Suede - Life is golden
За завтраком я сажусь за стол все еще сонный, но разве можно винить меня в том, что от этого сна не хочется просыпаться? Знаю, что оттягиваю неизбежное, но головой я все еще во вчерашнем дне. Грег напротив безуспешно пытается утопить улыбку в огромной чашке кофе. Отлично. Мне нужна такая же, только побольше. И я так голоден, что готов съесть слона. Мена, все еще в халате, зачитывает избранные моменты из утренних газет, но запинается, заметив, что я не собираюсь отказываться от завтрака. Я разделываюсь с едой, не обращая внимания на сверлящий взгляд Ватсона, попутно наступая на ногу Лестраду, который наблюдает за мной со вскинутыми бровями. — «Источник в Тренировочном Центре сообщает, что результаты индивидуальных испытаний вбили клин в и без того обостренные отношения между участниками от Восьмого дистрикта», — накручивая на палец голубой локон, читает Мена. — «По его словам, их непревзойденной сопровождающей Диамене Лавиш приходится прилагать усилия, чтобы эти двое не встречались в одной комнате. Но, к счастью, для профессионала такого уровня это не проблема». — И кто же этот таинственный источник? — удивляется Лестрад. — Случайно не ты, Мена? — Ну вот еще, — откладывая свернутую газету, деланно оскорбляется она. — Даже не представляю, о чем ты. Усмехнувшись, он продолжает стрелять в меня глазами из-за чашки. Его ступни касаются моих под столом. Ватсон переводит взгляд с меня на него. — Если будете так скалиться друг другу на интервью, никто не поверит, что вы друг друга ненавидите… — он замолкает и добавляет что-то еще, что-то вроде «да о чем это я, конечно, кто станет меня слушать». — А? — отзываемся мы синхронно, прервав зрительный контакт. — Вы что-то сказали? Тот только вздыхает, наверное, уже жалея, что вчера за завтраком они с Меной позволили нам провести день свободный от тренировок, уроков, нравоучений и напоминаний о том, что нам предстоит, — как будто речь идет не о наших жизнях, а о персонажах книги, сюжет которой постоянно вылетает у тебя из головы. — Разве вы не собираетесь готовить нас к интервью? — удивленно спросили мы. — На меня не смотрите. Это ее идея. Мена почему-то считает, что вы не безнадежны. Хотя по мне, вас исправит только курс дрессировки, на который у меня, к сожалению, все равно нет времени, — натянуто ухмыльнулся Ватсон. Что я там говорил про горящие обручи? — Джон хочет сказать, что вы хорошо показали себя на экзамене, и мы решили, что вы прекрасно справитесь сами. Да, Джон? — Ну конечно, — судя по его улыбочке, думал он о прямо противоположном. Вот и сегодня… Я все пытаюсь и пытаюсь отодвинуть момент, когда реальность происходящего спустит меня с небес, придавливая к земле. Один день до Игр. Завтра в это же время мы будем стоять на стартовых платформах, и между нами будет целая жизнь. Но пока… Ни Ватсон, ни Мена не спрашивают, готовы ли мы к интервью. Не заводят разговор о наших амплуа, о вопросах, которые может задать Цезарь, об остроумных ответах, не имеющих ничего общего с тем, что мы чувствуем. И я благодарен им за это. Через час, когда мы отправимся к Команде Подготовки, мне придется посмотреть в лицо угнетающему чувству неизбежности, что я держал на расстоянии от себя. В глубине души я уже страшусь этой встречи. Но сейчас… Я продолжаю смотреть. Взгляд ведь не может навредить?***
Сегодня все происходит слишком быстро, как будто кому-то наверху надоело наблюдать за моими мучениями, и он включил перемотку. Мы в студии, готовимся к интервью. Трибуты, гримеры, яркие пятна костюмов, вереница капитолийских лиц. Женщина-кошка причитает, напрасно пытаясь добавить моему бледному лицу жизни. Шипит, чтобы я перестал кусать губы — по моему, она уже на пределе. Ей кажется, что происходящее настолько меня волнует, но я себя даже не чувствую — только гнетущее ощущение, что сердце вот-вот схватится льдом, которое невозможно прогнать из груди. Съемочная команда снует вокруг, заканчивая последние приготовления, а я, как реквизит, остаюсь на месте. Может быть, пытаясь осмыслить произошедшее только что. Не знаю. В последний день я хочу думать совсем о других вещах. — Вон, — едва войдя в гримерную скомандовала Сатин, заставив визажистку выронить кисть и ретироваться, не задавая вопросов. — Что на тебе надето? Я даже не распаковал то, что она для меня приготовила. Но уверен, как всегда, это что-то потрясающее воображение. А пока же на мне мой прежний костюм с Парада. — А что? По-моему, симпатично, — прокомментировал я, оглядывая расшитый ножницами жилет. — В духе дистрикта. — Сними эти обноски, сейчас же, — процедила она дрожащим от гнева голосом. На мгновение мне даже показалось, что ее фирменный красный шарф сейчас оживет и накинется на меня змеей. Если раньше него это не сделает его хозяйка. Но она так и осталась стоять у двери. — Ну что ты, Сатин, разве можно так неуважительно относиться к собственной работе? А кроме того, где твоя профессиональная гордость? Людям так полюбился этот образ. — Чего ты хочешь? — наконец спросила она, оскаливая ярко-красный рот на каждом ядовитом слове. — О, многого, — улыбаюсь я. — Но конкретно от тебя — узнать, кто нанял тебя и надоумил на ту идею с эскизом. Почему я просто не оставлю это? Может быть, мне нравится думать о себе как о человеке с принципами. Она стиснула зубы, глядя на меня с презрением. Не собираясь отвечать. — Я так и думал, — я ответил ей тем же взглядом. — Тогда, с твоего позволения, я попробую восстановить цепь событий. Сноу обвинил Нарцисса в предательстве. Ты напросилась на его место, ухватившись за возможность наложить руки на конфискованные у него работы, чтобы выдавать их за свои. Среди них оказалась папка Сирила. Настоящее сокровище. Рассказ не доставлял мне удовольствия, как и ее распахнутые глаза. Я загонял ее в угол, но и себя тоже. Я предпочел бы, чтобы ничего этого не было, но ни на миг не позволил этому желанию отразиться у меня на лице. — … но, это ведь не в первый раз, не так ли? — произнес я почти ласково. Кролик и удав поменялись местами — она не смогла скрыть дрожи, оказавшись в непривычной для нее роли. — Тот, на кого ты работаешь, знал об этой твоей слабости и что под страхом разоблачения ты станешь послушной марионеткой в его