Когда смолкает музыка

      Шёл третий месяц занятий с Голосом. Кристин радовалась любым даже самым маленьким, но заметным изменениям. Если вдруг у неё получалась какая-нибудь песенка, она пела её не переставая, и успокаивалась лишь тогда, когда приходило время ложиться спать или наступала досадная необходимость выполнять дела в Опере. Никто в хоре не замечал её успехов, да и Кристин ни разу себя не выдала. Голос попросил её не спешить и не пытаться доказать теперь всем, на что она способна — к тому же, им всё ещё столько всего нужно отработать, — и Кристин была вовсе не против подождать. Ей было не интересно хвалиться перед кем-либо в Опере, ей было достаточно похвал её Учителя и осознания собственного успеха. Занятия в маленькой артистической, долгие увлекательные беседы, а также пение Голоса, которым он порой удостаивал её, наполняли теперь её жизнь, придавали ей смысл, который, казалось, она утратила. Кристин была более чем довольна подобным положением вещей, хотя загадка того, кто же обладает столь чарующим голосом, не давала ей покоя. Порой, засыпая, Кристин видела во снах или прекрасного юношу, играющего с ней, дразнящего её, или статного, загадочного мужчину, какого-нибудь гениального профессора, который решил провести эксперимент над «безголосой» (какой себя ранее считала Кристин) девушкой. Последний образ часто навевал на неё воспоминания об одной старой сказке, которую ей как-то поведал отец. В ней злой, но могущественный колдун с помощью своих чар заставлял девушку петь, хотя она была совершенно не музыкальна. Поражённый её голосом и красотой, в неё влюбился молодой художник. Но колдун управлял девушкой как марионеткой, и когда она, вопреки его воле, полюбила юношу в ответ, маг разозлился и заставил несчастную петь до тех пор, пока душа не покинула её тело. Торжествуя над страданиями художника, колдун разразился жутким хохотом, и смеялся так сильно, что в конце концов умер. Художник же, вне себя от горя, запечатлел погибшую возлюбленную на картине, самой великолепной из всех его работ. После этого он ослеп от слёз, которые проливал каждый день по любимой девушке, и стал скитальцем, ищущим в лесах и болотах дух возлюбленной. Поговаривали, что и после смерти его неупокоенный призрак бродил во тьме ночи и звал девушку, и зловещий смех колдуна раздавался всякий раз в ответ на его стенания. И если вдруг какая-нибудь живая девочка или молодая женщина забредала в это время в лес, то исчезала навсегда, похищенная колдуном для его гнусных целей…*       Но, впрочем, даже если бы Кристин и верила в существование привидений, её Голос бы уж точно не мог быть чародеем из старой сказки. Нет, её Голос добрый, заботливый, и уж точно у него не было никаких злобных намерений в отношении неё, за всё прошедшее время она убедилась в этом не раз. И всё же, безусловно, было в нём что-то такое интригующее, окутанное мраком тайны — даже нечто мистическое, если бы Кристин была более романтичной натурой. Танцовщицы и хористки часто болтали о Призраке Опере, и с благоговейным страхом и тёмным любопытством гадали, кто же он — злодей или благодетель? Выдумка — было более чем очевидно для Кристин, однако она не оспаривала предположения девушек, потому как не видела даже смысла пытаться их оспорить. Вот и в последнее время возбуждение девиц достигло предела. Они сбивались в кучки, перемещаясь по Опере, ходили в ванную по двое, и, если во время репетиции вдруг с грохотом падала часть декораций, которая решительно, совершенно никак не могла упасть сама по себе, начинали визжать что есть мочи, и новому хормейстеру приходилось употреблять все силы и приёмы, чтобы угомонить суеверных подопечных. И всё это было бы даже забавно, если бы Призрака не боялись бы даже многочисленные оперные рабочие, здоровые, сильные и бывалые мужчины, которых, казалось, ничем было не пронять. Однако суеверие запустило свои скользкие щупальца даже в их души, заставляя вздрагивать от неожиданных, неопознанных звуков или громко и грязно ругаться, если кому-нибудь вдруг чудилась зловещая тень в коридорах и подвалах Оперы.       Кристин не боялась бы привидений, даже если бы они существовали. За годы, проведённые с отцом в путешествиях, ей доводилось жить и спать в самых разных местах, начиная от мрачных, сырых старинных замков, где скрипела каждая петля и половица, заканчивая деревенскими амбарами, задние ходы которых обыкновенно выходили в страшный лес, а своды крыш были такими высокими и тёмными, что в них бы уместилось до сотни разных демонов и мстительных душ. Часто маленькая Кристин, не в силах заснуть из-за страха перед неизведанной тьмой, представляла, как неведомое чудище выползает из мрака и приближается к ней, но не для того, чтобы съесть или напугать, но чтобы подружиться и получить ласку. Кристин заставляла себя поверить в страшных с виду монстров с добрым сердцем, и вскоре она перестала бояться. Отец говаривал, что монстров придумали злые люди, чтобы скрывать собственные зверства, так что кому кого и следует бояться, так это монстрам — людей. Так что пускай зловещие существа приходят к ней ночью: они всегда могут пригреться у неё под боком — так рассуждала Кристин каждый раз, засыпая. Поэтому, даже если бы Призрак Оперы существовал, Кристин не стала бы убегать от него в ужасе, а первым делом поблагодарила бы за избавление от мсье Гишара, исчезновение которого ему приписывали до сих пор.       