Anya Marina — How far does the dark go?
Утром я застаю Лестрада кормящим рыб. В свете панорамного окна, открывающего вид на хмурое небо — что ж, видимо, даже в Капитолии не всегда светит солнце, — все видится иным. Простым. Бассейн кажется черным немигающим глазом, когда я останавливаюсь у самого края. Диск над головой не горит. Он поднимает глаза. — Болтаете? — спросонья, я, пожалуй, не мог придумать лучшей фразы для начала разговора. — Да вот, все пытаюсь узнать, под каким предлогом их сюда заманили. Электронные панели на стенах демонстрируют туманный горный пейзаж, отвлекая мое внимание на себя. Это путешествие в один конец напоминает запутанный сон, от которого невозможно очнуться, где каждый раз, просыпаясь, ты оказываешься в месте, непохожем на предыдущее. — И как, отвечают? — Ты не поверишь. Я усмехаюсь, но останавливаю себя. Каким-то образом, я верю. Больше — понимаю, но колокольчик, который звенит в моей голове каждый раз, стоит улыбнуться в его присутствии, напоминает, что к этому слишком легко привыкнуть. Не к общим шуткам, а к тому, что кроется за ними. — Думаю, тебе стоит перестать их откармливать, — предупреждаю я, замечая, что он продолжает сыпать корм. — Мало ли что. Он хмурится. На мгновение мне кажется, что он сейчас перевернет банку, высыпав в воду все содержимое, но он закрывает крышку. — Ты прав. Мало ли что. Пойдем завтракать? Возле столовой я улавливаю разговор, и, ведомые каким-то шестым чувством, подсказывающим, что его содержание не предназначено для наших ушей, мы оба замираем у входа. — Замечательно. Просто отлично. Не скажешь, почему я обо всем здесь узнаю последним? — это Ватсон. — Чего ты так разволновался? Ничего же не случилось! — Разволновался? — я могу представить, как Ватсон поднимает брови, смотря на Мену как на неразумное дитя (натренированный годами взгляд). — Ты хоть понимаешь, чем это может кончиться? Неужели, — он понижает голос, — из всех людей мне нужно говорить об этом тебе? Лестрад делает вопросительное лицо. Ни малейшего представления, пожимаю плечом я. — О, уверена, ты опережаешь события. А даже если нет, у меня на этот счет хорошее чувство, — отвечает наша эскорт в своей обычной беззаботной манере и добавляет, не без самодовольства: — Но я рада видеть, что тебе не все равно. Ватсон на это только фыркает: «Чувство». Разговор прерывается. Мы выжидаем еще минуту перед тем, как войти и занять свои места. — Ну, что за клей? — вместо приветствия спрашивает Ватсон. — Какой клей? — не понимаю я. — Из-за которого вы не отлипаете друг от друга. Мне бы ботинки заклеить, пока совсем не развалились. Поперхнувшись, Лестрад начинает ржать, едва не расплескивая сок. — Очень смешно, — комментирую я, видя, что в очередной раз, сам того не ведая, развеселил присутствующих. — Ха-ха. Откуда вы только такие взялись. Ах, да. Зачем спрашивать, ваши сомнительные шуточки говорят сами за себя. И почему в Восьмом все считают себя такими остроумными?.. — Смотрите-ка, — не остается в долгу Ватсон, — всего пара дней в Капитолии, и ему уже не нравятся наши шуточки. Ты вообще умеешь смеяться над собой? — Конечно, умеет, — отвечает Лестрад и не останавливается, даже когда я посылаю ему предупреждающий взгляд. Наоборот, мое лицо его только раззадоривает: — Очень даже. Сам не видел, но выжившие рассказывают… Слева от меня наша эскорт похрюкивает, спрятавшись за своей маленькой чашечкой, как будто та способна скрыть от меня степень ее предательства. Если бы не странные звуки, я бы ни за что не признал в этом облаке из платиновых и розовых бантиков живого человека. Остается только удивляться, как такая махина прически держится на такой крошечной голове. Улыбка Лестрада приобретает болезненный изгиб. — Ничего, — не обращая внимания на его попытки вытащить свою ногу из-под моей, парирую я голосом слаще, чем джем на его тосте, — скоро нам всем станет не до смеха. Так что шутите на здоровье… — …пока здоровье позволяет, — догадывается он, пряча ноги под стул. — Ты бы поостерегся с сомнительными шуточками на Арене, — предупреждает Ватсон. — Слышал, там будет один парнишка, который этого не любит. — Да? — искренне удивляется Лестрад. — Из какого дистрикта? Уверен, моим взглядом в ответ можно резать стекло. От убийства на месте их спасает только тележка со свежей прессой. Едва заметив ее в дверях, Мена тут же вытягивает руки и сжимает пальцы, как ребенок, завидевший сладкий приз: — Скорей-скорей! В назидание ей я успеваю быстрее и увожу у нее из-под носа верхнюю газету, на первой полосе которой красуется наше фото с Парада. — Читай вслух, — возбужденно просит она. Весь ее вид — от кончиков порхающих пальцев до сбившихся складок жабо на платье — выдает такое волнение, что смеяться даже жестоко. Я еще никогда не видел человека, который настолько любит находиться в центре внимания. Раскрываю газету на нужной странице, удивляясь, как из небольшого события вроде слетевшей накидки можно было выжать материала на две полосы. — «С самого первого дня существования Игр устроители делают все, чтобы не переставать удивлять нас, зрителей, и представление, разыгравшееся вчера в самом сердце Капитолия, не стало исключением. Блестящая команда стилистов Голодных Игр в этот раз превзошла себя, представив нашему вниманию целый парад звезд, сияние которых коснулось сердца каждого панемца, ставшего свидетелем этого чуда». — Боже правый. — «Но главной звездой вечера несомненно стала несравненная Сатин…» — я останавливаюсь, пробегая строчку глазами, и хмурюсь. — Ну что там? Читай дальше! — «…которая, не испугавшись сложной задачи, взяла на себя шефство над Восьмым дистриктом и справилась со отведенной ей ролью с блеском, лишь подтвердив свое звание законодательницы мод. То, как играючи она раскрыла характеры своих подопечных через костюмы, послужит примером молодым стилистам, которые, несомненно, захотят перенять опыт своей именитой коллеги. Выступлением обаятельного и харизматичного Грегори Лестрада, уже успевшего украсть множество сердец, Сатин в очередной (и не лишний) раз воспевает неиссякаемую тягу к прекрасному, живущую в душе каждого панемца, показывая нас с вами с неожиданной стороны, при этом не забывая отдавать дань нашим историческим традициям. Легко расставаясь с дорогими одеждами, Грегори словно говорит, что пойдет на все, чтобы победить, и никакая жертва не погасит огонь, горящий у него внутри. Несомненная заявка на венец победителя — надеюсь, дорогие читатели оценят мой каламбур! Не меньшей похвалы заслуживает и выступление второго трибута от дистрикта Восемь. Майкрофт Холмс, отважный юноша…» — я запинаюсь. Заметив мое смятение, Лестрад отбирает у меня газету. — «…юноша, прежде знавший только беззаботную богемную жизнь сына главы дистрикта и в одночасье лишившийся всех привилегий, еще раз доказал соперникам, что способен составить конкуренцию, даже не обладая грубой силой и не выходя из привычной роли портного (подробная биография участников на стр. 13). Сатин, признавшаяся, что идея для костюмов Восьмого пришла к ней словно озарение не в последнюю очередь с помощью самого Майкрофта, в интервью вашему покорному слуге сказала об этом так: «Когда я узнала историю Майкрофта, то не могла не вдохновиться. Думаю, не ошибусь, если скажу, что он, как портной, олицетворяет всех нас — людей, чей вклад в победу трибутов зачастую остается непризнанным. Люди видят красивую картинку, но то, что за ней, остается скрыто. Так же и на играх: трибуты, действующие умом, а не силой, часто остаются в тени более ярких участников. В своей работе мне хотелось обыграть эту аналогию, и Майкрофт справился с этим как нельзя лучше» (полный текст интервью читайте в завтрашнем номере). «И это чистая правда. Откликнувшись на идею своего непревзойденного стилиста, Майкрофт дал понять, что держит невидимые нити игры в своих руках и что какой бы ни была уготованная для него судьба, он намеревается кроить ее по собственному желанию». Дочитав, он многозначительно замолкает. Мена выглядит так, как будто не знает, как реагировать. В тишине столовой слышно, как поток воздуха с улицы гудит, угодив в стеклянные трубочки над нашими головами. — Хорошо? — острожно спрашивает она. — Что такое богемный образ жизни? — вернувшись к странице, оживает Лестрад. — Это