В омуте зелёных глаз

Брат для меня — это всё! Кроме него, у меня никого нет. Я не смогу без брата. (с) "Сверхъестественное"

Глаза впиваются буквально в стрелки часов. Кажется, он даже моргать забывает: глаза режет от жуткой боли, и весь мир вокруг в очертания неясные расплывается. Чувство такое, что часы барахлят и нарочно его с толку сбивают, иначе как ещё можно тот факт объяснить, что он гипнотизирует их уже вечность целую, а прошло всего-навсего несколько минут. Вздрагивает от любого шума, доносящегося с парковки небольшой перед мотелем, прислушивается к звукам проезжающих мимо машин, но никак не удаётся вычленить из всей этой внешней какофонии тот единственный, что так услышать хотелось. Встаёт со старого, продавленного дивана, пружины которого тут же скрипом отзываются, точно вздох облегчения у кого-то вырывается. Меряет шагами небольшую комнату, в которой выучить успел, кажется, каждую мелочь, а на дешёвом напольном покрытии уже протоптал дорожку. И вздрагивает, когда тишину номера неожиданно разрывает телефонный звонок. Первым желанием было подскочить моментально к телефону, снять трубку и слушать чужое дыхание на другом конце. Но чудом каким-то себя на месте удерживает, стискивая зубы и сжимая пальцы в кулаки. Слушает мгновение-другое противную, разрывающую барабанные перепонки трель телефона. И хочется сделать вид, что нет никакого звонка или что его самого здесь нет. Не обязан он, в конце концов, как пёс сторожевой сидеть в номере и караулить возле телефона в ожидании, пока про него вспомнят и удосужатся позвонить. Но потом в себя приходит, встряхивает головой, подобно тому самому псу, на которого так похожим быть не хотел. И делает те несколько шагов, что отделяют его от небольшого столика, на котором стоит этот чёртов трезвонящий аппарат. В прошлый раз, когда ему взбрело в голову вот так же нелепо проучить Дина и не ответить на звонок, пришлось долго потом объяснять тщедушной старушке с рецепции, что он был в душе и просто не успел ответить. С Дином, правда, этот номер не сработал: тот ни на секунду не поверил во все эти россказни про душ, отвесил ему несколько весомых подзатыльников, да и орал так, что Сэм испугался, как бы не вселился в его брата монстр какой, так не похоже это было на его обычное поведение. И больше Сэм так судьбу не искушал, выбегал даже из душа, если вдруг звонил телефон, шлёпая босыми ногами по полу и оставляя мокрые следы. Знал прекрасно: Дин его из-под земли достанет, если нужда в этом будет, или поднимет всю округу на уши, а светиться им лишний раз точно не стоило. Сэм протягивает руку и снимает трубку, подносит к уху и молчит. Он никогда не заговаривает первым, ему нравится слушать дыхание чужое — так Дин точно ближе был. И неважно становилось в такие моменты, сколько миль их разделяло на самом деле. — Какого чёрта, Сэмми! — взвивается моментально трубка. Но Сэм слышит лишь, как сильнее обычного в голосе Дина сквозь это напускное недовольство проскальзывает усталость, как этот голос с лёгкой хрипотцой дрожит слегка. — Ты в порядке? — и тут же сквозь усталость прорываются нотки беспокойства и тревоги. — В полном, Дин, — голос Сэма звучит преувеличенно бодро. Ему не хочется вовсе показывать сейчас, как он жутко соскучился на самом деле. — Я тоже соскучился, Сэмми, — выдыхают в трубку на том конце. Дину и видеть его не надо, чтобы понимать, что с ним творится в действительности. Его вряд ли проведёшь всеми эти трюками дешёвыми. И у Сэма это улыбку невольную вызывает — никто не знает его лучше, чем брат. — Ты скоро вернёшься? — и выходит, помимо воли, слишком уж жалко. И Сэма самого тут же передёргивает от этих скуляще-просящих ноток в голосе. И ни слова про отца: ему плевать совершенно, когда тот вернётся, важен лишь Дин один. — Не знаю. Возможно, часа через два-три, — и Сэму кажется, что он видит, как Дин стоит в тесной, грязной телефонной будке в каком-то захолустье, зажав трубку плечом и прикрыв глаза от усталости. Он уверен почему-то, что Дин давно уже не спал нормально. — Будь осторожен, пожалуйста, — только и выдавливает он из себя, а потом возвращает трубку на аппарат. И надеется лишь на то, что брат не будет гнать как сумасшедший, чтобы вернуться быстрее. И снова медленно, мучительно-медленно тянутся минуты. Сэм ненавидит просто это ожидание. Оно выматывает, вытягивает из него все силы. И выйти бы из номера, дабы пройтись немного по этому захудалому городишке. Кажется, где-то в центре он видел библиотеку: можно было бы скоротать там час-другой. Но Сэм так и не двигается с места, и чувство такое, что он точно прирос к этому старому дивану, в обществе которого вынужден ждать возвращения Дина. Он теряет ощущение времени, путается в своих воспоминаниях, не в силах сейчас явь от реальности отличить. Глаза режет от боли, веки точно свинцом наливаются — он сам едва ли спал нормально все эти дни, пока Дина не было. И, кажется, сон всё-таки оказывается сильнее его желания дождаться возвращения брата. Сэм