Они настолько связаны одной нитью, что её уже не разорвать. И даже сильный однажды встречает того, кто станет его слабостью. И эти двое — есть слабость друг для друга. И от этого не убежать.
Сэм с упоением рассказывает сидящей рядом с ним девушке — сколько бы он не напрягал потом память, так и не смог вспомнить её имени — об ацтеках, Чупакабре и бог весть какой ещё чепухе. И он осознаёт, что его слушают, действительно слушают сейчас, а не просто вид делают, как некоторые. Она так близко сидит, что Сэм чувствует исходящий от неё запах: яблоки, слегка сдобренные терпкими и пряными нотками корицы и мускатного ореха — тёплый, уютный запах, невольно навевающий мысли о… Вероятно, он слишком наивен и неопытен, раз полагает, что ей, такой привлекательной девушке, будоражащей воображение, интересна вся его болтовня. Но у Сэма не то чтобы очень уж большой опыт общения с девушками за плечами. Скорее, он напрочь отсутствует, он же не Дин. — Сэм… Ты ведь знаешь, что я тебя сюда не заниматься позвала? — она улыбается, глядя ему в глаза. И Сэм тушуется моментально, ему сквозь землю провалиться хочется, потому что чувство такое, что он опять облажался, сделал что-то не так. Он ощущает, как заходится моментально сердце в груди, как колотиться о рёбра начинает, боль почти причиняя. Румянец покрывает его щёки, где-то за грудиной пускает ростки разочарование и ощущение собственной никчёмности. — Я думаю, ты — умный и забавный, и милый, — Сэм всё ждёт, когда же последует это пресловутое «но», потому что оно есть всегда и везде. — … Если хочешь меня поцеловать… — Сэм едва не пропускает эти слова, они словно сквозь толщу воды до него доносятся. И, всё ещё не веря до конца в услышанное, он тянется к ней и целует первым. Так и есть: сладость яблока, терпкая корица — этот вкус оседает на губах моментально. — Земля вызывает Сэма… Эй! Сэмми, — в сознание врывается голос, пропитанный сейчас беспокойством и лёгкой тревогой. Не каждый день твой брат теряет связь с внешним миром и уходит в астрал. — Дин? — Сэм слегка встряхивает головой, точно пытается избавиться от наваждения. — Ты чего? Что-то случилось? — Сэм замечает отголоски страха на лице Дина, отмечает беспокойство, что плещется на дне чужих зрачков. — Это я у тебя хотел спросить, — Дин сжимает его плечо и заглядывает в глаза. — Ты точно отключился, вообще не слышал, как я тебя звал. Ты в порядке? Сэм дёргает плечом, сбрасывая ладонь брата со своего плеча. Он чувствует, как горит кожа там, где его касался Дин. И футболка не спасает ничуть от этого прикосновения, от которого мурашки дурные по коже бегут, а пульс подскакивает до безумных значений, стуча в висках. — Я в норме, — бросает резко Сэм, почти цедит сквозь зубы. Нет, Дин не виноват ни в чём перед ним и не заслужил такой реакции, но Сэм сейчас себя плохо контролирует, а уж реакции тела собственного и подавно. Треклятые гормоны. Он давно уже стал избегать брата, любых прикосновений к нему. Пытался уж по крайней мере. Но с Дином, с отсутствием у последнего хоть какого-то представления о личных границах сделать это было крайне сложно. Сэм отгораживался от него стенами, уходил в глухую оборону, огрызался и язвил больше прежнего. Но Дин будто не замечал этого, списывая излишнюю агрессию на подростковый бунт. Дин точно специально провоцировал его, постоянно задевал, подначивал, сыпал своими дурацкими шутками. И это Дин неизменно подходил так близко, что у Сэма перехватывало дыхание, покалывало в предвкушении, едва ли понятном ему самому, кончики пальцев. Это Дин всегда взъерошивал ему волосы, прижимал к себе, пуская волну жаркую по телу. Сэм уходил гулять в одиночестве, допоздна засиживался в местных библиотеках или торчал в школе. Но чаще всего просто закрывался в ванной, садился на пол, спиной прижимаясь к прохладному кафелю, обхватывал колени руками и словно исчезал из этого мира. Он пытался понять, в чём причина кроется такой странной реакции на Дина и его