когда вместо завтрака выпиваешь чашечку кофе, — объясняет Ватсон, с готовностью встречая мой убийственный взгляд из-за чашки и, задумавшись, изрекает: — И волки сыты, и овцы целы… Ну, — качнув головой, усмехается он, — теперь убедились, что я подразумевал под умением капитолийцев выкручиваться? Я перебираю стопку газет, пробегаясь глазами по заголовкам. «Ни дня без скандала: стилист Седьмого использовал чужую идею?» «Стилист Седьмого не крал идею Первого: объясняем почему». «Почему превосходство Первого дистрикта нельзя рассматривать через призму костюмов. Мнение эксперта». Мне куда интереснее, почему я вдруг перестал понимать простые английские слова. «Сенсация: Трибут из Третьего заявил, что его обделили!» А вот это что-то новое. Я откладываю стопку и читаю вслух: — «Джеймс Мориарти, представляющий Дистрикт 3, сообщил журналистам, что столкнулся с вопиющей дискриминацией на прошедшем Параде Трибутов. В Капитолии давно обсуждают, что текущие правила проведения Парада, настаивающие на том, чтобы трибуты представляли дистрикты в традиционных костюмах, не позволяют им в должной мере выразить собственную индивидуальность, а значит, и представить себя зрителям и спонсорам в наиболее выгодном свете. Вот что сказал об этом сам мистер Мориарти: «Я всегда говорил, что хуже убожества в головах только убожество в шкафах, но в этом году стилисты превзошли самих себя. Да вы, наверное, и сами все видели. Ску-ка. Знаю, знаю, вы скажете, стилисты из кожи вон лезут, чтобы выделиться, но какой в этом толк, если они все равно остаются скованными рамками идиотских правил… Не знаю, как вам, друзья, а мне больно видеть, как Парад медленно, но верно превращается в фарс… Судите сами (начинает разгибать пальцы — прим. автора): прошлогодний провал стилиста Восьмого. Голый выход того же Восьмого несколько лет назад — как вам такое преставленьице, а? Давка, начавшаяся из-за брошенной короны сегодня — вопиющая халатность, и снова от Восьмого! Что это, я вас спрашиваю, как не кризис идей? Наш дистрикт занимается электроникой, и мы год из года вынуждены изображать одно и то же. Роботы-роботы-роботы. Нет, друзья, дальше так не пойдет. Я решил: хва-тит. Джим Мориарти положит этому конец». На вопрос, считает ли он, что в этом году не было удачных выходов и что, по его мнению, должно быть предпринято для решения проблемы, мистер Мориарти ответил: «Вспомните выступления десять, да даже пять лет назад… Разве может Седьмой со своей украденной идеей сравниться с той же Золотой Осенью Тони Бёрч? Нет, но лишь потому что Золотая Осень может быть только одна. Или тот же Восьмой, где трибутам от безысходности пришлось устроить целый спектакль. О, нет-нет, я настаиваю, что это был жест отчаяния! Сатин прекрасный стилист, но даже ее не обошла общая участь. Что, если бы какая-то деталь их костюма снова попала под следующую колесницу? Что, если бы колесница Пятого загорелась? Я спрашиваю, кто-нибудь об этом подумал? Нет. Те, кто пытались делать все по правилам, остались в тени тех, кто наплевал на остальных, пытаясь попасть под прицел камер. Ай-яй. Нехорошо. Но, к счастью, Джим Мориарти нашел решение. Уверен, распорядителям ничего не будет стоить наказать виновных и наградить пострадавших трибутов дополнительными очками на экзамене…». — Мда. — Кто-нибудь посчитал, сколько раз он пнул Восьмой? Сдается, хорек у нас идет на рекорд. — Понял, Майкрофт? Человек думает о других, — подтрунивает Ватсон. — Восьмой — дистрикт индивидуалистов, — отвечает Мена. — Кто-нибудь хочет последнюю оладью? — Майкрофт как раз собирался ее съесть. — Я не… Мне на тарелку плюхается оладья. Без лишних слов Мена заливает ее сиропом, а Лестрад справа вручает мне вилку. Сама забота. — Нет богемному образу жизни. — Да трехразовому питанию. Минимум трехразовому, — подчеркивает Ватсон. Следующие десять минут, пока я жую, они наперебой объясняют, почему именно их воротит от того, как я выгляжу. Я не узнаю о себе ничего нового. После завтрака Ватсон оставляет нас за столом, чтобы обсудить наши действия на сегодняшней тренировке. Вышагивая по столовой, как капитан пиратского корабля перед захваченным экипажем (Шерлок был бы в восторге), он первым делом интересуется, что еще мы умеем, кроме очевидной способности раздражать его в любое время дня и ночи, но даже при желании лично мне порадовать его нечем. Наверное, это отражается у меня на лице, потому что Лестрад задевает мою ногу под столом. «Помни про наш план», — сигналит он глазами. Возможность неповиновения явно делает его счастливее. Кое-кто неисправим. — Я могу обращаться с молотом, — говорит он. У Ватсона дергается щека; трудно сказать, чего он ожидал, но Лестрад на него даже не смотрит. Ухмыляется мне со знающим видом. Можно подумать, я в нем сомневался. Мне вдруг хочется пить — совсем не потому что до меня внезапно доходит, что он будет расхаживать по тренировочному залу с молотом на плече. Стул, еще секунду назад казавшийся мне вполне уютным, резко становится неудобным. Молот, оружие, игры, смерть, напоминаю я себе. Ты умрешь, глупый, — шепчет внутренний голос, подозрительно напоминающий голос братца. Внезапная мысль о Шерлоке по эффекту сравнима с падением за борт. Хорошо, что он не здесь и не может прочесть мои мысли. «Угх», — чтобы представить отвращение на его лице, не нужно стараться. — «Гадость». Как приговоренный к казни может думать о чем-то еще, кроме скорой смерти, остается загадкой. Удивлен ли я самому себе? Нет. — Не хочу даже спрашивать, — качает головой Ватсон, предпочитая оставаться в неведении о том, где именно Лестрад мог получить подобный навык. На самом деле в этом нет никакого секрета: каждый год, когда в Восьмой с визитом приезжает очередной победитель Голодных Игр, в городе устаивают ярмарку, призванную показать все, чем «богат» дистрикт. По большей части для развлечения гостей, но наши школы по традиции устраивают спортивное состязание, в которых за небольшую сумму, идущую в призовые, может поучаствовать любой желающий. Одно из заданий заключается в том, чтобы как можно сильнее ударить молотом по хитроумному устройству, которое при помощи рычага подбрасывает шарик по шкале, тем самым отмечая силу удара. Последние года три Лестрад приходит ближе к концу, просто собрать деньги. Я даже слышал разговоры о том, чтобы запретить ему участвовать в соревновании, но, судя по всему, никто так и не решился ему об этом сказать. — Майкрофт? — Мм? — откликаюсь я, не совсем понимая. Судя по всему, он уже не в первый раз называет мое имя. Оружие, вспоминаю я. Смерть. Если будешь глупить — твоя. — Я неплохо управляюсь с ножами, но на многое не рассчитывайте. Ватсон останавливается. — Да что ты? — Вот мы и узнали, чем они занимаются на фабриках по ночам. — Интересно, — мотнув головой, ментор продолжает свой путь. — Что ж. Рад слышать, что вы на что-то годитесь. Тогда поступаем так. Ты, Майкрофт, — можешь тренировать свои ножи, но без фанатизма. Придерживайся роли середняка. Не выпендривайся, но и не теряйся. Если поймут, что ты слабый, на тебя первого откроют охоту. И, ради бога, держи свой интеллект при себе — спорю на что угодно, они и без этого тебя ненавидят. Справишься? — Звучит не сложнее, чем старшая школа, — комментирую я с сарказмом. — Теперь ты, крошка, — резко повернувшись, обращается он уже к Лестраду, — твое задание завести как можно больше друзей. Ты должен стать нашими глазами и ушами в стане врага. Играй мускулами, улыбайся, шути свои сомнительные шутки, но чтобы к концу дня каждый из них был уверен, что именно он получит тебя в альянс. Справишься? — Звучит не сложнее, чем старшая школа, — ухмыляется тот, за что получает свернутой газетой от деланно серьезного Ватсона. — Все, теперь проваливайте с глаз моих. Вечером жду от вас отчет. По его команде Лестрад уносится в свою комнату, а я сдуваюсь на стуле, как проткнутый воздушный шар. Слава богу, до тренировки еще остается время собраться с духом.***
