По линованной бумаге пиши только поперёк

      Грантера никто не видел в школе с июня, когда закончилась учёба. Сейчас стояла уже середина октября, и длительное отсутствие одноклассника вызывало вопросы. Эти вопросы в основном были обращены Эмманюэлю, которого считали его лучшим другом, но тот только разводил руками и не отвечал ничего конкретного. Анжольрас и сам не знал, что происходит: за всё лето они ни разу не поговорили. Эмманюэль проходил мимо старого фонтана в одиночестве и грустно вздыхал. Когда шёл мимо закрытой художественной лавки, заглядывал в грязную витрину и видел в ней только беспорядок, пыль и не горящие лампы. От этого сердце сжималось в огромной, ранящей и тянущей тоске. Он проводил время с другими приятелями – но это не было и вполовину так же здорово, как с Этьеном. Даже выиграл юношеский теннисный турнир на каникулах – но похвастаться этим было некому. Он скучал по своему другу. Но гораздо больше – тревожился за него.       Из тех обрывков информации, которые удалось собрать от разных людей, Анжольрас знал, что в мае в Горд переехала Эдит, но уже в начале июля Грантеры покинули город и уехали, кажется, в Марсель. Бабушка, всегда знавшая всё про всех, говорила, что его отец очень болен – и на этот раз даже воздержалась от циничных комментариев. И это было так на неё непохоже, что Анжольрас понимал: настали действительно тёмные времена.       Но это было летом. Сейчас, погружённый в сумбурную кутерьму выпускного класса, погребённый под тысячью книг для подготовки к экзаменам, проводящий в школе больше времени, чем дома, Эмманюэль уже не мог переживать с той же силой. Просто не было времени. Редко, когда свободная минутка всё же появлялась, он начинал винить себя за это – но сделать ничего не мог. Этьен так и не появлялся в школе, а их классная руководительница мадам Мабеф однажды строго сказала, что его отсутствие – это совсем не подходящая тема для обсуждений.       Сегодня первым уроком стояла география. Мсье Пети, прозванный учениками Мсье Глобусом за то, что всегда носил глобус под мышкой и, низенький, коренастый и полный, сам был на него похож, постоянно опаздывал, поэтому на этот урок никто не торопился. Вовремя приходили разве что Анжольрас с его маниакальной тягой к соблюдению распорядка и примкнувший к нему Жак Ришар. Жак Ришар вообще был странно подозрительным человеком: никто не считал его даже приятелем, потому что он был настырным и отвратительно неопрятным, но сам он провозгласил себя лучшим другом Эмманюэля сразу же, как Этьен перестал показываться на занятиях.       По школе разнёсся звонок, и юноши вошли в класс. Разумеется, мсье Глобуса ещё не было – да и вообще никого ещё не было – но кое-что всё-таки заставило их остановиться в дверях, как вкопанных. На месте Грантера сидел какой-то незнакомец. Он был низким, осунувшимся и ужасно тощим. Его похожие на сухие ветки руки тонули в объёмной толстовке цвета бутылочного стекла, но узкие плечи всё равно некрасиво выступали вперёд и нависали над партой несуразной грудой. Дрожащими пальцами с искусанными до крови ногтями он безразлично крутил ручку. Под большими зелёными глазами, устремлёнными в одну точку, пролегли глубокие сизые синяки, щёки впали, открывая худые скулы, губы превратились в тонкую нитку. Но главное, его волосы были острижены так коротко, что он напоминал беглого каторжника со страниц старых романов.       – Это кто? – шепнул Жак Ришар чересчур громко.       – Этьен!       Грантер сперва дёрнулся, будто бы собираясь что-то сказать, но вместо этого отвернулся, делая вид, что не заметил вошедших.       – Что случилось? Где ты был? – Анжольрас тут же подскочил к другу и оперся на его стол ладонями. – Ну хоть что-нибудь ответь!       – Потом, – коротко шикнул Грантер.       – Да что…       – Отвали, Эмманюэль, ладно?       