Когда смолкает музыка

      — Эрик…       Произносить это имя, его имя — было очень непривычно и ново. Кристин не сразу заговорила, когда он представился: сначала она мысленно несколько раз произнесла названное имя, прежде чем оно сорвалось с её губ. Выходит, Голос и впрямь был человеком — ведь порой Кристин опасалась, что сошла с ума — вот только что за человек предстал перед ней в итоге, она не знала. Плотно прилегающая белая маска скрывала его лицо до подбородка, и она могла видеть только сверкающие золотые глаза, которые смотрели на неё проницательно, неотрывно, изучая так пристально, словно он впервые мог разглядеть её как следует и словно в то же время боялся, что вот-вот вновь будет лишён такой возможности. Он молчал и ждал, пока она скажет что-то ещё, но мысли в голове Кристин метались так лихорадочно быстро, что она едва ли могла ухватиться хоть за одну.       — Значит, вы — Голос… — пробормотала в конце концов Кристин, хотя это ей уже было ясно. — И вы Эрик. И вы живёте… здесь? — она оглядела гостиную, в которой не было ни окон, ни зеркал. В этой явно давно обжитой комнате была только одна дверь, и куда она вела, Кристин не знала: ведь в гостиную они попали из люка наверху.       — Да, это мой дом, — спокойно ответствовал Эрик. — Я живу в подземельях, и надеюсь, когда-нибудь вы сможете понять причину.       — З-значит… — она собралась с духом. — Вы все эти дни были здесь? Но я не могла вас дозваться. Вы ведь слышали меня? Почему вы не отвечали мне?       — Меня не было дома, когда вы пытались меня найти, — бесстрастно выдал Эрик. — Мне нужно было время, чтобы подготовиться к нашей встрече.       — Неужели полутора лет было недостаточно!       — Именно так.       — Почему вы решили появиться именно сейчас?       — На то были причины.       — Вы давно живёте здесь?       — Да.       — Вы сами тут всё обустроили?       — Да.       — Кто-нибудь знает, что вы тут?       — Никто не знает. И это не их дело.       — Кто вы такой? Почему вы вообще здесь живёте?       — Вы устроили мне настоящий допрос, дитя моё.       — Вы можете снять маску?       — Нет.       Кристин шумно выдохнула и насупилась. В груди всё так и бурлило, клокотало от волнения. Он не сводил с неё своего взгляда, который словно обволакивал и пронзал, успокаивал и будоражил.       — Вы должны мне всё объяснить! — воскликнула девушка и, распалённая, негодующая, вскочила с кушетки. — Вы так долго держали меня в неведении, отказывали мне в встрече, пропадали, когда вам этого хотелось, никогда не были честны со мной до конца и… что я должна думать теперь!       — О, Кристин!       Его голос звучал отчаянно, глаза страдальчески закатились. Мгновение — и он оказался у её ног, на коленях. Его невозмутимость и напускная холодность моментально испарились. Дрожащие руки, облачённые в перчатки, вцепились в юбку её платья, беспокойно разминая ткань. Кристин опешила и опустилась обратно на диванчик. Ей внезапно стало стыдно за свою недавнюю вспыльчивость. Эрик, тем временем, взметнул на неё взор золотых глаз — и что это были за глаза! В них отражалось столько боли, скорби, мольбы и чего-то ещё, ей пока непонятного, что Кристин больше не нужны были никакие объяснения. Лишь бы он не смотрел на неё так.       — Вы вправе презирать Эрика после всего, что было, но позвольте ему оправдаться, — проговорил он наконец. Пылкое возражение почти слетело с её губ, но он и не думал останавливать свою речь. — Лишь однажды я слышал голос, подобный вашему; с тех пор прошло очень много лет, и, стоило мне услышать вас тогда, память о далёком прошлом воскресла во мне. Я не смог бы дождаться подходящего случая. Я действовал по зову вашего голоса, я почти не думал, как это может отразиться на вас… Простите меня! Только если вы сможете простить глупого Эрика, который так долго был последним эгоистом и делился с вами лишь своей музыкой и скромными знаниями. Если вы сможете простить его, это будет лучший дар, который вы когда-либо могли бы преподнести бедному Эрику, живущему в подвалах Оперы. Презирайте его, ненавидьте, но — простите!       Эрик умолк на некоторое время. Кристин казалось, что он плачет, но из-за маски это было сложно понять наверняка. Лишь его губы, и без того тонкие, плотно сжались, будто бы сдерживая стон. Она знала, что должна сказать «я прощаю вас!», но слова не шли к ней. Кристин видела, что он не договорил и лишь взял паузу, чтобы утихомирить бурю, поднявшуюся внутри. Она жаждала и при этом боялась услышать то, что должно было быть сказано.       — Я люблю вас! — руки в кожаных перчатках сжали её ладони так сильно, что Кристин вздрогнула. — Никогда не зная любви ни к кому-либо, ни к себе самому, я всё же понял, когда полюбил вас. Мир был так жесток к Эрику. О, Кристин, как он был жесток! — эти слова звучали трагично и вместе с тем гневно. — Он заставил его спрятаться здесь, похоронить себя под великолепным дворцом, обиталищем бесконечного праздника жизни! Когда-нибудь вы поймёте, почему… я только могу надеяться, что поймёте. Я не прошу вас любить меня сей же час, я смею надеяться лишь на ваше прощение и сострадание. Но если вы не хотите простить, вы можете уйти, если хотите. Я проведу вас.       