Все вроде бы как обычно. Кружка горячего кофе на столе, глупая собака крутится у его ног, требуя внимания, — Хидан подумывает о том, чтобы ее оттолкнуть, но сил ни на что нет, и он решает просто ее игнорировать.
Какузу здесь нет. Скорее всего, он не хочет его видеть — ну, после их ссор ему всегда нужно время, чтобы остыть.
Не то чтобы в этот раз виноват Хидан. Не совсем.
Он не хотел, чтобы дошло до такого.
Даже по его меркам это просто паршивое оправдание, и потому Хидан пытается просто не думать вообще.
Нихрена не работает.
Он стискивает кружку в ладонях, смотрит в нее. Тепло слегка успокаивает; на мгновение он почти отключается, закрыв глаза. Голова кажется тяжелой — он бы лучше вернулся в кровать и хоть немного поспал.
Тихое гавканье заставляет дернуться — черт, и почему эта псина не оставит его в покое?
— Хули тебе надо, — бормочет он, глядя на нее. — Еды у меня нет.
Альба склоняет голову — от пронзительного взгляда светло-голубых глаз Хидану становится совсем неуютно, и он отворачивается — тут же замечает что-то белое на полу и наклоняется поднять.
Это оказывается порванный лист бумаги — то ли не заметил вчера, то ли псина из мусора вытащила, какая разница.
Хидан на автомате расправляет бумагу — и замирает, когда видит небрежные наброски собственного лица — спокойного, счастливого, слегка смущенного. Эмоции переданы на удивление точно — хоть рисунки и не слишком детальные, сходство все равно поражает.
Лист оборван так, что от одного рисунка осталась только половина головы — с широкой улыбкой, которая сейчас кажется почти насмешливой.
Хидан давит кривую усмешку и осторожно складывает листок — сам толком не понимая, зачем. Что ему с этим делать, в самом деле.
Почему-то ему так странно, и это чувство не желает проходить. Рисунок и рисунок — какая вообще разница.
На колени внезапно опускается что-то тяжелое; опустив взгляд, Хидан видит лапы собаки. Альба опять на него смотрит, словно чего-то хочет — чего только? Поиграть, что ли? Будто Хидану больше делать нечего.
Конечно, намеков собака не понимает. Будто это возможно.
— Бля, да чего тебе надо-то? — раздраженно шипит Хидан, отталкивая собаку прочь — но все же осторожно.
Упертое животное снова ставит лапу ему на колено, но почти сразу убирает, разворачивается к двери и радостно виляет хвостом.
— Не доставай Хидана, Альба, — говорит Какузу. Он уже собрался — и, конечно, на нем снова его чертова маска. Вне дома он почти никогда ее не снимает; и это раздражает, честно.
Хидан хочет сказать что-то, но не знает, что. Даже банальное «доброе утро» почему-то застревает в горле.
Какузу наклоняется погладить собаку — его голос ненадолго смягчается, когда он спрашивает «quién es una buena perra?», и та гавкает в ответ — как будто и правда его понимает.
Ну да, она его
хорошая собачка; а на Хидана он даже не смотрит.
И это бесит тоже.
— Давай быстрее, если не хочешь добираться самостоятельно, — бросает Какузу, выпрямляясь.
Какая-то часть Хидана хочет демонстративно послать его и действительно отправиться в колледж своим ходом. Но быстрый взгляд в окно останавливает — там же чертова метель; и он ограничивается лишь тем, что выливает в раковину так и не тронутый кофе.
Хотя хочется, если честно — с размаху швырнуть кружку в стену.
Какузу ничего не говорит, когда они садятся в машину; да и почти полчаса, что они едут, молчит. Даже когда Хидан пытается завести разговор, он практически не реагирует.
— Да в чем дело? — не выдерживает Хидан.
— О чем ты? — Какузу не смотрит на него.
— Ты злишься, что ли?
Он отвечает не сразу — когда все же отвечает, звучит это сухо и натянуто:
— Нет.
И так, что Хидан совершенно не верит.
Но сил спорить у него нет, и вместо этого он просто отрешенно смотрит в окно.
Ранним утром еще темно, и рождественские огни на мелькающих мимо зданиях притягивают взгляд; они ярко переливаются, отражаются на снегу, и Хидан не уверен, что думает.
Красиво.
Хидану всегда нравилось Рождество, хотя настоящего ощущения праздника он никогда не испытывал — может, потому что возможности отметить у него никогда не было.
