Eighth Wonder — I’m not scared
Наступает время прощания. Миротворцы отводят меня в один из кабинетов на втором этаже Дворца Правосудия. Здесь стены и мебель обиты красным бархатом, и, несмотря на то, что по задумке обстановка должна бы выглядеть роскошной, комната кажется холодной и безжизненной. Когда небо на площади снова затягивает смогом, оказывается, что я заперт в огромном капитолийском гробу наподобие того, в котором хоронили прошлого мэра, (и позапрошлого, и тех двоих счастливчиков до него — одно время они сменялись так часто, что я не успевал запоминать лица). Однако меня, как и всех погибших трибутов, разумеется, похоронят без всяких почестей. С портрета на стене напротив на меня взирает наш несокрушимый президент в смехотворном образе римского императора. Каков размах. Судя по рассказам отца, в столице подобные картинки считаются особенным шиком. Наверное, прощание в таком месте должно добавить происходящему торжественности, а мне — следует принять нахождение здесь за честь. Отвернувшись к окну, выглядываю наружу сквозь водопады алой парчи, к которой капитолийцы питают необъяснимую страсть. Мода проходит, тенденции сменяют друг друга, но кое-что остается вечным. Внизу моя бедная мать и Шерлок спешат по мраморным ступеням так, что миротворцы едва поспевают за ними. Через пару минут они и отец будут здесь, и надо придумать, что говорить. Я закрываю глаза. Пальцы скользят по шторам — ткань качественная и дорогая, но не самая роскошная из тех, что производят на наших фабриках. Все самое роскошное отправляется в Капитолий, и этот дворец, единственное богатое здание в дистрикте, лишь подобие того великолепия, что капитолийцы берегут для себя. Следующее, что я вижу — мать бросается мне на шею, а миротворец у двери вежливо прочищает горло и неловко обращает внимание отца на то, что будет снаружи. Через несколько удушливых секунд мама отстраняется на вытянутые руки и осматривает меня. Тот факт, что она не плачет, путает мне весь сценарий, заставляя импровизировать на ходу. Закончив осмотр, она вздыхает: — Какой же ты худой. Ну, это ничего. Зато ты умный и крепко стоишь на своих двоих. Она сжимает мои плечи и, не выдержав, снова притягивает к себе. И Шерлок, ох. Никогда еще я не испытывал такой благодарности к своей семье — в основном потому, что они не пускают слез. Я даже решил было, что где-то спрятаны камеры, транслирующие нас по телевидению, но никогда не видел подобного в предыдущие годы. Отец остается в стороне, очевидно не зная, как ко мне подступиться, но когда мама и брат отходят, он делает неуверенный шаг навстречу, и объятия выходят сами собой. — Шерлок рассказал нам, что ты делал с тессерами. Это, — отец отстраняется, подыскивая слова. — Я горжусь тем, что ты мой сын. Если кто и способен победить, то это ты. Мы все в это верим. Ах, вот оно что. Значит, договорились держаться так, будто не происходит ничего катастрофического. Я хочу участвовать в этом тоже. — Папа, — говорю я, насмешливо вскинув брови, потому что моя семья всегда была немного оторванной от реальности, на мой вкус, — никто не выходит из Голодных Игр победителем. Когда я выиграю, ни тебе, ни мне уже нечем будет гордиться. — Что ж, тогда я просто рад слышать, что ты собираешься остаться в живых, — парирует он отрывисто и пафосно, в свойственном ему стиле. — Нам всем будет достаточно только этого. Я чувствую, что настало самое время для моих напутствий им. — Мама, — говорю я. — Пожалуйста, не называй ребенка дурацким именем, иначе над ним станут смеяться в школе и он вырастет таким же невыносимым, как мы с Шерлоком. Она вздрагивает: — Ты знаешь… Я… Ты не злишься на нас? Не злюсь, хочу сказать я, просто посмотри наконец вокруг. Я беру ее руку и бросаю взгляд на отца, который в свою очередь неловко трет затылок, как будто он ни при чем. — Конечно, нет, — я заставляю себя улыбнуться. — Я рад, что теперь мне не придется завещать свои скудные пожитки Шерлоку. Братец пинает меня и сводит брови. Конечно, ведь где это видано, чтобы о нем позабыли. Привлекаю его свободной рукой. Он не против, я не против — для этого всего-то и стоило, что умереть. — Папа, — говорю я. — Я знаю, что ты делаешь все что можешь: как отец, как мэр. Ты не мог бы изменить ничего в одиночку. Но я прошу тебя, если однажды появится тот или те, кто рискнут, пожалуйста, помоги им. Или хотя бы не мешай, если это все, что ты сможешь сделать. — Мне удается не на шутку его сконфузить. Мне удается даже превзойти его средние показатели пафоса. Я протягиваю ладонь, и он пожимает ее, смущаясь слез на глазах. — Ох, детка, ты уже совсем взрослый, — причитает мама, сжимая меня, и добавляет шепотом: — Спасибо, спасибо… Миротворец заглядывает в комнату, оповещая о том, что время прощаний подходит к концу, иначе мы опоздаем на поезд. Я успеваю сказать еще пару слов отцу — о семье Лестрада, которой теперь не выжить, но он кивает без лишних объяснений; мы обнимаемся и прощаемся, но в конце концов мама не выдерживает и снова бросается мне на шею. Наплевав на их договоренности, она начинает плакать, без конца благодаря меня за то, что я сделал для Шерлока, и, кое-как отстранившись, я взглядом показываю, что хочу поговорить с мелким наедине. Я узнаю этот момент. Будь мое сердце на месте — целым и невредимым, сейчас оно было бы разбито. Только все осталось там, в прошлом. Я неизбежно вижу их спины. Дверь неизбежно оказывается закрыта. Мы с Шерлоком остаемся одни. Не такой уж он и мелкий, думаю я, стараясь не думать ни о чем кроме. На его месте, я бы умер от страха, узнав, что попал на Голодные Игры. А он всерьез собирался взять это на себя. — Скажи на милость, ну и зачем ты пошел на сцену? Глупый. Как будто не знал, что я ни за что не позволил бы этому случиться. — За других детей никогда не выходят добровольцы, — говорит он, размазывая слезы по щекам. — Как видишь, в этом году нашлось целых два таких идиота, — усмехаюсь я, пытаясь его подбодрить. — И нечего так смотреть: ты же мой младший брат, как я могу отдать тебя на съедение собакам? Я, вне сомнений, не мог найти лучшего момента, чтобы вспомнить позапрошлый год, когда нашего трибута загрызла стая одичалых собак. Брат, явно не ожидав, смотрит на меня расширившимися от страха глазами, на которых тут же высыхают слезы. Идиоту — идиотские шутки. Потому что бодриться нужно и мне тоже. Шерлок тогда еще долго мучился от кошмаров, потому что я был слишком занят, чтобы закрыть ему глаза. В его взгляде слишком много понимания для такого мелкого недотепы. Пора признать, что мой дорогой братец действительно такой умный, как про него говорят. — Ты сильно боишься? — Что, собак? Нет. Он оскорбленно фыркает и тычет мне в бок. Интересно, понимает ли он, что я умру? Не может быть, а неизбежно? Я лишь надеюсь на то, что кто-нибудь успеет закрыть ему глаза, как только наступит момент, но когда он спрашивает, умру ли я, то честно отвечаю, что не в ближайшие пять минут. В отличие от сегодняшнего утра, никакого особенного предчувствия на этот счет у меня нет. Я чувствую себя до странного собранным, когда страх больше не насилует мои бедные внутренности, грозя вывалить их через рот. — Я бы всем им там показал, — добавляет он упрямо. — Покажи им всем. Когда