Chvrches — High enough to carry you over
— Подъем! Гулкий размеренный стук под моей щекой не спутать ни с чем. Я чувствую непреодолимое желание ощутить его подушечками пальцев, но какая-то настойчивая помеха извне вмешивается в мои планы, вынуждая разлепить веки. Первое, что я вижу, — как за прозрачным стеклом в утреннем свете искрится вода. Вода? Я все еще в комнате отдыха. Тук. Тук. Тук. О. Мой неосмысленный взгляд скользит по сторонам, пока не натыкается на Ватсона. Я распахиваю глаза. — Прочь, — бормочет Лестрад, не глядя взмахивая рукой перед моим лицом, — сче слишкмрано. Ватсон. Мой взгляд мечется к экрану. Слава богу, кто-то из нас догадался выключить телевизор. Надеюсь, он ни о чем не знает. Пульт, кажется, под моей рукой. Надеюсь, что это пульт. — Поднимайтесь, живо, — командует Ватсон. — На Арене никто не станет ждать, пока вы выспитесь. Память возвращается эпизодами. Я больше никогда не смогу взглянуть Ватсону в глаза. Мой взгляд падает на часы у него на запястье, под которыми, теперь я знаю, скрывается напоминание о том кошмаре, свидетелями которого мы стали. Участником которого он был. Дважды в сутки стрелки часов показывают одно и то же время. Дважды в сутки, снимая и надевая их, он вспоминает, что убил пятерых, таких же подростков. Если об этом вообще возможно забыть. Участие в Играх низвергает ценность наших жизней до банальностей вроде сердца, качающего по телу кровь, дыхания, мозга. Наверное, только это позволило Ватсону и другим победителям не сойти с ума. Прошлой ночью, после того как мы досмотрели игры, никто из нас так и не решился заговорить. Мы сидели молча, пока не уснули, но он так и не отпустил моей руки, а я его, как будто это спасательный трос, удерживающий меня на плаву. Оба думали о том, что нас ждет то же самое. И вот Ватсон стоит перед нами двадцать лет спустя. Мы можем заглянуть одновременно в прошлое и будущее, прямо сейчас увидеть то, что случится с нами. Я поднимаю голову, расталкивая тело, служившее мне подушкой. Лестрад смотрит так, словно не понимает, куда попал, где его кровать в дистрикте и куда делись последние восемь лет его жизни. — Ты, — раздает указания Ватсон, начиная с меня, — приведи себя в порядок и иди завтракать. — Крошка, — смой с себя это невинное выражение и ко мне в комнату. — Зачем? — Затем, что я твой ментор. — У меня будет урок? — удивляется Лестрад, с которого мгновенно сходят остатки сна. — А ты что, уже все знаешь? — отвечает Ватсон, направляясь прочь из комнаты.***
Напрасно я жду, что они присоединятся к нам за завтраком. — Хватит переживать, — складывая газету, не выдерживает Мена, глядя на то, как я без энтузиазма запихиваю в себя бублик. — Хотели бы поубивать друг друга, давно бы это сделали! Я посылаю ей взгляд, в который вкладываю все, что о ней думаю. Все-таки слишком много времени в компании нашего ментора не прошли для нее бесследно. — Я не переживаю. На это она ухмыляется из-за чашки, и я поднимаю бровь. Что? — Угадай, у кого вчера было такое же лицо, когда Джон забрал тебя на урок, — она отправляет в рот ложку с десертом и прикрывает глаза от удовольствия. — Мм, попробуй, — предлагает она, но я отказываюсь. Еще немного, и я попробую убийство. — Да ладно тебе! Джон не такой страшный. Ну не съест же он его, в самом деле. Не волнуйся, — она дотягивается, снисходительно похлопывая меня по руке, — что-нибудь тебе да оставит. — Я не за него боюсь, — огрызаюсь я, потому что ее спокойствие выводит из себя. В такие моменты, когда она сидит за накрытым для нее столом, с безумной прической, которую поддерживает лишь отсутствие представления о законах физики и которую какая-то бедная душа сотворила для нее с утра пораньше, завернутая в десять слоев расписного шелка, и покачивает туфелькой, убеждая меня, что я зря переживаю… Во мне просыпается раздражение. Сегодня она пойдет изображать перед спонсорами капитолийскую гейшу, а мне предстоит провести этот день, прокручивая и прокручивая картинки моей неминуемой смерти. Мой мозг просто не умеет останавливаться. Теперь так будет всегда? Я уже не помню, каково это, — не испытывать это изматывающее чувство тревоги. С каждым днем оно лишь нарастает, давая мне все меньше шансов на передышку. — Уф, — наевшись, выдыхает она, — в этом поясе невозможно дышать. Наконец, полчаса ожидания спустя, Ватсон появляется на завтраке. Один. — А где… — Переодевается. Сказал, что поест у себя в комнате. Вот как. Я утыкаюсь в тарелку, стараясь не думать, что бы это значило для меня. Что Ватсон сказал ему, что они решили? Альянс отменяется? Из-за того, что мы видели ночью, он передумал и теперь собирается действовать один? Я что-то сделал не так? Наверное, увидев мою реакцию, он лишь убедился в том, какой я слабый. Как Медоу. Я буду лишней слабостью, лишней брешью, которую надо прикрывать, а он не сможет бросить меня из жалости. Лучше сделать это сейчас, чем когда для этого станет слишком поздно. Медоу умирает у меня на глазах. Из пореза на горле хлещет кровь. Но я смотрю на свои окровавленные руки. Что я сделал не так?***
Я все еще погружен в эти мысли, когда лифт останавливается этажом ниже и входит парочка из Седьмого. Только их мне не хватало. Их переговоров вполголоса. Внимательного взгляда Сильвана, когда Тимбер говорит ему что-то, после чего тот взрывается смехом, как будто услышал самую неожиданную и скандальную вещь на свете, сказанную для него одного. Я чувствую непреодолимое желание сказать что-нибудь гадкое. Слушайте сюда: вашей дружбе осталась максимум неделя. Как они могут этого не понимать? Но потом: как мы можем этого не понимать? Настолько, что я согласился на эту глупую затею с альянсом, игнорируя доводы рассудка. Пожалуй, неудивительно даже, что это он первым пришел в себя. Чувство самосохранения Лестрада никогда не подводит, если дело касается нас двоих. Мне нужно поговорить с ним. Когда до тренировочного зала остается пара этажей, они ударяют кулаками и обмениваются какими-то только им понятными жестами, и моя невозмутимость наконец дает сбой. Если б мне в лицо швырнули корзинку котят, это, пожалуй, не произвело бы такого эффекта. Картины Пятьдесят Пятых Игр не выходят у меня из головы. На секунду в их отражениях я вижу, как они оба истекают кровью, и они выбирают как раз этот момент, чтобы заметить меня. — Мы так и не познакомились, — говорит Сильван, протягивая неожиданно огромную ладонь, в которой Тимбер мог бы поместиться целиком. — Я Сильван. Рукава по размеру, — как бы он ни пытался скрыть ухмылку, выходит у него скверно. Кровь идет горлом, струится из уголков его рта и стекает по подбородку. Я Сильван… …Я Сильван — …эм. Кажется. Я Сильван… кажется… по размеру… Эхо слов, которые я не могу разобрать, звучит у меня в ушах. — Да, я знаю, — говорю я перед тем, как убраться из лифта при первой возможности. Я успеваю заметить, как брови Сильвана сходятся на переносице, когда он провожает меня взглядом. Возьми себя в руки, ради бога. Лестрад уже здесь — со своей вчерашней компанией, — но мне так и не удается перехватить его взгляд. Я выбираю первую попавшуюся станцию. Саммер, девчушка из Одиннадцатого, при виде меня выдавливает нерешительную улыбку. Инструктор раскладывает перед нами фотографии съедобных и ядовитых грибов, которые выглядят почти идентично, и принимается объяснять, почему это не так. Я пытаюсь не думать о яде в воде тех трибутов; как они корчились в конвульсиях, пока