Родителям, когда он был мелким, было как-то не до того; а позже праздновать в одиночку не особо хотелось.
Хидан бросает взгляд на Какузу — он смотрит на дорогу; маска скрывает выражение лица, но все равно он кажется каким-то... печальным? За неимением лучшего слова.
И Хидан разрывается между собственной детской обидой и желанием обнять его и сказать, что он
правда не хотел, чтобы все так вышло. Никогда.
Но вместо этого снова отворачивается и проводит пальцами по холодному стеклу.
Столько снега здесь редко выпадает. Наверное, особенный год.
Хотя он не уверен, хорошо это или плохо.
— Снега дохрена, а? — говорит Хидан, и его голос звучит до отвращения неловко и напряженно. — Тут такое редкость.
Какузу бормочет что-то неразборчивое в ответ, но на этом все. Хидан ненавидит это, ненавидит его упрямство — и ненавидит себя за то, что не может просто переступить через свою тупую гордость.
Чем здесь гордиться вообще? Тем, что причинил ему боль?
Хидан сжимает кулак, тихо выдыхая.
Он помнит, как вчера смотрел на него Какузу — помнит ту злость и замешательство, словно он не понимал,
почему Хидан это сделал.
Да и, честно говоря, Хидан сам не понимал.
Он просто... сорвался. Слишком часто кто-то будто щелкал переключателем, и он едва осознавал реальность — пока не становилось слишком поздно.
Когда они наконец добираются до парковки колледжа, Какузу внезапно нарушает молчание.
— Хидан.
Хидан оборачивается, выжидающе глядя на него — отчасти ожидает услышать лекцию о том, какой он идиот и невнимательный мудак. Даже это было бы лучше — да что угодно, лишь бы он не молчал.
Но Какузу только говорит:
— Если тебе станет хуже, скажи мне.
И Хидан чувствует себя еще более отвратительно. Он как будто действительно
не злится, и Хидан не понимает, почему.
С одной стороны — действительно, мелочь. С другой — вчера ведь он вел себя так, будто это его серьезно задело.
В кафетерии шумно и многолюдно, и Хидан изо всех сил старается игнорировать шум — и
людей, пока Аманда роется в сумке.
Да может она побыстрее? Ему просто нужны эти чертовы конспекты.
— Конспекты я тебе, может, и дам, — деловито продолжает она, — а вот эссе пиши сам. Я уже устала все время тебя вытягивать, вот правда, как будто мне больше всех надо.
— Ну ты же добрая, — несчастное лицо Хидану сейчас удается особенно хорошо — может, потому что чувствует он себя как раз так.
Она хмыкает и качает головой:
— У моей доброты есть пределы.
— Значит, я их еще не видел.
Хидан кидает взгляд на время; последняя лекция Какузу на сегодня закончится где-то через полчаса.
Полчаса... но время идет так медленно.
Хидан сжимает телефон в руке, тихо выдыхая, и откладывает его в сторону.
Да нахрен это все, а.
Хидан хочет увидеть его — и в то же время почти боится этого. Что он вообще скажет? Может, просто притворится, что ничего не произошло, и все будет хорошо.
Ничего тут хорошего.
Все кажется таким неправильным, и как бы Хидан ни пытался не думать, мысли все равно возвращаются ко вчерашнему дню — ко всему, что он сделал, всему, что сказал.
Тошнота подступает к горлу, и он стискивает зубы; все должно быть нормально, всегда же было.
Он не переступил черту.
Хидан разжимает кулак, смотрит на свою раскрытую ладонь. Почти чувствует, как ломается пластик под пальцами, как рвется бумага — так легко.
Но, может, был на грани этого.
— Эй, — зовет его Аманда, и он неохотно поднимает голову. — У тебя что-то случилось? — спрашивает она; даже немного обеспокоенно. — Выглядишь не очень.
— Нормально все, — отмахивается Хидан.
— Ну как скажешь.
Настаивать и выпытывать Аманда явно не собирается. Только пожимает плечами, кладет стопку бумаг на стол рядом с ним — твою мать, ему серьезно нужно все это переписать? — и возвращается к своему напитку.
Обиженной она не выглядит, но кто знает. — Хидан постоянно умудряется сказать что-то не так.
Но какая разница, злится она или нет. Помочь все равно не сможет.
А вообще... вот серьезно, у кого еще спрашивать?