назойливый миротворец снова заглядывает в комнату, я вспоминаю, о чем хотел поговорить с Шерлоком. В том, чтобы быть сыном мэра, есть свои преимущества, и он остается ожидать за дверью. — Послушай вот еще что, — говорю я брату, держа его за плечи, — у меня к тебе важное дело. Очень взрослое дело… Я не я, если не заставил его глаза загореться. — Ты знаешь мальчика, которого сегодня выбрали? Виктора? Вы ведь в одной школе? — Да. Он странный, — он пожимает плечом, словно это ничем не отличает Виктора от остальных людей. — И много пропускает. А когда приходит, вечно сидит уткнувшись в учебник. Его даже дразнить неинтересно, он никогда не дает сдачи, только смотрит на тебя так… аргх, — кривится Шерлок. — Зануда. Моего брата невозможно исправить. — Он болен, ты знаешь? — Дожидаюсь кивка. — Я хочу, чтобы ты присмотрел за ним, ладно? Ему сейчас нелегко, его брат… — Такой же идиот, как и ты. Что? Ты разве не сам это сказал? Щелкаю его по носу. — Именно. Сделаешь это для меня так, чтобы никто не узнал? — Уверен, как умный брат он найдет способ. Он кивает. Удивительно, каким немногословными делает людей смерть — если бы мне понадобилось видеть в происходящем плюсы. — Ты просишь об этом, потому что собираешься убить его брата? Слышал, если пережать артерию… — Я не собираюсь его убивать, — перебиваю я. Готов поспорить, его новое увлечение медициной доконает родителей раньше, чем увлечение пиратами. Тычки саблей под ребра со словами «Разрази меня морской дьявол, адмирал Холмс, собственной персоной! Эй там, на палубе! Веревку мне, протащим его под килем!» пережить еще можно, но что будет, когда он откроет для себя химию, страшно даже представить. — Но как тогда?.. — Тихо. Не время об этом. Есть еще одно, Шерлок. Это очень-очень важно. Ты никогда, ни при каких обстоятельствах не должен брать тессеры. Ты понял меня? Никогда! Иначе то, что я сделал сегодня, было зря. Кивни, если понял, юнга. Всё. Теперь — прощай. — Пообещай, что победишь. — Шерлок, я… — Нет! Пообещай мне! — Ладно, — киваю я. — Обещаю. Треплю его по голове. Он отворачивается, не желая дать мне увидеть, как снова пустил слезу — и это практически правильно. Практически — потому что уместно, правильно — потому что в мире, где мы живем, уместность слез определяется безнадежностью сложившейся ситуации, а моя, если верить моей семье, отнюдь не безнадежна.***
Из Дворца Правосудия нас везут сразу на железнодорожную станцию, которую уже наводнили желающие проститься с Лестрадом и репортеры. Миротворец с моей стороны отгоняет их, чтобы не подходили совсем уж близко, и я не могу не испытывать благодарность. Начиная с Жатвы, всю оставшуюся жизнь мне предстоит провести под прицелами камер. Я не то чтобы к этому готов, и мне не то чтобы на это плевать. Мое лицо ничего не выражает, пока мы идем до вагона. Лестрад же выглядит так, будто у него вот-вот раскрошатся зубы. Я чувствую его гнев просто находясь рядом. Но это хорошо, что никто из нас не расклеился, как это обычно происходит с трибутами — если речь не о профи, которые готовятся к играм несколько лет. Репортерам это нравится, этот его несокрушимый образ, и они облепляют его, как самый лакомый кусочек, не давая прохода, проверяя выдержку на прочность. Я, оно и понятно, теряюсь на его фоне — не то чтобы мне хотелось привлечь их внимание, но игра уже началась. Каждый выбор, намеренный или нет, повлияет на симпатии богатых капитолийцев, любой из которых может стать спонсором понравившегося трибута и прислать ему подарок прямо на Арену. Иногда такие подарки спасают жизнь — как было в прошлом сезоне, когда профи из Первого прислали антибиотики, на которых тот дотянул до победы. Но пока мне не остается ничего другого, кроме как наблюдать и держать лицо — никому из капитолийцев не интересно поддерживать игрока из жалости, ведь спонсорство стоит дорого и зачастую завязано на ставках. В отличие от напарника, я давно уже осознал, что эмоции — та вещь, с которой слишком легко перегнуть. Он обещал показать шоу, напоминаю себе между прочим. Не стоит так слепо верить всему, что видишь. Сейчас он угрюм и молчалив, а час назад улыбался тебе в лицо. Он может знать, что делает, лучше тебя. Поднимаю руку, закрываясь от слепящих вспышек. Несколько минут мы стоим в дверях, позируя алчущим корреспондентам. Я бы и рад пропустить эту стадию, если бы не охранник, в буквальном смысле дышащий мне в затылок. Лестрад немного успокаивается, и мне больше не кажется, что он вот-вот набросится на кого-то из нас. Теперь он выглядит как человек, которого попросту тошнит от каждого из присутствующих. В том числе от тебя, думаю я, скользя взглядом по линии его челюсти. Он игнорирует тех, кто, желая привлечь внимание, выкрикивает его имя, и держится подчеркнуто на расстоянии, когда кому-то приходит в голову, что лучший кадр получится, если мы придвинемся ближе. Я чувствую себя в западне. — Вот это дух! Бунтарский, мне нравится! Мистер Лестрад, посмотрите сюда, да, вот так… Поезд трогается, едва за нами успевают закрыться двери. Трибутов доставляют в Капитолий на роскошных высокоскоростных составах, но шикарная обстановка, заставляющая забыть, что находишься в пути, тишина уединения и тусклый свет едва ли способны послужить утешением тому, кто знает и пункт назначения, и цель. Когда вспышки камер остаются позади, наваливается усталость, но, несмотря на то, что здесь нам предстоит провести вечер и следующую ночь, не уверен, что смог бы уснуть. Но выбора у меня нет — даже если для того, чтобы провалиться в сон, придется бежать впереди поезда, выспаться я обязан. Восьмой — один из самый отдаленных от Капитолия. Жители дистриктов, не считая чиновников, не могут покидать огороженной зоны, так что для большинства Голодные Игры — единственный способ, так сказать, посмотреть столицу. А говорят, там есть на что посмотреть — в чем я не сомневаюсь, учитывая, что для Капитолия жители дистриктов не больше, чем рабы, трудящиеся на благо господ. Мы едем развлекать господ в место, процветающее за наш счет. За шторкой — лесам, простирающимся вокруг Восьмого, кажется, нет конца. Я никогда прежде не бывал за пределами города один, кроме редких поездок на озеро вместе с отцом. Несколько секунд я просто смотрю. Никогда прежде? — некстати вспоминаю тот единственный случай, когда выходил за огороженную зону. Начавшийся дождь оставляет на стекле ровные горизонтальные полосы, и я морщусь своему отражению в отсветах желтых ламп. Шесть лет спустя, мне все еще стыдно за ту детскую глупость. Объявляется наша сопровождающая, разодетая в пух и прах, будто камеры путешествуют вместе с ней, но из зрителей в поезде лишь персонал, Ватсон и мы. Я чувствую нас неблагодарной публикой, и поэтому делаю комплимент ее расшитому мельчайшими пайетками платью с воздушной юбкой, расходящейся от колен словно рыбий хвост. Замечаю, что в нем она похожа на маленькую рыбку, взлетевшую над водой в предзакатный час, и она выглядит изумленной, растерянной, довольной. Говорит, что никогда бы не променяла дистрикт, который шьет эти прекрасные наряды специально для нее, на любой другой, даже на профи, и смущенно поправляет похожий на плавник воротник. Как капитолийке, ей, несомненно, кажется, что мы должны