не замерли навсегда. Посреди очередного кошмара вперемешку с реальностью, воздух пронзает яростный крик. Мы вскидываем головы: оказывается, это Пристес устроила утреннее шоу с булавой. Замах, удар — и от груди болванчика для битья остаются только обломки пластика. Свалив его на землю, она одним ударом заканчивает с тем, что осталось. На месте головы теперь лишь выбоина в полу. За потрясенным молчанием следуют растерянные хлопки инструктора. История знала яростных трибутов, но он явно не ожидал такого от шестнадцатилетней девицы. — Мамочка родная, Пристес, — присвистывает Руди, бойкий парень из Шестого, своей угловатой энергичностью напоминающий кузнечика, — ну, если ты такая каждый раз, когда встаешь не с той ноги, пожалуй, стоит держать тебя на расстоянии от этой штуки. Пристес отвечает ехидным лицом. — Попробуй, если сможешь ее поднять. — Так правду говорят, что ты даже спишь с ней? — спрашивает Лестрад. — А ты приди и проверь, красавчик. Кое-кто уже пытался, — она ухмыляется на Мейсона, и я только сейчас замечаю свежий синяк на его щеке. — Я пытался разбудить тебя, глупая ты корова! — тот, конечно, не очень рад, что все теперь знают, что он, надежда Второго, отхватил от девчонки. — Да? А мне кажется, ты пытался сделать кое-что еще, — подмигивает Руди, тут же отпрыгивая от Мейсона, замахнувшегося деревянным мечом. Неужели для них это все игра? Я смотрю на притихших трибутов из беднейших дистриктов, слабых и напуганных, оглядывающихся друг на друга в тревоге, как будто спрашивающих, все ли они поняли верно. Это игры на выживание? Где их повод для смеха? — У меня от них мурашки по коже, — шепчет Саммер никому конкретно. Я возвращаюсь к своим делам, точнее к неразрешимой задаче: как отличить мухомор от зонтика, — и справляюсь с ней с переменным успехом. — Пять из десяти, — торжественно объявляет инструктор, — не советовал бы никому брать что-то у тебя из рук. — Саммер, выполнившей задание без ошибок, моя неудача придает духу. Она складывает картинки в стопку и кладет на них ладони, как примерная ученица, дожидаясь нового задания учителя. — Попробуем растения? С растениями оказывается проще. Очень скоро становится понятно, что в лесу ядовито практически все. Заметив мой упадок духа, инструктор подбадривает меня тем, что ученые давно нашли противоядия к большинству известных ядов. Мол, в Капитолии без этого никак. Судя по его рассказам, капитолийцы только и делают, что травят друг друга. — Вы знали, что некоторые богачи в Капитолии держат специального человека, который пробует их блюда, проверяя, не отравлены ли те? Как мило. Саммер кажется искренне заинтересованной попытками инструктора сделать урок интереснее, чем он есть. Я сдаюсь и просто запоминаю картинки в надежде, что озарение придет ко мне в нужный момент — а еще лучше, что этого момента не будет. — По легенде, очень давно, один вельможа умирал от неизвестной болезни. Лучшие лекари сменялись у его постели, но так и не могли ответить, что с ним происходит. Каждое утро в одно и то же время больной начинал биться в судорогах. Вскоре отказали ноги. Поговаривали даже, что вельможу прокляли завистники. Ему становилось все хуже, пока однажды в его комнаты не послали служанку с каким-то поручением. Та лишь взглянула на умирающего и воскликнула, что его отравили болиголовом. Она приготовила для него отвар из горьких листьев и коры, и вскоре вельможа пошел на поправку. С тех пор при нем всегда был человек, который пробовал его еду, и остальные, опасаясь повторения, тоже последовали его примеру. Я не чувствую себя в настроении для его глупых историй, пользуясь моментом, чтобы еще раз найти глазами Лестрада. Посмотри на меня. Бесполезно. — Как интересно! — восклицает Саммер. — А что было дальше, со служанкой? Они поженились? Мы с инструктором одновременно поворачиваемся, изумленные. Господи. Из какой сахарной ваты она сделана? — О, нет, — говорит он, и на миг кажется, что я замечаю в его глазах жалость: — Ее казнили. Она добавляла яд в еду вельможи, надеясь, что, если спасет его, станет его женой. — О, — только и выдает Саммер. В центре зала начинается возня, и мы отвлекаемся на шум. Мейсон и Пристес о чем-то сцепились, и из обрывков слов я понимаю, что он приревновал ее к кому-то из участников. Распорядители на балконах должны быть довольны происходящим: чего на Арене не хватает, так это ревности. Удивительно, но на этот раз Мориарти здесь ни при чем. Или мне так кажется. Стоит лишь подумать об этом, и вот он — тут как тут со своими идеями: — Джентльмены, как насчет старой-доброй дуэли? На мечах? — он вскидывает руки, приглашая зрителей поддержать. — Посмотрим? — Те отзываются согласием. Сам Фликерман занервничал бы, став свидетелем его таланта управлять толпой. — Я — за. — Только без рук и под моим присмотром, — предупреждает Атала, которую все это даже развлекает. — Я не собираюсь с тобой драться, — говорит Лестрад хмуро, даже не пытаясь, как обычно, свести все к шутке. Так это с ним Мейсон собрался выяснять отношения? Он просто не может уйти без реванша. Кретин. — Испугался? — Мейсон пихает его в грудь. — Ой, мамочки, — шепчет Саммер. — Они ведь не всерьез? — Отвали, Мейсон. Но тот не слышит никого, кроме себя. Он снимает со стенда деревянный меч и бросает его Лестраду. Остальные расступаются, освобождая им место, таким образом вся сцена открывается перед нами как на ладони. — Так уж и быть, разрешаю напасть первым. Лестрад оглядывается, на долю секунды останавливая взгляд на мне. Остальные замерли в ожидании. «Не надо», — говорю я глазами, но отказаться значит пойти против нашего плана, и я по его лицу я вижу, что он тоже это понимает. — Ладно, — отвечает он, вставая в стойку. Это даже не его оружие. Честно говоря, я удивлен, что он вообще умеет его держать. Если бы я не знал, то решил бы, что от этого боя зависит исход Игр. Мейсон обращается с мечом так мастерски, как будто учился этому всю жизнь, что, скорее всего, правда. На стороне Лестрада скорость, но хватает его ненадолго. Дождавшись, когда он выдохнется, Мейсон разворачивается и, ударив по кисти, выбивает меч у него из рук. Секунду спустя Лестрад лежит на полу, а Мейсон держит острие у его горла. В тишине слышно только как хмыкает Пристес. — Не шути со мной, — обернувшись на нее, рычит он, но в следующий момент, пропустив подсечку, падает на задницу, вызывая гогот присутствующих. Громче всех смеется Атала. — Ну что, получил? Для глупых напоминаю: выяснения отношений оставьте для Арены. По-хорошему, стоило бы снять с тебя пару баллов, — ухмыляясь, говорит она потирающему пятую точку Мейсону, — но, судя по всему, ты и так достаточно пострадал. Выражение лица «победителя», когда он вскакивает на ноги, в гневе швыряя меч на землю, я буду вспоминать еще долго. Лестрад не выглядит хоть сколько-нибудь довольным и не присоединяется к смеху зрителей. Я надеюсь, что это не из-за руки. Черт, а если из-за нее? Мне хочется подойти, но у меня нет никакой возможности перекинуться с ним хотя бы словом. Больше того: он полностью игнорирует меня, ни разу не взглянув в мою сторону до самого перерыва.***
Я появляюсь в столовой в числе последних, надеясь, что, если Лестрад задержится, мы сможем переговорить. Гомон прихвостней Мориарти, все еще подшучивающих над грациозным приземлением Мейсона, звучит в ушах как фоновый шум. Сев на свое место, я снимаю крышку, которой накрыт ланч, но вместо него нахожу лишь пустую тарелку, измазанную красными чернилами, как будто кто-то писал кровью:Т Ы
