Калифорнийский цианид

Он очень давно не ловил такси на улице – а может и вовсе никогда не ловил, только видел, как это делают другие? Не успел он об этом как следует подумать, одно из них возникло рядом; он поднял руку, открыл дверцу, сел. Было в этом нечто архаичное. Анонимное, почти приятное. Пустяковая тайна. Момент, чьё авторство оставалось спорным. Поступок человека, которому нечего опасаться. Дождь, беззвучно выступивший на стёклах большими чистыми каплями, делал ночь внутри салона машины нереальной; повсюду сладкими разноцветными цукатами таяли уличные огни, и, расслабив глаза, можно было позволить такси увезти себя в глубины безразличного, но благовольного космоса. Он чувствовал мягкий бугорок наполненного кармана у себя под печенью – опробовать его содержимое тянуло прямо сейчас, не доходя до кровати; хоть он и знал, что не станет этого делать, от желания и дозволенности этого действия из самой сердцевины его тело наливалось теплом. Он был уверен, что Бьянки совершенствует формулу от раза к разу, до сих пор, даже если и не афиширует это для него, – всё-таки она была художницей своего ремесла, а не просто артистичной ремесленницей, и вполне оправданно гордилась своей работой. Даже то, что она предложила ему в самом начале, было несравненно спасительнее, чем любая комбинация химических реакций, побывавших в его организме в течение последних двадцати лет, но уж тем более теперь – после его невзначайных комментариев об одолевавшей вплоть до обеда сонливости, и о ряби микроскопических светлячков перед глазами ближе к вечеру, – лекарство было подогнано ему в самую пору. Наги, изначально отнёсшаяся к такой идее со скепсисом, не так давно восхищённо признала свою неправоту. Одной капсулы перед сном было достаточно, чтобы забыться абсолютно глухим, здоровым семичасовым сном, и далее – чтобы провести целый день на ногах, не сомневаясь в ясности собственной головы и твёрдости рук. Находясь на исходе сегодняшней дозы, он ощущал копящийся вес усталости – она укутывала одеялом, сотканным из непотребных и непрошеных мыслей; смыслы, из которых складывалась его нынешняя жизнь, начинали свёртываться, как подкисшее молоко. Всё было отравлено, и даже антидот, готовый к применению – протяни лишь руку, – был умело преображённым гипонимом того же самого старого яда. В буквальном смысле. Незаурядные навыки Бьянки были немыслимы без наставника, о котором она как-то рассказала ему, как о первом своём роковом романе: оставшись без крыши над головой после ареста родителей, она нашла прибежище у старого друга семьи, когда-то работавшего у них домашним репетитором; ей едва исполнилось семнадцать, он годился ей в отцы и, конечно, затащил её в постель – они прожили вместе несколько лет, после чего она в одночасье, решительно и молча уехала; он не стал её искать, а потом она уже не смогла бы найти его, даже если бы попыталась. Бьянки не стыдилась тех лет, с которых началась её взрослая и профессиональная жизнь – в конце концов, её первый любовник был её первым и главным учителем прикладной химии, которая впоследствии стала специальностью и завидным источником дохода. Он был доктором, ещё вполне молодым учёным, очень одарённым. Услышав об этом, Мукуро испытал редкостное равнодушие. Доктор – чьё имя Бьянки не произнесла, но Мукуро и так его знал, – был доктором из приюта. Он был крепко связан с семьёй Гокудеры; правда, о продолжении его истории вместе с Бьянки прежде Мукуро и не догадывался. Наверное, Мукуро следовало бы разозлиться, но он не почувствовал в себе праведного гнева тогда, и не чувствовал сейчас, спустя несколько месяцев, скрашенных и сглаженных действием капсул. Что это было на самом деле – воздаяние за его муки? Неисповедимые пути кармы?.. Так или иначе, Бьянки к ним отношения не имела, разве что как слепая судорога судьбы, поэтому перед ней он своё знакомство с доктором не выдал. Об этом он вообще никому не мог рассказывать. Только однажды пришлось – аккуратно смазывая