быть польщены, но стоит отдать ей должное — она никогда не была замечена в том, чтобы жаловаться, что ей достался такой непутевый дистрикт. «И кстати, мальчики, зовите меня Меной!». В паре с нелюдимым Ватсоном, сразу закрывшимся у себя, они составляют занимательный контраст, прямо как мы с Лестрадом, когда я поддерживаю вежливый разговор, а тот хмуро идет следом, отказываясь произнести хоть слово или хотя бы как-то заметить наше присутствие. Диамена показывает нам купе. Лестрад исчезает в своем, захлопывая дверь прямо перед ее носом. Она сжимает накрашенные голубым губы и бормочет что-то про манеры, но ко мне оборачивается все с той же улыбкой, и я лишний раз напоминаю себе, что нужно контролировать эмоции. И все же, когда мы входим в мое купе, мне с трудом удается подавить вздох. Я никогда еще не видел подобного. В этом моя проблема — я слишком падок на красоту. Здесь даже есть ванна, а на этой кровати могли бы уместиться семеро таких, как Лестрад. Сам я мог бы и вовсе затеряться в недрах одеял и подушек. Однако, несмотря на обстановку, еще до того, как Мена оставляет меня одного, мне становится до нелепого одиноко. Может быть, до меня наконец доходит, что именно меня ждет. Я буду один до самого конца, а потом просто умру. Я не сказал матери, что люблю ее, потому что слишком боялся растрогать себя, а теперь я больше никогда ее не увижу. И остаток своих дней я проведу один на один с сожалениями и страхом. Вот на что я себя обрек. Стягиваю с кровати одеяло и, завернувшись в него, сажусь на банкетку у окна. Отражение озера мелькает у меня на зрачках, но сам я едва ли действительно вижу его. Я думаю о том, что он, возможно, ехал в этом же купе, видел тот же пейзаж за окном. Знаю, что не должен этого делать, потому что не должен распускаться, но не всегда получается приказать себе не смотреть, приказать не думать эти мысли — пока не получается. Клянусь, что не позволю себе ни единой слезы, говорю я вслух и со стороны смотрюсь так, будто тронулся умом и разговариваю сам с собой. Ничего не потеряно, пока я жив. Мне нужен план, и последним его пунктом станет сдержать данное Шерлоку обещание. Хочу увидеть остальных трибутов. Нет, остальные меня не волнуют. Мне плевать, кто они и что из себя представляют, я должен решить, что у себя в голове уже победил их всех. Проходит несколько унылых часов, прежде чем Диамена зовет нас к ужину. Когда я выхожу, она безуспешно пытается достучаться до Лестрада. Чуть позже, уже из столовой я слышу, как в ответ на ее недовольную реплику эстафету по его выкуриванию из комнаты принимает Ватсон, справляясь с возложенной на него педагогической задачей примерно с тем же успехом, как если бы пытался пригнать носорога к водопою силой собственной мысли. Не считая того, что его суховатая манера просто не может вызвать симпатии, сомневаюсь, что, большую часть жизни предоставленный самому себе, Лестрад когда-либо нуждался в поучениях. — Как знаешь, — в ответ на тишину цедит он и, появившись в столовой, бросает: — Если он и дальше планирует отсиживаться в комнате и молчать как рыба, то этим делает хуже только себе. — Да, но ужин! — провожая его взглядом до стола, сокрушается Мена. — Захочет есть — разберется. Я ему не нянька, — смотрит на нее Ватсон и без излишних уступок этикету сразу же принимается за поставленное перед ним горячее. — Но как же… — в ее капитолийской голове, кажется, просто не укладывается, как такое важное событие, как прием пищи, может пойти не по плану. Боюсь представить, что с ней будет, если она узнает, что некоторым людям порой необходимо побыть одним. — Не каждый день с тобой происходит столько всего и сразу, — пожалуй, это лучший эвфемизм фразы «не каждый день тебя приговаривают к смерти», на который я сейчас способен. — Уверен, он скоро появится. Смягченная, но не убежденная моим ответом, Мена неохотно сдает позиции. Но, как выясняется, только на время. — Да. Что ж, может быть ты и прав… Но в том, что касается подготовки… Ах! Джон, ты же сказал ему про повторы? Беру обратно все свои слова о тех, кто когда-либо меня раздражал. За эти десять минут общения Диамена Лавиш дала понять, любой из них померкнет на ее фоне. Ватсон равнодушно ведет плечом, и тогда я понимаю, что она почему-то смотрит на меня. Закончив возиться с салфеткой, отвечаю ей вопросительным взглядом. Уж не думает же она, что после всего, что сегодня произошло, пищеварение Лестрада стоит для меня первым вопросом повестки дня. — Нет, нет, нет! Не хочу никаких отговорок. Сейчас же приведи его сюда! Женщина. Я здесь всего несколько часов, а она уже начинает сводить с ума. Звук, с которым я демонстративно отодвигаю массивный стул, хотя тот и стоит на ковре, можно услышать в самом Капитолии. В данный момент мне меньше всего хочется встречаться с тем, на чьем лице прямым текстом написано все, что мне предстоит пережить в ближайшие дни, и уговаривать его сделать вид, что мы оба не понимаем элементарных вещей. Но, раз уж по какой-то насмешке судьбы мои способности к сопереживанию оказались выше, чем у этих двоих вместе взятых, приходится покориться. Остановившись напротив его купе, я пару раз стучу костяшками по двери. — Лестрад, это я. — Тишина, похоже, стала нашей неизменной спутницей. — Знаю, что ты не хочешь никого видеть. Что ж. На его месте я бы и сам не удостоил это гениальное наблюдение ответом. — Мена просила сказать, что после ужина будут показывать повтор жеребьевок. По-моему, будет не лишним взглянуть. Это может быть важно… А для чего, собственно, это важно? Мое красноречие явно переживает не лучшие времена. Умолкаю на полуслове, понимая, что мои слова не возымели никакого эффекта. — Ладно, позову тебя позже. Просто не хотел сидеть там один. Несколько секунд ничего не происходит; уже когда я готов уйти ни с чем, дверь резко скользит в сторону. Я ожидаю увидеть Лестрада расклеившимся, но он выглядит таким же насупленным, как и на станции, и, следуя за мной по коридору, так же не удостаивает меня и словом. Он не злой человек, я знаю, и что-то подсказывает мне, что это его способ держать лицо, а может быть, и вовсе держать себя в руках. Капитолий может забрать у тебя что угодно, может забрать даже жизнь, но то, что ты чувствуешь — останется только твоим. По крайней мере пока я думаю об этом так. Стол в вагоне-ресторане ломится от великолепных блюд, составляющие которых я едва могу разобрать — никогда не видел столько еды сразу, и тем более подобной роскоши. Тем печальнее, что я совсем не голоден. Лестрад, оглядев пиршество, сперва выглядит сконфуженным (уж я-то знаю; когда я вошел сюда в первый раз, у меня было такое же лицо), но быстро берет себя в руки и вскидывает брови — скорее с немым вопросом, чем выражая восхищение гостеприимством. Да уж, это не овощная похлебка с тремя кусочками моркови, которой нас кормили в школе. Ради бога. Люди голодают, пока они устраивают обеды из десяти блюд. Готов поспорить, что знаю, о чем он думает прямо сейчас. Официанты звенят приборами, порхая над столом, как будто принимают важных гостей, а не двух перепуганных подростков. Все вокруг словно призвано усыпить бдительность и заставить забыть настоящую цель пути. Мы с Лестрадом занимаем места рядом и по негласной