прикосновения, на его присутствие рядом. Где-то на задворках сознания билась мысль, что покоя ему никак не давала. И Сэм ухватиться за эту не мысль даже, едва оформившуюся, но догадку скорее, никак не мог. Она ускользала от него змее подобно, изворачивалась призрачной тенью, туманом утренним рассеивалась. Он упускал будто что-то важное. Что-то такое, что жизнь его (их) перевернуть может в одночасье. Но Дина не так просто обмануть было. От его внимания ничего и никогда не ускользало, особенно если это Сэма касалось. Дин мог бы язвительным, даже грубым и невнимательным с кем угодно, но только не с братом. И такая чрезмерная забота порой выводила Сэма из себя, вынуждала срываться и говорить то, о чём он потом жалел.***
— Сэм, — матрас проседает слегка под чужим весом, когда Дин опускается рядом, — не хочешь ничего мне рассказать? Чёрт бы побрал эти узкие кровати в мотелях. Если Сэм сдвинется ещё хоть на пару дюймов, то просто упадёт на пол. Но ему сейчас так необходимо хоть немного пространства, нужно быть как можно дальше от Дина. Его колотит крупная дрожь точно от температурного озноба, кровь стучит в ушах, а сердце колотится где-то в горле. — Сэмми, — на плечо опускается тяжёлая рука. Сэм не двигается даже, замирает, вжимается в матрас. Он устал сопротивляться, устал бегать от себя и своих желаний. Можно было, конечно, дёрнуть плечом, послать Дина ко всем чертям, но что-то подсказывало, что брат так просто не отступил бы. Порой Дин Винчестер был очень уж упрям и настырен в достижении собственных целей, в чём бы они для него не заключались. — Ди, — тянет Сэм, прекрасно зная, что брат терпеть не мог это прозвище детское. Но сейчас ему совсем не хочется щадить чужие чувства. — Я не в настроении разговаривать. — Это я как раз прекрасно вижу, — моментально отзывается Дин, — но тебе придётся рассказать мне, в чём дело. Ты же знаешь, что можешь быть честен со мной во всём. Сэм едва сдерживается, дабы не хмыкнуть в ответ на эти слова. Ему сейчас лишь в лицо Дину рассмеяться хочется. Неужели Дин так ничего и не понял? Неужели не замечал всех этих взглядов, что Сэм бросал на него украдкой? Не замечал, как Сэма бросало в дрожь от случайных прикосновений? И когда Дин разворачивает его к себе, Сэму едва удаётся сдержать слёзы непрошеные, что собираются в уголках глаз и туманят взгляд. Он избегает смотреть Дину в глаза, боится напороться то ли на жалость, которую терпеть не мог, то ли на осуждение, которого не вынес бы. Не от Дина уж точно. Но не сопротивляется, когда подбородка касаются чужие пальцы и вынуждают голову поднять и встретиться наконец взглядом с этой затягивающей в себя зеленью. И нет ни жалости в этих глазах, ни осуждения, лишь горит огонёк в глубине зрачка. В этих глазах только теплота и забота. И Сэм ощущает, как становится вдруг всё неважным совершенно, как растёт внутри какое-то беспричинное счастье. Дин вовсе не собирался ковыряться в его мыслях, лезть к нему в душу. Все его действия были любовью продиктованы. Тихой, спокойной, честной и откровенной. В этом, если подумать, и был весь Дин. В осторожных, дабы не спугнуть, взглядах, лёгких прикосновениях, тихом, мелодичном тембре голоса. Он был патокой, тёплым пледом, самым уютным и безопасным местом. Он был домом, тем, которого у Сэма и не было никогда. — Я поцеловал сегодня одну девочку, — срывается вдруг с губ Сэма. Он вовсе и не думал откровенничать с Дином, не собирался ничего рассказывать, но что-то словно толкнуло его на это. И щёки румянцем лёгким заливаются, а в горле так сухо моментально становится, что не протолкнуть туда слюну вязкую, коей полнится рот. Дин молчит, склоняя голову чуть набок и закусив уголок губы нижней, что выдаёт в нём интерес. Зелёные глаза всматриваются в Сэма, будто пытаются докопаться до сути, прочитать то, о чём Сэм умалчивает. Но Дин не подгоняет, не задаёт вопросов, не смеётся Сэму в лицо. — Это было странно… знаешь, — продолжает Сэм, так и не дождавшись от