руках. Например, придумаешь эту идею с эскизом. Лишь одного я так и не смог понять: кому понадобилось вредить мне? Я обычный трибут… Что я упускаю? Она сильнее сжала губы. Даже с моего места было видно, что она на грани. Если я нажму еще чуть-чуть… — Я так и думал. Сожалею, Сатин, но я не могу надеть то, что ты приготовила, потому что не могу вредить себе. По ее дрожащим губам я понял, что мои слова стали последней каплей. Она развернулась, чтобы уйти, но наткнулась на вошедшего Ватсона. Появление ментора как будто придало ей сил. — Тихо-тихо, — остановил он ее, — что у вас опять стряслось? — Что стряслось? — взвилась она, тыча в меня пальцем, — он отказывается делать, что ему говорят, вот что! Ватсон перевел взгляд с нее на меня, оценивая ситуацию. На секунду мне показалось, что он встанет на ее сторону, но он лишь пожал плечом. — Ничего не поделаешь, Сатин. Он тут главный, — кивнул он. — Мы все лишь помогаем. — Он замер, неожиданно дотрагиваясь до ее лица и поворачивая его на свет. — Что у тебя с лицом? Она в бешенстве ударила по его руке. — Ладно, — примиряюще поднял ладони он. — Ладно. Я только хочу помочь. — Помочь? — усмехнулась она сквозь злые слезы. — Лучше себе помоги, Ватсон, — процедила она и в следующий момент исчезла в коридоре. Ватсон упер руки в бедра и посмотрел на меня так, как будто это не он только что встал на мою сторону. — Один вопрос, — усмехнувшись, поднял палец он, будто сомневаясь в собственном здравом рассудке: — Ты уверен в том, что делаешь? Кто бы ни стоял за ней, ты должен понимать, что подводишь ее под удар. Ты готов взять это на свою совесть? Я уж молчу о том, что, если твоя презентация не понравится зрителям, ты сделаешь хуже только себе. — Я дал ей выбор рассказать мне, кто за ней стоит. — Что ж, ясно. Было наивно думать, что ты знаешь о свободе выбора чуть больше, чем остальные. — Вы были трибутом. Как бы вы поступили на моем месте? — Тогда рядом был человек, который мог меня остановить. Сегодня я на его месте, а не на твоем. Но тогда, поверь, во мне еще оставалась жалость. Я хотел спросить, сильно ли она помогла ему, но удержался. И все же он заставил меня задуматься. Пожелал бы я Сатин участь Нарцисса? — Ладно, — сказал я, вставая. — Я надену то, что она для меня приготовила. — Я вскрыл чехол, вытащил на свет светло-серый костюм-тройку, по цвету до боли напоминающий фабричную униформу, и почувствовал прилив ностальгии по Восьмому. — Жилет оставлю с Парада, если это можно считать компромиссом. — Не так плохо, — неубедительно приободрил Ватсон, критически оглядев этот костюм человека-невидимки на мне. — Немного скучновато… не то чтобы ты боялся потеряться в толпе… Но сидит хорошо, — заверил он. — Не нужно меня утешать, — произнес я не без иронии, стараясь не смотреть на этот кошмар в зеркале дольше, чем нужно чтобы повязать галстук-пластрон. Если бы мне поручили дать название этому шедевру, я назвал бы его «унылый понедельник». Но это ничего. В конце концов, Сатин не могла придумать ничего лучше, чтобы послужить моей цели оставаться в тени. — Майкрофт, — позвал он, вырывая меня из раздумий, какой узел предпочесть. — Оставь это. Выяснения правды. Даже если ты узнаешь ответ на свой вопрос, тебе это не поможет. «Только навредит», — осталось невысказанным в воздухе. Когда я повернулся от зеркала, в гримерке уже никого не было. И вот теперь я стою здесь, в невзрачном наряде, разглядывая своих пестрых, но нервных соперников, которым то и дело поправляют потекший макияж, и думаю лишь об одном. Что я упускаю? — Красивое платье, — говорю я Пристес, остановившейся рядом в потрясающем шифоновом платье в пол, с узором из мерцающих планет и созвездий, как на античных картах звездного неба. Смутившись от неожиданности, она касается одного из вплетенных в косички полумесяцев, но быстро вспоминает, кто мы и зачем здесь. — Спасибо, — бросает она и, презрительно изогнув губы, окидывает меня критическим взглядом: — Красивые… ноги, — последнее слово она произносит уже глядя мимо меня. В следующий момент на ее лице расцветает довольная ухмылка. Повернувшись посмотреть, что ее вызвало, я склонен с ней согласиться. Что ж, от Сатин все же есть какая-то польза, раз на этот раз она решила облачить Лестрада во все черное. Можно подумать, что двубортный пиджак и водолазка — слишком простой вариант для интервью, но так ничто не отвлечет внимания зрителей от главного. Он сияет. Глядя на него, испытываешь мучительно желание проверить, что мягче — его кожа или бархат, из которого сшит костюм. Заметив, что он направляется в нашу сторону, Пристес делает странное движение юбкой, как будто не знает, уйти ей или остаться, и, отвернувшись, краснеет. Не как хладнокровная профи, а как шестнадцатилетняя девчонка, которой она является. Вот она — жалость, о которой говорил Ватсон. Лестрад останавливается напротив нее и улыбается во все тридцать два, окидывая ее взглядом, и она хлопает его по руке, «хватит». На ее месте мог оказаться любой. На ее месте мог оказаться я. Уводя ее прочь к остальным, он оборачивается и посылает мне тоскливый взгляд, как будто извиняясь. В этот момент моя тревога о неизбежном перерастает в новое, гадкое чувство. Сегодня утром он сказал мне, что больше всего боится, что Игры изменят нас. Что мы потеряем себя, перестанем быть собой. Я спросил: — А какие мы?Мы хорошие люди.
Но это прозвучало так, будто ему нужно мое подтверждение или будто он пытается убедить в этом себя. Я сказал: — Я не хороший и не плохой, но я всегда стараюсь поступать правильно.Пусть.
Это прозвучало так, будто разницы нет, пока мы на одной стороне. Если понаблюдать за нами, можно увидеть, как поступают «хорошие» люди. Как хорошие люди с первого дня следуют плану, обманывают окружающих, подставляют их под удар. Показывают им то, во что те хотят верить… Если мы и потеряем себя, с сожалением думаю я, то даже не заметим потери. Там, на площади в дистрикте остались прошлые мы. Остались в памяти людей. В памяти наших близких. Но сейчас — все, что мы можем, правда, лишь оставаться на одной стороне.Мне страшно, что братья увидят меня на экране.
Они всегда так смотрят на меня, знаешь.
Как будто больше, лучше меня никого нет.
Скучаю по ним жутко.
Надеюсь, она не даст им смотреть.