договоренности избегаем смотреть друг на друга. Большинство смешных вещей достигают точки, после которой становятся глупыми, эта же — попросту нелепа. Наше нежелание признавать присутствие друг друга. Как будто если он меня не видит, это не по-настоящему и меня здесь нет. Но я, черт возьми, здесь. Я сдаюсь первым, не заботясь о том, что он заметит наблюдение. Так, словно мой взгляд способен сделать его прежним или хотя бы заставить посмотреть на меня в ответ. Когда мы оказываемся в полном составе, Мена становится счастливой и как будто вовсе не замечает напряженной тишины, повисшей над столом. Для нее это обычный ужин из многих, но от того, как буднично она описывает эти шикарные блюда, мне все равно становится противно. Ватсон не обращает на нее внимания, как будто за годы уже привык к ней как к фоновому шуму или как будто ему плевать — оба варианта похожи на правду. Лестрад продолжает игнорировать окружающих, но что-то в его застывшем взгляде подсказывает мне, что он далек от спокойствия. Так и не притронулся к тарелке. Напрашивается вывод, что на ближайшие дни Диамена Лавиш собирается стать моим единственным собеседником — остается надеяться, что ей не по силам стать болтливее брата. Пока она рассказывает, как трудно ей дался этот день на каблуках и в тяжелом платье, я делаю вид, что очень увлечен разговором, скрывая отсутствие аппетита, как профессионал, которым являюсь. Я знаю, что должен поесть. Знаю, что еда должна выглядеть аппетитно. Что то, что я не притронусь к ней, не изменит судьбы людей. Смешно думать о судьбах других, когда я даже не в состоянии контролировать свою. Но еще я знаю, что, стоит еде оказаться у меня на языке, меня тут же стошнит. Меня тошнит от этого места, от происходящего, от Капитолия, от этого дня. Меня тошнило задолго до того, как я оказался здесь. Ватсон прочищает горло и, подняв голову, отрывисто замечает, глядя из-под бровей: — Советую начинать есть. — Он прикидывает, словно измеряя мою ценность на глаз. — Не знаю, в курсе ты или нет, но некоторые надеются, что ты дотянешь хотя бы до Арены. Диамена не доносит вилку до синего рта. «Джон» — упрекает она одними губами, словно они уже говорили об этом и она ничуть не удивлена. Как я понимаю, у нашего так называемого ментора своеобразный стиль донесения информации. — Я не голоден, — бормочу я; приходится прикусить себе щеку, потому что ответ в том же духе так и вертится на языке. Ответы в том же духе постоянно вертятся у меня на языке; этим я знаменит. Вместо этого я говорю себе, что не в моем положении спорить с ментором в первый же день, и тянусь к бокалу с соком, просто чтобы занять рот. — Вот как? Он не голоден, — пристально глядя на меня, спокойно повторяет Ватсон. — Может быть, это мы недостаточно хороши, чтобы сидеть с тобой за одним столом? — натянуто ухмыляется он. — Надеюсь, ты не ждал, что мы здесь, чтобы кормить тебя с ложечки. Моргаю и отставляю бокал. Это что, какой-то тест? Замешательство, должно быть, явно прослеживается у меня на лице, потому что впервые за вечер Лестрад дает о себе знать. Его хриплый голос прорезает воздух гостиной как гром среди ясного неба. — Ну, а действительно, зачем вы здесь? Чтобы откармливать нас, как свиней на убой? — Свиней? — повторяет Ватсон, словно ослышался. — На сегодняшний день от свиней на Арене было бы гораздо больше пользы, чем от вас обоих. — Ох! — едва не роняет приборы Мена. — Вы оба, сейчас же прекратите! Это безобразие! Джон Ватсон! Ватсон откладывает вилку и, вытерев пальцы о салфетку, вскидывает подбородок и уставляется на нас приглашающим высказаться взглядом — не хватает только сцепленных за спиной рук. Весь его вид намекает на то, что не нам, соплякам, жаловаться на несправедливость жизни, но, если честно, тут я готов поспорить, имея в рукавах серьезные аргументы. С другой стороны, напоминаю я себе, может статься, что ему приходится вести этот разговор с трибутами каждый год и он просто хочет разделаться с ним побыстрее. — Можете заменить нас на свиней, раз считаете, что роль свинопаса подходит вам больше, — это Лестрад, разумеется, не остается в долгу — и, надо сказать, даже накидывает сверху. — Надо же, — ухмыляется Ватсон, — что я слышу… У рыбки прорезались зубки. — Нравится? Я-то думал, вы все больше по хвостам и копытам, — не спеша парирует Лестрад, уже предвкушая ответный выпад, который, разумеется, не заставляет себя ждать. Они продолжают обмениваться уколами, совершенно не замечая, что, кроме них за столом есть кто-то еще, и в конце концов, сразу после того как я решаю, что ненавижу их обоих, у меня и правда просыпается нервный аппетит — если таковым можно назвать отчаянное желание не замечать, что обстановка накалилась до предела. Пока на меня не обращают внимания, я тянусь и набираю на тарелку запеченный в сливках картофель, говядину, тушеную в красном вине, и то, что Мена до этого представила как гусиный паштет. — Ну, а ты что думаешь, Холмс? — неожиданно долетает до меня, и я замираю, не донеся тарелку до стола, понимая, что все уставились на меня и чего-то ждут. — Не стесняйся и ты, Мена, — склоняет голову Ватсон, — пусть уж выскажутся все. Что я думаю? Что остаться в своем купе было хорошей идеей — жаль, что она пришла в голову не мне. — Я думаю, что этот разговор не имеет никакого смысла. Теперь, когда мы это выяснили, можем мы наконец поужинать? Лестрад фыркает, как будто ничего другого от меня не ждал. Он не смог бы вложить больше презрения в один звук, даже если бы постарался. Наверное, я должен быть на его стороне, и я и правда понимаю. Я тоже зол. Мне тоже хочется крушить все вокруг. Но еще мне хочется раскрыть ему глаза на очевидное. Если сейчас испортить отношения с Ватсоном, мне конец. Он — может себе позволить быть сколько угодно злым, я — нет. Разве не ясно? Я почти наверняка окажусь в числе самых дохлых из двадцати четырех трибутов. Мне нельзя поступать бездумно. И злое отчаяние — я и без него представляю печальное зрелище. Стоит однажды поддаться ему, и ты не заметишь, как оно заменит собою жизнь. Уж я-то знаю это по опыту последних двух лет; злое отчаяние — я слишком хорошо с ним знаком. Ватсон растягивает рот, глядя на нас с видом победителя. — Не стоит выглядеть таким довольным собой, — напоминает ему Лестрад, очевидно не терпящий, чтобы последнее слово оставалось за кем-то другим, — иначе люди могут решить, что новый победитель вообще не входит в ваши планы. — Послушай меня, парень… — ТИ-ХО!!! От внезапного крика Мены официант, до этого старавшийся слиться с мебелью, смешно подскакивает на месте и хватается за сердце. И мы вместе с ним. Кто бы мог подумать, что в этой манерной капитолийке прячется целый набор труб. — Замолчите оба, сейчас же! Вы двое просто нелепы! Смехотворны! — оскорбленно отчитывает она, словно маленьких детей, жестикулируя вилкой с яростью, какой не ожидаешь от такого изысканного создания, но я не могу ее винить. Боюсь, что ни одно даже самое прекрасное платье в мире не стоит таких мучений. — Не думаете ни о ком, кроме себя! Такие эгоисты! А ты, — захлебывается негодованием она, глядя на Ватсона, и даже несмотря на то, что продолжения не следует, остальное можно прочесть по яростно сжатым губам. На эту ее вспышку