Вообще-то он мог бы обратиться к Конан. Она ведь дружила с Какузу и могла бы подсказать что-то; и к тому же преподавала историю искусств, так что точно разбиралась во всей этой херне лучше Аманды.
Но с Конан они не были как-то особенно близки. Она всего лишь однажды напоила его чаем у себя в кабинете, подарила фигурку-оригами и завуалированно намекнула, что вообще-то по девочкам, так что на Какузу не претендует. И нехрен убивать ее взглядом постоянно — ну, конечно, помягче, она всегда была слишком вежливой и милой. Прямо-таки до тошноты.
Наверное, ей было Хидана жалко.
Как бы там ни было, особо они не общались, только кивали друг другу при редких встречах, и Хидан попросту не доверял ей настолько, чтобы с чем-то таким подойти.
Не то чтобы он
доверял Аманде. Но с ней было проще, привычнее, он знал ее дольше, в конце концов.
— Эм, — тоскливо тянет Хидан, — ты разбираешься в рисовании?
Она удивленно смотрит на него — так глупо выглядит с этой пластиковой соломинкой во рту.
— Не особенно, а что?
— Мне нужно… что-то. Не знаю.
— Что-то, — повторяет Аманда и вздыхает. — Хидан, серьезно, давай конкретнее.
— Короче, мы с Какузу поругались вчера. — Звучит не совсем правильно. Как будто причиной ссоры послужила немытая посуда или что-то еще в том же духе — такая же херня.
— И? — торопит Аманда.
— Ну и я его вещи слегка испортил, — замечая ее скептический взгляд, он раздраженно выдыхает и поправляется: — Ладно, нахрен все сломал. Теперь это просто хлам.
— Оу.
Не слишком-то красноречиво.
Ее лицо, впрочем, говорит само за себя.
Здесь она явно не на его стороне.
— Я, конечно, не знаю, что у вас там было, но если бы мой парень что-то мое сломал — в смысле, специально, — отправился бы следом за вещами. — Она качает головой.
— Он отходчивый. — Хотя Хидан не уверен, насколько еще хватит его терпения — такое происходит уже не в первый раз. — Но с утра он еще на меня злился.
— Неудивительно.
Да блядь. Не то чтобы он ждал от нее сочувствия, но тыкать его носом совсем необязательно; будто он сам не понимает, что проебался.
Хидан вытаскивает из кармана сложенный листок с рисунками, расправляет, пытаясь привести в относительно нормальный вид, — не преуспев, плюет и просто протягивает ей.
— Вот.
Аманда берет его и с интересом разглядывает.
— Он тебе польстил, в жизни ты не такой милый.
Хидан хмыкает, хотя ему не особенно весело.
— Утром нашел. И знаешь... как-то странно. Смотрю и чувствую себя мудаком.
В ее глазах — то ли удивление, то ли осуждение.
— Ты что, только из-за этого задумался, что что-то не так сделал?
— Да нет, — отмахивается Хидан. — Просто, ну... все равно же хуйня получилась. Ничего хорошего. Только наорали друг на друга и по разным комнатам разошлись... я вообще не этого хотел, — он опускает голову, вцепившись пальцами в волосы.
И, наверное, не хотел срываться
так.
— Я вечно творю херню.
— Ну, не надо, — она тянется потрепать его по волосам, и у него нет сил даже уклониться от прикосновения. — Со всеми бывает. Просто извинись и извлеки из этого урок?
— Ага, вот так просто, — бормочет Хидан.
— Именно, — она чуть хмурится. Затем ставит локти на стол и подается вперед. — Так ты хочешь купить для него что-то взамен того, что испортил?
— Вроде того.
Это меньшее, что можно сделать — это было бы честно.
— Ты мне поможешь?
— Куда же я денусь, — Аманда неожиданно улыбается. — Что насчет четверга? Пробежимся по магазинам, может, найдем что. Главное, не вестись на рекламу... Рождество же скоро, нам наверняка постараются впарить самое дорогое.
— А ты праздновать будешь? — спрашивает Хидан — не потому, что ему есть какое-то дело, а потому, что благодарить ее как-то неловко.
— Да, с семьей, — охотно отвечает она. — С родителями, конечно, еще бабушка с дедушкой приедут... может, брат с невестой заглянут, хотя они пока не уверены... О, мне же еще нужно купить для всех подарки! Так что я не только тебе помогу, — она смеется. — А как насчет тебя?