Он сказал «надеюсь», подразумевая, что надежды нет.***
— Раз, раз, — Цезарь проверяет микрофон, одновременно улыбаясь зрителям и отпихивая навязчивую кисть гримера. Мы — на полукруглом диване позади него изнываем в ожидании, когда все наконец разбредутся по своим местам и начнется съемка. Свет в студии просто ужасен; софиты бьют прямо в глаза, не говоря уже о том, что здесь и без них нечем дышать. Мой сосед из Девятого потеет за девятерых. Саммер не перестает стучать ногой, посылая волну вибрации по дивану. Вольт хрустит пальцами, бормоча что-то под нос. Руди пытается шутить. Нервозность передается от одного к другому по принципу домино. Лестрад рядом в очередной раз вспоминает не теребить уложенную назад челку. Я скольжу взглядом по его профилю и натыкаюсь на наших соседей из Седьмого. Интересно, убивать они тоже пойдут, взявшись за руки? — Прекрати дергаться, — говорю я Лестраду. Наконец начинаются съемки. Первый сюрприз: режиссер то и дело командует «стоп». Сначала ему не нравится, как лежат волосы Цезаря. Потом — что публика в зале слишком вяло реагирует на его подводку к интервью. Очередь Аврелия настает только через четверть часа, и, наверное, это единственный случай, когда я готов променять свой дистрикт на Первый, лишь бы поскорее разделаться с этой пыткой. Каждому участнику дается по три минуты, но Золотой Мальчик отнимает все десять. Его реплики выглядят как заученные, но он не может произнести даже их, постоянно запинаясь. Зал откровенно скучает. Цезарь, стоит отдать ему должное, из кожи вон лезет, чтобы показать его в лучшем свете. Каким-то образом он подводит разговор к тому, чтобы посоревноваться в борьбе на руках. После этого публика немного оживает. Джаспер на фоне напарника выглядит куда бодрее. Каждый из трибутов, выходя к ведущему, придерживается какого-то амплуа. Джаспер изображает дерзкого парня, которому все ни по чем. В принципе, это правда, но скромная оценка за экзамен делает его естественный образ неубедительным. Пристес следом за ним — бесстрашная воительница. Мейсон — зверь. Когда Цезарь спрашивает у него, кто, по его мнению, победит, он натурально бьет себя в грудь, как первобытный дикарь. Я готов засмеяться, глядя на его глупое лицо на экране, но публике нравится, она от него в восторге. Из всех профи его встречают горячее всего. Антея, сама элегантность в белом брючном костюме с кейпом, изображает очаровательную куколку, а на вопрос, в чем же ее главная сила, отвечает загадочной улыбкой, поражая Цезаря и зрителей в самое сердце. — Приве-ет Капито-олий! Когда Мориарти появляется перед зрителями в ярко-фиолетовом фраке и бутылочного цвета брюках, капитолийцы взрываются аплодисментами. За что они успели полюбить его остается загадкой не долго: — Хочу сказать, — оглядывает его Цезарь, — твой стилист постарался на славу. Ты выглядишь как настоящий капитолиец. — Спасибо, спасибо! Не знаю, что это — костюм или ваша любовь, но я чувствую себя, как настоящий капитолиец, — заявляет Мориарти, вырывая у публики восхищенный вздох. — Скажи-ка вот что, Джим: за это время ты успел полюбиться здешней публике. Готов ли ты отплатить ей тем же и победить? Это стандартный вопрос, который задают практически всем, кроме явных аутсайдеров, но Мориарти не был бы собой, если бы не нашел, как ему выделиться: — Увы, но это зависит не от меня, — притворно вздыхает он, грустно изогнув губы. — Как же это? А от кого? Мориарти наклоняется к Цезарю, шепча ему на ухо что-то, от чего тот меняется в лице. Сквозь свет софитов я замечаю, как некоторые зрители вскакивают и подаются вперед, словно надеются расслышать их разговор. «И нам, нам!» — восклицают они, принимаясь топать ногами, но ему только это и надо. — Дамы и господа, Джим только что поведал мне о маленьком затруднении, которое может помешать ему на пути к победе. «Дамы и господа» отвечают ему синхронным «Ах!».«Ну скажи же нам!»
«Да! Мы тоже хотим знать!»
— Увы! Боюсь, я не имею права, если только Джим сам не захочет вам рассказать. Ведь дело напрямую касается вас… Публика натурально сходит с ума. Воздух заполняют голоса, требующие Цезаря к ответу: такое чувство, что, чем бы ни было затруднение Мориарти, они готовы смести его с лица земли вместе со сценой. Мориарти прикладывает руку к груди, слегка кланяясь, и подносит к губам микрофон. Постепенно в зале воцаряется тишина. Все ждут того, что он скажет. — Вы, мои дорогие. Я готов победить для вас и только ради вас. — Он делает многозначительную паузу. — Вопрос в том… сможете ли вы полюбить меня еще сильнее? Шут, вот его амплуа. У меня начинает болеть голова. Пожалуйста, пусть это закончится побыстрее. Зал взрывается восторгом, принимаясь убеждать Мориарти в своей преданности, не сходя с места. Три минуты давно истекли, но зрители не желают его отпускать. Режиссеру даже приходится остановить съемку, чтобы напомнить, что впереди еще восемнадцать участников, которым тоже понадобится их любовь. В голосе Цезаря, когда тот вызывает следующего, звучит облегчение — тем более, что это Мермейд, выбравшая для интервью прозрачное платье-сетку. Моран удивляет всех тем, что все три минуты в кресле проводит, не проронив ни слова. Сконфуженный Цезарь пытается отшутиться: тот кивает лишь однажды, на вопрос, намерен ли он бороться до самого конца. Руди в лиловом костюме с галстуком-бабочкой держится очень уверенно, на каждую реплику Цезаря находя свой не менее остроумный ответ. Но абсолютно завоевывает публику Сильван — его вежливая и скромная манера держаться покоряет их с первого слова. Вытерев вспотевшие ладони о брюки, он признается Цезарю, что немного нервничает, и окончательно довершает образ очаровательного существа, демонстрируя ямочки на щеках. К моему удивлению, когда он в очередной раз сбивается с ответа, нервно оглядываясь на Тимбера, тот поднимается с дивана и спешит занять место на подлокотнике кресла рядом с ним. На его лице при этом играет озорная улыбка. Мне не нужно быть ясновидящим, чтобы знать, что обращенный к нему взгляд Сильвана завтра растиражируют все газеты. — Понимаю, понимаю, — говорит Цезарь, — вам тяжело расстаться хотя бы на три минуты, но правила есть правила. — Он переводит взгляд на режиссера. Тот кивает. — Да, но нам ли не знать, что правила существуют, чтобы их нарушать, — отвечает Тимбер наклонившись к микрофону. — Что ж, — обращается Цезарь к залу, — не знаю, как вы, а я бы не решился разделять этих двоих, — он делает забавное лицо, признавая, что тут он бессилен. Публика реагирует смехом. — Йу-ху, давайте пошлем лучших друзей на смерть, — вполголоса комментирует Лестрад, сложив руки на груди. — Гребаные чудовища. Пользуясь тем, что никто не видит, я касаюсь его бедра. Я хотел бы его успокоить, но этот день не оставляет нам даже возможности. — Кстати о разделении, — серьезно произносит Цезарь, мастерски управляя атмосферой в зале. Два его слова, и от прежнего веселья не остается и следа. Все замирают в ожидании продолжения. — Мы все стали свидетелями той трогательной сцены на Жатве. И после этого многие в Капитолии подходили ко мне с одним и тем же вопросом. Думаю, вы понимаете, каким. — Сильван кивает. — Мы все не можем не думать о том, что победителем на Играх может быть только один. Цезарь замолкает, позволяя невысказанному продолжению прозвучать у нас в головах. — Но вас двое, — наконец заключает он с должным налетом драмы. — Да, — тихо отвечает Тимбер. — Но мы стараемся не думать об этом. Сильван прочищает горло. — Мы считаем, что