П Е Р В Ы Й
Слева от меня вскрикивает Сильван, у которого, видимо, не столь крепкие нервы. Кто-то не поленился связать и положить ему на тарелку удавку. Стол Мориарти взрывается смехом — остальные оборачиваются, не понимая, что происходит. Громче всех смеется Джаспер. Я успеваю заметить, как Лестрад качает головой: ему не впервой быть свидетелем глупых шуток своих дружков. Когда я смотрю на Мориарти, он сигналит бровями. Я подношу к губам окровавленный палец, невпечатленный. Не чернила, сироп. Клюквенный. Тимбер вскакивает со стула, но Сильван надавливает ему на плечо, заставляя остаться на месте. Когда он подходит к столу профи, Джаспер ухмыляется. Доказать, что он имеет к этому отношение, — невозможно. Но я видел его у стойки с ловушками с утра. — Джаспер. Это ты сделал? — спокойно спрашивает Сильван. — А если и так, принцесса, то что? — подбадриваемый хихиканьем соплеменников, дерзко лыбится тот: — Драться со мной у тебя все равно не хватит баллов. Вместо ответа Сильван берет со стола его тарелку и выливает содержимое ему на голову. Одно радует: вихры Джаспера больше не торчат в разные стороны. В столовой повисает тишина. И конечно, главный тренер выбирает именно этот момент, чтобы появиться на ланче. Мой взгляд возвращается к Мориарти, на чьем лице застыло выражение мрачного самодовольства. — Вы что здесь опять устроили? — появление Аталы охлаждает пыл Джаспера, выкрикивающего нечленораздельные угрозы. Быстро определив, что драки не было и не предвидится, она командует: — Разошлись! Еще раз увижу вас рядом, пеняйте на себя. И позовите авокса, чтобы убрал здесь. Остальные — заканчивайте пялиться и возвращайтесь на тренировку! Зрители быстро расходятся. В столовой остаются лишь Седьмые, Руди, который, как я уже успел понять, никогда не пропустит хорошей шутки, и обтекающий Джаспер, чертыхающийся себе под нос. Кажется, немного супа попало ему в глаза. Лестрад меня избегает. Сильван предлагает обидчику салфетки, и тот выдергивает пачку у него из рук, посылая его в известном направлении. — Что еще за авокс? — спрашивает Тимбер, не скрывая удовлетворения при взгляде на профи. Судя по всему, до великодушия напарника ему далеко. — Здешняя прислуга для самой грязной работы, — отвечает Руди, оборачиваясь на вошедшего слугу, с головы до ног скрытого черным балахоном. — Должен же кто-то подтирать за капитолийцами их дерьмо. — Не нужно, я сам, — спокойно говорит Сильван, пытаясь помочь бросившемуся убирать слуге, но тот лишь мычит в ответ, намертво вцепившись в тряпку. — Ты делаешь только хуже. Его накажут, если увидят, что помогаешь. И не пытайся говорить с ним, — глядя на свои ногти, замечает Руди. — Он что, больной? — брезгливо убирая ногу с пути тряпки, спрашивает Джаспер. В столовой воцаряется вопросительное молчание. Руди высовывает язык и проводит рукой, изображая движение ножа, но все продолжают смотреть не понимая. Он закатывает глаза. — Хочешь сказать, у него отрезан язык? — с явным скепсисом поднимает брови Тимбер. — Это наказание. Для предателей. — Руди хмурится, когда ему не удается нас убедить: — Чего уставились, я ничего не придумываю! Эй, — зовет он слугу, — они мне не верят, представляешь? О, — притворно хватаясь за сердце, придуривается он. — Ребята, надеюсь, вы не думаете, что нас сюда в прятки набрали играть? — Откуда ты это взял? — не выдерживаю я. Я знаю о Капитолии достаточно от отца, но ни разу не слышал об авоксах. — Увидел его в конюшнях после Парада, подбиравшим конское дерьмо, ага. Стало интересно, что с ним стряслось. Слуга не реагирует на его реплику, но я замечаю, как напрягаются плечи под балахоном. — А тебе разве не интересно? — спрашивает Руди, припечатывая меня долгим взглядом. Нахмурившись, я опускаюсь рядом с авоксом, — тот предсказуемо отдергивает плечо, отворачиваясь от меня, но я настаиваю. Из-под балахона на меня смотрят испуганные ярко-голубые глаза. Я отпускаю его плечо и выпрямляюсь во весь рост. — А я что говорил? Интересно же, а, — подмигивает Руди. — Ты что, знаешь его? — спрашивает Тимбер. Я сглатываю.***
Бам. Бам. Бам. Ножи вылетают один за другим, но некоторые из них так и не достигают цели. Почему никто не сказал нам? Они так и планировали молчать? Испуганное лицо Нарцисса, отшатнувшегося от меня, как от своей гибели, до сих пор стоит у меня перед глазами. Но потом, приходит закономерный вопрос: почему тебя не заботила его судьба, когда он был еще одной безликой жертвой? Не потому ли что произошедшее с ним лишь приблизило тебя к тому, что ты так отчаянно пытаешься игнорировать? К тому, что произойдет с тобой? Разнервничался. Страшно? — Хватит, — говорит инструктор, видя, что я все чаще промахиваюсь мимо цели, теряю контроль. — Пойди отдохни. Найди себе расслабляющее занятие. Тренировка для тебя окончена. Последней каплей становится то, что, когда я оборачиваюсь, почувствовав на себе долгий взгляд Лестрада, он делает вид, что занят разглядыванием пустого места перед собой. — Что это? — спрашиваю я, когда, сам того не замечая, дрейфую к станции узлов. То, что делает Альма-Люсия, не очень похоже на то, чем мы занимались здесь вчера — какой-то круг со множеством перекрещенных нитей внутри. Для чего он нужен? — Это ловец снов, — на мое недоумение она поясняет: — Амулет. Предки верили, что он охраняет от злых духов. Считается, что кошмары запутываются в паутине и больше не беспокоят спящих. Индейцы. Один из коренных народов Америки. Отец рассказывал, что после основания Панема их переселили в Двенадцатый и использовали для самой тяжелой работы в шахтах. Я решаю промолчать из уважения к их традициям. Но может, просто не хочу поддерживать бесполезный разговор. Трезвый рассудок — мое оружие, и я пока еще намерен его сохранять. — Он не предаст, — говорит она вдруг, когда я в очередной взгляд поднимаю глаза на Лестрада, только чтобы увидеть, что он уходит с тренировки раньше под каким-то выдуманным предлогом. Из-за руки? — Что? — я притворяюсь, что не представляю, о чем она. — Ты же об этом думаешь? Не волнуйся. Он не предаст. Он — кит. — Он кто? — Могу с уверенностью утверждать, что еще с утра он точно был человеческой особью мужского пола. Интересно, чем еще порадует этот день? Для полного счастья мне не хватает только россказней сумасшедшей девицы с перьями в волосах. — Сильный дух. Защитник. Предки считали, что у каждого есть животное-проводник, которое охраняет его. Ясно. Мне хочется сказать, что, если ее пятьдесят килограммов наткнутся на булаву Пристес, ей не поможет никакой тотем, но она как будто читает мои мысли. — Тебе необязательно верить. — Где были твои защитники, когда ты попала сюда? — не выдерживаю я, ожидая, что это, впрочем, положит конец разговору. — Есть вещи, которых мы не в силах понять, пока они не… — Советую тебе научиться держать нож, пока не поздно, — перебиваю я, мрачно наблюдая за тем, как Мермейд обхаживает очередную «жертву» — на этот раз Вольта, странного нервозного парня из Пятого, не расстающегося с головоломкой в форме куба с разноцветными гранями. Вот и сейчас он не выпускает ее из рук. Пальцы быстро меняют местами цвета, пока он что-то объясняет наклонившейся ближе Мермейд. Закончив, он демонстрирует ей собранную головоломку на ладони. Чего он не знает, так это того, что Мейсон и Руди, желая выпендриться перед ней, только