал, — шепчет откуда-то Джун, как будто его и нет в комнате, — знает, что от сестры мгновенно вернется карой.       — А тебя вообще не спрашивают! Ты — тощая рыжая шпала, а не… — очертив ладонями в воздухе фигуру Сана, Аскелла откашливается и старательно отводит взгляд на Валери. — Там, кстати, все готово?       Та коротко кивает, но взгляд становится пристальным.       — У нас да, но готов ли он?       «Или ты решил свинтить в последнюю секунду?»       — Я буду стараться изо всех сил, мои леди, — Сан блекло посмеивается, выдыхает и расправляет плечи. Ему не хочется репетировать, примериваться и готовиться к балу — в голове тяжесть и неприятная муть от переизбытка эмоций. В замке слишком суетно и празднично, но это ощущается неправильно и дико, от всеобщего воодушевления хочется укрыться, спрятаться подальше и понадежней. Сан все чаще старается избегать лишних взглядов и скоплений людей — последние дни перед балом он больше проводит во дворе, любуясь установленными ледяными скульптурами. Правда, не в одиночку, а с Кристин: девочка приходит сюда между занятиями и просто молча сидит рядом. Они почти не говорят, им комфортно без слов и без лишнего шума. Идеальная компания. Потому что, как только тихий дворик остается позади, Хогвартс обрушивает на голову разом весь гомон, всю беготню и возню, безостановочный галдеж. И, если бы Сан был всерьез увлечен балом, то не мог бы рассмотреть в бесконечно движущемся потоке застывшие камнем фигуры, будто остановившиеся во времени. Не мог бы расслышать средь радостного гвалта тихие втолковывания педагогов ученикам: твой брат вовсе не пропал, с твоими родителями все в порядке, не беспокойся о своей подруге, нет-нет, мы не можем отпустить тебя домой, ведь Хогвартс — самое безопасное место. Самое надежное и защищенное.       Это давно, уже много десятилетий, не так. Если когда-нибудь вообще так было.       Сан тратит больше времени на занятия. Учителям сейчас не до него, и он изучает сам — вот только не свои зелья и травологию, а атакующие и защитные заклинания. Не справляется с ними, не удерживает, падает из-за плохого контроля, но раз за разом встает, оттачивает свои движения и сам жестко контролирует собственную стойку. Снова и снова. Он не испытывает никакой усталости — или не позволяет себе ее осознать и пустить в тело. Сану хочется перестать быть слабым и зависимым. И хочется стать сильнее. Чтобы больше никогда не чувствовать себя беспомощно.       Но до этого еще предстоят многие и многие дни работы над собой. А сегодня вечером главное испытание — Святочный бал. И на него Сан идет как на каторгу.       Весь Хогвартс сияет. Миллиарды огней — факелы, свечи, фонарики, светлячки. Атмосфера светлого волшебства наполняет воздух, ее, кажется, даже можно вдохнуть. Или напиться, зачерпнув ладонями. Повсюду аромат корицы, имбирных пряников и как будто бы приятный легкий запах ванильного воска. Пышное убранство начинается от главных дверей — еловые гирлянды с красными ягодами увивают перила, обхватывают стены, тянутся волнами по потолку. В разных углах и посередине, образуя коридор, словно за одну ночь вырастают причудливые белые витиеватые деревья, увитые мельчайшими огоньками. Даже на каждом столике в Главном зале растут такие крохотные светящиеся деревца. Живыми свежими растениями и льдинками увешан потолок, с которого спускаются фонарики в форме звезд, сияющие мягким теплым светом и причудливо преображающие все вокруг. Невероятной красоты зрелище, легкость и сияние — и ничего утрированного или излишне пафосного, лишь изящно украшенный огромный Главный Зал, озаренный светом тысяч и тысяч свечей и фонариков.       Все удивительно красиво и празднично, а главное — везде счастливые улыбки молодых ребят, которые освещают весь бальный зал, когда директора по очереди берут слово на пару минут.       