оба неловко утыкаются в тарелки, изображая положенную долю стыда, но, когда я снова поднимаю глаза, каждый из них выглядит так, словно не сомневается в собственной правоте. Забавно, как эти двое еще не осознали, что нашли друг друга. Дальнейший ужин протекает мирно, и сторонний наблюдатель даже мог бы предположить, что на его глазах происходит робкое зарождение дружбы: Мена не перестает трещать, и ей даже удается вовлечь нашего ментора в разговор; Лестрад по другую руку то и дело бросает на меня косые взгляды, — занятый тем, что бездумно размазывает по тарелке холодную подливу. Едва ли не идиллия по сравнению с сегодняшним днем. — …и вот он говорит это блюдо придумали французцы, а я и слышать не слышала, что за французцы такие! В Капитолии про все роскошное так и говорят — это французцкое, а кто эти французцы и знать толком никто не знает! — Это произносится не так, — замечаю я. — Французы, а не французцы — народ, живший там, где сейчас пустошь. До основания Панема. В месте под названием Канада. Договорив, я замечаю какое-то странное изменение в происходящем и отвлекаюсь от тарелки… …только чтобы обнаружить, что все трое смотрят на меня. Я сказал что-то не то?.. Ах, да. Как будто большой секрет, что жизнь существовала и до глобальной катастрофы, а не была заслугой Капитолийцев, захвативших уцелевшие города, чтобы основать на их месте свой распрекрасный вонючий Панем. Ватсон отвлекается от бокала и слегка наклоняет голову, словно кот, привлеченный внезапным движением перед самым носом. — Вот уж не думал, что сын мэра окажется диссидентом, — в его тоне нет осуждения, только констатация факта. — Еще не поздно отправить его обратно, — комментирует Лестрад с мрачной интонацией, в которой лишь доля прежнего сарказма, но именно она злит меня даже больше его невидящего взгляда и говорящего за себя молчания. Совершенно, абсолютно взаимно — я испытываю те же эмоции по поводу его пребывания здесь. Мена смотрит на меня с тревогой, источник которой, по виду, понимает не до конца. Необязательно знать значение слова, чтобы понять, что звучит оно, мягко говоря, не к добру. Ватсон конечно прав: в Панеме запрещено любое упоминание того, что было до катастрофы, а уж тем более распространение книг, в которых об этом можно прочесть, но в нашем дистрикте найдешь и не такое, если умеешь искать. В конце концов, что сделают власти, если услышат, теперь? Неужели убьют, с сарказмом думаю я. — Канада — говорю я нарочито отчетливо, — второе по площади государство мира, с суммарной территорией девять миллионов девятьсот восемьдесят четыре тысячи шестьсот семьдесят квадратных километров, население тридцать шесть миллионов человек, столица Оттава, государственные языки… — Мальчики, оставьте место для десерта! — взвизгнув, перебивает Мена, скорее почувствовав, чем предвидя надвигающуюся катастрофу. — Грегори, крошка, ну съешь же хоть что-нибудь! Я усмехаюсь себе под нос, потому что, даже несмотря на скудное питание, Диамена единственный человек, которому могло прийти в голову назвать Лестрада крошкой. Ватсон теперь пялится на меня беззастенчиво, и что-то подсказывает мне, что это не радость от встречи в его глазах. Когда официант подходит, чтобы забрать мою тарелку, я уже готов вздохнуть с облегчением, но не тут-то было. — Ну конечно, — бормочет Лестрад, встречая нагруженную десертами тележку; к этому времени — скорее устало, чем сколько-нибудь зло: — Отгадайте загадку: что следует после ужина? <…> Что, никто? Правильно, Грег, второй ужин. — Да, и ты обидишь повара, если не съешь хоть что… — Постой, так у вас есть повара? А я думал, еда появляется из воздуха. Ну, знаешь, как это бывает. Исчезает в одном месте и внезапно обнаруживается в другом. При виде сладкого мой голод наконец дает о себе знать. Я не тешу себя надеждой, что удастся набрать хотя бы пару лишних фунтов до начала Игр — но не потерять то, что есть, уже само по себе стало бы успехом. — Кажется, я нашла твое слабое место, — жеманно хихикает Мена, и я вздрагиваю, не готовый услышать ее искусственный смех. — Везунчик! В Капитолии люди готовы убить за то, чтобы есть сладкое и не полнеть… — Так вот за что они хотят меня убить… — бормочу я, заставив Ватсона закашляться, а Мену — натянуть растерянную улыбку; но стоит оглянуться на Лестрада — тот отворачивается, очевидно, не оценив моего юмора. Может, мне стоило сказать что-нибудь раньше. Мне становится не по себе, и этого достаточно, чтобы я прикусил язык до конца ужина. Не представляю, что мы будем делать здесь вдвоем, когда даже малейший диалог кажется невозможным. Я не говорил с ним уже несколько лет и еще столько же до этого. Все время десерта я пытаюсь подобрать в уме хоть какую-то вводную фразу, просто чтобы убедить себя, что она еще существует, и к тому моменту, как уносят посуду, оказываюсь совершенно измотан. Тем кстати оказывается предложение Ватсона перейти к делу. — Итак, — он ждет, пока заберут тарелку и, наклонившись к столу, сцепляет пальцы в замок. — Есть какие-то мысли, идеи насчет стратегии, с которой вы пойдете на Игры? Если вы не хотите выдавать ее друг другу — дело ваше, я бы и сам не советовал этого делать. Уважьте меня, дайте знать, что голова вам не только для того, чтобы в нее есть. — Его лицо выражает искренний интерес; его голос плохо маскирует подвох. От этого его «пойдете на Игры» у Лестрада дергается губа. Мена оглядывается на меня, похоже, опасаясь нового раунда переговоров. — Сколько раз вы сидели на этом месте, спрашивая у трибутов об их стратегиях? Двадцать? И сколько раз стратегия помогла хоть кому-то из них выжить? — говорит он спокойно. — Вы только посмотрите на него. Восемнадцать, не считая вас, если быть точным. А хочешь знать, сколько из них опустили руки еще до начала Игр, еще до Парада Трибутов? Дай посчитаю, — Ватсон притворяется задумчивым, но тут же поднимает раскрытые ладони, признавая поражение, и откидывается на спинку. — Хотя здесь и считать нечего — все. Может, это даст тебе повод пораскинуть мозгами? — Так и знал, что не стоило соглашаться сразу. Стоило взять паузу, чтобы пораскинуть мозгами. — Вот как, — притворно улыбается Ватсон. — Ясно. Вот только, — он взмахивает ладонью и возвращает ее на скрещенные руки, — поправь меня, но мне кажется, что никто не заставлял вас… Что это, если не удар под дых. В тишине слышно лишь как Мена пытается не икать, прикрыв рот ладонью. Ни одно платье того не стоит. Я готов заорать от жестокости этих слов — как будто они универсальны в том, чтобы объяснить любую несправедливость нашей жизни. Никто не заставляет вас рождаться, жить. Никто не заставляет вас быть такими бедными, чтобы брать тессеры. Вы вправе не делать то, чего не хотите. Вы свободны, как птицы, да только не слишком. — Никто не заставлял нас что? — наконец интересуется Лестрад. — Вызываться добровольцами? Ватсон опускает подбородок и смотрит вниз, очевидно подбирая слова для следующего выпада. Ни один из них не особо задумывается, как пощадить чувства другого; в какой-то момент мне даже приходит в голову, что оба решили использовать этот вечер как шанс проораться. Остается лишь надеяться, что к его окончанию они не подерутся — эта мысль, похоже, приходит в голову и Мене, когда она разом