и ждали этого момента, чтобы выхватить головоломку у него из рук. Когда Мейсон встает поодаль, крутя кубик в разные стороны, лицо его приобретает до невозможности глупое выражение. — Верните, — оборачивается Мермейд. — С чего вдруг? — поднимает голову Мейсон. — Может, я тоже хочу поиграть. — Отдай! — тянется к нему Вольт. Вокруг игрушки завязывается нелепая борьба, из которой смеющийся Мейсон, разумеется, выходит победителем. — Жадина, — дразнит он покрасневшего парня. — Ай, ай, — вдруг вмешивается откуда ни возьмись взявшийся Мориарти. — Джентльмены. Мы же все культурные люди. — Он забирает головоломку из рук не сопротивляющегося Мейсона, которому только и остается, что провожать ее взглядом. На его лице читается неудовольствие, но авторитет Мориарти заставляет его промолчать. — Пусть каждый занимается своим делом, верно, Вольти? Я ведь говорил вам, мы каждому найдем применение по его талантам. — Он хлопает Мейсона по плечу. Так вот оно что. Мориарти надеется сколотить себе альянс, где, словно в отлаженном механизме, все шестеренки будут крутиться в нужную ему сторону, обслуживая его цель. Что дальше? Создаст на Арене свое государство? Сомневаюсь, что его планам суждено сбыться. Когда он отходит, лицо Мейсона приобретает не свойственную ему задумчивость. Мориарти глупит, если думает, что профи, взращенные убежденными в собственном превосходстве, станут танцевать под чью-то музыку. Может быть, в Третьем это и работало, но на Арене действуют иные законы. Я отрываюсь от своих наблюдений, возвращаясь к Альме. — Мермейд — ящерица. Когда приходит время, сбрасывает хвост. Это замечание заставляет меня взглянуть на нее другими глазами. Что ж, может быть, она не совсем безумна. В конце концов, чем ее наблюдения отличаются от моих? — А что насчет меня? — спрашиваю я. — Кто я? Она смотрит на меня долгим взглядом. — А ты — человек. Только ты знаешь, на что способен. Не знаю, как на это реагировать: как на комплимент или издевку за то, что я ей не верю, но она развеивает мои сомнения, когда заканчивает украшать амулет перьями и протягивает его мне. — Возьми. Тебе он нужнее.***
Вернувшись на этаж при первой же возможности, я застаю Лестрада посреди гостиной — он лежит у черного водоема, подперев щеки кулаками и не сводит немигающего взгляда с воды. Шторы закрыты, но комната наполнена искусственной жизнью, и стены, и пол, и даже сам воздух впитывают ее синтетический цвет. На электронных панелях, словно в ускоренной съемке, распускаются и закрываются яркие, глянцевые, усыпанные росой листья. В один момент на экране набухшие почки, а в следующий на свет прорывается молодой листок, раскрывается и разворачивается, словно цветок поутру, и все вокруг утопает в зелени. Когда я подхожу ближе, рыбы плавают у поверхности, словно держат с ним немой диалог, но, если подумать, нет ничего удивительного в том, что ему удалось найти общий язык даже с ними. Вся злость и непонимание, которые копились во мне с самого утра, испаряются без следа. — Что с рукой? — Ерунда, — говорит он, пряча запястье под рукав, продолжая не-смотреть на меня. Я опускаюсь рядом. — Можно взглянуть? — Всего лишь синяк, — хмурится он. — Я чуть все не испортил. Значит, мы все еще в альянсе. Наши взгляды останавливаются на его руке в моей. Я удерживаюсь от желания провести по его коже пальцем, но для этого мне приходится сжать другую руку в кулак. Он кажется абсолютно не осведомленным о борьбе, происходящей внутри меня. — Ватсон тебе что-то сказал, — я отпускаю его руку, и он сразу прячет ее под рукав. Он не отвечает, определенно все еще погруженный в эти мысли. — Не важно. Не слушай его, — добавляю я, вставая, не успокоения ради, а потому что действительно так думаю. Он поднимает на меня взгляд. — Ты не знаешь, о чем мы говорили. — Я знаю одно. Если его совет так на тебя влияет, он тебе не нужен.***
Урок с Ватсоном проходит по тому же мучительному сценарию: я снова и снова оказываюсь на полу. Что бы я ни делал, у него на это находится новый прием и новая мудрость, от которых у меня уже вянут уши. Не говоря о том, что на моем теле не осталось живого места. — В тебе нет злости, ты что, не умеешь злиться? Честное слово, Майкрофт, я уже час валяю тебя по ковру. К этому моменту ты должен ненавидеть меня! Я не могу сказать ему, что это больше не актуально. Не после того, что мы видели ночью. — Эмоции только мешают мне думать. — Я учу тебя думать или драться? — вскидывает брови Ватсон, смотря на меня как на идиота. — Гнев помогает, если ты умеешь его перенаправлять. Я не говорю о слепой ярости. — Ладно. — Ладно? — переспрашивает он. — Ты что-то подозрительно послушный сегодня, — замечает он. Я только надеюсь, что он не сможет прочесть по моему лицу почему. Не поймет, что каждый раз при виде него мозг подсовывает мне повторы тех ужасных кадров. Он тянет проволоку, зажмуриваясь от брызнувшей крови. Я снова оказываюсь на полу. — В чем дело? — нависает надо мной Ватсон. Мне кажется, что проволока закручивается у меня на шее. — Говори. — Он поднимает меня на ноги. — Ну? — Я видел Нарцисса. Почему вы не рассказали нам о том, что с ним сделали? — Потому что это не ваше дело, — спокойно отвечает Ватсон. — Нападай как я тебя учил вначале. В отместку за мое любопытство он выворачивает мою руку, заводя ее за спину. Я снова на коленях. Что я там говорил о том, что больше не смогу его ненавидеть? — Твое дело, — вкрадчиво произносит он мне на ухо, — отправиться на Арену и постараться выжить, ты понял меня? Нарцисс — не твоя проблема. Он отпускает меня. — И не вздумай искать с ним встречи, — добавляет он и останавливает меня на пути к двери, тыча пальцем. — Майкрофт, не вздумай, ты понял меня?***
Я точно недооценивал свои терпение, выдержку, способность дистанцироваться от эмоций — все вместе. — Ты должен сосредоточиться на мишени, но при этом следить за тем, чтобы наконечник не уходил в сторону, — стоя за моим правым плечом, говорит Лестрад. — Чтобы попасть в центр, тебе придется делать поправку… Произносимые им слова сливаются в сплошной белый поток. — Эй. Ты сегодня какой-то растерянный, — замечает он. О, да не может быть. С чего вдруг? — Сосредоточься, Майкрофт. Нужно быть внимательным, если хочешь попасть в цель. Когда он говорит об этом таким тоном, я готов сделать что угодно. Прицелиться сквозь стену? Я постараюсь. — Вдохни. — Проще сказать, чем сделать. Я чувствую, как его ладонь ложится между моих лопаток. — Теперь выдохни… и отпускай. Каким-то образом мне удается представить, что лук в моей руке реальный. — Попал? — спрашиваю я с иронией. — Будем надеяться, — смеется он. — Попробуем еще раз. Когда я только учился, то направлял палец под наконечником на мишень и стрелял по нему. Попробуй. Он объясняет мне разные способы прицеливания и механику стрельбы. Должно быть приятно поговорить с умным человеком, но, к сожалению, сегодня вечером это не про меня. Мои мысли повсюду, но в основном там, где меня касаются его пальцы. В конце концов он предлагает сосредоточиться на чем-то одном. Три десятка выстрелов спустя кожа под его ладонью у меня на спине горит, как ожог. — Хорошо. Но помни что я говорил про локоть, ладно?.. Я чувствую его дыхание на шее и прикрываю глаза, пережидая неминуемую дрожь. Он не может не догадываться о том, как действует на меня. Каждый раз, когда мне удается сдержать себя — будь то в мыслях, движениях или чувствах, — успокоение