главное — что мы останемся вместе до конца. Зрители достают платочки, но не мне их винить. Это их единственная возможность хоть как-то выправить ситуацию после провала на экзамене. — Ради бога, — бормочет Лестрад, которому выходить следом за ними. Одна надежда, что к тому моменту они не затопят сцену слезами. К счастью, когда их шесть минут истекают, режиссер объявляет паузу, чтобы привести в порядок грим. К моему облегчению, как только Лестрад поднимается с дивана, от его нервозности не остается и следа. Он начинает интервью с теплой улыбки, и зрители улыбаются ему в ответ. В Капитолии его любят, вспоминаю я слова Мены. Цезарь, явно ухватившись за возможность подогреть упавшую температуру, хвалит его образ, на что тот принимается флиртовать, пока щеки ведущего по цвету не сравниваются с париком. — Ох, — комментирует Цезарь, хватаясь за лицо. — Ох. Дамы и господа, Грег Лестрад, — признавая поражение, заключает он. Зал реагирует смехом: они понимают. — Но шутки в сторону, Грег. Тебе не удастся отвлечь нас от главного. Жатва. Твоя храбрость сразила нас прежде, чем мы смогли узнать тебя как следует. О чем ты подумал, когда услышал имя брата? Какой была первая мысль. — Что ж, моей первой мыслью было «Нет, нет, нет», — шутит Лестрад. И, вероятно, будет продолжать отшучиваться, пока Цезарь не сменит тему на что-нибудь более нейтральное. — Не очень оригинально, но и у меня не было времени подготовиться, правда? Зал смеется. — Зато оригинальным было все остальное. То, как ты вышел за брата, твоя речь после. Мы все были поражены твоей смелостью. Со стороны все выглядело так, будто ты ни на секунду не сомневался. Думаю, многие в тот момент задались вопросом: откуда такая решимость в таком молодом человеке? — Мне кажется, любой на моем месте поступил бы так же ради семьи, — легко пожимает плечами Лестрад, но тот первый день и его лицо все еще стоят у меня перед глазами. Пользуясь случаем, он передает привет каждому из братьев. — О, — с умилением выдает Цезарь вместе с залом и шутливо хлопает его по плечу, — вы только взгляните на него: еще и скромный. — Видимо, поняв, что большего от Лестрада не добиться, он меняет тему: — Так значит, красивый, храбрый и скромный. От девчонок, должно быть отбоя нет? — Ммм… — От мальчишек? — поигрывает лиловыми бровями Цезарь. — Не думаю, что мне есть, чем поделиться. — Да ладно. Сразу несколько учеников из твоей школы признались, что у вас был тайный роман. Лестрад смеется. — Настолько тайный, что о нем неизвестно даже мне. — Но сердце занято? — доверительно спрашивает Цезарь. — По глазам вижу, что занято. — Пока я думаю только о том, как победить. Но… — Лестрад обводит зрителей взглядом и вскидывает бровь, — кто знает, что случится, когда я выиграю. Мне кажется, что у меня единственного в зале иммунитет к этим улыбкам. Но потом я думаю, что у меня тут у единственного хроническая зависимость от них. — Что ж, думаю, мы все хотели бы поймать тебя на слове. Особенно после впечатляющих десяти баллов на экзамене. Признайся, чем тебе удалось покорить наших суровых распорядителей? — Суровых? Мне так не кажется, — отвечает он, глядя в зрительный зал, где на платформе расположились распорядители. Камера берет крупный план: они улыбаются. — К каждому можно найти подход, нужно лишь знать как. — Сущая правда. Дамы и господа, — объявляет Цезарь. — Грег Лестрад! Зал взрывается аплодисментами. Моя очередь, доходит до меня. Всего три минуты. Соберись. Едва я занимаю свое место в кресле, свет софитов мгновенно ослепляет, лишая ориентации в пространстве. Оказывается, зрителей отсюда почти не видно. Я выпрямляюсь, переводя взгляд на Цезаря. Вблизи его лицо кажется огромным и двоится. Губы шевелятся, что-то говоря. А нет, это у меня кружится голова. Я моргаю. — …крофт Холмс, собственной персоной. — Мы пожимаем руки, и он бросает взгляд на мой жилет. — Я вижу, на тебе снова эта вещица, а? Не дашь нам забыть о своем триумфе? — Не сегодня, — качаю головой я, вызывая смешки. — Ну расскажи. Это было что-то невероятное, там, на Параде, — к моему удивлению, зал отвечает одобрительным гулом. — Ты был великолепен. Признайся, приложил к этому руку? В любых других обстоятельствах я решил бы, что слышу в его вопросе намек. — Все лавры моему замечательному стилисту, — я оборачиваюсь к залу. Как по команде, оператор выхватывает лицо Сатин, для которой похвала стала полной неожиданностью. Она отвечает сдержанным поклоном. — Без нее ничего из этого не было бы возможным. — Но, я вижу, для интервью вы выбрали более скромную презентацию. — Мы решили, что сегодня ничто не должно отвлекать вас от главного. В конце концов, на Арене не будет ни костюмов, ни украшений. Только мы один на один с нашими возможностями. — О, боже. Папа бы оценил пафос. — Кстати о возможностях. Восемь баллов от распорядителей. Должно быть, ты показал что-то особенное. Откроешь секрет? — Скажу одно — это точно не то, что они ожидали увидеть от трибута. — Это правда? — спрашивает Цезарь оборачиваясь к залу. На экране слева от меня появляется лицо Главного Распорядителя. Он кивает. «Чистая правда», читаю я по губам. — Что ж, тогда ты остаешься верен себе. Полагаю, нас ждет еще не один сюрприз в твоем исполнении. Но давай на секунду отвлечемся от подготовки и вспомним, с чего все началось. Жатва. Что ты почувствовал, стоя на сцене? Думал ли ты, что ты, сын главы дистрикта, когда-нибудь окажешься в числе трибутов? — Полагаю, в дистриктах об этом думает абсолютно каждый. В этом плане мы все равны, даже если кажется, что это не так. — Да, но не каждый имеет смелость вызваться добровольцем. — Он не ждет моего ответа. — Твой брат, Шерлок, очень отважный мальчик. В Капитолии он успел многим полюбиться. Поделись с нами, что он сказал, когда ты вышел за него? — Сказал, чтобы я не возвращался домой без победы. — Надо сказать, моя сомнительная шутка доходит до зрителей не сразу. Но в Восьмом она пришлась бы по вкусу. — Что ж. Теперь у тебя нет выбора, — к моему удивлению, поддерживает Цезарь ровно с той же долей двусмысленности. — Так… Значит, передо мной сидит будущий победитель. — Абсолютно. — Я в тебе не сомневался. Но это подводит нас к теме, которую ты, Майкрофт, можешь счесть слишком личной. — Я вовремя одергиваю себя. Не хмуриться. Что он имеет в виду? Цезарь делает многозначительную паузу. — Итак. Сирил. У меня внутри все падает. Не может быть. Не может быть. Я бросаю взгляд на экран, проверяя, чтобы на моем лице не отразилось ни единой эмоции. Кто эти люди? Зачем они здесь? — Да-да. Думаю, наши зрители не в курсе, что Семьдесят Третьи Игры отняли у тебя твоего возлюбленного. Сирил Вулворт, прекрасный юноша с трагической судьбой, мы все его помним. Меня как будто сбросили со скалы. Все, что он произносит дальше, я слышу, как сквозь толщу воды. — … и теперь ты здесь, на его месте. Скажи, когда ты вышел вместо брата, у тебя мелькнула мысль, что ты делаешь это не только для него, но и в память о своем любимом?.. Это не может происходить со мной. Мой взгляд плывет. Все мысли словно залило водой. И эта камера — она словно направлена внутрь меня. Что еще они хотят? Что еще они хотят знать? Я обвожу зрителей взглядом, их хищные, жадные до сенсаций лица, не зная, как произнести хоть слово. Мой язык, мое сердце, мысли — не могут пробиться сквозь заполнившее меня отчаяние. Внезапно, я вижу их всех сквозь лучи прожекторов, в первом ряду — Ватсона, Мену, Сатин. Что мне сказать? Что сказать? Неожиданно Цезарь заходится