заканчивает с икотой и перехватывает мой взгляд. В слабом освещении столовой, учитывая настроение разговора, голубые глаза Ватсона кажутся потемневшими от затаенного гнева. — Я хочу сказать, что выйти вперед на Жатве это еще не храбрость. Это безрассудство. Показывать зубы нам с Меной, сидя в поезде вдали от Капитолия — это еще не смелость, это детский каприз. Принять ответственность за свое решение и бороться — вот в чем настоящая храбрость. Жду ли я ее от вас двоих? Нет, — явно насмехаясь, качает головой наш предполагаемый ментор, человек, от которого зависит, останется ли один из нас в живых. Любопытный все-таки субъект этот Джон Ватсон. Не хочу вставать ни на чью сторону, но не могу не признать, что доля истины в его словах есть. Если Лестрад собирается провести все время до Арены, бросаясь из крайности в крайность — то замыкаясь в себе, то срываясь на остальных, — толку от этого будет не много. Не могу утверждать, насколько он умен или хитер, но некоторые вещи остаются очевидными: физически он достаточно силен, чтобы составить конкуренцию любому трибуту, даже профи. Не этого ли Ватсон добивается своей пламенной речью — разозлить Лестрада достаточно, чтобы тот начал действовать от противного? И тогда он получит трибута, с которым можно будет иметь дело. Сработает ли? Почему-то уверен, что нет. Что до меня, то меня слова Ватсона совершенно не задевают. Мне не нужно его одобрение. Не нужна мотивация сверх той, что у меня уже есть. Я не стану умолять его помочь мне, если не считать за помощь то, что он не станет мешать, — пока что я даже сомневаюсь в том, какая конкретно у Ватсона роль. Он все еще человек Восьмого и правда хочет помочь, или оставлен здесь, чтобы правильно приготовить мясо, которое позже подадут к капитолийскому столу? Не думаю, что так уж ошибаюсь в терминах. Взять хотя бы Лестрада — примерно сто семьдесят пять фунтов отборной человечины, даром что каннибализм на Играх запрещен после известного инцидента. Во мне же всего десять стоунов, пять из которых составляет то дерьмо, что я думаю о Панеме и президенте Сноу, а остальные равномерно распределены вдоль шести с лишним футов моего плоского, похожего на раскройную линейку тела. Так зачем здесь Ватсон — чтобы помочь или лишь затем, чтобы убедиться, что, оставленные на Арене без присмотра, мы продолжили равномерно поворачиваться на вертеле? Хотел бы я посмотреть на то, как он заставит Лестрада вертеться. Повисает пауза, в течение которой мне кажется, что я могу прочесть тяжелые мысли каждого сидящего за столом. — Пойми, — дотронувшись до ладони Лестрада пробует Диамена, по-женски пытаясь потушить искру, и я едва ли не впервые вспоминаю, что они с Ватсоном задумывались командой, — правильная стратегия повышает твои шансы. От того, как проявишь себя сейчас, зависит поддержка спонсоров. Даже то, каким тебя видят соперники, влияет на их решения на Игре. — Она сжимает его пальцы: — На твоем месте, я бы не стала недооценивать важность четкого плана. — Ладно, — отвечает Лестрад все так же равнодушно, — тогда считайте, что у меня есть план. Прожить оставшиеся дни в спокойствии и быстро умереть в первые десять минут Игр. Это моя стратегия на игру. Ватсон шумно вздыхает и медленно прикрывает глаза. Судя по всему, ему стоит больших усилий держать себя в руках. — Ну а ты, Холмс. Что скажешь? — вздернув бровь, обращается он уже ко мне — впрочем, так, как будто ему не остается ничего лучше. — Ты кажешься мне более разумным, чем твой напарник. К своей чести, этот ход мой «напарник» не удостаивает ответом, но я не могу не заметить его сухую усмешку. — В данный момент я выбираю между двадцатью пятью возможными тактиками на Арене. — Даже так? — вскидывает брови Ватсон и, заинтересованно склонив голову, растягивает губы в улыбке, но я не в обиде. — Посвятишь нас? — Первые двадцать три заключаются в том, чтобы убить остальных трибутов различными способами. Двадцать четвертая предполагает, что они убьют друг друга сами. Двадцать пятая, чтобы не пугать вас огромными числами, содержит разнообразные сочетания первых двадцати четырех. Моя стратегия… Прошу прощения, здесь не могу быть оригинален. Сделать все, чтобы победить. Каков вопрос — таков ответ. По моему тону непонятно, всерьез я или шучу… даже самому мне. Кто-то под столом наступает мне на ногу. Когда я поворачиваю голову на Лестрада, он смотрит в упор взглядом, в котором нет ни капли веселья. По сравнению с его нежеланием взглянуть на меня утром, мы как будто поменялись местами — что ж, быть может, настала его очередь гадать. Я выдергиваю ногу, и, наступив на него в ответ, с удовольствием наслаждаюсь секундным удивлением, промелькнувшим в его глазах. — Математик, значит. Хм. Я правильно понимаю, что ни один из твоих планов не предполагает твоей смерти? — Нет, это исключено, — просто отвечаю я. Воцаряется тишина, которую прерывают энергичные аплодисменты Мены. — Да, — улыбается она и толкает Ватсона в бок, — говорила тебе, он еще всем покажет! — Тот, однако, не выглядит впечатленным. Позже мы перемещаемся в импровизированную гостиную, где на широком экране начинается повтор жеребьевок. Сперва показывают победителей из Двенадцатого — дистрикта шахтеров. Их трибуты почти никогда не доживают даже до недельной отсечки — судя по всему, выбирать там попросту не из кого, хотя мне и трудно представить, что где-то дела могут обстоять хуже, чем у нас. Камера предсказуемо избегает снимать толпу, сосредотачиваясь на происходящем на сцене. Их ментор едва держится на ногах, и комментаторы пользуются моментом, как следует развлекаясь за его счет. На лице Мены застывает такая же гримаса отвращения, как и на лице их эскорта, когда та отшатывается, пытаясь убраться у него с пути. — Ну что, довольны?! — ревет он. — Альма-Люсия! Где же ты, Люсита, покажись нам! В ответ на его слова камера выхватывает худую девушку лет пятнадцати. Белые перья, которыми она украсила свои длинные темные волосы, забранные в два хвоста, резко контрастируют с платьем из грязно-серого льна. Когда она идет по проходу к сцене, юбка, слишком длинная для ее роста, волочится по земле и путается у нее в ногах, пока она не спотыкается, падая на одно колено буквально в ярде от сцены. «Ох, Цезарь, до чего же я люблю этот местный колорит», — приложив руку к груди, комментирует один из ведущих, Юпитер Битлджус, в маленьком окошке в углу экрана. С каждым годом мне становится все легче игнорировать тот факт, что у него над бровями торчат две антенки, как у жука. Вторым трибутом Двенадцатого становится Эшли Джеймс, высокий широкоплечий парень в таких же заношенных одеждах. Стоя рядом, они кажутся даже похожими друг на друга — те же раскосые глаза, широкие скулы и темные волосы, вот только выражения лиц у них совершенно разные: она — спокойна, он — насторожен, как загнанный в угол зверь. На экране появляются краткие сведения об участниках, и я успеваю прочесть, что ему семнадцать, прежде чем мы переключаемся на следующий дистрикт. В одиннадцатом выбирают тринадцатилетнюю девочку. От моего внимания не ускользает, что сразу после этого картинка оказывается склеена и перескакивает на совершенно другой момент, очевидно благодаря монтажу, вырезавшему неугодный кусок, и