скоротечно. Он находит путь оказаться еще ближе. Как вода находит лазейки между камней и приводит в движение горы, он всегда узнает свой способ утянуть меня за собой, даже если сам того не осознает. — Еще раз. Мои мысли еще неделю назад были полны отчаяния, теперь они полны им. Еще сегодня я был убежден, что мой молотящий мозг собирается сжить меня со свету, а теперь… В самое темное время жизни я нахожу себя разгадывающим смысл его слов, взглядов, прикосновений. Разве это я?.. Разве нет, подсказывает внутренний голос. … Он продолжает говорить, я продолжаю не-слушать, но в какой-то момент понимаю, что уже давно не регистрирую слов. Я открываю глаза в тишине и замираю в отсутствие звука, как замирает затаившийся в тени, перестав различать шаги, и медленно отпускаю невидимую тетиву. Невидимая, выпущенная стрела обязательно попадает в цель. Как десятки раз до этого, я оборачиваюсь, откликаясь на его зов. Наши носы сталкиваются, и он целует меня, слегка касаясь. Я замираю где-то на вдохе, забыв дышать, — невидимый лук выпадает из раскрытой ладони. Я прихватываю его влажные губы, — верхнюю, нижнюю, — скользя по ним своими, едва задевая и щекоча нежную кожу. Все силы во мне я потратил, сопротивляясь, и все, что могу теперь, — лишь отдаться этому моменту. Его руки замирают у моего лица, как будто любое движение против нашей молчаливой договоренности может меня спугнуть. Он не спрашивает разрешения, а я не спрашиваю, зачем ему это; мы все друг про друга знаем, но на всякий случай отвечаем друг другу губами. Его дыхание щекочет кожу, на вкус он все еще сладкий, как яблочный пирог, который подавали на десерт. Я совру, если скажу, что не думал о этом; думал, и много раз, но не ожидал, что в нем еще осталась эта детская нежность и уж точно не ожидал этого от себя. Прежде чем мы остановимся, я уже знаю, что захочу делать это снова, снова и снова. Никакие слова не убедят меня в том, что оно этого не стоит. Он отстраняется, но так и не открывает глаз и, облизнув губы, судорожно выдыхает. Я хочу забрать его дыхание, его тревоги и все то, что способно сделать его осторожным. Он должен быть свободен, волен делать то, что подсказывает ему сердце, а не быть здесь со мной. Запертым в темной комнате, путь из которой никогда не ведет на свет. Я наклоняю голову, снова соединяя наши губы. Он подается навстречу: ладони скользят по моим плечам, пальцы обхватывают лицо, заставляя меня улыбнуться. Я понимаю, что он хотел сделать это с самого начала. С самого начала. Воспоминание, словно потревоженная пыль, мерцает на задворках сознания, стоит лишь пролить на него свет. Я знаю, он тоже думает об этом, когда целует — скорее коротко прижимается горячими губами. Как будто, стоит ему открыть глаза, и я могу ускользнуть. Как сцены из прошлой жизни, что в сокровенные минуты накатывают на тебя волнами, а затем исчезают почти бесследно, оставляя после себя лишь побледневшее воспоминание о воспоминании, вымывая из рисунков памяти последние краски. Как полоса света из-за двери, неминуемо захлопывающейся вслед за нами. Вслед за нами. Я отстраняюсь, соединяя наши лбы. — Мы не должны… — Давно пора было… — шепчем мы одновременно, и он застывает на месте, чуть отстраняется, смотря на меня во все глаза. — Ты прав, мы не должны, — наконец кивает он, снова становясь таким, каким я видел его весь день. Тенью себя. На секунду мне кажется, что сейчас он подберет и невидимый лук, и упавшую стрелу, и воспоминание, разделившее и связавшее нас на долгих восемь лет, но он лишь молча отворачивается и следует к двери. — Грег, я… — Неважно, — открыв дверь, он замирает у выхода, прислонившись к ней лбом. — Все верно. Сейчас есть вещи важнее. Дверь клацает замком, но так и не захлопывается за ним, будто с издевкой снова приоткрываясь в коридор. Я падаю на кровать и закрываю глаза рукой.***
Как я ни стараюсь, не провести параллель между произошедшим и той сценой из детства, о которой я хотел бы забыть, равно как хотел бы помнить, невозможно. Мое последнее воспоминание о нас — оно же, вбившее клин между нами. Я бежал. Если бы радость, переполнявшую меня в тот момент, можно было расплескать, остатков все равно хватило бы, чтобы затопить весь Восьмой. Отец вернулся! Он жив, жив! — Эй! Говорил же тебе, — улыбнулся Лестрад, останавливая мой забег ладонями на предплечьях. Позже я понял, что в тот момент на его лице читалось облегчение — он, никогда не знавший отца, скорее всего убеждал меня, что все будет хорошо, сам не веря в благополучный исход. Но в тот момент я был слишком занят, чтобы заметить кого-то, кроме себя. Отвлекаясь от воспоминания: это случается со мной, пожалуй что, слишком часто. Здание разрушенной фабрики в тот день казалось мне чем-то большим, чем обшарпанной развалиной, в которой не хватало стен, чтобы сохранить тепло. Оно было «нашим местом», где мы делились всем, что радовало и огорчало, порой забывая, что и кому принадлежит. Наше. Мы упали на пол в одном из помещений, где раньше располагалась фабричная душевая, и придвинулись ближе, пока не столкнулись коленями, как делали всегда, поддерживая заговорщическую атмосферу наших собраний. «Выкладывай», — приказал он и, рассмеявшись, я рассказал, что отец заявился домой целый и невредимый, и даже больше — привез подарки. Оказывается, его вызвали в Капитолий. Я вложил в его ладонь горсть леденцов с разными вкусами. Не помню, чтобы хоть раз ел их с тех пор. — Яблочная, — заметил он, и вдруг расхохотался, — о, посмотри на свое лицо! Лимонная? Я нарочно скривился еще больше, прекрасно зная, что тогда он сжалится и поменяется со мной. Так и произошло — он кинул мне в лоб яблочным леденцом. Ай. — Так что от твоего отца хотели в Капитолии? — резонно спросил он. Я посмотрел на него с сомнением: не то чтобы я сомневался в нем, просто сам до сих пор не мог в это поверить. А если все это чья-то шутка? — У меня есть секрет, — произнес я осторожно, сам не зная, что на меня нашло. — Секрет? От меня? — сведя брови, не поверил он. Вот-вот. — Ну, конечно. Как будто ты умеешь хранить секреты. — Еще как умею, — оскорбился я. — Я отлично храню секреты. Вот увидишь, об этом ты не узнаешь. — Я имел в виду от меня, умник. — Он кинул в меня фантиком, но, когда это не помогло, сказал: — Ладно. Тогда у меня тоже есть от тебя секрет. Вообще-то, я планировал рассказать его тебе, но раз ты настаиваешь… Я перебросил ему фантик. — Я бы тебе ничего и не доверил. — Я помолчал, сунул в рот еще одну конфету и наконец нацелил на него прищуренный взгляд, как он того и добивался: — Что еще за секрет? — с раздражением спросил я. — Сначала ты. — Вот еще. Ты такой надоедливый, — добавил я, изображая отвращение, и стукнул его коленкой. — Ты. — И слова не скажу. — Ладно. — Он придвинулся ближе, и я поднял на него глаза. Что еще? — Я поцеловал Джессику Тейлор. — Что? — не поверил я. Не знаю, что я думал, он скрывал от меня, — нападение подземных человечков или портал в другой мир у него в шкафу, — но точно не это. — Ага. В прошлый четверг, когда нас оставили после уроков. — И как это было? — спросил я, просто потому что должен был что-то спросить, не зная, какой хотел услышать ответ. Я хорошо это помню. Ту непонятную эмоцию — смесь неверия, интереса и внезапной обиды, которую я в то время просто не мог распознать как ревность. Думал, что злюсь, что он держал это при себе. — Не знаю. Неплохо, — приценился он, как будто бы вспоминая, а