детали, – перед Хибари. Хибари невозможно было взять напором, невозможно было взять на измор, этот камень не сдавал ни капли крови, что бы Мукуро ни вытворял ради него; единственное, на что Хибари отзывался, как неохотно приоткрывающаяся под водой ракушка, была вещь, соприкосновение с которой пугало Мукуро больше всего, – правда. Получая от Мукуро толику искренности, Хибари не мог устоять и, сам не осознавая того, вознаграждал Мукуро частичками себя. Их обмен был неравен, даже когда он довёл Хибари до отчаяния и сделал себя единственным и последним человеком, доступным внутри их общей реальности, даже так – взамен на выскобленные тайники его души, Хибари предлагал пригоршню ореховых скорлупок. В итоге и их оказалось достаточно, чтобы полностью Хибари развенчать, в самом деле, у Мукуро к тому моменту было столько помощников, сообщников и попустителей, а у Хибари, боже… У Хибари не было никого. Мукуро осознавал этот факт медленно, настороженно, а позже – с поражающим сердце ужасом. За несколько месяцев в CEDEF, через общение с Наги, и проведя всего пару недель в Милане, он узнал множество людей; ни один из них Хибари не любил, ни одному из них он даже не был приятен. Иемицу, болезненно привязанный к Хибари, уже давно был убеждён, что предавший однажды продолжит предавать; и не суть важно, что Иемицу собственноручно сделал из Хибари предателя, козла отпущения и пожирателя грехов… Кого это волновало? Только Мукуро. Неведомая ему до сих пор животворящая жалость засела внутри так крепко, что на полпути он всерьёз засомневался, сможет ли довести дело до конца. Вопреки всем инстинктам выживания, он начал оставлять для Хибари зацепки, он молился, чтобы Хибари его разгадал и поймал с поличным, он угрожал ему прямым текстом, что возымело совершенно обратный эффект – Хибари снисходительно насмехался над его бравадой, а Мукуро боролся с желанием собрать всю свою убедительность в кулак и сказать, что это не просто угрозы, это свершившийся факт. Его могилу уже вырыли десятки рук, гроб сколотили по коллективной смете, Мукуро оставалось его лишь упокоить… Под конец в голове у Мукуро всё перевернулось – не он ловко сработал и получил рычаг давления на Иемицу, а сам Иемицу снова ткнул его лицом в лужу: заставил расправиться с беззащитным человеком, заставил играть по своим правилам… Конечно, до финиша им было ещё далеко. Сидя на коленях рядом с гостиничной кроватью, где он оставил Хибари – измождённого, растерзанного, одурманенного, – он обещал, что вернётся к нему, как только сам разберётся со всей этой преступной грязью, с которой Хибари – вот оно, единственное утешение – больше не придётся иметь дел. Прижимаясь щекой к его холодной щеке, пробегая пальцами по закрытым векам, Мукуро, сам едва вменяемый, силясь пробиться в сознание Хибари сквозь наркотический сон, шептал, что всё это было правдой – всё, что он ему тогда говорил, было по-настоящему – о том, что у них будет другая жизнь, о том, как они станут свободными людьми, и о том, насколько непоправимо он в него влюбился. Когда Бьянки уже стала оттаскивать его за шиворот от кровати и ворчать по поводу того, что они теряют критически важное время, что, если не смотаются из Женевы в ближайшие полчаса, весь этот цирк с отравлением и похищением будет насмарку, и что Мукуро до конца жизни с ней не расплатится, – он продолжал шептать спящему Хибари: никто не любил тебя, кроме меня, когда-нибудь ты поймёшь, никто не сумел тебя полюбить, а я – только тебя и умею... – Мукуро! – преодолев парадные ступеньки отеля в два прыжка, Наги подхватила его за руку, приобняла, потом снова обернулась. Махнула припаркованной у входа машине; машина моргнула фарами и стала разворачиваться. Издалека Мукуро не мог разглядеть наверняка, но мог обоснованно предположить, что за рулём сидел Цунаёши, поэтому спросил у Наги, коротко приобняв её в ответ: – Я ничему не помешал? – Вовсе нет, ты как всегда вовремя, – подстроившись под широту шагов друг друга, не отпуская рук, они