падает на кровать и проваливается в липкую дремоту, с трудом разлепляя веки каждый раз, когда на парковку заезжает очередная машина. А потом, Сэм вряд ли бы сказать смог, сколько именно времени прошло, дверь номера тихо скрипит, и внутрь врывается поток холодного воздуха, что моментально до костей пробирает. Он тут же выныривает из своего противного забытья, но к вошедшему так и не поворачивается, стараясь унять бешено стучащее в груди сердце и хоть немного привести сбившееся дыхание в норму. — Я знаю, что ты не спишь, — Сэм не видит сейчас лица Дина, но уверен почему-то, что тот улыбается: какие-то особые, только ему одному понятные нотки в голосе выдают веселье брата. — Сопишь как паровоз, Сэмми. На пол падает куртка, матрас пружинит слегка под чужим весом. Холодная рука обвивает живот и прижимает к себе. Выпирающие, острые лопатки упираются в широкую грудь. И шею опаляет горячий шёпот: — Не обижайся, Сэмми, — и по рукам тут же толпы дурных мурашек бегут от его дыхания. И почему-то обижаться моментально хочется ещё больше, ещё сильнее. Хочется показать Дину, как он чертовски зол на него за то, что тот бросил его одного в этой чёртовой дыре. Мог бы и настоять на том, чтобы отец взял его с ними. Сэм чувствует, как вновь поднимается внутри волна ярости и горечи. Она захлёстывает его полностью, подчиняет себе и тянет на дно. И он не сопротивляется совсем. Внутри него пускает корни страх: не соответствовать, не оправдать ожидания и возложенных на него надежд, быть не таким, как хочет Дин. Ему никогда не тягаться со всеми этими девицами, что вились буквально вокруг его брата, готовые ради одной его улыбки на всё, кажется. И это неудивительно, ведь Дин Винчестер был идеален. Грёбаное совершенство, сложенный точно божество. И эти идеально очерченные пухлые губы, складывающиеся в ехидную усмешку, и зелёные глаза, внутри которых горел манящий огонь, и россыпь золотистых веснушек на носу и щеках, до которых хотелось дотронуться. Дин был для него всем: и старшим братом, и отцом, и матерью. И если отца Сэм старался избегать и лишний раз с ним не пересекаться, дабы не сказать чего-нибудь лишнего, то мать он не помнил совсем. Она была для него лишь улыбающейся незнакомкой со старой, потёртой фотокарточки, которую Дин носил всегда с собой. Дин был него Героем, был центром его небольшого мира, был всем. И Сэм тянулся за ним, пытался соответствовать, старался не разочаровывать, готов был ради брата на всё и, кажется, даже большее. И от того всегда очень обидно и гадко было, когда Дин бросал его одного. Сэм давно привык к тому, что отцу на него наплевать совсем, что тот только рад всегда свалить на очередную охоту, лишь бы не быть рядом с младшим сыном. Сэм точно прокажённым себя ощущал, когда видел, как отец сторонится его, как не разговаривает с ним, а лишь приказы раздаёт, точно они не сыновья ему, а только солдаты, вынужденные каждую его прихоть исполнять. Но когда его оставлял Дин, когда уходил куда-то, возвращаясь посреди ночи, весь его маленький мирок переворачивался с ног на голову. И Сэм в такие моменты ощущал себя безумно одиноким и брошенным. — Детка сломалась в нескольких милях отсюда, — Дин ещё крепче его к себе прижимает. — Пришлось идти по шоссе под дождём. Сэм тут же изворачивается в железной хватке рук Дина и с беспокойством заглядывает тому в глаза. — Ты замёрз? — голос его хрипит после сна. Всё недовольство тут же развеивается точно туман с первыми лучами солнца. — Тебе надо в душ, Дин, и переодеться. Ты терпеть не можешь болеть. — Всё хорошо, Сэмми? — Дин пристально вглядывается в его лицо, точно это поможет ему ответ на вопрос найти. И Сэм не сдерживает улыбку и молча кивает: теперь, когда Дин вернулся, лучше и быть не может. Ему не хочется больше ничего говорить, хочется лишь впитывать тепло, которым так лучатся сейчас глаза Дина, втягивать носом родной запах, к которому сейчас примешался запах машинного масла. Дин ерошит ему волосы ладонью и скидывает возле кровати мокрую одежду. Сэм не ворчит даже на это, просто следит за каждым движением брата, пока тот достаёт из дорожной сумки сухие вещи. И глаза, помимо воли, закрываются, Сэм всё больше и больше проваливается в сон. Но теперь он не противится ему совсем: Дин рядом, и всё остальное уже не имеет значения. Он уже не видит, как спустя время Дин выходит из душа, промакивая короткий ёжик волос полотенцем. Не видит, как тот смотрит на него: с той нежностью, заботой и любовью во взгляде, которую никто из них не смог бы в слова никогда облечь. Не замечает, каким светом при этом лучатся глаза брата. Не ощущает уже лёгкий, почти невесомый поцелуй, который Дин оставляет на его лбу, как всегда делал, пока Сэм маленький был. А потом Дин забирается к нему под одеяло и крепко прижимает к себе, обвивая руками и ногами. С возмущёнными возгласами мелкого, что он давно уже вырос из все этих обнимашек, он справится как-нибудь. Потом, утром. Сейчас он слишком соскучился, чтобы бороться с желаниями своими…