Когда смолкает музыка

      Ла Сорелли знала, как важно порой прикинуться дурочкой, чтобы не доставлять мужчинам неудобств. В обществе её считали блистательной красавицей и великолепной балериной, но никто не признавал за ней высоких умственных способностей. Как известно, если женщина слишком умна и, более того, не стесняется этого показывать — она непременно прослывёт синим чулком, с которым не пожелают знаться ни мужчины, ни дамы: первые, потому что не терпят, когда представительницы прекрасного пола способны хоть в чём-то их превзойти, а вторые — потому, что высокомерно относятся к тем, кто попирает священные устои общественных правил. Ла Сорелли была не против подыгрывать амплуа очаровательной дурочки, наделённой изящным гибким телом, но обделённой интеллектом. Она умела убедить всех в своей несознательности и глупости, ведь балерина ценна своей фигурой и грацией движений — всё остальное только повредит её хрупкому неземному образу.       В отношениях с графом де Шаньи она избрала ту же привычную тактику. Он был горд, статен и красив — и его уж точно не интересовали умные женщины. Всё, что нужно было Ла Сорелли — быть достаточно соблазнительной, манящей и забавной, чтобы не дать ему заскучать. И что ж — в конце концов он и впрямь стал уделять ей больше внимания, чем какой-либо другой балерине или певице. Они не любили друг друга — по крайней мере, так, как Рауль любил свою хористку — с болезненным томлением, сердечными страданиями, заламываниями рук и стенаниями о том, как тяжко быть порознь с предметом обожания. О нет, они были далеки от всех этих романтических изысков: Ла Сорелли даже не была уверена до конца, что Филипп думает о ней. Несмотря на звание дамского угодника и завсегдатая театральных комнат отдыха, граф в целом был сдержан и холоден в проявлении эмоций. Он был любителем развлечений, но всегда держался с достоинством и даже некоторой отстранённостью. Любовные муки никогда не волновали его сердце, и романтических привязанностей он не испытывал, и всё же Ла Сорелли каким-то непостижимым образом (прежде всего для него самого) удалось занять особое место в его жизни. Он и не подозревал, насколько сильна её власть над ним, пусть власть эта была весьма эфемерна и едва уловима. Ла Сорелли пользовалась его неведением и — да — извлекала свою выгоду. Она, в общем-то, тоже была женщиной весьма прагматичной и мало заботилась об эмоциональной стороне вопроса — её французская кровь уравновешивала горячую испанскую*. Её нисколько не задевало то, что он постоянно находится в обществе других женщин и порой может позволить себе кратковременные интрижки, ведь она знала — как бы там ни было, он от неё никуда не денется. Она умела добиться своего так, чтобы он даже не заметил, что она вообще чего-то требовала — лишь самодовольно подумал, как прекрасно угождать хорошенькой глупенькой женщине. Сорелли нравилось водить за нос этого начитанного, образованного, сильного и надменного графа, мнящего себя выше всех остальных не только по статусу, но и по уму. Возможно, порой он был близок к тому, чтобы разгадать её уловки, однако в критические моменты Сорелли ловко усыпляла его бдительность невинно-наивным кокетством и миндальничанием. О да, он считал её сущей дурой — он ведь так и сказал тогда Раулю в Опере. С братом граф всегда был откровенен.       — Я убью его. Убью и буду оправдан.       Филипп сидел в кресле и раскуривал трубку, нервно покачивая ногой, закинутой на другую. Они уже несколько часов ждали прихода Рауля здесь, в главной гостиной. Филипп то подскакивал и принимался кружить по комнате, грозно отстукивая каблуками туфель, то падал обратно в кресло и набивал в трубку табак, который выкуривал за считанные минуты. И он не переставал ругаться: не стесняясь присутствия Сорелли выдавал такие словечки, что Бернадетт едва подавляла смешки — чтобы не разозлить разгневанного графа ещё больше. Она понимала всю серьёзность положения, в котором оказался младший де Шаньи, и всё же злобное поведение Филиппа забавляло её. Граф умел быть страстным, когда хотел.       — Это просто позор, — после непродолжительного молчания прорычал он. — Так опорочить имя де Шаньи!       — Милый, ты ведь знаешь — Рауль ещё такой ребёнок. А люди поговорят и перестанут. Любые сенсации в конце концов забываются.       — О нет, Сорелли! Такое не забывают. В обществе могут прекратить бурные обсуждения, но отношение, репутация — всё это останется.       — Полагаю, единственный выход для него теперь — составить хорошую партию? — Ла Сорелли иронично улыбнулась.       — Я никогда не принуждал его поскорее жениться, он был свободен в своих сердечных делах. Конечно же, я надеялся, что он рано или поздно влюбится в девушку ему по статусу. Но я не запрещал связей на стороне. Ради всего святого, если ему так хотелось сжать в объятиях какую-то певичку, ему следовало делать это за закрытыми дверьми, в комнате, из которой никто ничего не услышит!       — Но мы с тобой не стараемся скрываться, — резонно заметила Ла Сорелли.       — И люди с удовольствием перемывают нам косточки, — Филипп усмехнулся. — Нет, у меня уже есть уважение и признание: скандалы личного характера не способны разрушить мою репутацию, я слишком зрел для этого. А вот Рауль долгое время служил предметом разговоров — он ведь так долго был в плавании. Люди ждали его возвращения, чтобы посмотреть на повзрослевшего брата графа де Шаньи и всё про него разузнать. И радость света не могла быть больше, когда он стал чудить в Опере! Спустя всего несколько недель после возвращения!       — Он лишь наивный неопытный мальчик и вытворяет всякое тебе назло, ведь ты так плохо говоришь о его возлюбленной…       — Эта взбалмошная девица запудрила ему мозги! — вспылил Филипп. — Она вертит им как хочет, а он и рад скакать на задних лапках!       — …Вот как сейчас, — Сорелли качнула головой. — Мадемуазель Даэ, насколько я её знаю, совершенно безобидная девушка. Она вообще не любит общество и избегает его — всё, о чём она думает, это музыка. Неужели ты во всех людях способен видеть только зло?       — Я вижу, что мой брат совершенно околдован очаровательной гризеткой, которая его ни во что не ставит. Не надо, Сорелли, я прекрасно осведомлён обо всех ваших женских уловках. Вы все любите манипулировать мужчинами и унижать их…       — Что ж? Обо мне ты такого же мнения? — Ла Сорелли вскинула брови, хмыкнув.       — Ну что ты, ты просто очаровательная дурочка, и даже если захочешь провести меня, я это всегда замечу, — Ла Сорелли едва слышно усмехнулась на эти слова. — Но говоря об искусных охотницах, если богатый и молодой мужчина падает девушке в ноги — такого шанса не упустит ни одна простушка, которой повезло иметь достаточно красивое личико. Мадемуазель Даэ хочет потешить своё самолюбие — или продвинуться по карьере. Но ни то, ни другое для моего брата не очевидно.       — Что понятно, ведь он влюблён по уши. Может, тебе стоит быть мягче к мадемуазель Даэ? Тогда и Рауль перестанет идти тебе наперекор. Ты ведь у нас бываешь таким невыносимым, — она игриво сощурила глаза.       — Бернардетт, — оборвал Филипп. Ла Сорелли нахмурилась: он звал её по первому имени, когда был недоволен ею. — Я бы мог согласиться с тобой, будь это любой другой юноша. Но это мой брат, и я его знаю. Он всё сделает, чтобы получить то, что брать запрещают. Но я не собираюсь потакать ему, как это делали наши сёстры и тётушки. А что до мадемуазель Даэ, то её мотивы понятны. Если бы ей действительно не было дело до моего брата, она бы давно могла сказать ему об этом. Но вместо этого она то игнорирует его, то позволяет приблизиться. То, что это абсолютно ветреная особа, у меня сомнений не вызывает.       — Ты ничего о ней не знаешь! — послышалось со стороны двери.       Рауль вошёл стремительно и резко остановился посреди комнаты, глядя на брата сверху вниз горящими глазами. Его губы были плотно сжаты, брови грозно нахмурены, а грудь раздувалась от частого дыхания. Филипп кивнул Ла Сорелли, и та, одарив Рауля понимающим взглядом, поднялась. Она взяла со столика свою шляпку, надела и, поправив волосы, сказала, будто это было необходимо:       — Я закажу экипаж, можете не провожать меня, — и ушла, по своей привычке изящно покачивая головой на длинной шее.       — Вы приехали значительно раньше, чем должны были, — как можно более бесстрастно произнёс Рауль, проходя к окну.       — И видно, что не зря. Все газеты трубят о твоём неприемлемом поведении! — Филипп отложил трубку, поднялся и скрестил руки на груди, испытующе глядя на брата. — Повернись ко мне лицом, Рауль! Ты всегда избегаешь смотреть мне в глаза, если нашкодил.       — Нашкодил! — с усмешкой фыркнул Рауль. — Мне не пятнадцать лет, чтобы так со мной разговаривать.       — Твоё поведение заставляет усомниться в том, что ты взрослый человек. О чём ты только думал, пытаясь поцеловать оперную певичку у всех на глазах? — Рауль ответил тягостным молчанием, и Филипп всплеснул руками. — О, позволь догадаться, ты вообще не думал! Только и знал, что следовать инстинктам избалованного ребёнка. Женское воспитание пошло тебе во вред. Мне стоило чаще заниматься тобой. Подумать только, виконт и гризетка!..       — Её зовут Кристин! — не выдержал Рауль. Он резко развернулся к Филиппу и выпрямил спину, смело заглядывая в его глаза. — Её имя Кристин, и я люблю её! И мне плевать, что там болтают люди.       — Да-да, вот только мне не плевать. И тебя, между прочим, это тоже должно заботить. Ты — виконт! Ты не можешь просто делать, что тебе заблагорассудится, без последствий для себя и всей семьи!       — Если я женюсь на ней, все кривотолки закончатся. Вернее, я уже не позволю им что-либо про нас говорить.       — Что?! — Филипп широко распахнул глаза в возмущённом изумлении. При всей безрассудности своего брата, такого он точно не ожидал. — Рауль, ты слышишь себя? — по всей видимости, нелепость слов Рауля немного сбавила пыл графа, и он стал говорить ровно, спокойно, но твёрдо: — Этому не бывать. Я не позволю тебе и дальше позориться.       — И что же ты сделаешь, брат? Лишишь меня отцовского наследства? — Рауль помрачнел и насупился. Конечно, остаться без денег и поддержки семьи ему не хотелось, но твердолобое упрямство и бунтарский запал мешали думать трезво.       — Это самая крайняя мера, но ты знаешь, что я способен к ней прибегнуть. Однако пока я лишь хочу показать тебе, кого ты так упорно защищаешь. Твоя так называемая возлюбленная — лишь очередная испорченная девица, мечтающая выскочить замуж за титулованного идиота. Она будет морочить тебе голову, пока ты совсем не лишишься рассудка. Поэтому необходимо, чтобы кто-то привёл тебя в чувства.       — Попытаешься соблазнить её? — Рауль усмехнулся, но во взгляде промелькнула ревность. — Только пальцем её тронь, и я не посмотрю на наше родство — мы будем стреляться!       — То, что ты говоришь — абсурдно и оскорбительно, — процедил сквозь зубы Филипп. — Ты потерял весь здравый смысл.       — Оскорбительно то, какие слова и выражения ты используешь по отношению к моей Кристин!       — Твоей Кристин! — Филипп рассмеялся.       — Она чистая и добрая девушка, — продолжал Рауль, пылая от праведного гнева и страсти. — Я повстречал её ещё очень давно — тогда, в Перрос Гиреке. Помнишь, почему ты меня оттуда увёз? Я уже тогда решил жениться на ней, у нас была помолвка! И теперь, когда я вновь встретил её, я не могу не называть это провидением. Судьба снова свела нас не просто так. Мы должны быть вместе. Но она вечно твердит о моём титуле, вечно убегает от меня, потому что знает, каким жестоким бывает высший свет, да и вообще все люди! Таким, как ты, ничего не стоит обидеть честную девушку одним своим отношением.       — О, так вот оно что! Ты всё ещё сходишь с ума по дочери бедняка? Что ж, она действительно глубоко вонзилась в твоё сознание.       — Она осталась такой же, как и тогда! — воскликнул Рауль. — Такой же светлой и невинной. Это просто ты не способен разглядеть в женщинах нечто большее, чем желание тебе угодить. И Бернадетт ты мучаешь!       — Не говори о Сорелли, — злобно произнёс Филипп.       — Нет, ты мучаешь её, потому что ты бесчувственный и чёрствый циник, который считает, что все вокруг его не достойны!       Филипп замолчал на некоторое время. Желваки напряглись и выступили на его лице, ладонь угрожающе сжалась в кулак, но вскоре вновь расслабилась. Граф снова обрёл над собой контроль. Он тихо, но отчётливо проговорил:       — Меня начинает утомлять этот разговор. Тебя не переубедить словами, я знаю. Но жизнь ещё сломает твои романтические представления. Хочешь крутить роман с певицей? Пожалуйста. Но будь добр, в следующий раз, когда тобой овладеет страсть, высказывай её наедине, где-нибудь в укромном месте. А иначе я и впрямь приму решительные меры — стреляться мы не будем, но последствия тебе всё равно не понравятся.       Филипп коротко выдохнул, нервным движением одёрнул лацканы сюртука и вышел из комнаты. Рауль проводил его хмурым взглядом и угрюмо скривил губы.        «Он ничего не знает», — подумал юноша. — «Так или иначе, я заставлю его смириться с моим решением».       Его упорство было неисчерпаемо.