По линованной бумаге пиши только поперёк

      Это лето было по-особенному жарким. Тягучим, как тёмная патока – и таким же липким, к слову, – удушающим и интригующе интересным. Взрослые ежеминутно жаловались на то, что им ежесекундно хотелось постоять под холодным душем, но сделать это они не могли: счета за воду ещё в начале июня превысили все мыслимые и немыслимые пределы. Больше всех была недовольна бабушка. Старая мадам ругалась на чём свет стоит: злобно щёлкала кнопками вентилятора, обмазывалась кремами в десять слоёв и всё жаловалась, что никак не может уехать к морю. Море, по правде сказать, было в полутора часах езды на автобусе, но на автобусе Старой мадам ездить не пристало; не для того она выдавала свою единственную дочь замуж за этого богача Анжольраса, мог бы и отвезти свою любимую тёщу к морю хоть разок. Нет – всё время работает. Впрочем, к концу месяца бабушка нашла достойное решение – такое же элегантное, как она сама: теперь каждое утро она надевала плавательный костюм, затем, разумеется, наносила макияж, делала причёску, наполняла ванну прохладной водой и проводила в ней целый день. Ежечасно Старая мадам требовала подносить фрукты и кофе – несмотря на испепеляющую жару, настоящая француженка отказаться от этого напитка не могла. А ещё Старая мадам попросила перенести в ванную небольшой телевизор из её комнаты, чтобы она могла не отставать ни от любимых сериалов, ни от, конечно, чемпионата мира. Каждый раз, когда у Франции появлялась хоть какая-то надежда на футбольный успех, все французы, как один, становились огромными спортивными фанатами и экспертами.       Родители были вечно заняты на своей этой работе, поэтому ноша ухода за бабушкой довольно быстро легла на девятилетнего внука. Отказаться было просто немыслимо: это же бабушка! Недавно ей минуло восемьдесят лет, и, хотя она всем говорила, что ей не больше шестидесяти – поверить в это, глядя на неё, было несложно – возраст вызывал благоговейное уважение, как и вся её персона.       – Ману, дорогой, скажи, а наши – это беленькие или красненькие? – на толстой буковой доске поверх ванны вполоборота стоял телевизор, небольшая чашечка с коричневатыми разводами на стенках и миска с аккуратными кусочками дыни.       – Белые, бабушка, – так как ванная была маленькой, мальчику досталось почётное место на унитазе.       – А красненькие – кто?       – Португальцы.       – Чёрт бы их побрал, азулежей этих!       Временами казалось, что бабушка ненавидела абсолютно всех соседей. Да что уж, бабушка ненавидела абсолютно все народы, которые не были французами. Чаще всего под раздачу попадали испанцы, а португальцам прилетало заодно с ними: по словам Старой мадам, Португалия была ничем иным, как ещё одной Испанией. Нравились ей отчего-то только итальянцы – она даже божилась, что в юности была первой, кто плюнул на труп Муссолини. За древностью лет проверить это утверждение не представлялось возможным, поэтому в него все верили, чтобы не обижать Старую мадам.       Сегодня по Евроспорту показывали повтор вчерашнего матча; бабушка сказала, что девять вечера – это слишком поздно для футбола, поэтому смотреть прямую трансляцию она не будет. Также она строго-настрого запретила ей что-то про матч рассказывать, и, как бы Эмманюэль ни радовался тому, что они всё-таки вышли в финал, делать это приходилось тихо и только с родителями.       – Посмотришь игру со мной?       – Нет, бабушка, не могу. Обещал другу погулять.       – Это которому?       – Этьену.       – А-а, тому еврейскому мальчику? Ну, иди же, раз уж тебе еврейские мальчики дороже родной бабушки…       Эти причитания бы наверняка продлились примерно вечность, если бы его не спас окончившийся перерыв на рекламу. Время уже поджимало: мальчишки встречались каждый день в двенадцать на одном и том же месте – у старого-престарого фонтана на площади Женти, и путь туда пешком занимал около получаса – Анжольрасы жили в Виллере, районе, признанном самым престижным во всём городе. И, как полагается самым престижным районам, располагался он у чёрта на куличиках. Пришлось взять велосипед и спуститься с горы на нём, распугивая всех зевак и примкнувших к ним голубей.       – Здорóво! А ты еврей? – выпалил мальчишка, спешиваясь. Затем раздался неприятный звон: это рама велосипеда, брошенная с размаха, ударилась о каменный бассейн фонтана.       