Я рассчитываю, что нам удастся перекинуться парой слов до начала тренировки, но с нами в лифте едут трибуты из Десятого. К тому времени, как кабина останавливается на минус первом этаже, Лестрад умудряется завести первых друзей. Мне остается лишь мрачно смотреть им в спину, держась на несколько шагов позади, и повторять себе, что это дружелюбие из разряда «держи врагов еще ближе». В тренировочном зале мы расходимся по своим углам. Лестрад — с новой компанией, я — один на один со своими наблюдениями. Подготовка продлится три дня и завершится экзаменом, по результатам которого распорядители выставят баллы-ориентиры для спонсоров. Вон они: уже собрались по краям балконов, все что-то строчат в блокнотах, как будто оценка от 1 до 12 требует сложных математических вычислений. Статистически, трибуты, набравшие меньше пятерки, почти никогда не переживают первые дни — слабые, без помощи со стороны, они становятся первой и легкой мишенью для других игроков. Если все пройдет по плану, я получу от 5 до 7, Лестрад — около 10. Следом за нами в зал, переговариваясь, входит Мориарти в компании напарницы и трибутов из Первого: Аврелия, которого утренние газеты успели прозвать «Золотым Мальчиком» (не в последнюю очередь потому, что тот выглядит так, словно отлит из бронзы), и парня со впечатляюще большим носом и шапкой каштановых вихров над насупленными бровями, чьего имени я не запомнил. Взгляд последнего скользит по залу, безошибочно останавливаясь на группе игроков в центре. На лице Мориарти блуждает загадочная улыбка. Парень из Первого делает шаг вперед. — Эй, принцесса! — зовет он, заставляя других игроков обернуться. — Да, я к тебе обращаюсь, кудряшка. Он говорит с Сильваном. Тот распрямляет плечи, судя по сведенным к переносице бровям, не имея ни малейшего представления о том, что происходит. — Что тебе нужно? В полной тишине неожиданно глубокий тягучий голос Сильвана звучит, словно раскат грома. На лице трибута из Первого на секунду отражается замешательство. Может показаться, что не очень умно задирать того, кто зарабатывает на жизнь, профессионально размахивая топором, но, чтобы понять это, нужно, во-первых, думать, а во-вторых, наблюдать. Что за план выдумал Мориарти? Натравить их друг на друга, чтобы лишить баллов? Зрители на балконах сбились в кучки, вытягивая шеи, как стервятники в ожидании добычи. — Мне — ничего. Просто говорил Антее, чтобы берегла свое платье на интервью, на случай, если ты вдруг решишь на него позариться. Компашка начинает гоготать. Сильван порывается ответить, но, к чести его напарника, тот реагирует быстрее и силой заставляет отвернуться. — Просто игнорируй его. — Так и будешь подтирать ему сопельки? — передразнивает профи, — дай ему ответить как мужчине. Эй, Сильван? Уже разнылся или еще нет? Ты можешь, мы видели. В зале раздаются смешки. «Ну точно, разнылся как маленький», — произносит хриплый женский голос принадлежащий, несомненно, Пристес — здоровенной мулатке из Второго, с хитрым прищуром и вечной улыбочкой, из-за которых кажется, что с ее лица никогда не сходит выражение превосходства над остальными. Тимбер замирает, не оборачиваясь. Делает вдох, чтобы успокоиться. Он невысокого роста, и не может похвастаться горой мышц, но разбитые костяшки и обилие шрамов выдают в нем человека с коротким запалом. Все происходит слишком быстро: два прыжка, и парень из Первого держится за разбитый нос прежде, чем их успевают оттащить друг от друга. Среди «миротворцев» каким-то образом оказывается Мориарти, который еще совсем недавно науськивал профи против Седьмого. — Джентльмены, джентльмены, не ссорьтесь! — Драки запрещены! — Атала, главный тренер, появляется из ниоткуда — и естественно в самый неподходящий для этого момент. — Имена! — Тимбер. — Джаспер, — сплевывает зачинщик. — Пожали друг другу руки, живо. И чтоб больше никаких драк. Будьте уверены, распорядители этого так не оставят. Еще раз, для непонятливых: никаких драк до Арены! Ты, — командует она одному из инструкторов, — отведи его к доктору. Так, оба дистрикта лишаются баллов еще до начала тренировки. Атала зовет остальных собраться вокруг нее. Она объясняет, что зал поделен на секции, где мы можем потренировать определенный навык — от владения всеми возможными видами оружия до умения передвигаться, не оставляя следов. — Мой совет: налегайте на выживание. На арене любая букашка или листочек, которые вы не узнаете, могут стать смертельными, и тогда умение махать мечом вам уже не поможет, — Атала заканчивает свою речь, вздергивая губу на ухмыляющихся профи, которые считают себя выше разжигания костров при помощи палочки. Еще бы: зачем выживать, если можно захватить контроль над всеми ресурсами на Арене? Задумавшись, я натыкаюсь на взгляд Пристес. Оценив меня, она качает головой, как будто не может поверить, с кем ей приходится соревноваться, и привлекает внимание напарника. Повернувшись, тот клацает белоснежными зубами, — впрочем, не уделяя особого внимания суповому набору вроде меня. Как одного из главных фаворитов, Мейсона интересует рыба покрупнее. Когда все начинают расходиться по станциям, он пихает Лестрада в бок и, смерив друг друга оценивающими взглядами и перекинувшись парой слов, они следуют к стойке с оружием. — Ю-ху, — объявляет Мориарти. — Мальчики собираются померяться своими кувалдами! Ну как такое пропустишь! Вокруг них начинают собираться зрители. Инструктор складывает руки на груди, наблюдая за тем, как они прицениваются к боевым молотам. Мейсон оборачивается, убеждаясь, что выбранное им орудие ничуть не легче того, что взял Лестрад. Следующую четверть часа они занимаются тем, что с азартом уничтожают пластиковые манекены под подбадривание тех, кто совсем скоро окажется на их месте. Устав наблюдать за их самодовольными лицами, инструктор предлагает усложнить задачу и попасть в манекен с расстояния в пятнадцать футов. Оба справляются с поставленной задачей с легкостью, как будто держат в руках детские молоточки. Двадцать футов вызывают у профи трудности. Молот пролетает мимо, лишь слегка задев плечо манекена. И все же он оборачивается к остальным с триумфом, после чего проходит мимо своих болельщиков, отбивая подставленные ладони. Да уж, скромности кому-то не занимать. К счастью собравшихся, выбирая себе соперника, Мейсон обратился по адресу. — Двадцать пять, — говорит Лестрад, с улыбкой кивая на манекен. О, ради бога. Пристес присвистывает: — Не слишком ли замахнулся, красавчик? — В самый раз, — подмигивает ей Лестрад, поудобнее перехватывая рукоять. Замах! Мне кажется, я слышу свист рассекаемого воздуха. Но я точно слышу грохот от встречи молота с пластиком. На этой стадии я бы не удивился, если бы тот, развернувшись, прилетел обратно Лестраду в руку. Судя по реакции присутствующих, они бы не удивились тоже. Мейсон выглядит так, как будто у него из ушей вот-вот повалит дым. Лестрад добродушно хлопает его по спине, но тот отталкивает руку. Кто-то не умеет проигрывать. Он сразу же заводит речь о реванше. — Начинаю понимать, что ты имел в виду, когда обещал показать шоу, — гнусаво замечает Мориарти, и оба наших взгляда падают на его клешню на бицепсе Лестрада. Я делаю вид, что очень занят состоянием своей формы, опасаясь, что иначе выдам себя. Мориарти явно рассчитывает на то, что в Восьмом не читают газет. А может, на то, что в Восьмом не умеют читать. На лице Лестрада, насколько можно судить с расстояния моего наблюдательного пункта, не отражается ни единой эмоции. Он действительно старается. — Понравилось? — Может быть, красавчик, может быть, — отвечает хорек, скользнув по нему заинтересованным взглядом из-под ресниц. — Зависит от того, что еще ты умеешь. — Многое, — просто отвечает Лестрад, закидывая молот на плечо. Я стискиваю зубы. Когда представление окончено, большая часть трибутов дрейфует к стендам с оружием, унося за собой облако веселого шума, и я буквально замираю на месте, пораженный. До меня наконец доходит, зачем именно мы здесь и что будет происходить на Арене. Топоры, мечи, сабля и даже что-то, чему я не могу подобрать названия, — профи взвешивают в руках и принимаются поигрывать ими с беспечностью, которой я, как ни силюсь, не могу обнаружить в себе. Заметив, что я пялюсь, Пристес принимается смешить остальных, пародируя, по-видимому, мое выступление на Жатве. Выглядит при этом она еще более высокомерно, чем обычно, если такое вообще возможно. Лестрад бросает на меня взгляд, после чего повторяет свою вчерашнюю пантомиму на балконе, и все взрываются хохотом. Часть меня понимает, что я подписался на это сам, в то время как другая уже прикидывает, в какое место ткнуть его побольнее. Оказывается, не так просто напомнить себе, что он всего лишь следует плану. Наверное, я просто не ожидал, что у него получится, что само по себе глупо: предлагать план, не рассчитывая на результат. И тут до меня доходит. Я забыл добавить в уравнение себя. Все думал о его реакции, но никогда о том, что может пойти не так с моей стороны. Разумеется, как только я думаю о том, что что-то пойдет не так, не так идет абсолютно все. Все мысли, которые я старался отгонять с момента Жатвы, вспыхивают у меня в голове красными лампочками. Ты умрешь; он предаст; это неправильно; и что дальше?; на твоих глазах, снова; от твоей руки, снова; ты ему не нужен. На несколько мгновений горло сжимается так, что не хватает воздуха. Отвернувшись, я направляюсь к стендам с метательным оружием, надеясь, что это меня успокоит. Начав тренироваться с ножами почти два года назад, вскоре я обнаружил, что этот монотонный процесс вгоняет меня в подобие транса. Инструктор намеревается мне помочь, но, убедившись, что я знаю, что делаю, остается в стороне. Первый же нож ударяется о мишень и с глухим стуком падает на пол. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать, что за мной наблюдают — и мгновение спустя я действительно слышу смешки. — Эй, там! Нужна помощь? — Попробуй нож побольше, — советует Лестрад, которого я узнаю без труда, и припечатывает меня смешком, — безнадежен. Не могу поверить, что позволяю этому себя разозлить. Следующий нож с коротким стуком попадает прямиком в цель. Второй, третий — я слышу звуки одобрения и равнодушное «подумаешь» от Пристес. Инструктор сдержанно кивает, и мне становится немного легче — знать, что я не так бесполезен, как видится всем вокруг. За ланчем кусок привычно не лезет мне в горло, — в общем, все под контролем. За столом впереди Моран явно не испытывает таких проблем с аппетитом. Пятый, дистрикт энергетиков, я понимаю, что почти ничего о нем не знаю. Как там живут люди? Не похоже, чтобы он голодал, и все же должна быть причина, почему с его лица не сходит это выражение злой настороженности. За все время здесь он не перекинулся ни с кем и словом. В своих отстраненных наблюдениях о Себастьяне Моране я едва не пропускаю момент, когда к нему подсаживается Мориарти. Почти все время до ланча, вместо того, чтобы тренироваться, тот занимался тем, что переходил от одной стойки к другой, выслеживая и вынюхивая, но сам так ничего и не предъявил. Как бы он ни выделывался, пытаясь показаться больше, чем он есть, физически он один из слабых игроков, маленький и щуплый. И в то же время ему каким-то образом удалось собрать вокруг себя группу профи. Вероятно, те надеются воспользоваться его мозгами, а он — их силой. Но обе стороны не могут не понимать, что такого симбиоза не хватит надолго. Он должен быть уверен, что в нужный момент запросто их обдурит. Такому лучше быть искренним врагом, чем фальшивым другом. К моему удивлению, после недолгого разговора — блондин молчит, говорит один хорек, — Моран смотрит на стол профи и кивает. Интересно, что он ему сказал? «Собрались тут с ребятами выследить и перебить слабаков, давай к нам?» Гадать над этим приходится недолго: следующим Мориарти подсаживается ко мне и долго смотрит мне в глаза. Я не сопротивляюсь и не подыгрываю. Что он надеется там разглядеть? Свое будущее? Что ж, оно и правда туманно. — Джим Мориарти, — очевидно, удовлетворившись увиденным, протягивает руку он. Я молча пью свою воду. Остальные как будто тоже притихли, наблюдая за нами. — Не знал, что в Восьмом живут такие дикари, — говорит он, напуская в голос равнодушное веселье, — вас что, не учат приличиям? — У нас в Восьмом в таких случаях говорят «Пожимая руку незнакомцу, убедись, что рукава ему по размеру». До Мориарти доходит не сразу, но когда это происходит, он перестает скалиться и деланно прикрывает веки, словно уже никогда не оправится от нанесенного ему оскорбления. — Ох, жаль. Т-т-т, — качает головой он и вдруг становится серьезным, больше ничем не напоминая того придурковатого парнишку, которого пытался изображать. Передо мной хищник. — Смотри, портняжка, спохватишься — будет поздно. Вот оно. Одно мгновение, и черные глаза передают предупреждение: со мной — или умри. Все смотрят. Но того разговора, что велся без слов, не слышал никто, кроме нас.***
После ланча ко мне теряют интерес. Вязание узлов предсказуемо не пользуется популярностью у профи, поэтому я немного удивляюсь, когда Мермейд — та самая красотка из Четвертого, — решает присоединиться ко мне. Эти двое честно пытаются сделать невозможное — научить меня ставить силки с нуля, но похоже, что, оставшись в лесу один, я обречен питаться древесной корой. И кто говорил, что профи не умеют выживать? Не знаю как остальные, а Мермейд могла бы вязать узлы с закрытыми глазами. — Это не сложно, давай покажу еще раз. Делаешь петлю и продеваешь сюда, — она кивает, следя за моими движениями. — У тебя ловкие пальцы, просто нужно потренироваться, чтобы запомнить. Вот так. Видишь? Не сложно. — Главное выбрать правильное дерево или ветку, не слишком сухую и достаточно гибкую, но не тонкую. Всегда проверяй ветку на прочность по крайней мере собственным весом, — комментирует инструктор. — Кого можно поймать этой ловушкой? — Зависит от груза и от того, кто будет пробегать мимо, — отвечает инструктор, подмигивая. С чувством юмора в Капитолии еще хуже, чем дома. — Вы отлично справляетесь, — понаблюдав за нами, хвалит она и добавляет она со смешком, хлопая нас по плечам: — с голоду на Арене точно не помрете. Ладно, пойду посмотрю, что там навязал Деметрий. Она переходит к другому столу, оставляя нас тренироваться самостоятельно. Мермейд показывает мне пару морских узлов. Четвертый с его рыболовной специализацией для меня всегда был чем-то далеким и непонятным, так что я хватаюсь за эту возможность с присущей мне жаждой знаний, тем более, что в компании ее рассказов мы отлично проводим время. Я почти забываю, что мы тут собираемся поубивать друг друга. — Опять пялится. Справа по курсу. Только не оборачивайся, — вдруг заговорщически шепчет она, и я кручу головой, натыкаясь на взгляд Лестрада. Он распахивает глаза и отворачивается, пойманный на месте преступления. — Эй, русалочка, нашла себе любовничка? — окликает показавшийся из-за его спины Мейсон, видимо, тоже наблюдавший за нами. — Думаешь, от него будет толк на Арене? — Не обращай внимания, — говорю я. — Он просто тебя хочет. Она изображает, что ее сейчас стошнит, и мы оба заходимся смехом, тут же забывая про Мейсона и его глупые шутки. К лифтам я подхожу одним из последних. Вместе со мной в кабину входит Аврелий. Он вглядывается в стеклянную поверхность, откидывая пшеничную челку с загорелого лба одним отточенным движением мускулистой руки, явно любуясь собой, и скашивает на меня недовольный взгляд. Как фаворит он, должно быть, уверен, что я отбираю его славу. Я нажимаю на свою кнопку, но, почти сомкнувшись, створки снова разъезжаются, и в кабину протискивается Лестрад. Лицо Аврелия тут же меняется на добродушное, и они перекидываются парой ничего не значащих фраз, не обращая на меня совершенно никакого внимания. На первом этаже они прощаются, заключая друг друга в радушные объятия, как будто знакомы уже давно, и я не могу не думать о том, как этот парень обращался с кинжалом на сегодняшней тренировке. Как тот может выскользнуть из рукава и оказаться в похлопывающей по спине руке. Чтобы сосчитать, сколько раз за сегодняшнюю тренировку я ловил его за общением с кем-то и думал будь осторожен, не хватит пальцев. Когда мы остаемся одни, я чувствую, что снова могу дышать. Лестрад оборачивается ко мне и позволяет беспокойству отразиться на лице. — Все в порядке? Я подумал, что, если останусь в стороне, никто не поверит. Перегнул, да? — Все нормально, — отвечаю я равнодушно. — Точно перегнул. Он хочет сказать что-то еще, но забывает, потому что за стеклянной стеной лифта перед нами открывается удивительный вид на Капитолийский закат: шпили зданий, ласкаемые оранжевым заревом, и фиолетовые мазки темнеющих облаков на фоне вечернего неба. Он подходит ближе, как будто сможет дотянуться до начинающейся за стеклом свободы, и останавливается в дюйме от меня. Смену эмоций на его лице проследить нетрудно. Восторг — тоска — грусть. Знаю. Он касается моих пальцев мизинцем. — Все ловлю себя на мысли, что мне могло бы здесь понравиться. Если бы… В другой жизни. Как будто она у нас есть. Вопреки словам, он улыбается — той же мальчишеской улыбкой, которую пронес через годы, и в этот момент я отчетливо понимаю, что не смог бы обижаться на него, даже если бы знал как.***