потом чуть скривился: — Мокро. Но не плохо. Ты тоже должен попробовать. — Что, поцеловать Джессику Тейлор? — я посмотрел на него как на умалишенного. Почему-то идея приблизиться к Джессике Тейлор на расстояние, достаточное для поцелуя, казалась мне абсурдной. — Нет! То есть необязательно ее, — он посмотрел на меня взглядом «где твои мозги, Майкрофт?» — Кого же еще мне поцеловать? — я задумался. — Может ее подружку? Ту, с веснушками. Она милая. Как думаешь, она согласится? — Что? Нет! Я имею в виду… — он внезапно покраснел, хотя стояла такая погода, что лужи от вчерашнего дождя успели покрыться льдом. — Необязательно просить об этом девчонок. Это может быть нашим секретом. Можно представить, что в десять лет я еще не понимал, чего он от меня хотел, но сейчас я думаю, что раскусил его почти сразу. Каким-то образом идея приблизиться к нему на расстояние поцелуя не казалась мне абсурдной. Будоражащей — да, если бы нужно было подобрать слово. Не сговариваясь, мы придвинулись ближе. — А глаза закрывать надо? — спросил я. — Что? Почему это важно? Не знаю. Наверное, нет? — неуверенно сказал он. Можно подумать, что в десять лет я еще не умел раскусить ложь, но и Лестрад в то время только начинал свою карьеру обманщика. Мы приблизились друг к другу и, не сговариваясь, закрыли глаза. Он засмеялся, почувствовав сперва мой нос, а уже потом — губы. Его на вкус все еще были как яблочная конфета. Я прижался к нему. Было странно, по-хорошему странно. Совсем не мокро. Мягко. Он приоткрыл рот, и я последовал его примеру. Он осмелел, действуя по наитию — я тоже. Можно подумать, что в десять лет мы еще не понимали, что делать, но я уверен, мы неплохо справлялись для предмета, которому нигде не учат. Внезапно он отодвинулся от меня первым и засобирался домой. Я не понял. — Я что-то сделал не так? — спросил я, испугавшись, вскочив. Почему я не испугался того, что только что сделал? — Уже поздно, я… Я забыл, мне правда пора домой, — сказал он, пряча глаза. — Грег, ну прости! Но он уже ушел. Я сел на пол, пытаясь осмыслить произошедшее. Наверное, я должен был что-то понять, но в тот момент меня взяла обида. И страх. Что, если он больше не захочет со мной дружить? Моего секрета он так и не узнал. Разговора на следующий день не случилось. Днем позже тоже. Я совру если скажу, что произошедшее: поцелуй — его стремительный побег — новость о назначении отца — конец нашей дружбы, не заставили меня сомневаться в себе. Я много раз спрашивал себя, что сделал не так. Почему мне обязательно нужно было все испортить? Что во мне отвратило его от общения со мной. Почему Тревис и прихвостни кажутся ему более подходящей компанией. Позже, понаблюдав за ним, я понял, что возможно, случившееся тогда могло напугать его куда больше, чем меня. Я много раз видел его с девушками, но ни одна из них не задержалась надолго. В какой-то момент я перестал злиться и сомневаться в себе, подумав, что, если мой вывод правильный, это только его дело — разобраться в себе. Я знал, что это может быть не так просто. Если вывод, который я сделал, — правильный, ему все еще непросто. И… Я застонал, закрыв глаза локтем. Он должен быть напуган сейчас. Где твои мозги, Майкрофт. Иди к нему.***
Нет ничего удивительного в том, что я нахожу его в «человеческом аквариуме», как мы прозвали его — месте, которое задумано, чтобы скрыть себя ото всех, кроме себя самого. Помноженные стеклянными стенами, недостатки и страхи, и все, что ты прячешь от других, здесь заполняют собой пространство, не оставляя выбора, кроме как смотреть. Видеть… С тем как отсветы стен дрожат на моих руках, я нахожу, что страхи и правда могут действовать успокаивающе: если я перестану бояться смерти, придется что-то делать с жизнью. Если я перестану бояться убить, что мне делать с последствиями? Если я перестану бояться его, что делать с нами? Мне хочется закрыть эту комнату на замок, но я не знаю, снаружи или изнутри. Соблазн слишком велик. Я представляю, что на потухшем экране навечно застыло лицо Ватсона сразу после того, как распорядитель объявил о его победе. И что мне со всем этим делать? Разве я не прав? — Хочешь поговорить об этом? — вопрос дается с трудом, когда я опускаюсь рядом. Каждый наш поступок, каждое слово подводили нас к этому моменту. Если я только оглянусь назад, осознание того, что мы натворили из-за собственной глупости, накроет меня лавиной. Он издает неопределенный звук, как будто меньше всего ожидал от меня сочувствия после того, как я сам его оттолкнул. До меня слишком поздно доходит, как жестоко может звучать мой вопрос. — Я не отталкиваю тебя. Я пытаюсь поступать правильно, — объясняю я, делая ударение на последнем слове, а в своей голове — на всех словах по очереди. — Да? — Да. Он утыкается мне в плечо. — Прости. Я знаю, что не должен на тебя давить, правда знаю. Что это плохая идея, что ты думаешь о другом, что ты все время думаешь о Сириле… — Я застываю, и он, наверное, это чувствует, потому что обрывает мысль: — Но я не смог бы простить себе, если бы не попытался, прежде чем… <…> Я никогда не целовал Джессику Тейлор, — говорит он вдруг, совершенно сбиваясь с мысли. — Я это понял. — Я испугался. Того, что сделал. Думал, тебе будет противно даже смотреть на меня. Я… Я пытался все исправить, правда, но этот идиотский побег и потом… — шепчет он, путаясь в собственных словах, как будто каждое новое лишает его возможности освободиться. — Я так долго был уверен, что это неправильно. Что со мной что-то не так. Что я могу измениться. …в тот вечер я возвращался с фабрики. На улице было еще по-летнему тепло, но причина моего хорошего настроения была не в этом. Дарлинг сказал, что мою модель одобрили для массового пошива: не бог весть что, униформа для военных летчиков (не то, как я рисовал себе свое будущее), но для начала неплохо. Я спешил домой поделиться новостью, когда заметил в прихожей огромную корзину, полную яблок. Можно понять мое удивление, потому что фрукты в дистрикте стоили целое состояние; выращивать их здесь было просто негде, разве что… собрать в лесу. Я нахмурился, затем взял одно яблоко и поднес к носу. Теперь я понимаю, что так пахло одно из моих лучших воспоминаний. — Мам! — поспешил я на кухню, — откуда яблоки? — Ты помыл руки? — Серьезно, откуда? — наспех сполоснув руки, я уселся за стол. — А что такое? Разве не у тебя скоро День Рождения? — она прошла мимо, растрепав мои волосы, но я знал, что она улыбалась. — Мам! — рассмеялся я. — Мой рот на замке, Майкрофт, он просил ничего тебе… ой, — она коснулась губ, как будто сболтнула лишнего, очевидно, продолжая насмехаться надо мной. Я, разумеется, уже знал ответы на все свои вопросы. — Вы только посмотрите на эту счастливую улыбку, — она ущипнула меня за щеку и, не выдержав, рассмеялась. — Эти щечки, о существовании которых мы даже не догадывались. Не забудь сказать спасибо. Спланировать это оказалось легче, чем сделать. Застать Лестрада слонявшимся без дела было проблемой, застать его одного без своей шайки — почти невозможным. Я дожидался у школьного двора, надеясь встретить его по пути с учебы. Заметив меня, он остановился и, как я думал, собирался подойти, но как раз в этот момент из здания вышли его дружки. Он оглянулся на них, направляющихся тем же путем. — Чего тебе? — спросил он, явно борясь с противоречием. Его компания была уже близко. Мгновение спустя они остановились, тоже заметив меня, и это была не радость от встречи на их лицах. — Вы тоже его видите, или у меня что-то со зрением? — Ага. Тогда это массовая галлюцинация. Ты что здесь забыл, Холмс? Хочешь, чтобы я напомнил тебе, как у нас поступают с доносчиками? Я удержался, чтобы не закатить глаза. — Тебе вообще можно здесь находиться? Мы не слишком оскорбляем твой изысканный вкус?«Гляньте как разоделся…»