Тем временем класс начал наполняться учениками. Некоторые, как двое до них, застывали в дверях и, оценив положение дел, кидались шептаться. Тут уже подключался Жак Ришар, принявший на себя роль швейцара – так у него была хоть какая-то роль в классе, и он был ей чрезвычайно доволен – и пояснял, что Этьен не хочет, чтобы его беспокоили. Эмманюэль, так и не получив никакого вменяемого ответа, обессиленно сел за свой стол и подготовился к уроку.       – Хорошо-хорошо, ребята, садитесь, пожалуйста, – мсье Глобус, как всегда запыхавшийся, постучал мелом по доске , призывая класс к тишине. – Запишите тему нашего сегодняшнего занятия: «Экваториальная и Западная Африка»… кто-нибудь хочет ответить по домашнему заданию? Никто?       Обычно в такие моменты всегда подключался Анжольрас. У него была эта пагубная привычка – готовиться абсолютно ко всем предметам и отвечать на любой каверзный вопрос. Он был готов и сейчас, но, бросив очередной нервный взгляд на Грантера, не нашёл в себе сил поднять руку. К счастью, одна лениво поднятая рука всё-таки нашлась; она принадлежала Дидье Леви, известному хулигану, прогульщику и регулярному двоечнику. В дни, когда он всё-таки появлялся в школе, ему приходилось зарабатывать хоть какие-то оценки, чтобы учителя от него наконец отстали.       – Да-да, мсье Леви, прошу вас, – Пети сделал приглашающий жест, и Дидье вперевалку, с демонстративной медлительностью, двинулся между рядами парт, пробираясь к карте мира, висевшей возле доски. Видя это чинное шествие, мсье Глобус с иронией в голосе добавил: – Ну что вы, мсье Леви, не торопитесь!..       Во время ответа Дидье весь класс, как обычно, ежеминутно заливался пёстрым хохотом. Но Эмманюэль не смеялся; нет, напряжённые потуги Леви выдать хоть какую-нибудь разумную мысль были наверняка уморительными, но уделить внимание происходящему просто не удавалось. Грантер тоже не смеялся, хотя в былые времена высокомерные издёвки над тупоголовым Дидье составляли значительную часть его развлечений.       В перемену разговорить Грантера тоже не удалось: тот с небывалой скоростью вылетел из класса, едва раздался звонок, и мастерски исчез из вида вплоть до начала второго урока. В этот раз Эмманюэль поступил умнее: зная, что Этьен всегда садится за один и тот же стол – в самом дальнем ряду и обязательно у окна – он занял соседний. Поэтому, когда Грантер наконец появился в классе и бросил рюкзак на парту, Анжольрас уже был готов к очередному нападению.       – Что происходит вообще?! Почему ты со мной не разговариваешь?       – Я же сказал. Потом, – с могильной холодностью отозвался он. – Ты так и не научился слушать?       Отбритый в очередной раз, Эмманюэль вернулся к учёбе. Химия ему никогда не давалась, и в ней он не понимал ровным счётом ничего, но получить оценку ниже «отлично» в выпускном табеле он не мог, поэтому старался изо всех сил. Тем не менее, время от времени он всё же поглядывал на соседа. Тот сидел с идеально ровной спиной, записывал что-то в тетрадь и даже открыл учебник. Это был, казалось, первый раз за все эти годы, когда Грантер открыл учебник на уроке. Что-то точно было не так.       Урок занимал всего час, но казалось, прошло все три, а то и четыре: время имеет свойство растягиваться, как резина, когда занимаешься неинтересным делом. А тем более – когда сам про себя его нетерпеливо подгоняешь. Звонок, наконец, прозвенел вновь, и ученики вздохнули с облегчением: получать удовольствие на химии – это действительно невозможно в реальном мире.       – Эть-       – Потом.       