— Без понятия. — Хидан отворачивается, хмурясь.
— Почему так? — спрашивает Аманда. — Из-за того, что вы поругались? Да ладно, помиритесь к Рождеству!
— Может.
Разговор, который сам же начал, продолжать как-то не хочется.
Серьезно, что они будут делать на Рождество? Почему-то до сих пор он об этом не думал.
Даже если забыть о той тупой ссоре...
что вообще тут можно придумать? Романтический ужин? Свидание? Даже звучит тупо.
Но почему-то Хидан хочет хотя бы спросить Какузу, что он насчет этого думает.
Телефон коротко вибрирует, отрывая его от глупых мыслей.
Я на парковке.
И все. Хидан смотрит на сообщение пару секунд, потом громко выдыхает и встает из-за стола.
Он просто сделает вид, что все нормально. Игнорируй проблему, и она как-нибудь решится сама.
Ступеньки покрыты льдом, и Хидан несколько раз чуть не поскальзывается; «как же заебало», — думает он, — «блядская погода, их тупая ссора,
все это».
Какузу стоит возле машины, уставившись в телефон, и оборачивается только тогда, когда Хидан подходит к нему вплотную. Его лицо ничего не выражает — даже с учетом маски.
— Привет, — говорит Хидан. Хочется сказать еще что-то, но голос не подчиняется; Какузу же только коротко кивает.
— Все в порядке? — спрашивает он как-то отстраненно, открывая для него дверь машины. Даже не смотрит на него; и Хидан чувствует, как снова начинает злиться.
Несмотря на то, что виноват сам.
— Заебись, — бросает, забираясь на сиденье.
На этот раз тишина длится недолго, в отличие от утра.
— Почему бы нам тоже праздник не устроить? — спрашивает Хидан. По большей части для того, чтобы как-то развеять напряжение; но сейчас он думает, что и правда хотел бы. — А то смотри, все дома украшают, а у нас пиздец уныло. Даже елки нет.
— Это бесполезная трата времени и денег.
— Ты что, вообще не празднуешь? — интересуется Хидан.
Они на самом деле никогда об этом не говорили. Не то чтобы он думал, что Какузу любит устраивать на Рождество зажигательные вечеринки или вроде того — не такой он человек, — но полного равнодушия не ожидал.
В конце концов, ну... все любят Рождество?
Все нормальные люди, по крайней мере.
— Зачем? — вопросом на вопрос отвечает Какузу.
Хидан задумывается.
— Ну, не знаю... Мой папаша вот Рождество терпеть не мог. Ну и не отмечал никогда. Я как-то мелкий еще был, пришел, спросил, хули все празднуют, а мы нет? Он меня тогда здорово отходил, а ма как всегда… — Хидан замолкает, замечая его взгляд; поспешно вскидывает руки: — Эй, я не пытаюсь тут на жалость давить, честно! Просто так было, ну и… само к слову приходится.
Какузу отворачивается, на мгновение прикрывает глаза.
—
Eres imposible, — глухо говорит. — Если ты так хочешь отметить это несчастное Рождество, я не против. Хотя это просто глупо.
— Но весело же, — Хидан, не думая о том, что они все еще на дороге, хватает его за руку, прижимаясь ближе. — По-моему, праздники — это классно.
На это Какузу ничего не отвечает. Только вздыхает, качает головой и поворачивает руль — резкий поворот заставляет Хидана теснее прижаться к нему.
Они почти дома, отмечает Хидан.
И домой он возвращаться не слишком-то хочет. Он знает, что там его ждет та же напряженная тишина; знает, что Какузу будет избегать его весь остаток дня — если и не весь следующий день тоже. И, может, это лучше, чем опять кричать друг на друга, но все же
хреново.
Может, Хидан должен что-то сказать. Но он никогда не умел извиняться. Какузу же должен понимать, что он этого не
хотел.
Машина замедляет ход, когда они подъезжают к дому.
Так же молча Какузу заглушает мотор и выходит из машины, даже не взглянув на Хидана.
Хидан бросается за ним, хватает за руку — и тут же отпускает, едва поймав его взгляд.
В нем нет злости. Только усталость и совсем немного раздражения.
Почему, блядь, Хидан опять чувствует себя мудаком, когда Какузу даже не говорит ничего?
Какузу легко проводит ладонью по его плечу и отстраняет.
— Идем уже.