Дина ни слова. Дин только бровь вскидывает, что может означать что угодно сейчас: от «ну ты и фрик» до «тебе не понравилось?». Сэм дёргает плечом, точно отвечает на этот так и не озвученный вопрос. Хотел бы он и сам ответ на него получить. — Просто она… — Сэм запинается, краснеет, кажется, ещё больше, чем прежде. «… не ты» — эти слова так и готовы сорваться у него с языка, но застревают где-то в горле, царапая изнутри и причиняя почти физическую, осязаемую боль. — Я не знаю, Дин… Давай не будем об этом. Пожалуйста, — Сэм заглядывает брату в глаза, замечая мелькнувшее, пусть и на мгновение всего, желание дожать, докопаться до правды. Но потом Дин моргает, и всё возвращается на круги своя. — Хорошо, Сэмми, — Дин ложится рядом, притягивая Сэма к себе. В нос тут же бьёт запах нагретых летним зноем сосен, и Сэм лишь сильнее втягивает его, не замечая, как почти утыкается носом в шею брата, — забудем об этом. Расскажешь потом, если захочешь, — тихий шёпот возле уха, а потом тонкой кожицы на виске касаются горячие губы, и Сэм едва сдерживается, чтобы в голос не застонать от этой ласки невинной.***
Много позже, кажется, целую жизнь спустя Сэм будет стоять рядом с Люцифером и смотреть на куда более юную и, уж конечно, куда более счастливую и беззаботную версию себя самого. Как ни странно, он помнил этот день. Не то чтобы он отпечатался в памяти так, словно его железом калёным выжгли, но в тот момент, сидя на этой скамейке рядом с хорошенькой девушкой, Сэм понял самую, пожалуй, важную вещь. И как бы он порой потом не отмахивался от этой мысли, не старался пойти наперекор всему и вся, она шла будто лейтмотивом через всю его жизнь, толкала зачастую на необдуманные поступки, заставляла совершать немыслимые вещи и давать обещания, выполнить которые он не мог. — Ты же помнишь, что у неё не было шансов, — тихий голос буквально въедается в сознание, проникая в каждую клетку тела и вынуждая невольно передёрнуть плечами, точно Сэм сбросить с себя это наваждение пытается. И Сэм согласиться вынужден: никогда и ни у кого, на самом деле, не было ни единого шанса. Ни у этой девушки, с чьих губ он украл тогда этот поцелуй, ни у Джессики, ни даже у Амелии. Все они проигрывали уже на старте тому, кто действительно всегда важен для Сэма был, — Дину. И как бы сам Сэм не цеплялся за эту иллюзию нормальности, не пытался построить жизнь как у других, все его попытки были обречены на провал. Дин был тем, после которого другие не имели уже ни малейшего шанса. Он проник в его мысли, бился пульсом под кожей, стал неотъемлемой частью его снов и желаний. Дин был тем, в ком сам смысл жизни заключён был. В нём одном лишь. В нём вся жизнь Сэма была. В глазах этих зелёных, что всегда с лёгкой усмешкой на мир окружающий смотрели, в россыпи этих веснушек золотистых на носу. В голосе, что крепче любых канатов держал, когда Сэм проваливался в черноту, в руках, что наслаждение и поддержку дарили. В запахе разгорячённой кожи, что голову кружил и заставлял пульс до бешеных отметок подскакивать. И Сэм вдруг чувствует вкус того самого поцелуя, что так взбудоражил тогда его воображение: сладость яблока и терпкость корицы. Но теперь он оседает горечью на губах, будто яблоко было гнилым, залежалым, а корицы чересчур много, отчего она стала противно горчить. А внутри растёт разочарование и злость на самого себя: они столь многое упустили из-за него, столько всего потеряли по глупости и из-за нежелания открываться и доверять. Искали утешение в ком угодно, но только не друг в друге, не понимая, что они двое — всё, что у них есть. Больше и не было никого другого столь значимого в этом мире. Не было. И не будет. Уже никогда. «… вина завладела тобой настолько, что ты жутко боишься потерять Дина, а он боится потерять тебя. Вы не мир спасаете, а друг друга, сколько бы невинных ни погибло», — ещё долго эти слова Люцифера будут звучать в мозгу Сэма тем самым лейтмотивом, что навсегда определил всю их жизнь.