Поэтому Кристин совершенно не боялась идти сейчас по тёмному коридору, который вёл в её спальню. Тени, отбрасываемые канделябрами, не пугали её, случайные шорохи не заставляли в панике удирать со всех ног. Однако, когда чья-то рука вдруг выглянула из-за портьеры и с силой схватила её за запястье, потянув на себя, Кристин вскрикнула. За долю секунды она оказалась в глубокой нише, освещённую только луной, светившей из небольшого круглого оконца, и уже другая рука зажала ей рот. Немного привыкнув к темноте, Кристин различила девушек, хористок и танцовщиц, которые, плотно прижавшись друг к другу, смотрели на неё распахнутыми, полными страха глазами. Их было около десяти, даже больше, и, если бы они не жались так — одна к другой, они бы ни за что тут не поместились. Кристин нахмурилась и оттолкнула руку, что продолжала зажимать её рот, и возмущённо воскликнула:       — Что здесь происходит!..       Однако её голос тут же потонул в многочисленном и взволнованном «тш-ш-ш!», которые девушки издали в унисон.       — Ах, Кристин, ты не должна ходить здесь одна в такое время! — прошептала одна из них, маленькая Жамме, высоко вздымая свою белую грудь.       — Я шла к себе в спальню!       Новое «тш-ш-ш!» заставило её говорить тише, однако недовольство и раздражение так и подначивали её выкрикнуть им назло что-нибудь эдакое. Это бы наверняка вызвало дикие визги.       — Что вы все здесь делаете? Мадам Зиаде будет в ярости, если узнает, что вы до сих пор не в комнате!       — О, Кристин! — разом вздохнули девушки.       — Нам слишком страшно… — пискнула Жамме, дёргая миниатюрным, вскорсым носиком.       — Что может быть страшнее гнева мадам Зиаде? — улыбнулась Кристин, и множество пар глаз воззрились на неё с таким священным ужасом, будто бы она грязно богохульничала в обществе монашек.       — Призрак… Призрак Оперы! — выпалила Жамме с такой быстротой, будто бы имя это, произнесённое вслух, могло стоить ей жизни.       — Призрак Оперы? Девочки, вам опять что-то почудилось…       — Но я видела его! — горячо возразила Жамме. — Видела собственными глазами, как вижу тебя! Он стоял в конце коридора, на повороте, с невероятно длинными, тонкими руками, нечеловеческим ростом, и только жёлтые глаза сверкали там, где должно было быть лицо. Он появился лишь на мгновение, но я видела его так явно, и я слышала — клянусь Богом! — я слышала, как он рычит, словно зверь! И если ты не веришь мне, Кристин, скажи, почему тогда то же самое увидели и все остальные, с кем мы в итоге тут и спрятались?! О, Кристин, если мы выйдем отсюда, он убьёт нас! Убьёт!       — Неужели сделать это до сих пор ему мешала лишь старая портьера?       — Ах, дурочка! — всплеснула руками Жамме. — Глупая, глупая дурочка! Ты не понимаешь, о чём говоришь! А ведь старый Гишар сбежал именно из-за него, и никто не знает, жив ли он теперь!       — Гишара поймали с поличным за взяточничеством, и он решил уволиться сам прежде, чем его бы со скандалом выгнали, — бесстрастно парировала Кристин. — Ничего мистического в его уходе нет. А насчёт внезапной болезни — что ж, в таком почтенном возрасте это совсем не удивительно.       — А как же рабочий сцены Кристоф? — вмешалась хористка Луиза, которая была тайно влюблена в упомянутого рабочего. — Он был выдворен директорами без видимой на то причины, просто потому, что так им приказал Призрак!       — Кристоф, насколько мне известно, позволял себе множество вольностей, флиртовал с хористками, даже имел наглость приставать, а это сильно отвлекало всех нас от работы, — не без намёка произнесла Кристин. — Его качества как рабочего мне неизвестны, но я могу предположить, исходя из того, сколько времени он проводил, пудря мозги девушкам.       Луиза вспыхнула от негодования и насупилась, но новый аргумент озвучила балерина Беатрис:       — А как насчёт предметов, которые двигаются или пропадают сами собой? Всем известно, что декорации для «Отелло» были просто ужасными, у нового декоратора не было никакого вкуса, а Призрак ненавидит безвкусицу. Это произошло до того, как ты поступила сюда, однако ты не можешь не знать про ночной пожар на сцене Оперы, во время которого сгорели все декорации и о котором писали во всех газетах!       — Уж пожар при полностью деревянном реквизите — совсем не что-то сверхъестественное! И даже если это действительно дело рук вашего великого и ужасного Призрака, то разве не свидетельствует это о том, что он заботится об Опере? Взяточничество, совращение невинных, отсутствие вкуса — это ли не то, что должно не только искореняться, но и не допускаться в принципе в месте, где царит высокое искусство?       — Будь он таким благородным, стал бы щипать меня за бедро, пока я была за кулисами?!       — Николь, всем известно, что щипает за бёдра и дёргает за волосы тебя тот мальчишка из мужского хора, а ты и рада! — с осуждением заметила Жамме, а затем с презрением, обращённым уже к Кристин, добавила: — Нечего и пытаться переубедить её. Она сама рано или поздно столкнётся с Призраком, вот тогда-то мы и посмеёмся!       — Как бы там ни было, я не собираюсь сидеть здесь с вами и дожидаться, пока вполне настоящая мадам Зиаде не обнаружит нас — вот от чего у вас должны коленки трястись! — и Кристин было поднялась, однако многочисленные руки утянули её обратно.       — Стой! А если он всё ещё там?!       — Даже если так, мадам Зиаде, которая, я уверена, скоро сюда придёт, своим видом напугает любого фантома, — и Кристин вырвалась из тисков девушек и выскочила в коридор. Как и ожидалось, она никого не увидела. — Ну? Никого нет. Вылезайте, или мне попробовать вытащить кого-нибудь силой?       Кристин полезла за портьеру, чтобы провернуть забавную шалость и вытянуть оттуда кого-нибудь, однако внезапно раздавшиеся тяжёлые шаги заставили её замереть. Она похолодела. Шаг — стук трости — шаг — стук — шаг — стук… Жуткое, грудное кряхтьение и чёрная тень на стене, надвигающаяся зловеще медленно.       Мадам Зиаде!       Кристин огляделась в поисках убежища и юркнула в нишу напротив той, что была закрыта портьерой, поскольку та, в которой скрылась она, была глубже и позволяла надёжно спрятаться за массивной статуей из мрамора.       Старуха, одетая в чёрное платье с турнюром, проковыляла в коридор. Два глаза-щёлки внимательно осматривали всё вокруг, сухие губы с огромной бородавкой в уголке жевали что-то невидимое, а крючковатый нос существовал словно отдельно от остального морщинистого лица. Прямая некогда спина округлилась из-за слишком короткой трости, и хромающая нога мадам Зиаде сильно выдавалась назад при ходьбе. Казалось, старая ведьма рыскала в поисках юных дев с целью зарезать всех до единой и омолодиться благодаря их свежей крови. Дойдя до портьеры, женщина остановилась, оглушительно стукнула тростью по полу и одёрнула занавесь с дьявольской силой, которую было очень нелегко заподозрить в её немощной фигурке.       — Чертовки! — загремела мадам Зиаде, обнаружив испуганных подопечных. — Так и знала, что найду вас здесь! А ну — живо по кроватям!       И она взмахнула тростью так высоко, так угрожающе, что не оставалось ни единого сомнения — если девушки тут же не подчинятся приказу, оружие будет применено незамедлительно. Так что бедняжки повскакивали со своих мест и на затёкших от долгого пребывания в столь неудобной позе ногах бросились в конец коридора, в который не так давно страшились ступить. Мадам Зиаде вполне удовлетворилась своей находкой и медленно похромала за девушками. Ожидая, когда почтенная дама, наконец, уйдёт, Кристин неожиданно почувствовала, будто бы кто-то глядит прямо на неё — внимательно, пристально, хотя в коридоре рядом с ней уже никого не было. Однако она быстро отбросила это странное ощущение и выскочила из ниши, как только мадам Зиаде удалилась на безопасное расстояние. И пока она разбиралась с суматохой в общей комнате, Кристин прошмыгнула в свою и, наскоро переодевшись, залезла в кровать.       Эти россказни про Призрака Оперы в исполнении пугливых овечек — просто нелепица! Кристин усмехнулась при воспоминании об их забавной, торопливой болтовне. Она прислушивалась к шуму в соседней комнате и невольно торжествовала, что ей таким нехитрым способом удалось избежать гнева мадам Зиаде. Но Кристин знала, что надзирательница не преминёт заглянуть и в её спальню, потому, когда мадам Зиаде приоткрыла дверь, проверяя, на месте ли хористка, Кристин уже отвернулась к стене и закуталась в одеяло, изображая глубокий сон, так что старуха ушла, довольная. Девушка собиралась тут же и заснуть, однако чувство, что кто-то наблюдает за ней, возникло вновь, и у неё уже не было возможности отвязаться от него. Она села на постели, внимательно огляделась — никого. Кристин опустилась обратно, судорожно выдохнула и сказала про себя, прибегая к своему детскому приёму: «Если здесь кто-то и есть, мне не страшно. Пускай выйдет из тени и приляжет рядом, я не испугаюсь». И с этой мыслью, которую пришлось повторить несколько раз, Кристин всё-таки заснула.