в приступе кашля, и режиссер прерывает съемку. Хорошо. У меня появляется время подумать. Я снова обращаюсь к своей команде, но они кажутся неосведомленными о моем затруднении. Хотя нет, Ватсон показывает на грудь. Что это значит? Говорить от сердца? Я вспоминаю все, о чем мы с ним разговаривали. Внезапно я понимаю. Я уже собираюсь отвернуться, когда мой взгляд останавливается на знакомом лице. Снова он. Тот мужчина в цилиндре, которого я видел на Параде. Парад. Сноу. Вот, что я упускаю. — Боже, — потрясенно выдыхаю я, но в следующий момент режиссер возобновляет съемку. У меня нет на это времени. — Цезарь, переснимаем вопрос. — … и теперь ты здесь, на его месте. Скажи, когда ты вышел вместо брата, у тебя мелькнула мысль, что ты делаешь это не только для него, но и в память о своем любимом? — снова вполголоса доверительно спрашивает Цезарь, вырывая у зала положенную долю тех же потрясенных вздохов. Микрофон в моей руке весит тонну. — Это правда, я потерял его, — я делаю паузу, дожидаясь, пока информация осядет в их головах. Никто не уйдет отсюда разочарованным. — Сирил навсегда останется в моей памяти и в памяти тех, кто его знал. Я любил его всем сердцем, он был совершенно особенным человеком в моей жизни. Никому и никогда не под силу этого изменить. Если вы когда-нибудь теряли кого-то близкого, то поймете меня. Никто не может ранить меня так, как я сам. Где-то там, под слоем льда, мне все еще больно, но я этого не чувствую. Завтра к полудню я, может быть, буду мертв или же со мной произойдут вещи похуже — но, по правде говоря, меня не ждет ничего нового. Я любил, предавал, убивал и умирал. Если они хотят увидеть меня без прикрас, пусть смотрят прямо сейчас. — И вы, может быть, поймете, когда я скажу, что совершил непростительную ошибку. Я предал его, позволив страху лишить меня надежды. Я струсил. Я так боялся отпускать, что отпустил его раньше времени. Я понял, как сильно я ошибался, только сейчас, когда передо мной развернулась моя собственная битва. Но еще я понял, как сильно мне повезло, что вокруг меня есть по-настоящему смелые люди. Мое время уже вышло, но никто не останавливает съемку. В студии так тихо, что мой голос кажется единственным свидетельством жизни. Я больше не обращаюсь к Капитолийцам — я говорю с той частью Панема, о которой принято вспоминать лишь раз в год и которой в другое время не существует. Вы есть. Я вижу вас. — Когда я вышел вместо брата на Жатве и позже увидел надежду в глазах родных, я осознал: я должен бороться. Но не в память о Сириле. Сейчас я должен сделать это для живых. Для тех, кто ждет меня, продолжая верить. Это будет только справедливо. И я, — я делаю паузу, сглатывая, — я сделаю все, чтобы выиграть, ради них. Ради вас. «Пока есть надежда, борись. Когда нет надежды, продолжай бороться, чтобы она была у других». Это слова нашего первого победителя. Вы — моя надежда. Мой друг однажды сказал, что я всегда отталкиваю людей, когда те пытаются ответить мне взаимностью. Это правда. Я никогда ни о чем вас не просил, думая, что и так получаю слишком многое, но сейчас я прошу: верьте в меня. Я жду, что в зале раздастся смех, но этого не происходит. Я смотрю на Цезаря, не понимая, а тот в ответ — потеряв дар речи. Не может быть. Я что, заставил их плакать?***
Четвертый, пятый, шестой — я мысленно тороплю лифт, с одним желанием оказаться как можно дальше от этих людей, от их визгливого смеха и срежиссированных аплодисментов, от вопросов Цезаря и осознания того, что вся моя жизнь — написанный кем-то сценарий, который я так наивно надеялся изменить. Как только все закончилось, в моей голове завизжала сирена. Сноу знал все с самого начала — а я, идиот, думал, что так хорошо спрятался у всех на виду. Выходит, он лишь играл со мной, как хищник, отпускающий от себя жертву, чтобы поймать ее снова. Моя речь — не больше, чем предсмертная агония. Да и это тоже. И поиски правды. Я просто пытаюсь внушить себе, что от меня хоть что-то зависит. — Майкрофт, подожди! — Лестрад поднимается вслед за мной на втором лифте. — Что случилось? Сказать ему? Сейчас, за день до Игр? Никогда. На мое «все нормально», он оттаскивает меня в темный закоулок холла. — Именно поэтому ты сбежал, как только скомандовали «стоп». Не пройдет. Не со мной. Выкладывай. Смотреть умоляюще бесполезно. Я ничего не могу поделать — один взгляд на его взволнованное лицо, и слова льются сами собой. — Сноу все знает. Мы здесь, потому что он так решил. — Что? — не понимает он, высматривая в моих глазах признаки сумасшествия, но я в здравом уме и спокоен. — Это наше наказание за непослушание. Я понял это, когда Цезарь спросил о Сириле. По чьей указке он это сделал, если не Сноу? — О чем ты говоришь? Это телевизионщики, Майкрофт, искать сенсацию — их работа. — Нет, это Сноу. Все сходится. Сатин только выполняла его поручение. Задумайся, зачем кому-то еще вредить нам? — Потому что мы добровольцы? — И что дальше? Я даже оружие держать не умею. С чего кому-то меня опасаться? — Стоп-стоп-стоп, — останавливает меня Лестрад, — не сходи с ума. Ты говоришь мне, что Жатва была подстроена? — О, поверь мне, я еще никогда не был настолько в здравом уме. Подумай сам, как еще Шерлок мог быть выбран на первой же Жатве? — Вот именно, Шерлок. Не ты. — Сноу не мог бы придумать лучшего способа наказать нашу семью. — Лестрад должен понимать, что мой отец закрывает глаза на многие вещи в дистрикте. На меня. На него самого. — Всего-то и стоило, что дождаться, пока Шерлоку исполнится двенадцать. Ты все еще веришь в такие случайности? Он смотрит вниз, задетый моими словами. Я как всегда перетягиваю одеяло на себя. — Ну а что насчет меня? Что я ему сделал… — Я останавливаюсь. Об этом я не думал, да и как я могу залезть в голову безумца? — Видишь. У тебя нет ответа. Майкрофт, — успокивает он, глядя на меня так, как будто все это время только и ждал момента, когда я сорвусь. — Мы все на нервах. Но, ища виноватых, ты ничему не поможешь, только зря накручиваешь себя, ладно? Я должен был предсказать, что однажды он обернет против меня мои же слова. — Охота. Должно быть, ему стало известно, чем ты занимаешься, — приходит мне в голову. — Сноу известно обо всем, что происходит в дистриктах. Он слушает нас прямо сейчас. — Сноу проще убить меня. Я не мэр, чтобы придумывать для меня такие схемы. И, если ты немного подумаешь, то поймешь, что нет никакого смысла подкидывать имена наших братьев и тем самым делать из нас героев. — Героев? Я тебя умоляю. Да он и не мог знать, что мы вызовемся добровольцами. Готов поспорить, что его звериное сердце даже не предполагало такой возможности. Когда он понял, что просчитался, то стал искать варианты. Сатин подвернулась очень кстати. Он берет меня за плечи. В какой-то момент мне даже кажется, что он сейчас встряхнет меня. Может быть, мне это даже нужно. Я смотрю на него, не моргая. — Допустим, только на секунду, что ты прав. А все остальное? Сноу ничего не стоило провалить нас на экзамене. Почему он решает действовать через Сатин? — Да потому что ему нравится играть с нами! — Вот именно, Майкрофт. Помнишь, что ты сказал мне тогда, в поезде? Настоящая игра происходит у тебя в голове. Каким-то образом у него всегда получалось успокоить меня. И в этот раз я очень, очень хочу ему верить. Он смотрит мне в глаза, как будто может прогнать все мои тревоги, но это невозможно. — Пока ты ищешь виноватых, ты не думаешь о том, как будешь бороться. Твои слова. Не дай этому сбить тебя с цели. Какой бы ни была причина, для нас сейчас она не важна. У нас есть только наши жизни. Завтра все остальное перестанет иметь значение. — Я просто не смогу перестать думать об этом… — Сможешь, — шепчет он, оставляя горячий след на моей щеке. — Все сможешь. Завтра. Я поворачиваю голову и прижимаюсь к его губам, вкладывая в поцелуй все, что чувствую. Отчаяние от невозможности повернуть время вспять. Отчаяние от оставленных попыток выразить все, что у меня на душе, потому что сейчас это лишнее, только навредит. Как я благодарен за то, что он здесь, и как я ненавижу это. Если бы только завтра я мог проснуться от этого как от своего кошмара. Я бы пришел к его дому и все исправил. Но этого не случится. Завтра утром его заберут у меня. И он прав — тогда не останется ничего, кроме этой мысли. — Прости, — я поправляю его многострадальную прическу, изрядно помятую моими руками. — Не удержался… Кто-то прочищает горло. — Кхм-кхм, — стоя к нам спиной говорит Мена. — Вы собираетесь ужинать?***