На нём же, опершись на колени локтями, сидел несуразный мальчишка. Тощий до ужаса, в лёгкой голубой майке с зияющей дыркой в районе живота и пятном красной краски на груди, в коротких шортах и прохудившихся кедах с разными носками, он был на год старше Эмманюэля, но выглядел так, будто ему было не десять, а шесть. Недавно у него выпал передний зуб, и здоровенная расселина во рту тоже не придавала ему веса в обществе. В общем, по сравнению с идеальным Эмманюэлем Анжольрасом, всегда одетым в идеально отглаженные белые рубашки-поло, с идеально остриженными кудрями и идеальной аристократической осанкой, Этьен Грантер создавал разительно противоположное впечатление. Эмманюэль неизменно играл Маленького принца в школьной постановке, и мадам Фошлеван, руководительница их театрального кружка, восторженно говорила, что о лучшей кандидатуре она и мечтать не могла. Этьену же досталась только роль Пьяницы – он появлялся только в одной короткой сцене и говорил от силы пять фраз. Неважно: отец Этьена всё равно не придёт посмотреть спектакль, а больше никого у него на всём свете и не было.       – Да с чего ты взял вообще? – встрепенулся Грантер, оскорблённый, из-за чего внезапно стал напоминать облезлого птенца, ещё не умеющего летать и оттого выглядящего ужасно. Не «ужасно как-то», нет – просто ужасно. – Не еврей я!       – А бабушка говорит, что еврей, – мальчишка плюхнулся рядом, да так, что на дорогих холщовых брюках наверняка останется некрасивая потёртость. И это тоже было неважно: родители на следующий же день купят ему новые.       – Ну, может, и еврей. Не знаю. А чего это вообще значит – еврей?       – Не знаю. Наверное, что-то очень крутое, потому что бабушка тебе страшно завидует.       Странные они, всё-таки, эти взрослые. Вечно куда-то спешат, мельтешат перед глазами и ругаются – то ли на тебя, то ли на жару, но больше всего – на время. Времени им всегда не хватает: так, будто сутки с возрастом урезаются до пары часов вместо двадцати четырёх. И в этом своем вечном и бесконечном беге они даже отдохнуть нормально не могут. Даже когда специально ради этого приезжают во французское захолустье. Это ребята заметили ещё в прошлом году, когда проводили дни здесь же: туристы вечно что-то ищут, вечно сверяются со своими картами, вечно чем-то недовольны… а ещё им невдомёк, что в этом самом городе, который для них существует только на пару дней, могут жить другие люди. В смысле, постоянно жить: не нестись никуда, каждый день смотреть на этот форт и даже просто так сидеть у фонтана. И отчего-то двое мальчишек стали ещё одной достопримечательностью Горда – по крайней мере, умиления у туристов они вызывали примерно столько же, сколько местные лавандовые поля. Или им в это хотелось верить.       – Извините, как нам пройти к Майнс Бруоукс? – и вот опять: очередная семья туристов из очередной, наверное, Германии. Пытается с ними говорить по-английски. Ещё и французские слова коверкают ужасно!       Разумеется, никакого «Майнс Бруоукс» у них не было – был только Минс Брюу, но французская орфография из года в год по-прежнему взрывала головы иностранцам и заставляла смеяться местных. Вот и они в один голос разошлись звонким детским хохотом. Затем, правда, хохот пришлось сбавить, натянуть на лица сочувствующие гримасы и кинуться спасать даму в беде.       – Экскьюз муа, мадам… мы не говорить по-английски, – вступил со своей обычной речью на демонстративно ломаном английском Эмманюэль. – Только… петит.       Немка смутилась и даже сделала пару шагов назад так, будто бы французские деревенские мальчишки были по меньшей мере чумными. Разумеется, это было полное вранье: на английском они оба, благодаря школе, говорили вполне сносно, если не обращать внимания на въевшийся в их речь раскатистый акцент. Но это ежедневное представление перед приезжими того определенно стоило. Женщина протянула им карту, на которой аккуратным красным кружочком было отмечено нужное место.       – Нон, нон! Я не понимает, – вступил Этьен. – Comprends?       – Нон, – пожал плечами Анжольрас.       – О, я понимает. Картины! Вы хочет картины?! – вдруг выпалил Грантер. – Тре бьен картины! Very очень тре бьен картины!       – Что-то? – немка была уже настолько растерянной, что держать свой образ деревенских простачков и не расхохотаться вновь становилось с каждой секундой всё сложнее.       – Мой отец держит собственную художественную лавку вверх по улице. Синяя вывеска с большой буквой «R», вы не пропустите, – перешёл на чистый английский Этьен. – Он пишет потрясающие пейзажи города и окрестностей, а также портреты на заказ. Он очень талантлив! Увезите из Прованса такой стоящий сувенир!       Немка скомкано отблагодарила его, а затем, как самая настоящая курочка, сгребла в охапку свой выводок из трёх одинаковых детей и такого же одинакового мужа, и поспешила убраться от проклятого фонтана куда подальше. Теперь можно было и расхохотаться.       – Ты же понимаешь, что они всё равно к твоему отцу не зайдут? Ещё и пожалуются наверняка. С них станется! – отметил Эмманюэль.       – Ага. Но он мне голову оторвёт, если я ему хоть каких-нибудь покупателей не приведу.       – Что, настолько всё плохо?       – Ага. Мы еле концы с концами сводим.       – Так давай я попрошу отца картин у него купить? Он будет только «за», в гостинице повестит.       – Не-а. Мой будет «против». Говорит, что его работы только для тех, кто этого действительно хочет и в них что-то понимает. А твой… как он там сказал? Бездушный и бессердечный толстосум и мещанин.       – А это чего вообще значит – мещанин?       – Не знаю. Наверное, то, что у него всё умещается. Не знаю, правда, почему это плохо.       Эмманюэль был бы рад этому возразить и как-нибудь с Этьеном поспорить, но не мог. Правда была в том, что он и сам-то своего отца толком не знал. Просто не видел даже – он то был в командировках на каких-то конференциях, то засиживался у себя в кабинете допоздна, то ему просто было не до сына. Единственное, что Анжольрас-младший про него знал – то, что он был безумно («свински», как выразился однажды отец Грантера) богат. И этим вроде как полагалось гордиться и из-за этого полагалось быть абсолютно счастливым. И Эмманюэль гордился и был счастлив – правда, постоянно заглядывался на отношения Этьена с его отцом: те жили впроголодь, постоянно переезжали с квартиры на квартиру и распродали, кажется, всё, кроме предметов первой необходимости, зато у них была такая близость друг к другу, о которой Анжольрас мог только мечтать. Впрочем, долго заглядываться ему не позволялось: отец был решительно против того, чтобы его сын «таскался с этими нищебродами».       – Ты, кстати, вчера футбол смотрел?       – Ага, куда там! У нас же и телевизора нет. Может, подгляжу результат в какой-нибудь газете, если получится.       – Так я смотрел.       – И чего? Выиграли?       – А то! Это было просто потрясающе!.. – начал было Анжольрас, уже приготовившись вести героическую повесть о великом Зидане в красках, размахивать руками и восторгаться. Однако, увидев в глазах Грантера какую-то грусть, отдалённо напоминавшую зависть, стушевался. – Ну, в общем, победили, да. Один-ноль, Зидан с пенальти. Обычная игра. Ничем не примечательная. Но мы в финале.       – Круто.       – Ага.       Между ними повисло неприятное напряжённое молчание. Отчего-то Эмманюэлю вдруг стало стыдно за всё: и за богатство отца, и за бабушкины ванны, и за материны шёлковые вышивки, и за себя самого. Это было очень странное чувство: у него же всё хорошо, идеально просто, но почему-то в груди жгло так, будто он ужасно провинился. Не понимал только, где именно. И в чём именно.       – Слу-ушай, а приходи к нам финал смотреть? Девятого в восемь. Отец даже приедет! У нас телевизор огромный, всё-всё видно. А колонки такие громкие, что соседи даже жалуются… Приходи, все будут рады. Круто же! – Анжольрас ощущал, что ему просто необходимо пригласить друга к себе. Ну а где ещё смотреть финал, если не у него дома?       – Нет. Я не могу, – понуро повесив голову, ответил Грантер, и зло пнул какой-то камешек в сухую пыль.       – Это ещё почему?! – возмутился Анжольрас. Его предложение было идеальным, и какое вообще он право имеет от него просто так отказываться?! Это же финал чемпионата мира!       – Ну, знаешь… мой отец не хочет, чтобы я с тобой общался. По тебе видно, что в твоей семье есть деньги. А по мне – что их нет. Вот так вот и не хочет. И… и я тоже не хочу.       – Ага.       – Ага.