зашли в фойе. – Цуна подвёз меня после работы, а я возьми и забудь где-то карточку от номера. – Вот как? – Мукуро нажал кнопку вызова лифта и улыбнулся, изображая изумление; даже если бы это было и так, все служащие их отеля давно знали Наги в лицо и в два счёта открыли бы для неё номер. Она тоже заулыбалась: – Можешь поверить? Так нелепо. И до тебя весь вечер невозможно было дозвониться, поэтому пришлось нам поужинать вместе, а потом вернуться сюда и дожидаться твоего возвращения. – Ты действительно звонила мне? – Неоднократно. – Ох, – Мукуро похлопал себя по карманам; и верно, телефона при нём не было. Ни разу за день он об этом не вспомнил, все его встречи были запланированы заранее – привычка, вынесенная из опыта изоляции, которую устроили ему в CEDEF. – Но ты, по крайней мере, хорошо провела время? – Сказочно. После ужина мы просто сидели там, внизу, и разговаривали вдвоём. Прошёл час, два, тебя всё не было, я сказала, что должна отпустить его домой, а Цуна предложил, чтобы я сегодня переночевала у них… Так и не договорились, отвлеклись на другую тему, правда я теперь уже совсем не помню, о чём мы могли так долго говорить… Ой, – когда лифт потащил их вверх, Наги наконец глянула на лицо Мукуро в ярком электрическом свете, слегка наклонила голову и сказала: – Непривычно, но тебе идёт. Как будто актёр в театре, или каком-нибудь старом фильме про… – Рукотворных монстров? – … кабаре. – Можешь не щадить моих чувств. – Я и не щажу, мне правда нравится. Есть в накрашенных мужчинах что-то непостижимое… А вот и мы, – сказала Наги, открывая дверь номера карточкой, которую только что достала из собственной сумки. Сразу за порогом они сбросили обувь, верхнюю одежду. Мукуро рассеянно присел у стола и уставился на Наги, застывшую посреди гостиной в какой-то блаженной прострации; она вынимала из волос шпильки, поддерживающие их на затылке в слабом, легкомысленном узле, но её пальцы то и дело теряли связь с намерениями её разума, губы подрагивали, глаза смотрели поверх реальности. Обернувшись в конце концов на его настойчивый взгляд, она тихо спросила: – Что-то не так? – Ты очень красива. – Мне кажется, я счастлива, – кивнула она. И в ту же секунду Мукуро это почувствовал – её счастье охолонило его, надорвало липкую плёнку теней, взрезало саван усталости, так что его снова подбросило на ноги, и он подошёл к ней, чтобы обнять покрепче, припасть… Как хорошо, что Наги обретала любовь первой – она так долго её ждала, это было справедливо, – хотя бы потому, что и у Мукуро, как у главного растопщика, было непосредственное право погреться у этого очага. С тех пор, как Наги переехала в Милан, с тех пор, как CEDEF лишился Хибари, и с тех пор, как Цунаёши во всех смыслах, кроме формального, лишился правой руки, а в более глубоком смысле – обеих… многое стало меняться. Постепенно, и не всегда так, как хотелось бы им; с другой стороны – выигрывали терпеливые. Эту добродетель они осваивали с Наги заодно, и теперь уже были заметны кое-какие результаты. Цунаёши держался с Мукуро по-прежнему подчёркнуто дружелюбно, но реже искал с ним встреч, реже приглашал на мероприятия, насчитывающие менее десяти участников, реже оказывался доступен, когда Кёко планировала совместные с Мукуро походы в оперу и балет; если же им приходилось оказаться лицом к лицу, Цунаёши становился неспокоен – исподволь всматривался то в него, то в Наги, пытался понять, как впрочем и многие другие, что же их действительно связывало? Официально между Мукуро и Наги ничего не было, но они уже давно жили вместе; на людях они то и дело использовали жесты нежности, но исключительно невинные. Цунаёши было сложно осознать, что его сводная сестра – временами отстранённая, не до конца им понятая, но беспредельно преданная и любящая, – могла внезапно достаться кому-то другому. Конечно, если бы это было делом решённым, если бы их отношения с Мукуро складывались красивым, симметричным, нарастающим узором, подобно его собственными