Напрасно Ватсон пытается разбавить траурную атмосферу. — Хорошая речь, — хвалит он, но выбирает не лучший момент. Сейчас я не способен ничего воспринимать. — Смотри за ним, — говорит он уже Лестраду, указывая на меня пальцем, — он у тебя затевает революцию. Никто не смеется. На этот раз шутка и правда сомнительная. Мы ничего не затеваем, все давно придумано для нас. Даже Мена укоризненно сжимает губы, выглядывая из пышного воротника, напоминающего букет гортензий. Ее платье занимает половину стола, но сейчас ее любовь к эпатажу только раздражает. Мы почти не говорим. Да и что можно сказать? Какой-то спонсор передал мне бутылку вина. Я опрокидываю бокал. — Прости, — извиняюсь я перед Грегом, которому немного попало на руки, судорожно ища салфетки, которые находятся прямо перед моим носом. Он накрывает мою руку ладонью. Остаток ужина проходит за тем, что мы выслушиваем наставления Ватсона, который пытается в последний момент впихнуть в нас все, что знает об Арене. — Первым делом найдите воду. Не сможете найти сами — наблюдайте за животными. Я не пришлю вам воду, если буду знать, что она где-то поблизости, так что имейте в виду. Не найдете — соберите сами. Костер разжигайте только в крайнем случае, днем. Следите, чтобы были сухие дрова — вы не поверите, сколько трибутов на этом погорело — точнее не-погорело, потому что в нужный момент они не могли согреться. Что еще? Да: ночью температура падает, и многие не замечают, как начинают замерзать, так что следите друг за другом. Если заболеете, лекарство будет стоить дорого, так что не доводите до этого. Я буду присылать вам только самое необходимое, мы не можем потратить все средства в первый же день на сироп от кашля. Я молчу, что когда-то он выпросил у своего ментора аптечку, которая даже не была ему нужна. Наверное, с тех пор он здорово переосмыслил понятие самого необходимого. — Если Майкрофт останется один, пришлите ему то, что он попросит. — Я думаю, ты недооцениваешь выносливость Майкрофта. — Я думаю, что он всю жизнь провел в городе. И что у нас должно быть право самим оценивать, что нам нужно. — Хватит говорить обо мне в третьем лице. Так продолжается все время десерта. Ватсон говорит что-то, Лестрад цепляется за это и они начинают спорить. Я почти не слушаю. Каждое лишнее напоминание о том, что произойдет дальше, вбивает гвоздь в мое сердце, на котором и без того не осталось живого места.***
После ужина я стучу к Мене, чтобы попрощаться. Она отворачивается от окна. Я только сейчас замечаю, что платье на ней фиолетовое — наверное, она хотела сделать нам приятное. Я делаю ей комплимент, но она отвечает лишь натянутой улыбкой, как будто ей тоже тяжело прощаться. Но я не могу не думать о том, что она делала это уже много раз. — Я хотел… — слова застревают в горле. — Я принес кое-что, — я протягиваю ей письма, которые писал все эти дни. Она перебирает конверты. — Для мамы, для отца, для Шерлока… О, детка, — качает головой она, видя письмо для Грега, и прижимает меня к себе. Наверное, глупо считать другом того, кто только выполняет свою работу, и еще глупее того, для кого это все лишь шоу, но она самое близкое подобие друга, которое у меня было за последние годы. Может, она капитолийка и при случае променяла бы меня на новое платье, но иногда, в моменты как сейчас, мне кажется, что она… понимает. — Ничего такого, — я пожимаю плечами. — Просто… разные глупости. Мне кажется, он хотел бы это услышать. Она растягивает губы. — Спасибо тебе за все. Лучшей сопровождающей не найти. Хотя ты нас почти никуда и не сопровождала… Она дотрагивается до кончика носа, смеясь. Даже ее ужасный смех больше не кажется мне ужасным. — Вы поступили смело — там, на Жатве, и не думай, что в Капитолии этого никто не заметил. Вы очень-очень популярны, — тихо и с чувством говорит она. Опять Капитолий. Опять популярность, шоу. Сколько зрителей, баллов, спонсоров. Пожертвуй собой ради брата и получи бонус к выживанию. Вот только… Я смотрю на письма, которые написал на случай, если это все, что останется после меня, и не чувствую себя смелым. Гнусавый распорядитель был прав, когда назвал меня трюкачом. Я жульничаю так и этак, пытаясь смягчить удар. Вызваться за Шерлока. Вступить в альянс. Держать его на расстоянии. Держаться на расстоянии для всех остальных. Обмануть всех. Обмануть себя и его. Но легче от этого все равно не будет. Как ни тасуй колоду, карты все равно валятся у меня из рук. Ее слова говорят об одном, но глаза сверкают от непролитых слез, как будто она собиралась сказать что-то другое. Может быть, я прав и здесь слушают каждый наш шаг? Но может, срабатывает ее внутренний цензор. А может, я все это себе придумал сам.***
Ватсона у себя не оказывается, но, может, и к лучшему: я все равно не знал бы, что ему сказать, а еще одно его наставление точно стало бы последней каплей. — Разговариваете? — спрашиваю я у Лестрада, заметив его у водоема, пытаясь сохранять хоть какое-то подобие хладнокровия. Кажется, даже гостиная понимает, что происходит — электронные панели демонстрируют картины умирающей жизни: листья желтеют и опадают, оставляя после себя голые скелеты деревьев. — Она умерла, — говорит он, указывая на середину круга. Одна из рыб плавает на поверхности, пока другая нарезает вокруг нее молчаливые круги. — Я перекормил их. — Ерунда. Скорее всего, она уже была больна. — Все с ней было нормально. Мы идем в мою комнату, и я поворачиваюсь у кровати. Это так странно: нам нужно выполнить какой-то ритуал, но я не нахожу в себе сил заговорить о том, что может случиться. Что завтра, после того как начнутся Игры, мы можем больше не встретиться. Ватсон сказал бы, что я опять трушу. Да плевать на него. Как он верно подметил, он не на моем месте. — Нам нужно обсудить, что мы будем делать. Я киваю, механически, опускаясь на кровать рядом с ним. Как будто даже мое тело действует под влиянием внешней силы. — К Рогу не побежим, — говорит он. — Нам нужно оружие, — возражаю я. — И ты не можешь знать, какое препятствие будет вокруг Рога. Я быстрый. Я могу оказаться на нем первым. — Нет. Мне приходится объяснить ему, что, если к Рогу пойдет он, я могу остаться без оружия и без него, но он продолжает спорить. — Ты бежишь, я прикрываю, — в конце концов уступает он. — Мы будем на противоположных сторонах. Тебе попытаются отрезать дорогу, — говорю я очевидное, на автомате. — Значит, обойдемся без оружия, — заключает он, снова возвращаясь к началу разговора. Я так от этого