И напряжение, ненадолго ушедшее, возвращается снова.
Как Хидан и предполагал, Какузу упорно его избегает. От этого неуютно — даже подкатывает злость; но начинать все по новой сейчас кажется худшей идеей на свете.
Хидан думает, что нужно на что-то отвлечься. Он даже пытается просмотреть конспекты Аманды, но буквы начинают расплываться перед глазами уже на второй странице. Не помогает.
Что поможет?
Хидан не знает.
Столкнув бумаги на пол, Хидан ложится на кровать. Затем снова садится. Он не хочет спать и не знает, чем себя занять.
Может, было бы легче, будь Какузу рядом; но его нет. И почему он так заводится из-за ерунды?..
С людьми всегда так. Обижаются по самым идиотским поводам. И, может, Хидану и самому это не чуждо, но сейчас об этом думать не хочется.
Надо было просто
извиниться. Это не так уж сложно.
Хидан почти хочет найти Какузу и сказать именно это; но у него нет сил встать, совсем; тело кажется тяжелым и онемевшим, и все мысли разлетаются, прежде чем ему удается сконцентрироваться на одной.
Да какая разница.
Тихий то ли лай, то ли скулеж Альбы вырывает его из прострации, но не заставляет ничего делать.
— Глупая собака, — вяло бросает Хидан. Сил нет даже ее прогнать. — Свали. Я не буду с тобой играть.
Псина все равно роняет мячик ему на колени — он почти сразу скатывается на пол, — и тычется мокрым носом в руки. Раздражает. Но это лишь привычное раздражение, которое не может выдернуть из накатившей апатии. Что есть, что нет.
Ничего не меняется.
Хидан не двигается, только повторяет едва слышно «свали» еще пару раз, но потом забивает и на это.
Альба запрыгивает на кровать и устраивается рядом с ним, прижавшись теплым боком к бедру. Словно бы что-то понимает... хотя что она вообще может понимать. Но Хидан не так уж против, что она рядом. Еще бы только не толкала мордой его руку упрямо, прося погладить.
Плевать. Хидан даже не пытается ее оттолкнуть — неважно.
— Альба,
para, — Голос Какузу он точно не ожидал услышать — особенно сейчас. Но он здесь, и Хидан отстраненно думает, с чего бы. — Оставь ты его.
Собака неохотно слушается, спрыгивает на пол и опять тихо гавкает, как будто даже возмущенно.
Какузу коротко хмыкает, но тут же серьезнеет.
— Все нормально? — спрашивает он непривычно мягко.
Хидан пожимает плечами. Может, да, может, нет.
Какое ему вообще дело.
Какузу молча садится рядом с ним и обнимает.
Хидан прикрывает глаза, слегка поворачивает голову — так, чтобы прижаться щекой к его плечу. Тепло, исходящее от него, и ровное сердцебиение успокаивают; не хочется ни двигаться, ни что-то говорить.
Но спросить — надо.
— Ты злишься? Честно.
Почему-то Хидан боится услышать ответ.
Какузу медлит, прежде чем произнести:
— Немного.
И ничего удивительного. Удивляет разве что это «немного».
— Я не хотел.
На самом деле хотел — только не карандаши его сломать, а его же руку. И не стол переворачивать, а
его схватить за волосы и — да хоть о стену, серьезно. Не то чтобы он в тот момент думал,
как. Он просто хотел сделать ему больно, как можно больнее, чтобы только понял —
А, собственно, что?
Если подумать об этом сейчас, то это же просто глупо.
Но он просто хотел, чтобы Какузу смотрел только на него. Ему не должно было быть нужно что-то — кто-то — еще, пока Хидан был рядом.
И как-то забылось, что ненормально — скорее не отлипать друг от друга целыми днями, и личное пространство нужно всем.
Почему-то осознание всегда приходит слишком поздно, когда уже вряд ли получится что-то исправить.
Но он просто так не хочет его терять.
И на самом деле Хидан хочет рассказать — обо всех своих мыслях, о непонятных чувствах, о том, что он просто так устал со всем этим справляться, — но станет ведь только хуже, потому что Какузу просто
не поймет.
И вместо этого он говорит только:
— Не уходи.
Какузу тихо усмехается и обнимает его крепче.
—
Qué tonto... Куда я от тебя денусь.
Он целует его волосы, и Хидан замирает, по-прежнему не открывая глаза.
И немного, может, — легче.