я делюсь своим наблюдением с остальными. — Дождитесь, пока доберутся до вас, — комментирует Ватсон, — я сильно удивлюсь, если им удастся собрать что-нибудь вменяемое из тех обрезков, что вы им оставили. Мена на это упоминание ее сегодняшнего телевизионного «успеха» отворачивается и поджимает губы. В Десятом и Девятом жеребьевки проходят без происшествий, если таковым не считать то, что они каким-то образом делегируют сразу четырех парней. На фоне своих земляков, на лицах которых, несмотря на парадные одежды, угадываются все лишения беднейших дистриктов и которых камера старается показывать реже и мельком, их крепкие фигуры не могут не впечатлять. Как удачно, что их сильнейшее представительство за последние годы пришлось именно на нас. На очереди Восьмой — уверен, никто из нас не горит желанием переживать это снова, но приходится смотреть. В нашем случае телевизионщикам очевидно не оставалось ничего другого, кроме как пойти на хитрость и заполнить недостающие моменты включениями из студии, поэтому некоторое время, вместо того чтобы наблюдать танец миротворцев с дубинками, мы слушаем, как ведущие обсуждают свои прически. Снова Восьмой — вот Лестрад вызывается добровольцем, погружая площадь в смятение, — и снова студия, где комментаторы, затаив дыхание, следят за исходом воцарившейся интриги. Когда ему разрешают участвовать, они взрываются восторгом и заранее записывают его в фавориты; переводя взгляд с его экранного воплощения, я гадаю, показное ли удивление на его реальном лице. Следом я — догоняю Шерлока и отправляю его обратно. Боже мой, я и не подозревал, что в самом деле такой высокий. И мои волосы, они… Я не успеваю додумать, так как в трансляцию снова врывается картинка из студии. Ведущие в замешательстве. Один из них говорит, что возможно я темная лошадка? «Скорее уж рыжая», — поправляет другой, и оба заливаются хохотом, обнажая ровные ряды фаянсовых зубов, которые едва помещаются во рту — но, что еще хуже, присутствующие в гостиной явно находят их шутку достойной веселья. В довершение этого кошмара, словно вишенка на сегодняшнем десерте, Цезарь берет долгую паузу, после чего интимным голосом сообщает, что шоу, которое мы устроили своим добровольным восхождением на сцену, затмило остальных трибутов — вот что значит наша жизнь для них. «Не знаю, как ты, Юпитер, а я надеюсь на не менее впечатляющее продолжение». — Лично я надеюсь, что однажды доктора что-то напутают и наконец натянут тебе лицо на задницу, — бурчит Лестрад. — Хотя, скорее всего, разницы никто не заметит. Жеребьевка в Седьмом сопровождается драмой. Здесь нет добровольцев, но, когда сопровождающая называет имя второго участника, первый на сцене ударяется в такую истерику, что смотреть на это без жалости просто невозможно. Клянусь, даже у меня в какой-то момент сжимается горло. Камеры набрасываются на эту сцену с жадностью почуявших кровь стервятников. На те две минуты, пока поднявшийся трибут пытается успокоить своего друга, в вагоне воцаряется оглушительная тишина. Я сглатываю ком и незаметно подглядываю за остальными. Мена машет ладонью перед лицом, пытаясь высушить глаза, чтобы спасти макияж. Лестрад выглядит отрешенным, явно погруженный в тяжелые мысли. Отсветы экрана мелькают у него на зрачках. — По крайней мере, нам хотя бы известен первый альянс, — нарушаю тишину я, тем самым выводя их из оцепенения, вызванного этой сценой. Нам всем грустно, но каждый из нас видел достаточно слез. Ватсон же в который раз за вечер одаряет меня странным взглядом, но с готовностью подхватывает предложенную тему. Трибуты Седьмого требуют отдельного обсуждения. Пусть они и не отличаются впечатляющей мускулатурой профи, с их местом в списке фаворитов никто из присутствующих не спорит. Древесина и мех — благодаря своей специализации соседний дистрикт почти всегда поставляет игроков, которые не испытывали такого недостатка в пище, как многие, развиты физически и уж точно лучше прочих обучены выживанию в лесу. Разумеется, далеко не факт, что ареной в этом году будет лес, но по опыту прошлых лет, когда игры в пустынях и тундре были неизменно скучны и, за неимением укромных мест, заканчивались слишком быстро, можно предположить, что организаторы снова вернутся к своему излюбленному ландшафту. Прибавить к этому факт, что один из них может управлять зрителями так, что мы продолжаем обсуждать их, даже несмотря на то, что почти упускаем два следующих дистрикта, и мы получаем силу, с которой стоит считаться. — Будь я на Играх, то первым делом разделил бы этих двоих, — качает головой Ватсон. — Наличие помощника дает преимущество против среднего одиночки, так что тактически лучше избавляться от любых союзов. Профи обычно сбиваются в кучу, до них сложнее добраться, парочки же разбить куда проще, а головняка от них порой не меньше, если не больше… Мена, до этого едва участвовавшая в обсуждении, останавливает нас и делает погромче, когда настает время профи. Все как обычно — сразу несколько добровольцев, среди которых проходит отдельная жеребьевка. Быть трибутом в приближенных Капитолию дистриктах считается почетным: многие проходят специальную подготовку, чтобы участвовать в Играх, несмотря на то, что официально это запрещено. Такие трибуты, обучавшиеся в академиях Первого, Второго и Четвертого дистриктов, побеждают на Играх чаще всего. — О, — выдыхаем мы с Диаменой и ведущими практически синхронно, увидев победительницу жатвы в Четвертом. Длинные светлые локоны с вплетенными в них цветными прядями, которые та не перестает поправлять, плавно перекидывая с плеча на плечо, делают ее похожей на Галатею, — и, держу пари, она не хуже окружающих знает, какой эффект производит это незамысловатое девичье кокетство. Даже мне стоит большого труда оторвать глаза от экрана. — Не забывайте, что она может так же смертоносна, как и красива, — напоминает Ватсон. — История знает прецеденты. — Например? — Джоанна Мейсон, — любезно подсказывает Лестрад, и тут уже нечем крыть. Диамена пищит и принимается размахивать руками перед зажмуренными глазами, словно отгоняя стоящую перед ними картинку, — показывая, что ничто не забыто. У Ватсона при этом такое лицо, словно однажды он попробовал что-то очень гадкое и до сих пор не может себя простить. В свой год эта милашка до последнего изображала из себя плаксу и трусиху, после чего залила арену кровью, поодиночке расправившись с тремя оставшимися профи. — Если она или этот парнишка из Седьмого решат повторить подвиг Джоанны Мейсон, клянусь, я прорвусь на Арену и придушу их голыми руками, — убийственно серьезно выдает Ватсон. — Вам нельзя душить трибутов, — мстительно напоминает ему Лестрад. — Можно, в исключительных случаях. — Джон, — возводит глаза Мена. Жеребьевка в Третьем знаменуется тем, что дарит Играм еще одну девушку пятнадцати лет и шестнадцатилетнего юношу, который начинает работать на камеру еще до того, как оказывается на сцене. — Я Джим Мориарти, приве-ет. Запомните это имя, — произносит он в микрофон, погружая площадь и ведущих в потрясенную тишину, после чего принимается кланяться под редкие, недоуменные хлопки — в основном исходящие от стоящих на сцене. «Что ж, Джим Мориарти», — растерянно выдает Цезарь, которого, как я