устал. — Мы должны слушать друг друга, — наконец говорит он, видя, что я не намерен соглашаться. — Мы не можем спорить так каждый раз. Давай договоримся: я доверяю твоим решениям, ты — моим, идет? Если кто-то из нас оценит происходящее и увидит возможность, другой должен подчиниться. — Просто скажи мне, что не станешь геройствовать, — качаю головой я. — Все эти дни вы только и делали, что пичкали меня знаниями о том, как выжить, а теперь ты ведешь себя так, как будто я самый слабый на Арене и собираюсь сделать все, чтобы меня убили. — Извини, — слабо говорит он, просто потому что я не оставляю ему выбора. Я знаю, что он останется при своем мнении. Дело не в том, что он мне не доверяет; доверяет — и доказывал уже не раз. Как он уже сказал, он не может не переживать за меня. Я только надеюсь, что в нужный момент в его голове что-то щелкнет и он сделает правильный выбор. После он, прямо как Ватсон, начинает пичкать меня указаниями о том, что делать в случае, если мы разделимся, а мне остается лишь молчать о том, что я понимаю, что он делает: пытается подготовить меня к тому, что я останусь один. Его слова исчезают в воздухе, не достигая цели. Сегодня я неблагодарный слушатель. Не могу не думать, не считать в уме, сколько у нас осталось, не представлять, что будет с нами завтра в этот самый момент. Заметив, что я не слушаю, он останавливается. — Прости. Я устал, — говорю я, испытывая лишь одно желание — забыться, не чувствовать и ни о чем не думать. — Наверное, перенервничал. — Тогда тебе стоит поспать, пока есть возможность, — говорит он, сомневаясь, а я не уверен, что если отпущу его, то увижу снова. — Ватсон сказал, что убьет меня, если я буду мешать тебе. Я зайду утром, — говорит он с нажимом, обещая. Понимает тоже. Он сжимает мою руку через одеяло, и уходит, выключив свет, делая это быстрее, чем может передумать, но впервые больше темноты меня страшит наступление утра. Закрыв глаза, я еще какое-то время не могу уснуть, прокручивая сценарии у Рога, но усталость неизбежно берет свое, и я чувствую, как меня медленно и тяжело затягивает в темную воронку сна. В следующий раз я прихожу в себя, только лишь когда под веками возникает кошмарная картина: я стою на освещенной опушке ночного леса, передо мной — оскалившаяся свора капитолийских выродков. Они подбираются все ближе, не оставляя мне выбора, кроме как пятиться назад. Один, два, три — я считаю шаги, попеременно крутя головой, но не сводя испуганного взгляда с тварей, которых слишком хорошо знаю. Позади меня — темная граница леса, куда не проникает даже свет полной луны, и я не знаю, что пугает меня больше — неизвестность за спиной или лающие пасти, неизбежно оттесняющие назад. Когда до леса остается несколько шагов, я слышу низкое утробное рычание — несколько хитрых тварей выходят из леса, окружая меня, и я бросаюсь уже навстречу смерти, но собаки не спешат нападать, словно ждут команды от своего вожака. Одна из псин выходит вперед и останавливается в паре шагов от меня, угрожающе наклонив корпус, словно вот-вот бросится, чтобы перегрызть мне глотку. С ее ощеренной пасти капает слюна. Ее рык вибрирует у меня в груди, заставляя леденеть от страха. Я смотрю в ее темные, налитые кровью глаза и откуда-то понимаю, что другие собаки не тронут меня, нет. Все в этой твари, в ее оскале и не по-животному осмысленном взгляде, говорит мне, что бояться нужно ее. Но я знаю, по опыту знаю: как только я решу бежать, мне конец. Внезапно псина запрокидывает морду и, пронзительно взвыв в унисон с сородичами, в два прыжка бросается на меня. Лапы ударяют в грудь, и я падаю на землю, придавленный ее весом. Я чувствую смрад дыхания на щеках, и она впивает в меня разумный взгляд, будто оценивает, и я с ужасом понимаю, что узнаю человеческие глаза. В следующий момент я собираю все силы, чтобы спихнуть ее с себя до того, как произойдет неминуемое, но черные уши уже пригибаются к голове, а вздыбленная шерсть становится короче, пока не оголяет молочно-белую кожу. Я тщетно продолжаю бороться, но бледные пальцы все равно находят мою шею, вцепляясь в нее мертвой хваткой. Задыхаясь, я пытаюсь отцепить их, но с каждым бесплодным рывком сил и воздуха становится все меньше, и я понимаю, что сопротивление ничего не даст. Тогда я закрываю глаза и позволяю себе умереть, потому что это означает окончание сна. Я просыпаюсь, хватая ртом воздух, и с размаху бью по тянущейся ко мне руке. Ведущая на балкон дверь распахнута, и в полосе рассеянного лунного света надо мной нависает тень, которая, как я не сразу соображаю, оказывается человеком, и, продолжая наступать, хватает мою руку и с силой отводит ее назад. Из моего рта вырывается крик; другая его рука впивается мне в горло, и я вскидываюсь, нанося удар туда, где должна быть его шея. Удар дезориентирует напавшего, и мне удается сбросить его с кровати. Снаружи раздается грохот; дверь открывается, отвлекая мое внимание всего на секунду, но, когда включается свет, в комнате уже никого нет и я тяжело дышу, глядя на пустое место перед собой. — Что случилось? — влетает в комнату Мена, следом за ней — Лестрад. — Здесь… кто-то был, — с трудом говорю я. — Кто-то пытался убить меня. — Что?! — Сюда можно проникнуть только из комнаты отдыха, — говорит он быстро, выглядывая на балкон. Он бросается в коридор, но возвращается ни с чем: — Там никого нет. Мена смотрит на меня долгим взглядом, как будто до нее доходит. — Я тоже никого не видела. Ты уверен, что это не очередной твой сон? — спрашивает она. Ах, вот оно что. Я не удостаиваю эту реплику ответом, не зная, что задевает меня больше — ее недоверие или то, что ей известно о моих кошмарах. Он подходит ближе и поворачивает мое лицо, дотрагиваясь до оставленных на шее следов. По его выражению, против обычного, невозможно ничего понять. С таким же успехом это могут быть следы моих собственных пальцев. Действительно, говорю себе я, все еще не отдышавшись. Что еще он должен подумать? — Где Ватсон? — спрашивает он у застывшей Мены, которая явно не привыкла к подобным потрясениям. — Его нет, — отвечает она, плотнее запахивая халат. — И где же он, когда должен быть здесь? — Я за ним не слежу, — обижается она. — Нужно разбудить врача. — Не надо, — говорю я; на смену ужасу от произошедшего приходит раздражение и смущение. — Со мной все в порядке. Он не успел ничего сделать. — Как он выглядел? — Что? — отзываюсь я, не сразу уловив вопрос; но, задумавшись, понимаю, что мне нечего ему сказать. — Я… не успел разглядеть. — Не успел разглядеть? — переспрашивает он без выражения. — Прости, что я был слишком занят тем, чтобы не дать ему придушить меня. — Хотя бы какого он был роста? Я судорожно припоминаю. — Не знаю. Как ты, может, ниже. Я… я ударил его по шее, должен был остаться след. Я не уверен… — Мы должны разбудить всех и найти того, кто это сделал, — говорит он без шуток. — Сейчас? — спрашивает Мена. — Перед Играми? Грег, подумай, какая суматоха начнется! О, какой кошмар! Два часа ночи! — причитает она, наверное, переживая о будущих синяках под глазами. Нельзя было напасть на меня пораньше? Кто бы это ни был, это очень умно — действовать в последнюю ночь перед Играми, когда не останется времени для выяснений. Теперь вычислить нападавшего будет проблематично — утром нас всех по отдельности отвезут на Арену, где мы облачимся в костюмы, которые скорее всего скроют след моего удара, если он вообще остался. — Нельзя этого так оставлять. <…> Что это было? Мне кажется, я тоже