Сан не верит чужим улыбкам, да и собственную наклеивает исключительно по заказу Валери. Она, одетая в мантию и тонкое элегантное платье, подчеркивающее фигуру, придерживает чемпиона Хогвартса за локоть и изредка убирает за ухо пряди нервным движением. Привычки или повода красоваться вечерними образами у Валери отродясь не было, но она старается держаться с достоинством и своей обычной сдержанностью — хотя бы потому, что пришла сюда ради однокурсника. Сану тоже немного дискомфортно: рубашка и праздничная мантия с серебряными узорами, подобранные друзьями, это еще куда ни шло, но широкий пояс с металлическими вставками и ремнем, больше похожий на жесткий корсет, — это уже слишком. Сан ощущает, как корсет сдавливает ребра, и периодически выпускает тяжелый вздох.       — Все в порядке? — Валери нервничает, но тщательно скрывает — ее выдает лишь то, как пальцы сжимают рукав рубашки Чхве под мантией. — Нам сейчас выходить…       Директриса Шармбатона подводит свою речь к заключению, но, цепляя слово за словом, все никак не доведет до логического конца: воспоминания о былых днях ностальгически захватывают ее и уводят в дебри новой части монолога. Который раз.       — Или еще через полчаса, — пожимает плечами Сан. Ему нет никакой разницы: это условность, формальность. Открыть бал и уйти, исчезнуть, скрыться. Просто выполнить свой долг перед школой и друзьями, чтобы затем наконец отдохнуть от безумного грохота голосов в ушах, которыми полнятся последние дни.       — Тебе плохо тут, я знаю, — если бы она обвиняла, было бы проще. Но Валери просто поджимает губы и легким движением поправляет Сану пряди челки, убирая с лица. Похлопывает его по руке. — Побудь немного здесь сегодня, ладно? Один танец. Просто побудь здесь.       «Я никогда не танцевала на балу. Мне много раз приходилось танцевать с другом, он маггл и увлечен танцами. Но он ни разу не звал меня на бал. А я все жду».       Сан коротко кивает и мягко улыбается. Подруга не заслуживает той отчужденности, с которой он относится к сегодняшнему вечеру. Ни она. Ни Джун, шепчущий что-то на ухо хорошенькой маленькой брюнетке, которая однако изрядно доставала их с Саном. Ни восхитительно красивая этим вечером Аскелла, стоящая в стороне совсем одна. Ни другие ребята, каждый из которых проявил к Чхве внимание, помог, подсказал, поддержал.       Зал полон сияющих огней и сияющих глаз. Вот только одних, темных и настороженных, полных звезд, Сан не находит.       — Участники Турнира и их партнеры, пожалуйста, пройдите в центр зала, — голос профессора МакГонагалл перекрывает взволнованный гул голосов. Приглашенный оркестр замирает, готовясь играть, и шум вокруг вдруг прекращается. Все замолкают. Три пары выстраиваются в центре зала треугольником. Сан успевает подметить: превосходный голубой наряд Марьян контрастирует с чьей-то алой мантией, а бесцветная партнерша Драганова, сероглазая блеклая студентка Хогвартса, сама контрастирует с украшенной ярчайшим синяком физиономией Тодора. Это даже смешно.       Вступает музыка, и Сан выдыхает. Собраться. Ему нужно собраться.       Валери деликатно устраивает его руку на своей талии, а свою ладонь вкладывает в его. Этим вечером с них обоих снята привычная маска — сегодня они не слизеринцы, всегда готовые дать отпор, а просто двое ребят, один из которых мечтал о подобном бале, а другой мечтал бы здесь никогда не появляться. Да, никогда, но раз он здесь, то так тому и быть — с этим все равно придется смириться.       — Все будет хорошо. Откроешь бал, и мы уйдем.       Валери ободряюще улыбается, чуть откидывается в руках Чхве назад. Сан выпрямляется, ощущая, как внутри замирает стальной прут, и напряженно вслушивается в музыку. Один танец.       И раз, два, три, раз, два три, раз…

***

      — Почему ты с каждым днем все более разбитый, а?.. — Юнхо трет встрепанную голову и сонно зевает, усаживаясь на кровати в своей нелепой огромной футболке. Это надо еще умудриться — найти вещь, которая будет висеть на таком рослом парне. — Удалось что-то узнать? Это было полезно?       — Полезно, — Сонхва вяло усмехается. Он сидит на краю кровати, уперевшись локтями в колени, и смотрит куда-то в сторону. Ему нужно выкинуть из головы мысли о Сане и сосредоточиться на своем деле, на прошедшей встрече. А не на несчастной маленькой фигурке во внутреннем дворике. — Мале приехал не ко мне, а к лидеру. Тот сам его пригласил. Я — так, между прочим. Он клюнул на более крупную рыбу.       — Но ведь раньше лидер был там, у нас, — Юнхо щурится, по утру с трудом запуская мыслительный процесс. Кажется, слышно, как скрипят шестеренки. — Я правильно помню? Тебе тогда все обещали, что скоро…       — Да, все так, ты правильно рассуждаешь, — к сожалению, это плохая новость. — Сейчас он где-то здесь, и, видимо, приехал с нами? Или воспользовался Турниром как поводом побыть местным гостем.       — Вот черт…       Теперь все становится куда очевидней. Есть вероятность, это кто-то из их школы — вряд ли это лопушок Юрген. А вот директор, которого считали Пожирателем Смерти, или наставник, бывший шпион в рядах мракоборцев, — вполне возможно. Впрочем исключать других педагогов нельзя.       Сонхва в мельчайших подробностях переписывает ночной разговор в свои тетради, отправляя на занятия двойника в компании Юнхо. Это занимает очень много магических сил, выматывает, но Чон соглашается поддержать иллюзию какое-то время. Недолго. Потом он занят. У него встреча.       — С кем это? — Сонхва кидает взгляд поверх тетрадей, когда друг уже возвращается с занятий и вдруг начинает прихорашиваться. Чон Юнхо всегда выглядит прилично, но тут как-то даже особо тщательно поправляет волосы. Не удивительно, а что еще остается, когда ты сутки напролет ходишь в черной наглухо застегнутой под горло форме.       — С прекрасной дамой. Репетируем танец, — Юнхо поигрывает бровями и подмигивает себе в зеркале, явно довольный собой. Сонхва не сдерживает усталой улыбки. — Ну чего? Сам же отправил меня к ней!       — Да… Так, погоди, ты имеешь в виду ее?!       — Пока! — и от Юнхо в комнате остается разве что мелькнувший в зеркале блик. Как ветром сносит.       Сонхва смеется в кулак и покачивает головой. Ох ну ничего себе интриги. Он, значит, подослал «шпиона» к французской чемпионке Марьян Бенуа, а этот самый шпион с ней репетирует танец чемпионов к Святочному балу!       …Интересно, с кем пойдет Сан. С той красавицей брюнеткой, что нередко оказывается рядом? Или с француженкой, которая стеснялась с ним даже заговорить? Или с той девицей, что все собиралась подмешать ему любовного напитка?       Сонхва давит вздох и трет переносицу, понимая, что все же отвлекся от работы. Сан его поцеловал. Разве это не значит, что его не очень привлекают девушки? Но чемпионам нужно будет открыть бал. А сделать это одному у него не получится.       Любопытно, кого пригласил Тодор?       — Только не делай вид, что тебе интересно, Пак, — кулак Драганова пролетает мимо, Сонхва уклоняется и отскакивает. Это было близко. И все же? Ведь бал уже скоро, а они проводят весь день в занятиях. Вокруг Тодора всегда вьется целая стайка местных девиц — даже сейчас за дверьми простаивают, ожидая, пока закончатся тренировки. Знают ли они, что, вероятно, он состоит в секте? Сонхва не видит знака Новых Даров ни на руках, ни на обнаженном торсе, поэтому даже слегка сомневается, но держит ухо востро.       — Конечно интересно. Мы же с тобой так много занимаемся, и когда бы в таких условиях чемпиону успеть подобрать достойную партию? — Сонхва явно забалтывается: подсечка, и воздух вышибает из легких, когда его роняют. Нет, все-таки рукопашный бой по правилам — не выход, не с Тодором, которому запрещено вредить. Но ведь директор все равно избегает Сонхва, вроде бы отдав приказ на отчисление. И, может быть…       — Не лезь не в свое дело, — Драганов улыбается — снова жутко — и вздергивает Сонхва за грудки, как невесомого котенка, заставляя подняться и отшвыривая от себя. — Лучше займись своими обязанностями.       Он присаживается для стойки и делает выпад вперед, тут же обманно ловя привычно уворачивающегося от удара Сонхва другой рукой и впечатывая в пол с размаху. У Пака в глазах темнеет.       — Я и… занят…       — Вот и занимайся. Вставай, какого черта медлишь, — Тодор отпускает его рывком и встает, брезгливо морщась. Он делает круг, разминая мышцы, и явственно рычит от нетерпения и клокочущей где-то в горле ярости. Сонхва приподнимается на локтях, силясь понять, в чем дело и чем вызвана все нарастающая с каждым разом агрессия. — Вставай работай. От тебя никакого толку. Такой грязи нужно знать место.       «Грязи»?       Ах вот как.       Губы Сонхва растягиваются в усмешке.       — Я-то поднимусь, — Сонхва улыбается шире и действительно встает. Тодор еще не успевает завершить свой «круг почета», как Сонхва просто сбивает его хваткой поперек, отталкивая на несколько метров. На лице Драганова отчетливо проступает удивление. Удивление и злое веселье. Впрочем, как и у Сонхва.       Выпад. Удар точный и короткий, Тодор метит в лицо. Сонхва уходит по руке и пробивает в корпус, тут же оказываясь позади и толкая в спину. Противник падает на колено, но пользуется этим и делает подсечку… Однако, вопреки ожиданиям, Сонхва не валится, а перепрыгивает и метит коленом в лицо. Блок, и Драганов рывком встает, тут же нападая. Жесты быстрые, четкие, выпады резкие и острые, но если раньше Сонхва попадал почти под каждую атаку, то сейчас уклоняется из-под руки с небывалой скоростью, успевая и сам нападать. Блок часто встречает блок, но удары начинают находить цель. Драганов пропускает один. По ребрам. Другой. По лицу. Слышится треск. Третий. В солнечное сплетение. Не угадал.       Сонхва пропускает скользящий, но тяжелый по лицу. И по бедру. Не угадал.       Этой же ногой Сонхва и подсекает, с грохотом роняя Тодора об пол и тут же оказываясь коленом на его груди. Его нажим опасно соскальзывает к горлу снизу.       — Грязи нужно знать место? — Сонхва улыбается, заглядывая в глаза однокурсника. Но только видит там совсем не удивление или страх, а азарт. А еще… Интерес?       Сонхва отступает и оттирает запястьем след с разбитой скулы и губы, скалясь. На знаке Новых Даров остаются размазанные алые пятна. Пак ловит взгляд Тодора на метке. Полный какого-то безумного восторга взгляд. Сонхва спешит покинуть тренировочный зал.       В спину летит хриплое, плохо внятное, но, что удивительно, победное:       — Ты мне понадобишься позже, сучонок.       В уборной Сонхва оттирает руки проточной водой и смотрит на себя в зеркало. Не на лицо — в глаза. Он только что хорошенько врезал своему однокурснику, которого давно и хорошо знал. Человеку, которого был склонен когда-то считать своим безоговорочно надежным товарищем. Гордости своей школы. Чемпиону Дурмстранга. Съездил по лицу. Возможно, выбил челюсть.       …И сделает это снова. Если понадобится.       Этот человек причастен к секте. Не просто причастен, а очень хорошо и очень четко понимает идеологию. Возможно, даже является одним из вербовщиков. Строго уверенный в своей правоте и умеющий убеждать, а еще — ненавидящий магглов и полукровок. Из-за таких, как он, страдают люди, сотни людей. Возможно, даже погибают. Из-за таких, как он, Сонхва не может спать спокойно. Возможно, даже поэтому и слывет ненормальным и приставлен к исключению из Дурмстранга. Из-за таких, как он, Сонхва не может не бояться за семью и близких, не жить постоянно в страхе. Возможно, даже не может ответить взаимностью человеку, который сводит его с ума.       Или может? Вдруг еще не поздно?..       В коридорах, гостиной и комнатах пусто. Откуда-то издалека доносятся красивые праздничные мелодии. Сонхва не знает, как стоит себя вести. Но знает, что хочет попытаться. И попытаться не так, как он мог бы сделать до этого. Не как человек, который имеет массу обязательств и ответственности, не как студент Дурмстранга. А как Пак Сонхва.       Парадный алый китель в шкафу остается нетронутым. Форменные брюки, стандартные высокие сапоги до середины бедра и заправленная за пояс легкая белая блуза. К черту, что зима. К черту, что есть устав. К черту, что есть правила. Сонхва вообще предпочитает не соблюдать правила. Всегда предпочитал.       Конечно, он уже опоздал. Звуки вальса слышатся издалека, разносятся по коридорам древнего замка Хогвартс. Но у Сонхва в ушах только стук каблуков собственных сапог, пока он быстрым шагом идет по этим самым коридорам, бежит по лестницам. Он мог опоздать на начало этого дурацкого Святочного бала. Но опоздал ли он к Сану?       — Пак Сонхва, — голос директора припечатывает к земле, но Сонхва тормозит лишь тогда, когда Стефан Поляков вырастает у него на пути. Глаза директора мечут молнии, от него исходит ощущение опасности, словно он — бросится прямо сейчас и свернет к чертям шею. Сонхва выдерживает взгляд, не опуская головы. Обойдется. — Какого дьявола ты творишь? Что ты себе позволил с Тодором? Что это такое, я спрашиваю?!       — Равноценный спарринг, — кровь слишком бурлит, чтобы Сонхва стал отчитываться. Он даже замазывать всю эту дрянь на лице не станет — пусть все видят, какое воспитание в лучшей школе Севера.       — Ты… Щенок! Грязный щенок! Как ты смеешь. И в таком виде посмел сюда прийти? — Полякова, кажется, трясет от злобы, когда он видит, что его студент одет не просто не по форме, а совершенно вольно. От дисциплины и правил, от допустимого по уставу тут ни-че-го. Студент Дурмстранга должен быть застегнут на все пуговицы, закрыт по самое горло, затянут намертво, чтобы чертова стойка воротника придушивала и напоминала твое место. Его собаки. — Ты что, вздумал опозорить честь Дурмстранга? Кто тебе позволил?!       — Вы, — голос у Сонхва льдистый, колкий, хотя он сам беззаботно улыбается. Плевать. Поздно кому-то угрожать, слишком быстро использовали все свои средства против него. — Ваше уведомление об исключении и докладная. Отец бы мне не рассказал. Вы же меня исключаете, директор?       Этот смех Сонхва отлетает от стен. Поляков хмуро смотрит из-под густых лохматых бровей, не понимая, что нашло на этого мальчишку. Он никогда не был простым или смирным, но слушался. Слушался, черт!       — Ты…       — Хорошего Рождества! Пришлите еще уведомление в честь праздника!       Пак огибает директора и снова направляется к залу. Будь что будет. Сегодня и так слишком много глупостей. Потому что терять уже нечего. Он уже нашел способ подстраховать родителей, а в остальном — что? Себя? Свое будущее после исключения? Это его уже не волнует. Его волнует возможность — лишь мизерный шанс — не потерять человека, который занимает его мысли куда больше, чем все это безумие с сектой Грин-де-Вальда. И, в отличие от секты, человек хочет миру того же, чего хочет Сонхва. И, главное, не хочет его рушить.       Сонхва боится, что опоздал.       Он издалека, пока сбегает по лестнице, видит, как, в парадном красном кителе, по центру кружится статный Юнхо с удивительно похорошевшей Марьян. Как ведет свою даму Тодор. Точно выбил ему челюсть. И Сан там, далеко в ярком украшенном зале, заканчивает танец. С той девушкой, Валери. Она красива и так изящна, а Сан…       Он заканчивает вальс и целует руку своей партнерши, как самый воспитанный кавалер. Сонхва боится, что сейчас закружит ее в новом танце, но Валери что-то с улыбкой шепчет ему, Чхве просто коротко кивает, отстраняется и идет к выходу из зала. Один против толпы, что выходит в центр, спешит танцевать, он — спешит покинуть это место. Такой праздничный, в накинутом поверх широких плеч пиджаке с серебряным шитьем, в полураспахнутой рубашке и подобии корсета на узкой талии. И с таким бледным бесстрастным лицом, словно изумительно искусной работы скульптура на океанском дне, — с отблесками огоньков на высоких скулах, на ресницах, в прядях волос, когда над головой снова и снова колышутся темные воды. Но с абсолютно пустыми поблекшими глазами.       Но Сонхва видит совсем другого Сана. С веселыми кошачьими глазами-полумесяцами. С ямочками на щеках, талыми каплями снега на коже. С сияющей улыбкой и с лунными бликами на васильковых плетениях от висков. Восхищенным. Прячущим нос в не своем крупном шарфе. Улыбающимся в кружку сливочного пива. Подрагивающим от жара. Просящим не уходить. Пробующим пирог. Тянущим руку к Сонхва — к его волосам, лицу, губам. Целующим его. Когда снег опадает на черные длинные ресницы.       Сан покидает зал, огибая пары, и выходит из массивных дверей. Сонхва сбегает по лестнице, невольно замедляется. Если он сейчас подойдет, — если осмелится — то не оттолкнет ли его Сан? За все, что было. Все, что Пак вынудил его почувствовать. Им нужно поговорить, но с чего начать? Извиниться? Все раскрыть? И захочет ли Сан его слушать? Что ему сказать?       Но Сан поднимает взгляд. В его глазах мгновенно пробуждается огонек, грудь вздымается от резкого вдоха и губ касается едва заметная улыбка. «Ты пришел».       Кажется, стоит просто ответить.       Сонхва минует нижние ступени лестницы и делает несколько шагов до Сана, оказываясь с ним так близко, что ощущает дыхание на своих ключицах. Накрывает ладонями его щеки и целует. Невыносимо трепетно, чувственно, до болезненного нежно.       Отчаянно.       Господи, если ты уже родился, помоги.