— Тебе и правда не помешало бы умыться, — ответил я и повернулся к Лестраду, надеясь разделаться с этим побыстрее. Моя благодарность была не безгранична и уж точно не простиралась на его дружков. — Можно тебя на минуту? — Чего-чего? Что за дела у тебя могут быть с нашим Грегом? Лестрад, ты разве с такими водишься? Лестрад поджал губы, разрываясь между двумя сторонами, но я понял это как ответ. — Неважно, забудь, — я развернулся, направляясь в сторону дома. К моей досаде, он нагнал меня через пару минут. — Стой, подожди. Ты слышишь? Черт, в кого только такой длинноногий… Он остановился поодаль и уперся в колени, запыхавшись. — Антилопу догнать проще, — сказал он, пытаясь отдышаться. Я немного замедлился из чистой жалости. Энергия могла ему еще понадобится. — Что ты хотел? — заметив, что я не собираюсь его ждать, он возобновил преследование, но я уже не был в настроении для разговоров. Моя затея с благодарностью теперь казалась мне абсолютной глупостью («Где твои мозги, Майкрофт? Ты жалок»). — Ладно, — сам того не заметив, я сбавил шаг, подстраиваясь под его скорость, и он продолжил идти чуть поодаль, по другую сторону дороги. — Не хочешь говорить. В этот момент я прекрасно говорил — сам с собой, спрашивая, какого черта мне понадобилось переступать через себя. Может, это даже не он принес те чертовы яблоки (с другой стороны, мать не стала бы так надо мной шутить). Не важно. Что я себе надумал? — Тогда я просто провожу тебя, — сказал он. Так мы дошли до моего дома. — Что ты делал в лесу? — развернувшись, спросил я, заговорив с ним, наверное, впервые со времени их побега. Воспоминание о том дне были еще свежи, и уязвленная интонация была не случайна. Я еле упросил отца не наказывать их, и что теперь? Если он попадется снова, уже никто не сможет ничего сделать. Как он не понимает? Но он лишь пожал плечами, признавая мою правоту. — Если… — Лучше это. Я смягчился. Он считал, что лучше смерть, чем смириться и молча смотреть, как голодают его братья, и мне нечем было ему возразить. — Будь осторожен, — ответил я, открывая калитку, но все же успел заметить удивление на его лице. Позже я подумал, что все же задолжал ему благодарность, так что не придумал ничего лучше, чем взять один из проектов куртки, который я показывал Дарлингу, и переделать его под Лестрада. Зимой в лесу она ему пригодится. — И потом у тебя появился Сирил, и я… Черт, прости, — добавляет он, поняв, что проговорился: — Я соврал, когда сказал, что узнал о нем, подслушав вашу ссору с Ватсоном. Я… Иначе мне пришлось бы объяснять и все остальное. Я знал об этом, догадался, потому что хорошо запомнил, что ни Ватсон, ни я не произносили имени Сирила вслух, прекрасно зная, что именно преследовало нас обоих. — Объяснять что. — Когда ты поделился с моей матерью зерном, я пришел к твоему дому, надеясь сказать спасибо, но наткнулся там на Сирила. — И что произошло дальше? — Ничего. — Наткнулся на него возле моего дома и сделал выводы? Не принижай себя: уверен, ты можешь выдумать что-нибудь приличнее, — раздражаюсь я. — Майкрофт, я… — Что он тебе сказал? — требую я. Если он собрался обманывать меня, я не стану его щадить. — Можешь не стараться: я знаю, что он что-то тебе сказал: — продолжаю нажимать я, к его полному удивлению, потому что тоже вспомнил этот момент. — С кем ты разговаривал? — спросил я, выходя из дома, и сам ответил на свой вопрос, заметив заворачивающую за угол фигуру. — Это Лестрад? — удивился я. — Почему он ушел? — Не знаю, — пожал плечами Сирил со своим обычным выражением: безмятежной улыбкой и взглядом, заставлявшим думать, что его развлекает сам факт твоего существования. — Видимо, передумал. — Что ты ему сказал? — удивился я, не понимая, с чего вдруг ему понадобилось увиливать. Тем более, я уже сказал, что слышал их голоса. — Майк, — произнес он с нажимом, изображая, что теряет терпение. — Откуда мне знать, что у него в голове? Будем и дальше выяснять или все-таки пойдем? — Что это за ответ? — А что это за вопрос? Пришел, может быть, хотел сказать тебе спасибо, откуда я знаю? — произнес он, пытаясь оставаться добродушным, но я достаточно знал его, чтобы уловить намек на раздражение, не говоря уже о том, что знал, что именно его раздражало: — Зачем ты вообще помогаешь им? — наконец добавил он после паузы, выдавая себя с головой. — Мы это уже обсуждали. — Да, конечно, ты не можешь оставаться в стороне, когда кому-то нужна помощь. А как насчет тебя самого? Кто поможет тебе, если из-за них ты попадешь на Игры? Думаешь, кто-то из них выйдет вместо тебя? — он поднял бровь; в голосе не было злости, не было даже издевки, только волнение и желание достучаться. — Бога ради, — пробормотал я в сторону. В жизни ведь так не хватает драмы. — Конечно, — произнес он горько, — ты уже все решил. Тогда не спрашивай, что я ему сказал, — я повернул его лицо, но он дернулся из моих пальцев со слезами на глазах: — если мое мнение тебя не волнует. — Разве никто не помогал тебе, когда ты нуждался? Он промолчал. — Тогда почему тебе так сложно представить, что есть те, кому помощи ждать неоткуда? — Я просто переживаю за тебя, — прошептал он. — Как всегда напрасно, — я поцеловал его в висок, зная, что мы вернемся к этому разговору еще не раз, но надеясь, что в конце концов он поймет. Не представляя даже, что в конце концов прав окажется именно он. — Я не должен был говорить тебе о этом, — отстраняется Лестрад, пытаясь оставить как можно большую дистанцию между нами. — Знал, что ты не успокоишься, пока все не выяснишь. — Почему просто не рассказать мне все как есть?.. — спрашиваю я, но потом понимаю сам: — Ты не хочешь говорить о нем плохо. Думаешь, я расстроюсь, если узнаю правду? После того, что я видел на Играх — думаешь, что-то еще способно меня расстроить? Он не кажется убежденным. Но потом, словно взвесив за и против, все-таки говорит: — В тот день. Я подошел, увидел его. Не знаю, откуда, но он, по-видимому, прекрасно знал, кто я... Я хотел было открыть, но он опередил меня, спросив, зачем я пришел вместо приветствия. Странно, потому что в другое время он производил впечатление доброжелательного парня. Я припоминал его по школе, но он был на два класса старше, так что мы никогда особо не пересекались. Но потом я вспомнил, что видел его на фабрике. Я подумал, что он видел меня там же и решил, что я стану бегать перед ним на цыпочках только потому, что он работает на последнем этаже. — Напомни, почему я должен держать перед тобой отчет, — ответил я, все еще собираясь дождаться тебя. — Где ты взял эту куртку? — вместо ответа нахмурился он. Очевидно, он легко узнал твою работу. — Это Майк сшил? — А ты проницательный, — я все еще не понимал, почему выдерживаю этот допрос, но с удовольствием наблюдал за тем, как при этих словах его ангельское личико исказилось от… Извини. Я отклоняюсь. Кхм. В общем, до меня начинало доходить. — Думаешь, ты какой-то особенный? Да ему просто жаль тебя, — сказал он, растеряв остатки добродушия. — Думаю да, я особенный, и нет, мне не нужна от