слышал звук. Мы выбегаем из комнаты, но ни в гостиной, ни в холле, естественно, никого нет. Лифты стоят, такие же молчаливые, как всегда. Несколько секунд я смотрю на них, а потом оборачиваюсь: — Мена права. Не нужно поднимать шумиху. Все решат, что я пытаюсь строить из себя жертву или, что еще хуже, что я и есть жертва. — Я попробую что-нибудь выяснить, — говорит Мена мягко, когда мы возвращаемся в комнату. — Но сейчас тебе лучше постараться поспать. За вами придут на рассвете. Я стараюсь подавить волну дрожи от этих слов. — Ты можешь спать в моей комнате, — предлагает Лестрад, когда она уходит. Я качаю головой. Вряд ли нападавший вернется, да и я не стану сбегать. Он закрывает балкон, проверяет замок и идет к двери, где выключает свет. Я сдерживаюсь, чтобы не попросить его остаться. Глупо. Но это оказывается не нужно: он садится на кровать, закидывает на нее ноги и указывает на место рядом с собой. Я нерешительно опускаюсь рядом. Он приподнимает руку, приглашая меня устроиться поудобнее, и, когда я нахожу комфортную позу, проводит по моему лбу, убирая челку назад. Его ладонь остается у меня на макушке, протягивать пряди меж пальцев, и это и правда успокаивает. Но не больше, чем его близость. От его водолазки пахнет дымом. Курил. Дурацкая привычка, но мне становится легче от мысли, что он тоже переживает. Палец замирает у меня на макушке, я чувствую как вздымается грудь под моей щекой; он вздыхает: — Когда я узнаю, кто это сделал, то сделаю то же самое с ним. Выходит, все-таки верит. — Разве ты не должен успокаивать меня? — Из нас двоих ты сейчас спокойнее, уж поверь мне. Сможешь уснуть, как думаешь? Я немного ерзаю, устраиваясь поудобнее, и заканчиваю тем, что обнимаю его поперек груди. Я попробую, — последнее, о чем я успеваю подумать, прежде чем следующие слова будят меня уже утром. — Майкрофт, — шепчет кто-то, гладя меня по руке, и мне не сразу удается очнуться ото сна. Я осоловело оглядываюсь, понимая, что в комнате еще темно. Что случилось? Уже? Нас должны были забрать на рассвете! — За мной пришли. Мне пора. Эти слова заставляют меня проснуться, и я удерживаю его за рукав. — Грег, я… — Ш-ш, — перебивает он, — скажешь мне это, когда встретимся на Арене. Если, конечно, не передумаешь. И он отцепляет мою руку и уходит, не оглядываясь, и, когда через секунду за ним закрывается дверь, его последние слова все еще звучат у меня в ушах. Я не передумаю, понимаю я.***
Некоторое время я лежу с открытыми глазами: разумеется, ни о каком сне не может быть речи. Все вокруг кажется странным, неприятно реальным, бросается в глаза в предрассветном полумраке. Мне нужно принять душ и одеться; делаю это механически. Вода недостаточно горячая, одежда натирает кожу; звук выдвигаемых ящиков режет слух. — Ты уже собираешься? Хорошо, — заглянув в комнату, кивает Мена — конечно, при полном параде даже в такой час. На ее разукрашенном лице ни намека на ночное происшествие; в движениях ни следа беспокойства. — Ты проводишь меня? — Раз уж я твоя сопровождающая, — улыбается она. — Ты готов? Позавтракать сможешь в катакомбах. Это место под Ареной, откуда трибутов поднимают на платформах, понимаю я. — У меня еще есть время? — Конечно, — обманывает она. Шурша юбками, Мена исчезает в коридоре, и я выдыхаю весь воздух из легких. Внутри меня все дрожит, но я не могу позволить страху взять верх. Ладно, Майкрофт. Соберись. С этого момента ты должен делать все, что от тебя зависит. У тебя нет права на ошибку. Ты готовился к этому моменту; ты к нему готов. Сжимаю зубы и оглядываю комнату, как будто вижу ее впервые. Выхожу в коридор, в гостиную, осматривая обстановку, впитывая каждую деталь места, в котором провел эту неделю, навсегда изменившую мою жизнь. Мой взгляд скользит по электронным панелям, на которых стремительно сменяются сезоны — как будто пленку заело на бесконечную перемотку. В черном провале водоема дрожит мое бледное отражение; я вглядываюсь в него, и оно отвечает мне тем же взглядом, что следит за мной с картины из комнаты Лестрада. Уже потом я вижу их — плавающих кверху брюхом в центре круга. Я бы улыбнулся, если бы только художник разрешил мне улыбку. — Готов? — спрашивает Мена, вернувшаяся в сопровождении двоих миротворцев. Мы поднимаемся на крышу, где нас уже ждет вертолет. Внутри меня обыскивают и вводят мне в руку датчик слежения. Я не чувствую боли, не отнимая взгляда от затемненного окна всю дорогу до Арены. Все происходит быстрее, чем можно надеяться. В катакомбах мы с Меной наконец остаемся одни. Она предлагает мне поесть, и я ем, потому что не имею права отказаться. После вносят мою форму. — Разве этим должна заниматься не Сатин? — хмурюсь я, когда она подает мне одежду. Это довольно тонкий облегающий костюм с длинными рукавами и высоким горлом, но я узнаю материал. Одна из новых разработок. Сохраняет тепло на холоде и защищает от жары. — Она сейчас с Грегом, — коротко отвечает Мена, отворачиваясь, чтобы я мог переодеться, а затем подает мне ботинки. Сперва я даже не понимаю, что именно меня в них смущает — простой кожаный верх на шнурках, достаточно высокие, чтобы защищать лодыжки, разве что подошва с шипованными протекторами выглядит странной. Я переворачиваю ботинок и резко бью носком по столу. Так и есть — с щелчком протекторы втягиваются внутрь, оставляя подошву абсолютно гладкой. Идеальной для… Я выдыхаю. Когда я уже одет, Мена оглядывает меня с расстояния вытянутых рук. — Ну вот, — улыбается она синими губами на которых, словно печать молчания, нанесен узор в виде капитолийского золотого орла, и стряхивает невидимые пылинки с моих плеч. Приятный женский голос объявляет о пятиминутной готовности. — О, — добавляет она, словно только вспомнив. — Чуть не забыла. — Она запускает руку под объемный воротник и, воровато оглядываясь, достает письмо. — Это тебе от мэра. Забыв злиться на нее за легкомыслие, я спешно разрываю конверт и пробегаю глазами по строчкам, в которых без труда узнаются витиеватые почерк и манера отца:«Надеюсь, они послужат тебе, как служили не одному поколению нашей семьи. Они достались мне от отца после его смерти, а ему — от моего деда, и с тех пор всегда были со мной как напоминание о том, что остался только я и больше никого за моей спиной. Настала твоя очередь принять их от меня».
Сжимаю губы: отец как всегда в своем репертуаре. Я подставляю ладонь, и Мена кладет на нее его часы на цепочке. Он никогда не расставался с ними, но только теперь я понимаю, что они значат. За мной никого нет — и все решения, какими бы неприятными они ни были, мне предстоит принимать самому.«P.S. За нас не беспокойтесь. Мы гордимся вами. Берегите друг друга».
— На Арену можно взять один талисман. — Она закатывает глаза: — Конечно, распорядители сначала не хотели их пропускать, все боялись, что внутри спрятано смертельное оружие, но в конце концов были вынуждены признать, что это просто часы. Стрелки на циферблате неумолимы.«Трибуты, пожалуйста, приготовьтесь к запуску».
Я поднимаюсь на платформу. Ужас, терроризировавший меня последние часы, словно только и ждал этого момента, чтобы вернуться с новой силой, но я не могу позволить себе сомнение. Вокруг меня смыкается прозрачный цилиндр. С толчком, платформа приходит в движение, поднимая меня на поверхность. — Удачи, — шепчет Мена одними губами, и секунду спустя в воздухе гремит самый узнаваемый голос Панема — голос диктора Игр:«Дамы и господа, Семьдесят Пятые Голодные Игры объявляются открытыми!»
Конец первой части.