И он снова, наспех собравшись, покинул кабинет. А на следующем уроке – физическом воспитании – так и не появился. Они играли в футбол и, отбивая беспорядочные и чрезвычайно сильные пасы Дидье Леви, Эмманюэль злился. Ну что это такое? Разве друзья так поступают? Что бы у него ни происходило, это определённо не было поводом вот так просто игнорировать своего лучшего друга. Он ведь и помочь мог, и посочувствовать, да и просто-напросто рядом побыть. И он хотел это сделать, действительно хотел – но Грантер не давал ему такой возможности. Эмманюэль понимал, что винить Этьена в чём-то, когда ему, очевидно, и без того до невозможности тошно – это неправильно и даже подло как-то, но это всё равно давалось легче, чем признать изъян в себе. Чёртов Грантер, вечно у него всё должно быть безумно сложно!       Анжольрас решил больше за ним специально не гоняться. Захочет – сам придёт. Не захочет – его право. Обычно Грантер дольше двух уроков в школе не задерживался, особенно если первую и вторую половину дня разделяло физическое воспитание, поэтому, если уж они случайно столкнутся на большом перерыве в каком-нибудь коридоре – это будет просто фатальная случайность. Исключение из правил. Значит, обещание, данное самому себе, будет сдержано.       Что ж, похоже, Вселенная сегодня всерьёз взялась выполнять план по таким фатальностям.       На обед Эмманюэль пришёл с опозданием в десять минут – а такие опоздания всегда случаются, если тебе не всё равно, как ты выглядишь после урока физкультуры. Столовая была переполнена: октябрь перестал баловать Горд хорошей погодой, было прохладно и даже, кажется, накрапывал мелкий неприятный дождь, поэтому школьники практически единогласно отказались от обеда на свежем воздухе. Проходя между рядами столов, Анжольрас услышал оклик: в последнее время он обедал за одним столом с Пьером Мартеном, Эмилем Рено, Жаном Глэзом и, разумеется, примкнувшим к ним Жаком Ришаром. Он уже двинулся было к своей обычной компании, но вдруг коротко кивнул им и, поймав на себе непонимающий взгляд четырёх пар глаз, быстро зашагал к стеклянной двери, ведущей во двор.       – И долго ты собираешься от меня бегать? – Анжольрас в сердцах кинул сумку на стол и тут же осознал свою ошибку: дождь действительно прошёл не так давно, и гладкие поверхности были по-прежнему сырыми.       Удивительно, насколько мало времени нужно подросткам, чтобы охладеть к любой теме и переключиться на другую: если с утра внезапное появление Грантера в школе вызвало фурор и всплеск активности сплетников, то сейчас, три урока спустя, никому не было до него ровным счётом никакого дела. Да и он сам, следуя своей дурацкой привычке строить из себя отверженного, выбрал себе просто идеальное место для засады: его персона явно не стоила того, чтобы находиться на улице в промозглый премерзкий день. Но только не для Эмманюэля. Однако взять с собой хотя бы пальто из раздевалки, наверное, стоило: осенний ветер, юрко заползая под рубашку, холодными пальцами щекотал спину.       – Я не бегаю от тебя, – процедил Этьен неприветливо. – Вот ещё. Я же сказал тебе: «потом». Давно ты разучился по-французски понимать?       – Твоё «потом» уже наступило. Что случилось?       – Всё в порядке, – бросил Грантер едко и даже слегка вздёрнул нос. – И я в порядке. Оставишь меня, окей?       Анжольрас, стоя, грозно нависал над ним. Ладони, упёртые в стол, были напряжены до предела. Сведённые к переносице брови ярко демонстрировали его гнев. Светло-серые глаза поблескивали сердито и изумлённо. Ветер рывками развевал его волосы, дополняя античный образ Антиноя – только сурового. С возрастом он обрёл незаменимый навык: теперь Эмманюэль мог своим недовольством внушать ужас.       – Если ты думаешь, что можешь так просто… – начал было он горячо.       И оборвался на полуслове: Грантер вдруг резко переменился в лице. Самоуверенная бравада, которой он пытался обороняться, спала. Он весь задрожал, судорожно раздувая ноздри нервными вдохами, и его покрасневшие глаза часто заморгали. Анжольрасу было больно и как-то неприятно на него смотреть. Вернее, стыдно, что ли. Стыдно не за него – скорее, за себя и за свою беспомощность. Он отвёл глаза, и теперь его взгляд был устремлён куда-то поверх коротко остриженной головы, которую ещё несколько месяцев назад обрамляли густые, тёмные, беспорядочно вившиеся кудри.       – Хорошо, – сдавленно сказал Этьен.       – «Хорошо» что? – возмутился Эмманюэль.       – Хорошо, я расскажу тебе, что случилось, – выдохнул он. – Может, всё-таки сядешь?       Анжольрас, осознав глупость своего положения, послушался. Скамейка тоже была влажной и холодной, но это неудобство сейчас беспокоило его в последнюю очередь. Грантер продолжал молчать, собираясь с мыслями. Анжольрас понимал: нельзя его торопить, только не сейчас, поэтому покорно ждал, не издавая ни звука. Тишина затягивалась. Тучи сгущались. И вдруг они разразились: нет, не дождём. Словами.       – Помнишь, я тебе говорил, что отец кашлять начал?       – Да.       – И что Эдит его этим донимала?       – Да.       – Ну, – он собрался с силами. – Она была права. Он в больнице. Рак.       Казалось, грянул гром. Разрушительный, оглушающий. Ужасный. Он с бешеной силой ударил по барабанным перепонкам. Он лишил голоса. Сердце сперва сжалось в крошечный комок, а затем – рухнуло в ноги тяжеловесной кучей металлолома. Не суйся – об арматуру порежешься.       – Боже… – выдохнул Эмманюэль. – Я… я не знаю, что сказать.       – Ничего и не надо говорить.       – Но… но он же поправится, да?       – Нет. Он… – глаза Этьена заблестели. Он до белых костяшек пальцев сжал кулак и закусил губу. – Он умирает, понимаешь?       Раньше у Грантера не было никаких проблем с произнесением этого слова. Он бравировал им, смаковал его, наслаждался им. Он с небывалой гордостью рассказывал о том, как умерла его мать – да и вообще все родственники умерли, кроме отца и сестры – так, будто потеря близких людей придавала ему огромный авторитет. Теперь это всё ушло. Теперь он впервые столкнулся со смертью по-настоящему. Оказалось, что в ней нет никакой гордости, никакой бравады – только бесконечная, беспросветная, забирающая себе всё без остатка боль.       Анжольрас не мог понять чувства своего друга. Ему самому никогда не доводилось с таким сталкиваться: к счастью, вся его семья могла похвастаться крепким здоровьем, а бабушка всерьёз намеревалась дожить до ста, и ни у кого не возникало ни малейшего сомнения, что у неё это получится. Он даже на похоронах никогда не был; был, вернее, но, когда хоронили деда Шарля, Эмманюэлю было три года, и он вообще ничего не запомнил.       Анжольрас не мог понять чувства своего друга, но ему тоже было больно. По-своему, конечно. Ему было ужасно больно смотреть на друга и видеть его таким. Ему хотелось одного: вернуть прежнего Грантера. Он смотрел на него сейчас: разбитого, поломанного, истерзанного и даже неправильного какого-то, и понимал, что поправить это никак не может.       – А как… а как всё выяснилось-то? – с трудом выдавил Эмманюэль.       – Ну, он сначала начал кашлять, давно уже. Это ты помнишь, – Этьен начал свой рассказ, постоянно прерываясь, чтобы глубоко вдохнуть или сжать кулак. – Долго кашлял, тяжело так. Мы с ним думали, что это простуда просто засела или что-нибудь вроде, ну. И только Эдит зудела, когда звонила. Она стала звонить каждый день, представляешь? А раньше – ну, раз в неделю от силы. Но он к врачу так и не пошёл тогда.       Эмманюэль пытался слушать его, но выходило паршиво. Слышать получалось – будто каким-то фоном, но слушать – нет. Мысли никак не хотели фокусироваться на его словах и всё роились вокруг этой проклятой идеи. Ему нужен его друг. Язвительный, саркастичный, резкий, частенько перегибающий палку – но свой. Тот Грантер, которого он знал, не стал бы жаловаться, не стал бы убиваться – только выдал бы какой-нибудь злобный комментарий и пошёл бы дальше с высоко поднятой головой. Тот Грантер был ему знаком и понятен, а этот… этот даже как-то пугал.       – А потом он стал постоянно уставать. К мольберту неделями не подходил, совсем перестал работать…       «Что же я могу сделать?» – думал Анжольрас, сочувственно качая головой. – «Отвлечь его? Да как от такого отвлечёшься…»       – Но он говорил, что у него просто вдохновения нет. Обычное дело для художников и всё такое… а он всё кашлял, кашлял. И в окно постоянно смотрел. И больше ничего не делал. Даже не пил.       «Расспросить подробнее? Он и так ведь рассказывает. А лезть за подробностями, глубже – неправильно как-то, наверное. Слишком личное…»       – И вдруг он резко начал худеть. Это уже в апреле было. За неделю всего прям в скелет превратился, правда. Ну, он никогда толстым не был, но это… это было ужасно. А сам он храбрился и даже радовался, что ли. Говорил, что теперь на молодого Алена Делона похож. Вообще не похож был, кстати.       «Помочь делом? Чёрт, и почему всё так невовремя?! Мне же шестнадцать всего. Я ничего не могу. Вообще. Родителям рассказать, что ли… да они же не поймут. Им на него наплевать. На отца его – тем более. Только обозлятся и скажут, что время надо учёбе уделять, а не этому.»       – А в начале мая он стал на ровном месте падать. Просто вот так. Идёт-идёт – и падает вдруг. Ноги не держат. Я говорил ему, говорил сходить к врачу – а он знай себе, на полу сидит, из виска пробитого кровь хлещет, а он ухмыляется. Всё хорошо, говорит. Тогда я уже не выдержал. Сестре позвонил. Она на следующий же день принеслась. Они ругались. Сильно. Долго. Он на неё кричал, кашлял, на меня кричал, снова кашлял. Кровью харкал. Кричал. Махал руками. Падал. Мольберты порушил. Кричал. Мне тогда показалось, что он похож на комара такого длинноногого. Ну, знаешь, такие уродливые комары, которые не кусают, а просто на стенах сидят и бесят своими ногами?..       «Прекрати. Прекрати. Прекрати,» – Анжольрасу было больно это слушать. Больно. Стыдно. Ужасно. – «Я должен… обязан. Не могу. Ненавижу».       – В итоге она отвезла его в Марсель. В клинику. Его там оставили. А нам она сняла там квартиру. Потому что врач сказал, что… – Грантер всхлипнул и принялся ловить ртом воздух. Затем сглотнул и продолжил: – что ему недолго осталось. И нам надо быть рядом. Пока мы ещё можем. Так всё лето прошло, а сейчас… ну, сейчас Эдит сказала, что мне школу нельзя пропускать так много. Говорит, жизнь продолжается.       – Как он держится?       – Ты же его знаешь. Шутит всё. Когда говорить может. Чаще всего не может: его такой дрянью колют, что он двигается-то еле-еле.       – А… а ты?       Этот вопрос не нуждался в том, чтобы его задавали. Всё было понятно по виду, по голосу, по дрожащим рукам. Но Анжольрас нуждался в этом вопросе.       И тут Грантер не выдержал. Он ничего не ответил: просто зарыдал. Уродливо, страшно, отчаянно. Его руки и грудь забились в витовой пляске, вторя беспорядочным вдохам. Не вынеся этого зрелища, Анжольрас инстинктивно переметнулся на его скамейку и приобнял друга за плечи, пытаясь приостановить разошедшуюся истерику.       Этьен плакал долго. По крайней мере, так казалось Эмманюэлю: время будто бы замерло и вмиг растянулось до бесконечности. Когда оно, наконец, пошло вновь, Грантер поднял на Анжольраса покрасневшие глаза, словно извиняясь за свой порыв. Тот молча кивнул, отодвигаясь.       – А с волосами что случилось? – бросил Эмманюэль с шутливой интонацией.       – Ну, знаешь, у евреев есть такая традиция, – начал объяснять Этьен и, пережив шторм, даже как-то слегка повеселел. – Им после смерти родственника стричься нельзя. Вот я и решил голову побрить. Так, понимаешь, от противного. Чтобы он не умирал.       – Так ты же не еврей.       – Да. Но мало ли. Вдруг всё-таки…       Перемены – кровь времени. Мир менялся, вырастал, гнулся, рвался, страдал и болезненно истекал временем. Мир бился в агонии, как загнанный в силки зверь. Двигались шахматные фигуры. Ничто не оставалось прежним. Вынужденно оказавшись в роли бессильного наблюдателя, Эмманюэль осознал: перемен к лучшему пока ждать не стоит.