В омуте зелёных глаз

Какие странные пути выбирает иногда чувство, которое мы зовём любовью… © Эрих Мария Ремарк «Жизнь взаймы»

Я всегда чувствовал брата, словно он часть меня самого. Для меня Дин точно книга открытая был. Отлично улавливал его эмоции в моменте, понимал прекрасно, что скрывается за этой глупой бравадой, за нахальной усмешкой в уголках губ и дерзким огнём в зелёных глазах. Он мог пустить пыль в глаза любому, обвести вокруг пальца кого угодно, но только не меня. Со мной все эти ужимки и смешки не проходили, я насквозь его видел. Любые перепады его настроения считывались мною мгновенно, будто всё это не с кем-то другим происходило, но со мной. Понимал его с полуслова, а порой слова и вовсе не нужны были: достаточно было лишь вскользь брошенного, точно мимоходом, взгляда, лёгкого движения головой или уголком рта, невесомого прикосновения к плечу. Я точно связан нитью с Дином был. Тонкой, незаметной абсолютно для постороннего наблюдателя, но для нас — меня — она толще любого каната была, прочнее любого троса стального. И эта нить натягивалась, когда ему больно было, когда его что-то тревожило или волновало. Я давно привык жить с ощущением этим: вечно натянутая нить, звенящая точно струна, потому как он никогда не позволял себе расслабиться или контроль над ситуацией утратить. И сейчас нить эта натянута настолько, что мне почти физически больно от этого. Хочется передёрнуть плечами, дабы сбросить её с себя. Хочется обернуться через плечо, поймать его взгляд и слегка брови вскинуть, чтобы он понял, чтобы отпустил хоть немного эмоции и чувства свои. Но ситуация не та совсем — он не сможет, да и я просить не стал бы никогда. Только не сейчас. Потому что если всё это взаимно, и его со мной связывает такая же нить, то ему чуть не легче должно быть. Я не вижу его лица, но чувствую прекрасно, каково ему в этот момент. Мне даже не нужно скашивать глаза чуть вправо, чтобы увидеть эти скрещенные на груди руки. Это не просто поза — она нужна ему, чтобы скрыть свои чувства. Я кожей буквально ощущаю, как трясёт его всего сейчас, как мелкой дрожью пронизывает всё его тело. Мне не нужно поворачивать голову, чтобы увидеть дрожащие в уголках этих зелёных глаз слёзы и плотно сжатые в тонкую линию губы. Я чувствую это и так: всю эту боль, что хлещет из него, всё то негодование и злость, что он пытается подавить внутри себя в самом зародыше, дабы не позволить им прорваться наружу. Он боится сорваться и наговорить лишнего, того, о чём потом несомненно жалеть будет. В этом весь Дин, особенно с теми, кого близко к себе подпускает, кого семьёй признаёт. И мне хочется лишь одного: вскочить с этого стула, встать рядом с Дином и положить ладонь ему на плечо, слегка сдавливая пальцами, чтобы он понял — я тут, рядом, готов помочь и поддержать. Но ему это не нужно вовсе. Дин и без всей этой показухи прекрасно понимает, что я не брошу его. Никогда. И всегда лишь его выбирать буду, что не лежало бы там на другой чаше весов. Я чувствую его недоумение и непонимание: как она могла сделать такое? Пойти на подобное у нас за спиной. Это слишком… низко, подло. Это точно нож в спину. Такого можно было ожидать от Кроули — предательства и интриги всегда были его стезёй, — но только не от неё. Она же Винчестер, а для нас семья всегда стояла превыше всего. Именно ради семьи, ради друг друга мы творили безумные вещи: заключали немыслимые сделки и союзы, ставили этот мир на колени и подвергали его же угрозе множество раз. Но всё, что бы один из нас ни делал, было ради спасения другого. И цена никогда не имела значения. И мы всегда прощали друг друга, даже если поначалу казалось, что такому нет прощения, что это конец. Но всё отступало