отношениям с Кёко, Цунаёши был бы в первых рядах благожелателей, но здесь всё было сложнее, аморфней. С его сестрой происходило нечто – опасное? загадочное? обескураживающе притягательное? – что заставляло его и беспокоиться, и проявлять к ней новонайденный интерес, и, в конце концов, тянуть одеяло на себя… В душевую Мукуро пропустил Наги первой, а сам принялся усердно оттирать лицо с мылом, параллельно рассказывая о том, как прошёл его день, выбирая те части, которые могли представлять для неё ценность, и опуская те, что в целом её не касались. Он подал ей свежее полотенце; она помогла ему закапать глазные капли. Потом, стоя перед зеркалом с зубной щёткой, Наги вздохнула: – Никак не могу поверить, что всё это происходит со мной. – Почему бы этому не происходить с тобой? – Мукуро сплюнул пасту в раковину; он знал этот диалог наизусть, они часто его репетировали. – Потому что… – … тебе всегда казалось, что вещи, которые случились с тобой в детстве по воле взрослых, имеющих над тобой власть, осквернили тебя… – … и что сломаного не починить… – … и что все, кто на тебя ни посмотрит, видят твою изломанность насквозь. Чем ближе становится человек, тем сильнее его отталкивает твоё прошлое, даже если он о нём не знает. Окружающие чуют твоё несчастье, подсознательно обращаются с тобой, как с больным животным… – Но это не так. – Верно, это сущий абсурд. Ты сама мне объясняла… – Каждый новый день – шанс для перерождения, и важна только та история, которую мы повторяем сами себе. Возобновлять и укреплять внутри себя самосущность, которая заведомо ущербна, уязвима и искалечена, значит продолжать дело тех, кто относился к нам с бессмысленной жестокостью в прошлом. В наших силах положить конец этой динамике. Мы должны делать этот выбор ежедневно, как бы трудно иногда ни было, и вести себя так, будто мы уже здоровы, свободны и счастливы… Можно? – Наги приняла колпачок с Листерином из его рук, прополоскала рот, потом добавила: – Но… – Но? – Но в данной ситуации всё не так просто. Дело не только в моих чувствах, но и в объективных причинах, таких как… – То, что Цунаёши – твой брат. – Лишь на бумаге… – Боже, да вы же жили под одной крышей? – Всего пару лет, будучи подростками… – А теперь он женат, и безоблачно счастлив в браке! – Браки распадаются, особенно ранние, статистически… – Только подумай, что скажут люди?! – Какие люди? – Те самые, общественное мнение… – Общество, – Наги повернулась к нему со вздохом утомлённого ученика: – чумная собака в моей голове, которую давно пора отвести за сарай и пристрелить. – Правильно, – Мукуро взял её лицо в ладони и слегка сжал, отчего оно стало ещё юнее, доверчивей, и чётко, с тихим придыханием, выговорил: – Я отведу тебя под венец к этому очаровательному недотыке, чего бы то ни стоило. Ты мне веришь? – Безнадёжно. Укладываясь в постель, они по привычке оставили стёганое покрывало лежать посередине сбитой в крупные складки демаркационной линией, делящей их кровать на две условные половины. Иногда перед сном они перебирались в гости друг к другу, чтобы погреться, иногда держались за руки, разговаривая, но засыпали всегда каждый под своим одеялом. Наги выключила свет, а он беззвучно включил телевизор – показывали романтическую комедию, выпущенную явно в обход кинопроката. Спальня утопла в серебристом полумраке. Немного полежав молча, Наги сказала: – Прежде чем уснуть, когда уже передумала о всех других делах, я вспоминаю о том, как он меня однажды поцеловал. На новый год, три года назад, мы праздновали его в Японии, но не дома, а в Токио. Было шумно, хотя конечно не настолько, как обычно бывает здесь… Весь вечер пели караоке, и напились прилично, чуть не пропустили полночь, а когда выскочили на улицу – взорвался первый фейерверк, и тогда он схватил меня и поцеловал прямо в губы. Сначала меня, потом Хаято, знаешь, просто так от избытка счастья, когда хватаешь и целуешь первое, что попадётся под руку в пылу момента, например, кота… Совершенно целомудренно. Но