По линованной бумаге пиши только поперёк

      Комната номер двадцать семь на третьем этаже дома двести пятнадцать по улице Л’Арк была разделена границей ровно пополам. С одной стороны царил абсолютный порядок: идеально заправленная кровать, аккуратные стопки одежды в шкафу, а на полках, полностью занятых рядами книг, рассортированных по алфавиту, не нашлось бы ни одной пылинки. Другая половина представляла собой живое воплощение хаоса и выглядела так, что, попади в дом бомба, комната вряд ли смотрелась бы лучше. «Граница» не была фигурой речи: прямо по полу тянулась, извиваясь в непредсказуемых местах, белая змейка малярного скотча. Каждый её изгиб был строго задокументирован в Соглашении о соседстве, заключенном господами Э. Анжольрасом и Ж. Прувером, и гарантировал честное разделение жилой площади вплоть до квадратного миллиметра. По мнению господина Э. Анжольраса, выступавшего инициатором заключения вышеупомянутого Соглашения и его автором, оно было критически необходимо. По мнению господина Ж. Прувера, подписавшего все бумаги только на пятый день уговоров, оно было смехотворно и бессмысленно. Никто не решался рассудить этот спор, но одно всё-таки стоило отметить: после вступления Соглашения в силу бурные ссоры между его фигурантами, диаметрально противоположными по характеру, действительно сошли на нет.       Анжольрас жил в этой комнате ровно столько, сколько учился в университете – вот уже пять лет. Сказать по правде, он не нуждался в общежитии и вполне мог бы продолжать жить с родителями в их роскошной квартире в районе Пасси, но жажда самостоятельности взяла своё при первой же возможности. Только с соседями ему не везло: сперва с ним жил Баорель, и это было вполне сносно, если закрывать глаза на настойчивое деревенское панибратство. Сносная жизнь продлилась всего семестр, пока Баорель, хлебнув студенческой доли, не понял, что мир академических достижений ему абсолютно не подходит, и не отчислился, как он выражался, к чертям собачим. Затем соседи сменяли друг друга так часто, что Анжольрас перестал вести им счёт, до тех пор, пока в комнату не въехал Курфейрак. Он прожил тут два месяца, и это было ужасно: в быту он напоминал ядрёную смесь пятилетнего ребёнка и тридцатилетнего пропойцы-дебошира. Затем Курфейрак съехал в комнату этажом ниже, а его место занял Жеан Прувер, историк по специальности и поэт по призванию. Уже спустя неделю такого соседства для Анжольраса стало вполне очевидным, что без заключения пакта не обойтись: конфликт между разумом и чувствами со дня на день обещал перейти в состояние ожесточённой войны. Помимо точного разделения территории, Соглашение включало в себя гарантию невмешательства в дела друг друга до особого приглашения, регламентировало часы тишины и посещения комнаты, а также налагало полный, полный запрет на свист. Последний пункт так горячо оспаривался, что пришлось даже собрать экстренный совет «Друзей», чтобы установить степень отвратительности свиста Жеана. По шкале от нуля до десяти, где нуль – это «соловьи могут позавидовать», а десять – это «можно использовать в качестве оружия массового поражения», Жеан получил твёрдую девятку, и положение о свисте осталось на своём законном месте.       Когда раздался тарабанящий нетерпеливый стук в дверь, оба обитателя комнаты были заняты своими делами. Вернее, «делами» занимался только Анжольрас; по крайней мере, такой вывод можно было сделать из огромной груды бумаг на столе, заставляющей ноутбук опасно ютиться на краю, нахмуренным бровям и лихорадочному хождению от пробковой доски и назад к ней. Жеан же, в свою очередь, лежал на кровати, закинув ноги на стену, и занимался созданием видимости очень важных дел.       – Нет-нет-нет, не пускай его! – взмолился Анжольрас. Не узнать эти пружинящие по коридору шаги и беспорядочный стук было просто невозможно. – Прошу!       – А-а, ну… даже не знаю, – меланхолично произнёс Жеан, не меняя своего положения. – Вот какое дело: дверь-то на моей половине.       – Пожалуйста! Скажи, что я занят. Скажи, что я умер. Что угодно скажи, только не подпускай его ко мне!..       Стук с каждым мгновением только усиливался: казалось, что пройдёт ещё немного времени, и хлипкая дверь сорвётся с петель. Когда терпеть стало уже не под силу, Прувер, наконец, лениво скинул ноги со стены, жутко медленно сел на кровати и запредельно безразлично направился к двери.       – А ты не всё учёл в своём Соглашении, да? – с наигранным сочувствием кинул он, поворачивая ручку и впуская Ктулху.       – Говнюк, – процедил сквозь зубы Анжольрас.       Ктулху ворвался в комнату с раскатистым «А как поживает мой самый лучший на свете друг?!» и сразу по-хозяйски двинулся на идеальную половину. Ктулху носил растянутые спортивные штаны и олимпийка с мелкими динозаврами на ней. А ещё на Ктулху были разные носки. Да и, по правде говоря, современного Ктулху звали красивым именем Антуан Курфейрак.       – Нет. Нет. Нет, – Анжольрас сразу же выставил вперёд кулак, угрожающе сжимающий маркер, и принял оборонительную позицию. – Не подходи ко мне. Я занят. Я работаю.       – Да ты всегда работаешь!       – Но сейчас я особенно занят и особенно работаю.       Не дожидаясь никакого приглашения – и зная, что точно его не получит – Курфейрак плюхнулся на чужую кровать; Анжольрасу оставалось только посетовать на то, что он абсолютно не умел подбирать подходящих друзей. Но не выгонишь же его – он уже свой, родной, а Экзюпери и мама говорили, что мы в ответе за тех, кого приручили. Проклятье какое-то, ей-богу.       – Окей, и чем же таким особенно важным ты занят? – поинтересовался Курфейрак, а затем кинул взгляд на пёструю пробковую доску и добавил: – А-а, понятно…       – И так с раннего утра, – безразлично отметил Жеан, явно всё ещё на что-то обиженный. Впрочем, Жеан так часто на что-то обижался, что «Друзья» уже перестали обращать на это внимание. – Он всё возле этой доски кружит и кружит. Как чёртов сокол!       Доска обычно пустовала, за исключением небольшого календаря и пары важных бумаг. Сегодня же она больше напоминала цветастое лоскутное одеяло и при первом взгляде не имела никакой структуры. Но структура всё-таки была. Сверху тянулись два собственноручно нарисованных графика: начало жёлтой линии было помечено буквами EM, синей – MLP. В центре висела карта Франции, разбитая на регионы. По бокам её окружали газетные вырезки, страницы блогов и скриншоты твитов с отмеченными важными словами. И, наконец, на краях ютились распечатки, больше напоминавшие магазинные чеки – их устало выплёвывал принтер раз в час или около того. На поверхности стола помещалась, кажется, сотня статей – все с пометками, карандашными и маркерными. Работа кипела, и в ней заживо варился её безумный дирижёр.       – А сам-то ты за кого проголосовал? – бросил Курфейрак, имитируя заинтересованность в вопросе и тем самым выигрывая себе ещё немного времени.       – Ну нет, это тайна волеизъявления, – не отвлекаясь от доски, ответил Анжольрас. Даже будучи полностью погружённым в свои мысли, ему каким-то образом удавалось оставаться неимоверным занудой в других темах.       «Маньяк», – прочитал Курфейрак по губам Прувера и, энергично кивнув пару раз, прыснул со смеху, перекатываясь по некогда идеально разложенному покрывалу. К сожалению или к счастью, сам маньяк был слишком увлечён своими записями, да и вообще стоял к Жеану спиной, и причину хохота не понял. Впрочем, издёвки друг над другом, временами переходящие все границы добродушных, уже настолько прочно вошли в их обиход, что Прувер продолжил подливать масла в огонь:       – Да брось, Курф, он же не переживёт, если Макрон останется на второй срок…       – Потому что в следующем году он получит свой «настоящий» магистерский диплом, пойдёт в «настоящую» политику и не потерпит ещё одного Эмманюэля в правительстве? – отчего-то в артикуляции Курфейрака его полное имя звучало по-особенному приторно.       – В точку!       – К вашему сведению, я, в отличие от вас, не голосую за кандидата только из-за имени.       – Чувак, я тебе уже тысячу раз объяснял: «Земмур» звучит просто уморительно, – возмутился Курфейрак. – Прям как лемур. И я могу повторять это целый день! Земмур. Земмур. Земмур…       – И ты проголосовал за националистов и консерваторов. Молодец!       Надрываясь на последнем издыхании и давясь бумагой, старенький принтер изрыгнул очередную сводку экзитпола. Эмманюэль принялся изучать её с такой нежностью, будто держал в руках первое за долгие годы письмо от возлюбленной. Правда, обычно настолько интимные моменты не прерываются настолько нагло.       – Земмур!       – Слушай, а чего ты вообще припёрся, кстати? – огрызнулся Анжольрас, устремив на друга строгий взгляд.       – А вот это уже нормальный разговор! Ну, смотри: во-первых, я пришёл узнать, как у тебя дела. Это я уже узнал, и, дорогой, ответ меня совсем не утешил, имей в виду. Во-вторых, я пришёл узнать – прошу прощения за такой изысканный каламбур – как дела у нашего дела. И, в-третьих, я пришёл украсть тебя на часик обеда ради и забавы для…       – Даже не думай, только не сейчас, только не-       – О нет, друг мой, именно сейчас. Напоминаю: ты мне должен… давай честно: что-нибудь может измениться за час?       – Да за минуту может всё измениться!       – Но ты об этом всё равно узнаешь.       – Узнаю, конечно.       – Тогда почему мы с тобой всё ещё здесь, в этой отвратительно неинтересной комнате с полным отсутствием еды, а не дегустируем шикарные бургеры в той потрясающе очаровательной забегаловке на соседней улице?..       Анжольрас знал Курфейрака уже достаточно давно, чтобы понимать, что спорить с ним абсолютно бесполезно. Когда ему чего-то хотелось, он впивался в жертву, как клещ – это одновременно делало его и просто невыносимым человеком, и отменным профессионалом: на то он и был журналистом. Здраво рассудив, что лучше потратить на него час, чем терпеть уговоры весь день, Эмманюэль согласился. Выходя на улицу, Курфейрак хитро усмехнулся, явно привлекая к себе внимание друга.       – Что такое?       – Да Жеан пишет. Передаёт восхищение тем, что я закончил предложение предлогом. Всё ещё дуется?       – Ну, ты же его знаешь.       Забегаловка, которой так сильно восхищался Курфейрак, представляла из себя третье-, если не четвертосортное заведение, созданное мигрантами для мигрантов и удивительным образом державшееся на плаву уже лет двадцать. Такой «ресторан» смотрелся бы органично в Сан-Дени, но на Монпарнасе вызывал удивление и какое-то сочувствие. Он располагался в подозрительно неприветливой подворотне, его вывеска была коряво написана на трёх языках – но только не на французском – а заходить внутрь следовало осторожно: подошвы даже самой скользящей обуви неизменно прилипали к полу. Весь персонал здесь на дух не переносил местных и, кажется, некоторые из официантов даже специально выучили французские ругательства, чтобы оскорблять посетителей на понятном им языке боли. Но тут было до ужаса дёшево, оттого Курфейрак оставался в полнейшем восторге.       Спустя несколько минут – да, действительно минут – томительного ожидания к ним подошёл скучающий официант-индус, шваркнул на стол меню с подчеркнутым презрением ко всяким любезностям и уже было двинулся в сторону кухни, что-то грубо бурча себе под нос.       – Рук йаар! – внезапно завопил Курфейрак. – Пичхале баар аапане мужхе теен юро дие тхе!       – Айсее кое баат нахин тхе, – с явной агрессией в голосе бросил официант.       