— У меня для вас две новости: плохая и хорошая, — с порога заявляет Мена, явившаяся на ужин только к десерту (что ж, такому пренебрежению этикетом должна быть убедительная причина). Задрапированная розовым шелком, она не очень походит на вестницу плохих вестей, но ее лицо под кукольным макияжем необычайно серьезно. — Что случилось? Фламинго заметили подмену и выгнали тебя из стаи? — комментирует Лестрад. — Ха-ха, смейтесь. — Она плюхается на стул, но отгоняет засуетившуюся официантку. — Чаю? Не стоит так волноваться, Мена, это всего лишь глупые птицы. Они еще осознают свою ошибку и будут умолять тебя о возвращении, — успокаивает Ватсон, наполняя ее чашку. — Выпей и давай по порядку. Что за плохая новость? Гордо поблагодарив Ватсона за неожиданную заботу, наша сопровождающая расправляет плечи, пытаясь придать себе подобие достоинства, но эти ноги в кислотных чулках работают против нее. Мы все уставляемся в ожидании, пока она закончит приглаживать перья. — Плохая новость, — наконец заметив наше нетерпение, вспоминает она, — кажется, кое-кто в Капитолии все же воспринял болтовню Мориарти всерьез. — Вот гаденыш! — Что? — Оказывается, глупость капитолийцев все еще может меня удивлять. — И теперь с виновных снимут баллы на экзамене. Без паники! Ничего глобального, всего пару баллов… — Всего пару баллов? — переспрашивает Лестрад. — Мена, два минус два будет ноль! Ты сказала им, что они спятили? — О, не волнуйся. Тебе ничего не грозит. Только Майкрофту, это же он у нас любитель бросаться вещами. — А… какая хорошая новость? — осторожно интересуюсь я. — Я нашла тебе умных спонсоров, которые все понимают. Следующие пару минут «звезда», «богиня» и «царица» Диамена принимает заслуженные комплименты. — Спасибо, спасибо, — растянув малиновые губы в фальшивой улыбке, которая должна быть совершенно искренней, она слегка наклоняет голову, держа руку над сердцем, — приятно знать, что меня здесь все еще ценят, — говорит она вроде как с намеком. Ватсон закатывает глаза. — А этот скунс, оказывается, не промах… И не важно, что хорек, вони от него, как от скунса. Хорошо, что он не догадывается, что в вопросе спонсоров мы делаем ставку на крошку. — Этот недоумок просто еще не знает, с кем связался. Ты что-то притих, уже обдумываешь план мести? — Не будет никакой мести, — говорю я, уткнувшись в тарелку. После дня тренировок мне не нужно изображать голод. — Майкрофт? — отзывается Ватсон, в голосе которого ясно слышится беспокойство. Следующим его вопросом станет все ли со мной в порядке. — Ты не заболел? Я тебя не узнаю. Наш корабль топят, а ты собираешься вот так сидеть, сложа руки? Когда я поднимаю глаза от бифштекса, на лице Лестрада написано такое же смутное беспокойство. — Не будет никакой мести, — повторяю я. — Он только этого и ждет. Вы же видите, что он делает: пытается отнять у других как можно больше баллов. Он играет на эмоциях. Сегодня утром Джаспер унизил Сильвана, за что получил по носу от Тимбера, — как итог, оба лишись баллов. Теперь догадайтесь, кто его на это надоумил? Стоит показать реакцию, и Мориарти придумает, как использовать ее в своих целях. Так что да, не будет никакой мести. — Я смотрю на Лестрада. — Будь у меня хоть капля надежды, что ты послушаешь, я бы и тебе советовал бы держаться от него подальше. — А? — отзывается тот. — Ну вот еще. Думаешь, я испугаюсь какого-то скунса? — Я серьезно, Грег, — вилка звякает о тарелку; его легкомысленное самодовольство выведет из себя даже святого. — Если он узнает, что мы строим планы, то натравит на нас свою стаю профи — и если ты еще не понял, мы окажемся в меньшинстве. Как я объясню ему, что дело не в страхе или смелости? Как объясню, что увидел в глазах Мориарти не сообщение, не предупреждение, а саму его суть? Профи с ранних лет учат убивать: для них это лишь еще одно упражнение, отточенное годами, акт от начала до конца направленный на результат. Но Мориарти не профи, и все же в его глазах я увидел ту же животную решимость. Он убьет, без тени сомнения; ни побуждение, ни отчаяние, все, что ему нужно, — разрешение. А что насчет меня? Смогу ли я убить, когда придет время? Я ничего о себе не знаю. Скорее всего, это нам придется избавиться от Мориарти. Так кто это сделает: я или он? — Ладно, ладно, не ссорьтесь, — вмешивается Ватсон. — Между прочим, я все еще жду свой отчет. — Как сказал Майкрофт, профи из Первого и Второго примкнули к Мориарти и его подружке. Здоровяк из Пятого тоже с ними. — И ты, — напоминаю я. — В этом проблема? — огрызается Лестрад. — Я думал, что я следую нашему общему плану, или мне перестать? — Ты все делаешь верно, — обрывает Ватсон. — А что насчет Четвертого? — Пока неясно. Ил-о предпочитает держаться поближе к Шеппарду и здоровякам из Девятого. Глядя на что они способны, это не кажется такой уж плохой идеей. С оружием они обращаться не умеют, но этот Милстоун поигрывает стофунтовой гирей, как будто та ничего не весит. — Он делает паузу и смотрит на меня долгим взглядом. — А Мермейд у нас с Майкрофтом. — Нонсенс. Она всего лишь научила меня паре узлов, — объясняю я удивленно вскинувшему брови Ватсону. — Ну конечно. И за это ты рассказал ей все свои лучшие шутки, — замечает Лестрад в сторону. — Прошу прощения, — изумляюсь я. — Не знал, что у нас только тебе разрешено заводить друзей. — Друзей? — на лице Лестрада вспыхивает все то же возмущенной удивление. — Она использует тебя. Иначе с чего бы ей вообще подходить к тебе? — Ну, знаешь ли… — и как прикажете на это реагировать? — Хочешь сказать, я такой наивный, что меня запросто обвести вокруг пальца? — Нет, я хочу сказать, что тебя слишком легко отвлечь на фантик, так что не видишь того, что под ним. — Какого черта это должно значить? — вскипаю я. Мена, до этого молча попивавшая чай, громко прочищает горло. Я только теперь вспоминаю, что, кроме нас, здесь кто-то еще. — Вот уж не думал, что увижу, как вы ссоритесь из-за девчонки. — Просто у кого-то дерьмовое настроение, — бурчит Лестрад. — Интересно, с чего бы это, — я тоже не остаюсь в долгу. Как будто не он приложил к этому руку. Как будто здесь возможно хоть на секунду забыть о том, что нас ждет. В следующие десять минут в тишине столовой слышно лишь позвякивание приборов. Пудинг выглядит как угощение, достойное королевского стола, но я не замечаю вкуса, головой все еще в нашей перепалке. Конечно, я не могу сказать, что в его словах нет рационального зерна, но это не значит, что я не задет. Он все не перестает поглядывать на меня. — Извини. Но я не собираюсь брать свои слова назад. Ты знаешь, что я прав. — Ну хватит уже. Уперлись рогами, — говорит Ватсон, поднимаясь из-за стола, и смотрит на меня: — Идешь со мной. Я отвечаю ему недоуменным взглядом. Черта с два я встану в этого стула, не в ближайшие полчаса точно. Я совершенно вымотан и едва ли могу пошевелить пальцем. «Но Джон», — вступается Мена, которой я должен быть благодарен до конца своей жизни, но наш ментор остается непреклонен. «Ты обещал слушаться», — читаю я в его взгляде. Но Лестрад, вроде как, обещал ему ровно то же и в той же мере. — Не смотри не него. Он, по крайней мере, способен защитить себя. Давай, живее. Заодно спустишь пар. Меня прошибает холодная волна понимания. Он что, собрался учить меня драться? Сейчас? В конце концов я просто смеюсь. Эти люди безумны, раз вознамерились за пять дней научить меня тому, что я не выучил за всю жизнь. — Найдите себе другого мальчика для битья. Я перед вами ни в чем не виноват, — не собираюсь сдаваться я. — То, что я попал на Игры, еще не означает, что я теперь в вашем личном рас… Договорить я не успеваю, потому что он поднимает меня за локоть и со словами «хватит болтать, господи» вытаскивает меня из-за стола. — Я могу смотреть? — настороженно спрашивает Лестрад нам в спину. — Да! — отвечаю я, потому что в случае моего убийства мне не помешают свидетели, но, к сожалению, Ватсон оказывается противоположного мнения.***