куда-то в небытие перед нашей любовью, пусть мы никогда об этом и не говорили между собой. Но тут… тут другое совсем. Я понимаю, что она наша мать, и Дин это прекрасно осознаёт, но что-то внутри точно не даёт отпустить всю эту боль, не оставляет ни единого шанса на то, что всё может вернуться на круги своя. Потому как невозможно это совсем. Да, она выглядит, как наша мать, у неё её воспоминания, но для нас, для меня уж точно, она чужая. Она так и осталась для меня незнакомкой со старых фотокарточек, что хранятся в коробке в моей комнате. Она едва вернулась спустя десятилетия, но уже успела бросить нас, успела предать и пойти на сговор с нашими врагами. Такое невозможно простить. По крайней мере вот так сразу. Тут мало просто выслушать — тут понять и принять нужно. А ещё поверить. Поверить в то, что ничего подобного больше повторится. И в этот момент отчётливо вдруг понимаю, что мне всё равно: мне плевать по большому счёту, есть она или нет, на нашей стороне играет или против нас. Я готов её отпустить, она никто для меня. Но готов ли то же самое Дин сделать? Готов ли он отпустить мечту, которую лелеял в детстве? Сейчас он зол слишком, слишком взбешён даже. Эмоции застят его разум и мешают мыслить здраво, но что будет, если он позволит сейчас чувствам взять верх, а потом, когда волна схлынет, захочет всё вернуть? Он всегда слишком цеплялся за людей, буквально впивался в тех, кто дорог ему был. И мало кого готов отпустить был. Дин лишь терял всю жизнь. И терял против воли, отнюдь не по желанию собственному оставляя за бортом жизни дорогих ему людей. И какие бы чувства сейчас не руководили им, он точно не готов был отпустить ту, что стояла перед нами. Каждый по-своему переживает боль и потери. Кто-то захлёбывается слезами в истерике, а кто-то всё держит в себе, даже не подавая виду, что внутри рассыпается на мелкие кусочки. Дин был тем, кто никогда не показывал, как ему больно, он всё держал в себе, копил обиды, злость и ярость, пока всё это не достигало критической точки кипения и он не взрывался, выходя из себя. И тогда всем приходилось несладко: Дин не жалел никого вокруг, срывался на каждом, кто просто под руку попадался, не прощая ни своих, ни чужих. И сейчас ему больно, чертовски больно. Он буквально рассыпается на моих глазах, а я могу лишь слушать всё то, что он говорит, считывать боль адскую в каждом произнесённом им слове, но ничем не могу ему помочь. Только не при ней — всё это лишь между нами. Неужели она этого не видит, неужели не понимает, как заставляет страдать его, меня? Неужели собственная свобода и независимость настолько важнее родных сыновей? И Дин уходит, указав ей на дверь. Он точно точку ставит в этой истории, что лишь агонию напоминает, но никак не счастливое воссоединение матери и детей. Но где-то внутри меня зреет уверенность, что тут особый случай, что Дин готов на горло собственной гордости наступить, наплевать на принципы свои, возведённые едва ли не в абсолют. Он готов простить и забыть, убрать свои обиды в ящик и задвинуть в самый дальний, пыльный угол чердака памяти. Не то чтобы я против такого решения был — не мне тут решать в конце концов, — но меня никак не покидает чувство, что это лишь боль одну и разочарования с собой принесёт, ничего больше. Но я не мог давить, не мог указывать и заставлять, даже просить был не вправе. Дин волен сам решать, как ему поступать с матерью: принимать её со всеми недостатками или вычёркивать из жизни своей здесь и сейчас. Я готов принять любое его решение, лишь бы только оно взвешенным было, а не принятым на эмоциях и под влиянием порыва мимолётного. И сейчас я ухожу вслед за ним, принимаю его сторону. Выбираю его, а не ту, что жизнь мне подарила.