Некоторое время Кристин молчала, стараясь уложить в голове услышанное. Этого было слишком много для неё. Эрик немного подождал и стал подниматься, готовый отвести её обратно тут же. Он издал лишь тяжёлый вздох, демонстрирующий, как нелегко ему было идти против себя.       — Не надо!       Её пальцы коснулись холодной и гладкой кожи перчатки, скользнули под ладонь и обхватили её. Касаться его было ещё страннее, чем видеть. Но он стоял прямо перед ней, несчастный, взволнованный, притихший. И от её прикосновения, казалось, совсем замер. Кристин подняла глаза и вновь увидела эту маску, так искусно имитирующую острые черты лица: выступающие скулы, длинный тонкий нос, широкий лоб с впадинками по бокам. Что она могла ответить ему на его сбивчивые признания? Но робость Эрика, факт того, что сейчас он был куда уязвимее её — хотя она и находилась глубоко под землёй, в его доме, из которого не знала выхода, — этот факт придал ей немного смелости. Она произнесла:       — Не надо, Эрик. Я прощаю вас. И давно простила, как только вновь услышала ваш голос. Я была так резка, потому что вы ведь никогда ни о чём меня не предупреждаете и всё делаете так внезапно… я растерялась и занервничала.       — Вы правы. Я действительно совсем сбил вас с толку и напугал. А ведь я считаю себя джентльменом. Но человек моего положения имеет привычку действовать без промедлений, — его глаза сверкнули как-то угрожающе, но угроза была направлена явно не на неё. — Впрочем, если вы не намерены уходить сейчас, вы вольны сделать это когда вам будет угодно.       Его тон совершенно неожиданно вновь стал спокойным и ровным. Эрик, казалось, снова взял над собой контроль, и от былой робости не осталось и следа, хотя он всё ещё смотрел на неё этим своим взглядом, от которого Кристин так хотелось укрыться и который, тем не менее, пробуждал в ней что-то неизведанное и оттого пугающее.       — Давайте я покажу вам вашу комнату, и вы примете ванну. Вы выглядите такой измученной. Всё потому, что вы слишком усердно работаете и живёте в ужасных условиях.       — М-мою комнату? — Кристин оторопело поглядела на него. Эта встреча становилась всё страннее.       — Конечно! Я был бы отвратительным хозяином, если бы не выделил для своей гостьи покои. Тем более, для гостьи столь важной. Единственной, стоит добавить. Будьте уверены, я сделаю всё для вашего удобства и выполню любую просьбу, — он немного помолчал, а затем прибавил: — И я не буду говорить о своей любви, пока вы сами этого не захотите.       Кристин не могла не ощутить облегчения от этих слов. Он вполне был вправе требовать от неё ответных чувств, награду за всё, что он сделал для неё: подарил ей голос, успех, саму жизнь. Он мог требовать от неё всего, чего угодно, и она бы не имела морального права отказать — но он ничего не требовал. Даже наоборот, Кристин показалось, что здесь она одна может что-то попросить и тут же это получит. Так может?..       — Вы говорите, что сделаете всё, чтобы я чувствовала себя хорошо?       — Всё, что угодно.       — Но эта маска на вашем лице… я не могу чувствовать себя вполне уютно теперь, встретившись со своим учителем, но всё ещё не зная его в лицо.       — Нет, Кристин, это невозможно, — отрезал Эрик. — Что угодно, но только не это. Вы не знаете, чего просите. А я знаю, в чём вам отказываю.       — Н-но…       — Простите, Кристин, но нет. Это одно-единственное непреложное правило, но оно поможет нам с вами насладиться обществом друг друга, без вреда для кого бы то ни было, — его слова вновь прозвучали зловеще.       Пришлось смириться. Кристин понимала, что есть некая очень веская причина, по которой Эрик не желает снять маску. Будь то желание и сейчас оставаться анонимным, или стремление скрыть что-то, что она видеть не должна. В любом случае, решила Кристин, пытаться выведать всё у него сейчас было бы бестактно. Да и не так это важно пока, ведь он и так уже рядом, физически, и на данный момент достаточно и этого. Его поведение, место, в котором он, по его словам, живёт, обстоятельства их знакомства и встречи — всё это было, безусловно, более чем странно, но Кристин не хотела думать об этом сейчас. Она была слишком рада, наконец, встретиться с ним — над всем остальным она ещё успеет поразмыслить.       