него жалость, — не знаю, почему, но в тот момент мне хотелось раздраконить его. Казалось, я был у цели. Но, к моему удивлению, он легко вернулся к прежнему благодушного выражению. — Я вижу. Конечно, нет. Ты ведь, кажется, неплохо справляешься сам? — Это как еще понимать? — нахмурился я, не сразу уловив, к чему он клонит. Он пожал плечами, одарив меня такой милой улыбкой, что я даже растерялся. — Просто будь осторожен. Если кто-нибудь узнает о том, чем ты занимаешься в лесу, как думаешь, сделают для тебя исключение? Потому что ты такой особенный, — произнес он почти дружелюбно, если не уловить замаскированной издевки. — Я ему не говорил! — Я знаю. Я имел неосторожность торговать с кем-то из его семьи. Кем-то болтливым. — Извини за это, — говорю я после паузы, смотря вперед себя. Как я мог думать, что меня уже ничего не тронет? — Не знаю, что на него вдруг нашло. Он никогда таким не был, должно быть, он просто приревновал, он бы никогда… — Я даже не уверен, что говорю правду. Он бы никогда так не поступил? Потому что мне хочется так думать, или потому что я знаю? — Это неважно. Я злюсь только на себя — за то, что пошел у него на поводу. А потом его выбрала Жатва и… Ты ушел в себя. Я не хотел лезть. Не знал даже, что могу сказать. И теперь ты здесь — снова ускользаешь от меня, — он усмехается, но это грустная усмешка того, кто пытается бодрить себя. — У меня такое чувство, что ты постоянно от меня ускользаешь, но, наверное, я просто именно такой идиот, — он проводит языком по зубам, задумавшись о чем-то, и закусывает губу. — Даже Ватсон заметил: он сказал мне сегодня, чтобы я держал с тобой дистанцию. В красках объяснив, почему. Как будто после вчерашнего мне нужны были объяснения, — Он кивает на экран. Первая моя реакция — разозлиться. Но потом: если кто и знает о том, чем это кончится, лучше других, то только Ватсон. И не он виноват в том, что мы попали сюда. — Мы должны быть умнее, Грег, — собрав остатки здравомыслия говорю я. — Мы должны избежать чужих ошибок. — Да, — кивает он, и уже тише: — Да.***
…но избегая чужих ошибок, я совершаю свои собственные. Под покровом ночи, когда все остальные спят, я совершаю собственные ошибки, пожиная их плоды, не отрываясь от цветного экрана. Семьдесят третьи, поделившие мою жизнь на 'до' — и то, что от нее осталось. Он бежит по лесу, но останавливается, услышав пронзительный визг, разбудивший утренний лес. Как по тревоге, первыми пугаются и взлетают птицы, и все вокруг оживает, наполняясь звуками. Камера показывает его встревоженное лицо. Такое прекрасное существо в таких ужасных обстоятельствах. — Сирил! Где ты, помоги! Помоги! Отпустите! Сирил!!! — истошно вопит она. Можно подумать, нам ее даже не покажут. Что интересного в убийстве какой-то девчонки? Куда увлекательнее следить за борьбой на этом красивом лице. Сомнение. Но нет. Нужно бежать. Теперь им известно, что он где-то здесь, близко. — Сирил!!! — кричит она. Но, может, это я? Какие звуки издает сердце, когда в него вонзают по очереди три ножа? Жатва — предательство — смерть. Мысленно я пережил их вместе с ним. Он зажмуривается и уходит прочь. Вздрагивает от каждого нового крика, который становится тише предыдущего, пока она наконец не замолкает и лес не пугается снова — уже от пушки. Ночью, после гимна, в небе покажут ее лицо с одинокой цифрой Восемь под ним. Он проживет еще долгих три дня, так и не притронувшись ни к еде, ни к оружию, которые украл у нее, уходя из их лагеря на рассвете, пока она спала. Я много раз думал, зачем он это сделал. Может быть, просто понял, что альянс с ней делает его слабым. Может, задумал это с самого начала. Может, к тому моменту уже плохо соображал. Я смотрю на свои трясущиеся ладони. Может, я никогда его не знал. Это стало еще одной вещью, о которой не говорят в дистрикте. Но я всегда чувствовал, что это моя вина. Через три дня на опушке леса в свете луны его окружает стая огромных одичалых собак — изобретение распорядителей специально для этой Арены. Они подбираются ближе, не нападая, но заставляя его отступать. Их угрожающий рык забирается мне под кожу, заставляя шевелиться волосы на загривке, заставляя холодеть сердце, но ужас, написанный на его бескровном лице, я не забуду уже никогда: следующие два года эта картина будет являться мне во сне почти каждую ночь. Но тогда… Больше всего на свете мне хотелось быть там с ним, я был в истерике. Что произойдет дальше… — Что ты делаешь? — спрашивает у меня Ватсон, отбирая пульт и выключая телевизор. Он зол. Хорошо. Гнев всегда можно перенаправить в нужное русло. — Пытаюсь стать чуть более злым, — отвечаю я сквозь зубы, ни капли в этом не преуспев. Чувствуя себя лишь более разбитым. Какой контраст по сравнению с днем Жатвы, когда я еще пытался изображать из себя человека, способного вычеркнуть из своей жизни то, что я только что видел. — Сейчас ты не должен быть злым, ты должен быть здоровым и выспавшимся, — отвечает он. Очевидно, я взбесил его даже больше, чем мог подумать. Я поднимаю глаза, еще не совсем понимая, где именно нахожусь. Вода переливается и мерцает, окрашивая воздух в бледно-голубой. Может, это все сон? — Держи, — он впихивает мне в ладонь стакан, заставляя выпить. Я закашливаюсь, но потом становится легче. В груди разливается тепло, прогоняющее саднящее чувство. Но после… мне становится стыдно. — Так не может продолжаться. Прекрати себя наказывать, просто остановись. На Арене ты не имеешь на это права. Чтобы оставаться живым, ты должен держаться за жизнь. Иначе, Майкрофт, он утащит тебя за собой. Он знает, о чем говорит. — Зачем тогда вы вините меня? Ватсон смотрит на меня долгим взглядом, раздумывая, стоит ли мне услышать то, что он собирается сказать. У его рта, когда он наклоняет голову, словно ему неловко признаваться мне, залегают глубокие скорбные складки. — Я виню не тебя, а себя. В том, что произошло на Арене, только моя вина. Ты всего лишь подросток, Майкрофт. Это я должен был учить его, и я облажался. И мне теперь с этим жить. — Он ведет подбородком в сторону, как будто не может терпеть саму мысль. — Не думай, что мне так просто было делать выбор между вами двумя. Ты сам видел, что происходит, когда я уступаю. «Можно, мы будем в альянсе? Пожалуйста, Джон, разреши нам быть в альянсе. Ты обязан помогать нам обоим, это твоя работа, ты ментор», — я замечаю слезы в его глазах. — Если бы ты знал, я слышу это каждый раз, одно и то же, из года в год. — Он проводит языком по нижней губе, деланно усмехаясь, а потом говорит: — У меня сердце разрывается. Теперь я позволил вам быть в альянсе. Скажи мне, может, ты знаешь, зачем я это делаю? Мне хочется спорить, что он не может запретить нам, но что-то подсказывает мне, что он ждет другого ответа. — Один из нас может победить. — Один из вас. Когда придет время, ты готов сделать выбор? — Да. Он кивает, как будто это все, что он хотел услышать: — Тогда собери себя по швам и отправляйся спать. Завтра покажет, чего вы стоите как альянс. — Я хотел попрощаться, — говорю я ему в спину. — Что? — Я хотел попрощаться. Мне нужно отпустить его. Я просто пытаюсь найти способ. — И потом: — Не говорите Грегу. Он кивает. Когда он уходит, я прячу кассету и еще некоторое время сижу у выключенного телевизора, но потом все-таки иду спать. Не знаю: может, дело в ловце снов, а может, в моей голове наконец что-то щелкнуло, но впервые за долгое время я не вижу никаких снов.