В ответ Антуан, рыча, выдал зазубренную наизусть тираду, которая, по его надежде, переводилась как «Если ты думаешь, что можешь меня наколоть, то это только снаружи я белый, но душа моя темнее ночи над Бенгальским заливом». Эта перепалка продолжалась на повышенных тонах добрых пять минут и включала в себя упоминания всей родословной обоих её участников, ряд оскорблений по национальному признаку и имена целых пяти разных богов. Анжольрас молча наблюдал за этой сценой, не веря собственным глазам, и про себя даже немного восхищался многогранными непредсказуемыми талантами друга. Нет, правда, Курфейрак держался молодцом и, когда официант наконец удалился, друг демонстративно смахнул с кофты несуществующую пыль, ощущая распирающую гордость за победу в поединке.       – А-а, так вот откуда ты знаешь хинди… – выдохнул Анжольрас.       – Ну а то. Это мой приятель Ананд, по-французски не понимает ни черта, – пожал плечами Курфейрак. – Я и по-арабски могу, показать?       – Подожди, ты сказал «приятель»? Да вы ж чуть глотки друг другу не перегрызли!       – Ну, разумеется, он мне приятель! Это мы так, для вида, чтобы тебя, белого зеваку, развлечь. Он во мне души не чает, знаешь? В субботу, кстати, иду на свадьбу его сестры Кавиты. Или кузины Кавиты. Или племянницы Кавиты. Я не до конца ещё разобрался.       – Серьёзно. Ты говоришь на хинди.       – Ага. Взял дополнительный курс на факультете филологии, потому что Ананд однажды принёс мне просроченный джалмури. Но сейчас он нам всё правильно принесёт, голову на отсечение даю! Ты же не против, что я заказ уже сделал?       – Там был ещё и заказ…       В этом был весь Курфейрак. Анжольрас знал его уже пять лет, и за это время тот успел три раза отчислиться со своей основной специальности, три раза восстановиться и даже взять «отпуск» на год, пообещав вернуться на кафедру с сенсационным материалом. Разумеется, никакого сенсационного материала так и не нашлось, возвращаться пришлось с пустыми руками, но Курфейраку всё равно каким-то образом удавалось держаться в числе студентов факультета журналистики. В общем, на «нормальную» учёбу ему было абсолютно наплевать, зато в авантюры вроде «а почему бы не выучить хинди, чтобы поставить официанта на место?» Курфейрак включался с изумительной лёгкостью. Изумительный человек.       – Так вот, как там дела с нашим делом? – осведомился Курфейрак, когда на столе перед ними возникли, наконец, шедевры индийско-арабско-китайской кухни.       – Если ты раз сто повторишь свой каламбур, он всё ещё не будет смешным, Курф.       – Да ладно тебе! Как дела с нашим делом? Ну вот, третий раз – и всё так же уморительно.       «Уморительно» не было. Скорее стыдно: немножко за то, что приходится третий раз слушать один и тот же несмешной каламбур, но больше – за то, что так и не нашёл ни одной свободной секунды, чтобы хотя бы начать выполнять замысловатую просьбу Курфейрака. Конечно, у него было железное оправдание: Антуан по-прежнему не отказывался от своих привычек и заявлялся с просьбами в самое неподходящее время – выборы всё-таки – но лучше от этого не становилось.       – Ну, честно говоря, пока никак, – пожал плечами Анжольрас.       – Да ты же обещал! Чувак, ну что это за дела? Обещал!       – Нет, я буквально ничего не обещал...       – Но сказал, что постараешься! А это, между прочим, одно и то же.       – Курф, а ты точно журналист? Честно, я временами поражаюсь твоим потрясающим языковым познаниями.       – Вот благодаря тебе скоро перестану им быть, – рассержено кинул Курфейрак.       При всех своих недостатках Курфейрак имел огромное достоинство, перекрывавшее всё остальное разом: Антуан просто не умел держать обиду дольше нескольких секунд. Он относился ко всему в жизни с завидной лёгкостью, оттого и нравился всем практически без исключений; а те, кому Курфейрак не нравился, либо нагло врали самим себе, либо просто ещё не успели осознать безграничную любовь к нему.       – Ладно, времени ещё вагон, – под «вагоном», конечно, подразумевалось дней пять максимум. – Тогда ты меня хотя бы просвети, к чему мне быть готовым. За что зацепиться там, ну, знаешь, плюсы, минусы, подводные камни…       – И насчёт чего именно тебя просветить?       – Да не знаю я. Расскажи хоть что-нибудь! Он ведь практически человек-загадка, за всю карьеру одно интервью лет сто назад дал. Никто о нём ничего не знает, кроме той коротенькой статьи в Википедии, а тут приду я с твоими бесценными сведениями… чувак, это всё ещё вопрос Пулитцера!       – А тебе не кажется странным, что ты придёшь с этими бесценными сведениями, которые тебе просто неоткуда было взять?       – Не-а. Не кажется.       Анжольрас колебался. С одной стороны, разумеется, он не мог выдать Курфейраку чересчур личную информацию о художнике с уже практически мировым именем. Это было бы как-то низко и здорово отдавало желтой прессой, в которой он точно не хотел принимать участие. С другой стороны, не было совершенно ничего плохого в том, чтобы рассказать близкому другу о своём детстве. Никто же не подготовил методичку о том, как себя вести, если твой приятель вдруг стал знаменитостью. К счастью, время, чтобы прочитать ту самую статью в Википедии всё-таки нашлось, так что Эмманюэль имел хотя бы отдалённое представление о том, что говорить можно, а от чего лучше воздержаться.       – Мы жили в Горде, это такой крошечный городок неподалёку от Марселя, – начал рассказывать Анжольрас. – Очень красивый городок, между прочим. Я по нему временами даже скучаю…       – Да-да, это очень интересно, но давай ближе к теме. Чем вы там занимались, как дружили, вот это вот всё.       – Окей. Ты должен, наверное, понимать, что в маленьких городках друзей не выбирают: если вдруг найдётся ещё один человек примерно твоего возраста, он автоматически становится твоим лучшим другом. Так и получилось, в общем-то. Не думаю, что живи мы в другом месте, мы бы вообще стали друзьями.       – Почему это?       – Ну, наши родители были страшно против этого. Особенно мои. Его отец был художником со скромной, не приносящей никакого дохода лавкой, а мой сколотил огромное состояние на каких-то акциях и своей гостинице, и это создаёт, знаешь, некоторое разделение.       Курфейрак, шокированный такой информацией, чуть было не подавился. Анжольрас вопросительно вздёрнул бровь; никакой сенсации в его словах, как ему казалось, не было.       – Слушай, а я и не знал, что ты чертовски богат! Я даже не предполагал! – выпалил Антуан, по своему обыкновению не выходя, а резко вылетая за все рамки приличия. – Вот так знаком с человеком столько лет, а потом оказывается, что он у нас Рокфеллер…       – Я не чертовски богат. Мои родители чертовски богаты. Это совсем разные вещи.       – Во-первых, так говорят все чертовски богатые люди. Во-вторых, это буквально одна и та же вещь. В-третьих, ну, чувак, они же когда-нибудь умрут, а братьев и сестёр у тебя нет…       – Эй! Ты всё ещё говоришь о моих родителях. Не забывайся, Курф, тебе это не к лицу.       – Ладно-ладно. Значит, его отец тоже был художником, а мать?       В голове снова всплыла статья с разделом «биография», написанным так скомкано и путано, что вывести из него что-то дельное было невозможным.       – А матери не было, кажется. По крайней мере, я её точно не знал, а он о ней не говорил. У него вроде была старшая сестра, но её я тоже не знал и даже не видел никогда.       – От тебя толку – ноль, ты понимаешь? – взмолился Курфейрак, в отчаянии запуская пальцы в тёмные кудри.       – Но это всё, что я знаю, – Анжольрас невинно развёл руками.       Эта игра в полуправду и недосказанность продлилась ещё минут двадцать, пока вконец не осточертела обоим. Да и было уже пора возвращаться на свой аналитический пункт; Анжольрас даже представить боялся, насколько сильно обстановка на избирательных участках могла измениться за это абсолютно потерянное время.       – Подожди, то есть ты полчаса что-то говорил, но не сказал буквально ничего нового. Только то, что я и так уже знал из той долбанной странички в Википедии?       – Ага, – расплылся в самодовольной улыбке Эмманюэль.       – Знаешь, я, может быть, и не совсем идеальный журналист, но ты – уж точно идеальный политик!