Эрик был очень обходительным и внимательным хозяином. Он вёл себя благородно и действительно больше ни словом, ни намёком не упомянул своего признания, хотя произносил его с таким неистовством и отчаянием, что у Кристин сжалось сердце. Но этот порыв, видимо, был единственным, который он не смог удержать. Кристин не могла не заметить, что, несмотря на всю его невозмутимость и спокойствие, глубоко внутри он беспрерывно о чём-то думает, и мысли эти отнюдь не светлые. Она не понимала его до конца, но могла чувствовать. За полтора года она научилась распознавать тончайшие изменения эмоций в его голосе, а уж теперь, имея возможность наблюдать его движения, небольшую, но всё же часть лица, в конце концов, его живые глаза — Кристин различала ещё больше оттенков его чувств, но могла лишь догадываться, чем они вызваны иной раз. Эрику же, как ей казалось, не составляет особого труда увидеть её «от» и «до», он словно уже знает про неё всё, и ей не нужно долго и подробно описывать свои чувства, чтобы он понял. Ей не нужно ничего объяснять.       В её спальне был камин, просторная мягкая кровать, стол и кресло, а также некоторые предметы декора, которые совсем не подходили друг другу — она заметила это ещё в гостиной, а потом и в столовой. Украшения, картины — всё это было разрозненно и словно бы взято из различных мест. И хоть Кристин мало что понимала в интерьере, всё-таки она не могла этого не заметить. Тёплая ванна успокоила нервы, и, когда Эрик вернулся к ней после своей «вылазки за покупками», она уже ощущала полное умиротворение. Ей нравилось, что не нужно никуда спешить, ни от кого скрываться, не нужно бояться, что кто-то застанет их врасплох, как это было во время их занятий в артистической. Здесь ей было нечего опасаться. И здесь она могла расслабиться. Эрик не вмешивался в её личное пространство, не был навязчив, он вёл себя, как джентльмен, и Кристин не чувствовала себя пленницей, хотя выход из своих владений он ей так и не показал. Перед обедом он принёс ей платье, будто бы сшитое прямо по её фигуре: нежная светлая ткань, облегчённый корсет, мягкий турнюр и невесомые пышные юбки. Вместе с платьем на кровати оказались и другие предметы одежды, на которых Кристин было бы неловко акцентировать внимание, но которые, безусловно, были очень важны. Его забота грела, но и смущала её. Эрик настоятельно порекомендовал ей переодеться перед выходом в столовую, потому что то, что было надето на ней сейчас, причиняло ему «почти что физическую боль».       Дальнейший день (хотя Кристин почти перестала ориентироваться во времени суток) прошёл просто замечательно: он играл ей и пел, а она с упоением слушала, чтобы потом ответить ему уже своим голосом, которым он наслаждался и которым явно гордился — ведь это он сумел выучить её, раскрыть талант. Они уже не занимались её навыками, но пели просто ради удовольствия, хотя порой Эрик и отмечал, что ещё немного, и она станет примадонной, какой никогда не видела Франция. Кристин не была так честолюбива, чтобы эти слова затуманили разум: она ведь понимала, что против такой глыбы, как Карлотта, идти невозможно, и как только она вернётся в Оперу, для Кристин всё будет кончено. И тем не менее Эрик был так убедителен, так верил в её успех и так хотел для неё новых триумфов, что она не осмелилась возражать. Ей хотелось угодить своему учителю больше обычного, ведь теперь, зная о его далеко не отеческих к ней чувствах, Кристин ощущала себя донельзя неловко. Она испытывала благодарность и жалость, она боготворила его и сочувствовала ему. Она не знала, сможет ли ответить ему взаимностью.       Она засыпала под звуки его голоса, мягкого, тягучего, такого завораживающего. Странно, ни один оперный певец не был способен оказывать эффект такой же, какой оказывал Эрик своим пением. Кристин подумала, что уж кто должен блистать на сцене, так это он. Но другая мысль тут же сменила эту. Они оба не то что бы созданы для сцены. Эрик — потому что слишком хорош для пустой славы, Кристин — потому что она не из тех, кого эта пустая слава прельщает. Она бы хотела, чтобы только она могла наслаждаться его голосом, а сама бы в свою очередь пела бы только для него. Эта неожиданная идея пришла к ней в последний момент, прежде чем она окончательно заснула, так что Кристин не успела хорошенько её обдумать, лишь перед глазами возникла картинка: они сидят в светлой гостиной — не в этой тёмной — он играет ей, и вместе они сливаются в экстазе, поют красивые скандинавские песни и его произведения, поют не прекращая, до изнеможения. И лёгкая улыбка тронула её губы, только Эрик, заметивший это, не понял, почему она возникла.       Проснулась Кристин уже в своей спальне — не в той, наверху, а в этой новой, но такой уже милой сердцу. Обнаружив, что лежит под одеялом одетая, она не могла не почувствовать облегчения. Кристин освободилась от платья, бережно устроила его в шкафу и юркнула обратно в кровать. Она ещё не вполне привыкла к новому месту и всё думала, где сейчас Эрик, и как выглядит его комната — но от последней мысли тут же покраснела. Вот этим-то ей интересоваться не следует. Угомонив любопытство, сдавшееся под напором усталости и сонной неги, Кристин всё-таки вновь заснула. И впервые со времён детства ничего не тревожило и не пугало её. Впервые она спала крепко и мирно.