я помню это так хорошо, всем телом, как морозно было снаружи, как гремело небо, и… Мукуро слышал эту историю столько раз и представлял её в таких подробностях, что мог бы поклясться, что сам был на той слегка присыпанной снегом террасе, посреди пылающего Токио, плечом к плечу с друзьями, которых знал сто лет, – тем не менее, он её не перебивал. Наги начитывала ему свои мантры так же, как он пел ей свои псалмы, – совсем не для того, чтобы поведать что-то новое. – Ваша история такая… незамутнённая, что я даже немного завидую, – сказал Мукуро, приподнявшись с подушки на локте, уставившись расфокусированным взглядом в экранные блики. – Физически между нами было всё, чего только можно желать, но по-настоящему он целовал меня всего два раза. Первый раз, как будто пытался спасти, и второй, как будто сам просил о помощи… – Прости, – негромко проговорила Наги, улыбка в её голосе была осязаемой. – Я просто никак не могу вообразить себе Хибари в подобной ситуации. Для меня он всегда был таким бесполым. – Он и есть бесполый, – Мукуро кивнул и чуть улыбнулся, поймав её взгляд. – У него под одеждой ничего нет, даже пупка, его отец просто выругался над чревом его матери, а через девять месяцев его привезли экспресс-доставкой с фабрики педантичных ублюдков… Отсмеявшись, Наги сказала: – Хорошо-хорошо, это всего лишь мои суждения, я постараюсь держать их при себе. Как бы там ни было, воспоминания о нём тебе дороги… – Они меня угнетают… – Он тебе нравится… – Он совсем мне не нравится, – измученно выдохнул Мукуро. – Всё куда хуже, я его люблю. – Понимаю. – Знаю, что понимаешь… Когда Наги задремала, он склонился над ней, чтобы аккуратно прикоснуться губами ко лбу, потом приглушил яркость экрана до едва различимого сияния, поднялся с кровати и на ощупь вышел в гостиную. Номер полнился пушистыми перешёптывающимися тенями, гибкими любопытными фигурами, силуэтами, готовыми превратиться в человеческие, дай только вниманию зацепиться за один из них. Деревянные планки пола ласково разъезжались под подошвами ног всю дорогу до прихожей, где он оставил пальто; певучий сквозняк неразборчивых голосов обдувал лицо, пока он запивал капсулу минералкой. Он постоял немного в пограничной невесомости, потом снова окунулся в блаженные наслоения постели. В ожидании действия препарата он нашёл пальцами кольцо, забившееся вместе с цепочкой под шею, и переложил его себе на голую грудь. Потом бездумно поднёс ко рту и зажал губами. Ровный, неукрашенный ободок из тёмного титана – единственное, что Хибари когда-либо при нём носил. Год назад, в колледже, почти не снимая. Позже, по возвращении в Италию, оно пропало, и Мукуро вовсе о нём не помнил, пока не обнаружил брошенным среди вещей Хибари. Ни монетарной, ни эстетической ценности оно не представляло; о сентиментальной строить гипотезы было затруднительно. По внутренней стороне плелась мельчайшая гравировка – нечитаемая, затёртая о кожу – о кожу Хибари, или о чужую? Даже прикасаясь кончиком языка он едва ли мог опознать присутствие неких слов. Возможно, это была всего лишь бессмысленная прихоть, а никакая не потаённая история, которую он рисовал себе – дары, обещания, муки разлуки – всё, что так не похоже на Хибари, и всё, что так пронзительно ранило своей недоступностью, окажись оно правдой, чувством – любым, пусть даже беспорядочным и некрасивым, – доверенным кому-то другому, а не ему… Когда-нибудь он сможет спросить у Хибари об этом, когда-нибудь – он знал это непреложно, как то, что солнце завтра взойдёт на востоке, – Хибари сам захочет ему об этом рассказать. Но пока – ему снилось, как он исступлённо добивается от Хибари ответа – что же это значило для тебя? Что всё это значит? Не глядя на протянутую ему ладонь с кольцом, Хибари неизменно говорит – теперь уже ничего, или – кто знает? Лицо Хибари смотрит неприятно знакомой, сонной улыбкой, и отвечает ему его же собственным голосом: то-то тебе бы хотелось узнать. Тебе всегда нравились головоломки, не так ли?