Когда дверь в его комнату захлопывается за нами, он отталкивает меня на расстояние и, приняв какое-то собранное подобие боевой стойки, приказывает: — Нападай. — Это какая-то шутка? — переспрашиваю я, слишком удивленный, чтобы опешить, и кошусь на отставленную им трость. — У вас деревянная нога, — глупо говорю я. — Бионическая. Догадался? Молодец. Теперь заткнись и бей. Я собираюсь объяснить ему, что, во-первых, не бью старших, особенно если они в два раза больше меня, а во-вторых — но все мои аргументы остановлены на подходе прицельным ударом под дых, от которого я уворачиваюсь только чудом. «Неплохо», — говорит он и заносит для удара другую руку, целясь уже в лицо, и мне удается перехватить его запястье, что длится недолго, так как уже секунду спустя другой кулак впечатывается в мой незащищенный живот. Удар не сильный, но все равно заставляет меня сложиться пополам. Ужин передает привет. Меня сейчас стошнит, думаю я, пытаясь вспомнить, как дышать. — Правило первое, — говорит Ватсон не очень довольно, хотя из нас двоих недоволен должен быть я, — когда я говорю «нападай», нужно нападать. На Арене, когда соперник оказывается рядом с тобой, преимущество не у того, кто защищается, а у того, кто наносит первый удар. Если у тебя не будет оружия… Он в крепких выражениях объясняет, что со мной будет, если мне придется драться на кулаках. Как будто я сам этого не знаю. Судя по тому, как он уставился на меня, уперев руки в бока, он не очень-то в меня верит, — неясно только, зачем вообще позвал сюда, разве что из жалости. Чем же он недоволен теперь, когда на меня действительно жалко смотреть? — Правило второе — не открывайся. Перехватил запястье — не стой на месте — бей. Ты должен быть быстрее противника. Он жестами показывает, чтобы я напал, повторяя его удар в лицо, и перехватывает мое запястье. Его второй кулак тут же целится мне в левую скулу, я блокирую, но не успеваю обрадоваться, как вскрикиваю от боли в правой руке. Думая, как отбить удар, я пропустил момент, когда он вывернул мое запястье. Тот удар, что я заблокировал, был лишь обманкой, чтобы отвлечь внимание от того, что он собирался сделать. — Мм, не зевай. Правило третье — всегда думай о том, что соперник может сделать дальше и как ему помешать. Оставив запястье в моей руке ты подарил мне возможность. Это как шахматы для бестолковых. Ты умеешь играть в шахматы, Майкрофт? — Умею, — цежу я, потирая больное запястье. — Так вот, вместо короля — твоя голова. Защищай ее, но не забывай об остальных фигурах. — Это самая глупая аналогия с шахматами, которую только можно придумать, — не выдерживаю я. — Сделай скидку на то, что я не такой умный. Нападай? К концу тренировки — или к тому, что, я надеюсь, будет концом, — я настолько вымотан, что не могу подняться с пола. Этого оказывается достаточно, чтобы переполнить чашу терпения Ватсона, хотя я не помню, чтобы был в чем-то перед ним виноват. — Поднимайся. — Не могу. Откуда у вас этот шрам? — киваю я на тонкую полоску, охватывающую его запястье. — Можешь, — игнорирует он. — Поднимайся, Майкрофт. — Не могу! — Хватит быть таким слабовольным трусом! Поднимайся! — Хватит называть меня трусом, — цежу я. Если это какое-то четвертое правило, заключающееся в том, чтобы направить ярость против противника, то демонстрация проходит на ура. Вряд ли сейчас во всем Капитолии найдется человек, которого я ненавижу больше. — Тогда бейся! — не выдерживает Ватсон. — Продолжай бороться! Хочешь повторить судьбу Сирила? — Замолчите. — И не подумаю. Не думай, что я пощажу твое самолюбие. Ты повел себя как трус, и ты знаешь это. Поднимайся. — Я не трусил. Не делайте вид, что знаете. И я не боюсь вас, — говорю я, поднимаясь. Моя атака оказывается такой беззубой, что я не успеваю моргнуть, как снова оказываюсь на ковре. — Вставай. — Нет. — Трус! — Нет, — я все еще пытаюсь отдышаться. — Тогда почему ты не пришел к нему? — кричит он. Кто-то колотит в дверь. — Если ты не трус, то почему?! — Да потому что я не знал, как смогу посмотреть ему в глаза и увидеть, что он умрет! — не выдерживаю я. — Неужели это так трудно понять?! Эхо моих слов звенит у меня в ушах. Чего бы он ни добивался, ему это удалось. Я полностью разбит. Он должен быть доволен. Меня трясет. Получив свою подпитку, ненависть заполняет меня до краев. Все эти дни я держался до этого момента. Разочарование для самого себя. — Это и есть трусость, Майкрофт, — нависая надо мной, спокойно говорит Ватсон. — Теперь, когда ты знаешь о своих недостатках, то сможешь обернуть их в свою пользу. Он подает мне руку, но я отталкиваю ее. Урок усвоен.***
— …идиотские методы. Майкрофт, — Лестрад следует за мной по пятам. Толкнув дверь в свою комнату, я падаю на кровать ничком, разбитый и жалкий. Места, куда пришлись удары и тычки, это раны на моем самолюбии. Ненавижу Ватсона. Ненавижу. Может засунуть свою помощь куда подальше, мне она не нужна. Обойдусь без него. Не будь смешным. Как будто такой реакцией ты заставишь его посмотреть на тебя другими глазами. Нет. Он того и ждет. В конце концов, лучше оказаться униженным и слабым, чем предсказуемым. Предсказуемый шахматист проигрывает еще до начала партии, если думать его глупыми аналогиями. — Я не в настроении, — цежу я. Точно. Он собирался учить меня стрельбе из лука. Как будто в этом есть какой-то смысл. — Разве ты еще не понял? — добавляю я, когда он пытается возражать. — Оставь это, потрать силы на что-нибудь другое. Я безнадежен, как бы вы с Ватсоном ни пытались за оставшиеся дни вбить в мою голову то, на что у профи ушли годы. — Ватсон просто пытается помочь. — Да. Тебе. — Я оборачиваюсь: — Что здесь смешного? — Прости, Майкрофт. Ты самый умный человек, которого я знаю, но иногда ты такой дурак. Думаешь, стал бы он тратить на тебя время, если бы не хотел помочь? У него наверняка уже давно своя жизнь в Капитолии. — Он просто упивается моей беспомощностью. Единственное, чего он хочет, — доказать, что он прав. — Ничего подобного. Это ты все время пытаешься делать что-то для других, а сам отталкиваешь, когда люди пытаются отвечать тебе взаимностью. Скажешь нет? — Никто не отвечает мне взаимностью. О, если не считать Мермейд, от которой ты не далее как за ужином советовал держаться подальше, — злюсь я. — Если хочешь убедить меня в чем-то, сперва подумай над аргументами. А еще лучше оставь меня одного. Мне нужно как следует пожалеть себя. — С моими аргументами все в порядке! Никто не любит твоего отца, и тебе достается за компанию. Отлично! Идиотов на свете хватает, — выдает он как факт, который не требует обсуждения. — Почему тебе важно их мнение? Они тебя даже не знают. А те, кто знают, говорят о тебе только хорошее. Ты вообще видел, сколько народу пришло тебя проводить? — возмущается он, вытягивая из-под меня одеяло. — А когда ты вызвался? Я думал, они сцену унесут вместе с нами. Я неминуемо съезжаю с кровати и хватаюсь за столбик, чтобы удержаться. — О чем ты говоришь, бога ради? — поворачиваюсь я. Его любовь к спорам раздражает, его аргументам не убедить даже первоклассника. — Они пришли проводить тебя. Лестрад на это хлопает глазами и начинает смеяться. — Майкрофт, ну ты даешь. Я, конечно, неплохой парень, но, поверь, до твоей популярности в дистрикте мне далеко. Как бы я ни старался осмыслить его слова, они так и не укладываются у меня в голове. Популярности. Конечно, многие знают, кто я, но в моем случае это скорее дурная слава. Да, но, подсказывает внутренний голос, разве он не прав в том, что творилось на площади после того, как ты вышел? И потом, на станции: люди обычно избегают участвовать в Жатве дольше, чем нужно. После жеребьевки все спешат вернуться домой, к родным, чтобы отпраздновать еще один год, когда горе не коснулось их семьи. И все же столько людей пришли проводить нас. Ты знаешь, что они не сделали бы этого для любого. Встав, я хмуро оглядываю его с головы до ног и останавливаю взгляд на его пустых руках. — И где лук? Он вскидывает брови: — Разве я сказал, что мне нужен лук, чтобы научить тебя? Иди сюда, — подзывает он, и, надо сказать, я повинуюсь из чистого удивления, уважения к его стараниям и из-за того факта, что