Собака снова запрыгивает на кровать, но в этот раз ее никто не прогоняет — и она сворачивается в клубок, прижимаясь к боку Хидана. Тепло.
И снова Хидан думает, что должен извиниться. Сказать хоть что-то не настолько глупое и пренебрежительное, как «я не хотел».
Но нужные слова не находятся, а Какузу ничего от него не требует, и потому он продолжает молчать. Может, это правда не так уж важно. Может, они могут просто обо всем забыть.
—
Está bien, — говорит Какузу; его голос звучит устало, но мягко, и Хидан согласно бормочет что-то.
Ему на самом деле не кажется, что все хорошо.
Но, может, еще будет.
***
— Твоя мать была гребаной шлюхой. — Отец стоит к нему спиной, а под его ногами лежит она — не двигаясь, с разметавшимися по полу светлыми волосами, неестественно вывернутой шеей.
Только сейчас Хидан почему-то замечает, насколько она хрупкая.
— Она сама напросилась.
Сама, сама.
У тебя же всегда так.
Хидан давится нервным смехом, слепо шарит рукой по столу — и нащупывает рукоять ножа почти сразу.
Мыслей нет.
Только порыв.
Отец оборачивается в последний момент, но среагировать не успевает — только глаза расширяются в ужасе, — а потом кричит.
А Хидан ударяет снова и снова, даже не удивляясь тому, насколько легко это выходит, — и почему-то не может перестать смеяться.
«Wszystko będzie dobrze, miły», — говорит мама, улыбаясь; и, как ребенка, целует его в лоб.
Она всегда улыбается.
И всегда говорит, что отец любит их.
Только — да, иногда бывает строг.
Хидан открывает глаза, судорожно пытаясь вдохнуть, и на какое-то мгновение ему кажется, что он все еще там, рядом с мертвыми телами матери и отца.
Воздух кажется густым, вдохнуть не получается, и он только безрезультатно открывает рот. Он резко садится, задыхаясь — совсем как много лет назад, после очередного удара отца, — но сейчас отчего-то хуже.
Успокойся, успокойся
Хидан наконец прерывисто вдыхает — но странная тяжесть в груди не уходит. Вцепившись пальцами в волосы, он закрывает глаза и пытается дышать медленно и ровно, — но мимолетное облегчение больше похоже на самообман.
За спиной раздается тихий шорох и усталый голос Какузу:
— Хидан, что случилось?
Хидан резко мотает головой. «Все будет хорошо»... сука, нихрена ведь не хорошо; тошнотворный шум возвращается, и грудь сдавливает сильнее.
Он сжимает ладонями виски, низко опуская голову.
Он хочет, чтобы этого никогда-никогда-
никогда не случалось.
Или хотя бы ничего не помнить.
Хотя бы чтобы не было так больно.
— Хидан, — теплая ладонь Какузу касается его плеча. —
Háblame. Тебе плохо?
Сам, блядь, как думаешь?
Хидан не говорит ничего.
Он не хочет говорить, просто не может — он ненавидит выглядеть слабым, не знает, как объяснить. Но Какузу вдруг осторожно, но уверенно привлекает его к себе, обнимает — и Хидан застывает, часто дыша.
Так — становится немного легче, и хотя Какузу ничего не говорит, достаточно и крепких объятий. Хидан поворачивается к нему, прижимается лбом к плечу и обнимает в ответ.
Какузу шепчет что-то — тихо, едва различимо, но звучит успокаивающе; и Хидан продолжает медленно дышать, постепенно расслабляясь.
Он здесь.
И слов вовсе не нужно, потому что он
понимает и так.
— Опять кошмары? — спрашивает Какузу, чуть отстранившись.
Хидан пожимает плечами, встряхивает головой, отбрасывая волосы с лица.
— Да так, херня.
— Как же. — Какузу скептически смотрит на него и сжимает его плечо. — Хидан. Я знаю, что это нелегко. И я вижу, что лучше тебе не становится.
— Нормально все, — упрямо говорит Хидан.
Какузу совершенно не выглядит убежденным. Но, как ни странно, не спорит — наверное, потому что понимает, что это ни к чему не приведет.
— Пожалуй, сейчас не лучшее время, — говорит он вместо этого и снова обнимает Хидана. — Спи.
Да, хорошая идея.
Хидан закрывает глаза, прижимаясь к нему теснее. Дрожь не проходит до конца, но все же становится легче.