думал, вообще невозможно застать врасплох. — «Боюсь, ты не дал нам даже шанса». — Почему у меня такое чувство, что избавиться от этого хорька еще до Арены было бы лучшей идеей… — комментирует Лестрад, и я отчего-то знаю, что он никогда не назовет парня из Третьего по имени. Внезапно мне становится интересно: не будь мы знакомы и не сиди сейчас у этого экрана бок о бок, как бы он прокомментировал выбор меня?.. Но от этих размышлений меня избавляет жеребьевка в Первом и Втором. Впечатление, которое произвожу я, становится меньшей из забот в сравнении со впечатлением, которое производят эти трое парней и девушка. Красивые, статные, атлетичные — им не нужно ничего особенного, чтобы запомниться зрителям с самого первого появления на экране. Глядя на них и слушая восторги комментаторов, я практически падаю духом, но у Ватсона оказывается совершенно другое мнение: — Профи не знают, что такое выживать, ими движет лишь желание победить. Они умеют лишь то, чему их учили в Академии. Любой мало-мальски смышленый трибут при желании обведет любого из них вокруг пальца. Не нужно их бояться. Я не комментирую, что он практически слово в слово описывает меня. Я тоже не знаю, как выживать, но не обладаю и долей их навыков, да и в Академии меня никто не учил. Если бы я не успел познакомиться с Ватсоном, то решил бы, что он пытается нас подбодрить. — В любом случае не стоит недооценивать противника, — качаю головой я, не собираясь совершать такой глупой ошибки еще до старта. Понимая, что эти квартальные Игры особенные, но не по велению случая, а потому что капитолийцы задумали их такими. — Ты прав, — звучит у меня за плечом, и я отворачиваюсь от Ватсона, чтобы взглянуть на Лестрада. Он не выглядит насмешливым, я не нахожу и следа бравады и понимаю, что он, как и я, не знает, что ему делать и что его ждет. Но он хочет быть умнее. Несмотря на кажущуюся апатию, понимаю я, в глубине души он, как и я, надеется остаться в живых. Это, а не слова ментора, меня по-странному успокаивает. Глядя на всю подобравшуюся компанию — подобравшуюся так удачно для организаторов, — остается лишь спрашивать себя, была ли жеребьевка честной? Из двадцати четырех трибутов лишь пятеро — девушки, и я затрудняюсь назвать однозначного фаворита заранее. Разве что тринадцатилетней девочке из одиннадцатого явно придется тяжелее всего. Когда трансляция подходит к концу, каждый кажется глубоко погруженным в мысли. — Вернитесь на Пятый, — неожиданно просит Лестрад, и Мена ускоряет перемотку до того момента, когда на сцену Пятого вступает высокий широкоплечий блондин. — Себастьян Моран, восемнадцать, — зачитывает он и хмурится. — Что? — спрашивает его Ватсон. — Нет, ничего, — качает головой Лестрад, пока я тоже пытаюсь понять, что такого он заметил на хмуром, сосредоточенном лице блондина. — Но мне он не нравится. — И это правильно, парень, потому что скорее всего он, как и ты сейчас, сидит у экрана и думает о том, как свернуть тебе шею, — говорит Ватсон, поднимаясь и закругляя разговор. Уходя, он бросает: — Смотрелись неплохо, но не обольщайтесь. Завтрашний Парад куда важнее. Спугнете спонсоров, и другого шанса уже не будет, так что постарайтесь выспаться и выглядеть прилично, чтобы Мене не пришлось краснеть, когда она попытается вас продать, — он ясно дает понять, что его последние слова адресованы персонально мне. Игнорируй его. Лестрад уходит одновременно с ним, как только в его присутствии не остается нужды. Остаемся мы с Диаменой. Она нажимает на пару кнопок на встроенной в стену панели, и по вагону разливается незнакомая мелодия. Когда я оборачиваюсь, на столике перед экраном уже ожидают чайный набор и хрустальное блюдо, на котором выложена пирамида из шоколадных конфет. Мена устраивается на диване, поджав под себя ногу, и лишает пирамиду вершины. Отражение ее изящной стопы в полированном дереве покачивается в такт звучащей в вагоне музыке. Она похлопывает по месту рядом с собой. Я ведь не собирался оставаться, а все это выглядит, как заготовка. Когда я сажусь, она принимается разливать чай. Актриса из нее не то чтобы, и мне остается лишь с глупым лицом наблюдать, как в одном моменте пытаются сойтись шикарное платье, ситечко для заварки и я, которому, в отличие от нее, нечем занять руки. — Вы еще поладите. Джон он… просто пытается помочь, — говорит она не глядя, в очевидной попытке сгладить его слова. Сейчас, в приглушенном свете зашторенного вагона, она кажется мне той, кем по сути является — просто уставшей женщиной в красивых одеждах, выполняющей одну и ту же монотонную, грязную, удручающую работу из года в год. — Слышал такое раньше. Не слышал, чтобы это хоть раз оказалось правдой. Она улыбается и отклоняется на спинку дивана, оставляя чай остывать на столе. — Он ведь не всегда был таким. Когда готовишь трибутов только для того, чтобы смотреть, как те медленно умирают на Арене… — это не проходит бесследно. Может быть, когда-нибудь у дистрикта появится новый победитель и он сможет передать ему обязанности ментора, но пока, — она пожимает плечами и поспешно добавляет улыбку: — Но ты не думай, вам не стоит переживать насчет подготовки или спонсорства — он сделает все, что от него требуется. — Хорошо бы все было так, как ты говоришь. — Я снимаю с пирамиды конфету, и та мигом прилипает к пальцам. Сложный узор явно наносили вручную; попробовав, я на мгновение даже теряюсь от того, насколько это вкусно, хотя и понимаю, что шоколад, который мне доводилось пробовать дома, был не больше, чем очередным суррогатом. — Потому что пока у меня сложилось впечатление, что он невзлюбил меня персонально еще до сегодняшней Жатвы. — Ох, не болтай ерунды, — смеется она невпопад и наклоняется, чтобы коснуться моей руки. — Ну конечно же это не так. Джон со всеми такой бука, уж это я тебе гарантирую. Ее реакция выглядит чересчур неестественной даже для капитолийки, и в конце концов мой подозрительный взгляд заставляет ее стушеваться, пусть она и пытается замаскировать замешательство, поудобнее устраивая на диване складки объемной юбки. Я ловлю себя на том, что действительно начинаю скучать по дому. Может, там меня ненавидели, но по крайней мере все было просто и понятно. А здесь меня не покидает ощущение, что все от меня что-то скрывают. И эта музыка — зачем она? Чтобы нас не могли услышать? — Есть что-то, что ты пытаешься мне сказать? — спрашиваю я, начиная терять терпение. Она сглатывает, продолжая бездумно теребить деликатную ткань платья. — Ты удивляешься, почему Джон цепляется к тебе… Поверь, я пыталась на него повлиять, но он такой — если решил, никогда не станет слушать… Ах, я даже не должна говорить с тобой об этом, — качает головой она и поджимает губы, глядя перед собой, — но он такой упрямец! Я подумала, может, если ты узнаешь все от меня, то сможешь изменить его мнение. — Я здесь всего несколько часов и не сказал ему и десяти слов. Что, ради бога, я успел сделать… С каждым произнесенным словом я ощущаю, что неловкости становится еще больше, так что конец фразы теряется в музыке. Неловкость отражается у нее на лице; я с удивлением узнаю в этом выражении не что иное, как жалость, и, чтобы понять причину, мне уже не нужны ее следующие слова: — Я думаю, это из-за Сирила…