это живительный контраст по сравнению с тем, как обращался со мной Ватсон. Я подхожу ближе, и он разворачивает меня за плечи. Мы смотрим друг на друга в отражении зеркала на стене. — Пусть это будет нашей целью, — говорит он и, вытащив из заднего кармана фломастер, рисует на зеркале хмурую рожицу. На мгновение обернувшись, прикидывает что-то и дорисовывает сверху челку. — Представь, что это Ватсон. Я бы сказал, представь, что это Сноу, но так далеко мы пока не стреляем. — Он возвращается ко мне. — Сперва посмотрим на твою стойку. Представь воображаемую линию до мишени, скажем, до его носа. Встань параллельно этой линии, вот так. Научу тебя самому основному, позже ты сам поймешь, как тебе удобнее, идет? Я делаю, как он говорит, только чтобы он смог воочию убедиться в провальности этой затеи. Так уверен в себе. Забавный. — Никаких смешков у меня на уроке, — грозя пальцем, предупреждает он, чем, конечно же, вызывает предсказуемый смешок. — У тебя идеальная осанка, мне даже нечего поправлять. Не удивлюсь, если после моих занятий ты будешь стрелять лучше меня. Подними плечи, отведи назад и опусти. Теперь подними руку — чувствуешь, как работают мышцы спины. Так ты должен стоять. Он проводит ладонью вдоль моего плеча, и я забываю выдохнуть. Я напоминаю себе, что мне стоит привыкнуть к его прикосновениям, чтобы не реагировать на них каждый раз. Не воображать, что он делает это преувеличенно медленно. В такие моменты, как этот, мне кажется, что моя смерть лежит совсем в другой плоскости. — Опусти ребра, чтобы не было прогиба в спине. На несколько секунд мне кажется, что вся кровь в моем теле устремляется в одну точку, там, где его ладонь касается моего живота. Я не самый слабый духом человек и не самый чувствительный тоже, но все же есть предел, после которого бессилен даже я, и я удивляюсь, как он еще не настал. Только преданность общему делу удерживает меня от того, чтобы сделать какую-нибудь глупость. — Теперь поверни голову в сторону мишени и слегка отклони назад, шея расслаблена, — Лестрад проводит указательным пальцем вдоль моей челюсти, корректируя угол. Внезапно он отходит, оставляя после себя пустоту. — Теперь встряхнись и сделай все то же самое, но сам. Он заставляет меня вставать в стойку, пока это не доходит до автоматизма. Учитывая, что я едва стою на ногах, я мог бы давно плюнуть на все, если бы каждый раз не сопровождался наградой в виде прикосновения к шее или ключице. Когда он останавливает меня, я почти разочарован. Он обходит меня и встает за спиной, заставляя оглянуться. У плеча возникает его согнутая в локте рука. Он выставляет большой палец. — Теперь дай свою правую руку, — слышу я у левого уха. — Представь, что мой большой палец это тетива. Она должна лежать на первых фалангах указательного, среднего и безымянного пальцев. Попробуй. — Он приподнимает мой локоть, направляя руку, и я делаю, как он сказал. — Немного разверни кисть наружу, вот так. Тетива, черт возьми, сейчас натянута внутри меня. Мне пора сделать признание. Я едва разбираю, что он говорит, действуя скорее по наитию. Отголоски его приглушенного голоса дрожат у меня в груди. Если к концу этого урока окажется, что я действительно необучаем, никто не сможет меня винить. Я вижу нас в зеркале — как он тянется к моему уху, неспешно произнося очередные команды. В глубине души, понимаю я, я всегда знал, что держаться от него подальше было умным решением. — Ты не должен видеть свой правый локоть в зеркале. Теперь оттяни мои пальцы до точки под подбородком и дай им соскользнуть, резко. Он заставляет повторить это упражнение несколько раз, после чего достает из кармана резинку, которая должна имитировать натяжение тетивы. Я упражняюсь уже с ней до тех пор, пока у меня не начинает колоть пальцы. — Прости, я знаю, ты устал и информации слишком много… — Делай что должен. Не беспокойся за меня. — Не могу, — отвечает он, и это смущает меня даже больше остального. Чтобы показать, как держать лук, он подводит меня к столбику кровати и говорит упереться в него ладонью. Из моей головы как будто вытряхнули все мысли. Единственный оставшийся нерв в моем теле гудит, как высоковольтный провод. — Рукоятка лука будет лежать в этом углублении на подушечке большого пальца, — он проводит по моей ладони, вызывая волну дрожи, которую, я надеюсь, он не заметил. — Локоть нужно развернуть наружу, чтобы в руке не было прогиба. Плечо опустить. Некоторое время мы упражняемся с резинкой, и с каждой новой попыткой у меня получается все лучше и сама идея научить меня кажется все менее и менее безумной. — Ну все, как-то так, — в какой-то момент его ладони ложатся мне на плечи, и я борюсь с желанием прикрыть глаза. Все напряжение дня тает от их тепла. — Теперь ты сможешь выстрелить. Если будешь хорошо себя вести, — смешок, — так уж и быть, завтра научу тебя целиться. Все еще приходя в себя, я едва успеваю отреагировать и поймать летящую в меня шоколадку. — Награда за труды. — Спасибо. Это я должен быть благодарен. Ты совсем не должен… — О, заткнись. Ешь свой шоколад молча. Я буду у себя. Если что, — почему у меня такое чувство, что он намекает на мои кошмары. Когда он уходит, я падаю на кровать, совершенно вымотанный, но даже не столько физически, сколько морально. За эти два часа в непосредственной близости к нему в моем теле не осталось нервов. Я не чувствую себя ни снаружи, ни изнутри. Последнее, что я помню, перед тем как уснуть, — его признание в том, что он не может не беспокоиться обо мне. Слова даются ему легко, и я верю. Я зеваю, отдаваясь в объятия сна; сладость шоколада на языке… Я снова посреди лесной опушки. Луна заходит за облака, укутывая землю в мерцающую темноту. Вокруг лишь тени, силуэты того, что должно быть. Зрение мне не союзник, даже мое собственное дыхание, которого я пугаюсь до дрожи, мне больше не друг. Луна забрала с собой таинственность, интуицию и разум, оставив мир голым, каким он есть. Собаки подкрадываются ближе, но я лишь слышу их поступь, не вижу их в монохроме вокруг. Чья-то белая тень отрезает путь со спины — проносится за спиной — шорох веток и частое дыхание в тишине. Я оборачиваюсь. Внезапно воздух пронзает жуткий потусторонний вой — когда луна проглядывается сквозь брешь в облаках, и я наконец могу сосчитать их — пять, десять, двенадцать. Тринадцать — их вожак отделяется от стаи и бросается на меня прежде, чем я успеваю понять и шагнуть назад. Когда луна выходит из-за облаков, у того, что от меня осталось, его лицо. Я больше не кричу, только смотрю. В молочном свете его кожа сияет, как жемчуг. Красное на белом. Его некогда живые, всегда с иронией смотрящие в мир глаза, подернуты дымкой и больше не хранят за собой никаких секретов. Он смотрит мимо. Там, где он сейчас, он никогда меня не увидит, но я вижу его каждый день. Напоминание о том, чего я не сделал. Что случилось со мной в тот день, когда я не вышел за него на Жатве? Где мой ответ?***
Он должно быть еще не спит или лег совсем недавно: в воздухе еще стоит запах дыма. У себя его нет. Тогда, должно быть… Отсветы стен у него на лице. Я застаю его врасплох. — Ты не спишь? — спрашивает он, как будто хотел сказать что-то другое. Как будто меньше всего ожидал увидеть меня здесь. Он опускает взгляд на мои босые ноги, затем смотрит на меня, явно ища, чем меня отвлечь. Я оглядываюсь вокруг. Водная гладь безмятежна. Мы словно заперты в аквариуме для людей, чтобы как следует рассмотреть друг друга. Телевизор продолжает работать. Я слышу все, что говорит Фликерман. «Признаюсь, нашу студию буквально засыпали вопросами о следующем участнике»… — Чьи это Игры? — спрашиваю я. Часы показывают половину второго, они же отмеряют время до конца на циферблате нашего отчаяния. — Ватсона, — признается он тихо, как будто пойман за чем-то гадким. Но вообще-то да. Уверен, если бы существовал негласный кодекс поведения участников, первым правилом в нем было бы не смотреть Игры с участием менторов. — Что, если он войдет? — Его здесь нет. — Подвинься. Он открывает рот в удивлении, но освобождает мне место на диване. На экране такой же Цезарь, только на двадцать лет старше, приглашает на сцену такого же Ватсона, только на двадцать лет моложе. Пятнадцатилетний Джон Ватсон — невысокий парень по комплекции ближе скорее ко мне, чем к Лестраду. Он пока еще не хромает и в его волосах пока еще нет седых прядей, а выражение лица далеко от той серьезности, которую мы видим сейчас. Отвечая на вопросы ведущего, он улыбается и шутит свои сомнительные шутки, являя миру хорошего парня, которого ему не приходится изображать. Цезарь интересуется, как его встретили в Капитолии. Джон отвечает, что ему очень повезло с поддержкой, и камера переключается на зрителей, где в первом ряду ментор и стилист Восьмого благодарят его за добрые слова. Я никогда не видел прошлого ментора. — Совсем еще ребенок, — чертыхается Лестрад. Внезапно вся моя ненависть к Ватсону испаряется, оставляя после себя только сожаление и вину. Пятьдесят Пятые Игры проходят в пустыне. Ареной выступает что-то вроде заброшенного поселения, если таковым можно назвать полуразрушенные постройки, разбросанные в отдалении друг от друга. Стартовые платформы как обычно располагаются вокруг Рога Изобилия — центра карты, где оставлены необходимые участникам оружие и продукты, — но я не вижу никакого источника влаги. Бойня за ресурсы проходит без Ватсона, который сразу же после стартового сигнала убегает в поисках укрытия. Песок вокруг Рога пропитан кровью. Повсюду лежат тела тех, для кого эти игры закончились в первый день. Я слышу прерывистое дыхание рядом. Лестрад давно вцепился в мою руку. Или я в его. Немигающие, остекленевшие глаза отражают мелькающие на экране кадры. — Мы не побежим за оружием, если поймем, что это слишком опасно. — Кто-то из нас должен. Второй день, третий — один за одним участники умирают мучительной смертью от жажды. Сходят с ума. Физиологически, психологически смотреть на это нестерпимо, но телевизионщики как будто смакуют самые ужасные кадры. Когда одному из участников удается поймать какого-то зверька вроде лисы, и он выпивает его кровь, меня едва не выворачивает. И подобные сцены идут одна за другой. После четвертого дня, когда слабейшие покинули арену, Ватсона начинают показывать чаще. Никто не ожидал, что мальчишке из Восьмого удастся зайти так далеко. На вторые сутки, заметив, что в ложбине у подножья бархана роятся комары, он догадывается вырыть яму, под которой пролегают грунтовые воды. Прячется в самодельном гроте из обломков песчаника. Впечатленные, спонсоры присылают ему подарок. Но это не еда и не оружие — это вообще не то, что мы ожидаем увидеть. — Что он делает? — шепчу я. Почему? Вместо того, чтобы потратить деньги спонсора на оружие, которого у него нет, он тратит их на аптечку, которая ему даже не нужна. Потому что она нужна кому-то еще. Какому-то профи, который вскакивает, наставляя на Джона оружие, сразу после того, как ему становится лучше. Ватсон пятится назад от нацеленного на него трезубца. Трезубец в пустыне, что может быть ироничнее. От лишних эмоций меня спасает только то, что я знаю исход. Профи из Четвертого так и не решается его убить, но отбирает еду и выгоняет его из тени убежища на беспощадное солнце. Наступление ночи — стремительное в пустыне, — единственное, что спасает его от смерти. На шестой день, когда остается всего десять участников, я окончательно убеждаюсь в безумии Ватсона. Он продолжает стоять на своем и спасает девчонку из Одиннадцатого, которая, прячась в скалах, наткнулась на посланных распорядителями скорпионов. После они решают остаться в альянсе. Хороша союзница, учитывая, что самой ценной вещью в ее рюкзаке оказывается моток толстой проволоки. Ватсон находит ему применение и ставит силки, в которые попадает пара грызунов. Так они дотягивают до девятого дня. Мы узнаем, что девушку зовут Медоу, и что они хорошо ладили еще во время тренировок. Если спросить меня, я бы сказал, что Джон подходит к своей роли союзника даже чересчур ответственно. Ведущие не перестают ворковать при виде неизбежных милых моментов. Все заканчивается, когда парень с трезубцем объединяется с оставшимися профи, и приводит их к ним в укрытие. Грег сильнее сжимает мою руку. Мы смотрим, как двое из них держат Ватсона, пока другие двое издеваются и пытают Медоу, оставаясь глухими к слезам и крикам, упиваясь ими. Каждая мольба, вырванная ими из уст девушки или Джона, только раззадоривает их. Наконец, девчонка из Первого, заскучав, перерезает своей добыче горло. Обессиленный, Ватсон падает на землю и ползет к девушке, пытаясь помочь. — Твою мать. Я выключу, — Лестрад тянется к пульту. — Нет, — останавливаю его. Профи заходятся смехом и даже не пытаются ему мешать — и напрасно. Развернувшись, Ватсон сбивает девушку из Первого с ног и, вырвав у нее нож, вонзает его ей в горло. Мы смотрим, как она захлебывается в собственной крови. Один из профи бросается Ватсону наперерез, но он слишком неповоротлив. Взмах ножа! Еще. Еще. Еще. Пушка, сигнализирующая о смерти участника, стреляет трижды. Двое других, испугавшись безумия Ватсона, уносят ноги. Последнее, что мы видим — Ватсон на полу пещеры, залитой кровью, окруженный трупами. Он плачет. Его колотит. Вытерев лезвие о штаны, он подносит его к горлу, но рука слишком дрожит, чтобы сделать следующий шаг. Внезапно раздается едва уловимый писк. Неподалеку опускается парашют. Вытерев слезы, Ватсон поднимается и на дрожащих ногах идет к нему. Падает рядом с капсулой. Подарок от спонсора. Внутри нет ничего, кроме маленького бутылька и записки. Пробежав по ней глазами, он долго смотрит на флакончик и наконец поднимается, сжимая его в руке. Когда он уходит, камера останавливается на записке.«Пока есть надежда, борись. Когда надежды нет, продолжай бороться, чтобы она была у других».
— Что они прислали? — шепчет Лестрад. Ответ мы узнаем ночью. Вернувшись на место своего первого укрытия, Джон обнаруживает, что профи скрываются там же, в его гроте — рядом полная посудина, которой они черпают из его источника. Лестрад выдыхает. Сами того не зная, мы забыли, как дышать. Ватсон достает флакон и выливает его содержимое в воду. Дождавшись двух пушек, он выходит из тени. Его грот и его источник снова свободны. Когда трибутов остается только четверо, распорядители объявляют, что возле Рога Изобилия каждый из них найдет то, в чем нуждается больше всего. Это уловка, чтобы столкнуть их лбами. Ватсону ничего не нужно. У него есть вода, запасы профи и трезубец парня из Четвертого. Он остается ждать. Когда их остается трое, никто не приходит. Распорядители насылают песчаную бурю. Звучит пушка. Через несколько часов напротив входа в грот останавливаются чьи-то ноги. Чьи-то руки снимают камень с крыши укрытия. Это здоровый парень из Шестого, дистрикта металлургов. Джон уже готов и вскакивает с трезубцем в руке, но парень сбивает его с ног одним взмахом молота. Джон падает, сжимаясь и хватаясь за ребра. Следует второй удар. Раздавшийся крик пронзает воздух в комнате. Я вздрагиваю. У Джона сломана рука, но он пытается подняться на четвереньки, спиной к противнику. Трезубец валяется поодаль — слишком далеко, чтобы дотянуться. Удар ногой пресекает попытку. Джон валится на поврежденную руку. Из последних сил переворачивается на спину. Чтобы видеть свою смерть, понимаю я. Второй трибут не говорит ничего — только наступает, пока Джон отползает назад. Он швыряет камень — попадает, но тем самым зарабатывает еще один удар молотом — уже по ноге. Вопль боли раздается у меня в голове. Он больше не может ползти. — Майкрофт, не смотри… Но я должен. Разъяренный, трибут из Шестого дробит его ногу, пока не считает себя отомщенным. Ватсон не кричит. Мне даже не кажется, что он в сознании. Трибут из Шестого подходит ближе, нависая над ним. Глаза Джона, испуганные, налитые кровью, все еще смотрят, но это неосмысленный взгляд умирающего животного. Трибут заносит молот над его головой, готовясь стать победителем Пятьдесят Пятых Голодных Игр. Замах! Свист! Я зажмуриваюсь. Лестрад привлекает меня к себе, не позволяя смотреть. Но я должен. Пару секунд ничего не происходит, а затем раздается хрип. Я поворачиваюсь, чтобы увидеть, что один конец проволоки с пояса Джона намотан на шею трибута. Другой режет запястье здоровой руки Джона, пока он неумолимо тянет противника вниз. Все заканчивается быстро. Раздается пушка. Придавленный весом мертвого трибута, Джон падает навзничь. Он плачет. Потрясенные — о нем, или о себе, — мы плачем вместе с ним.