Kasabian — Glass
Я ничего не вижу! Разве так должно быть? Нелепо, я успеваю запаниковать, прежде чем понимаю, что, попав на поверхность, не ослеп и не умер. Я все еще здесь. Все еще здесь. Нервы. Эта непроглядная пелена — всего лишь пущенный распорядителями туман. Так, ладно. Ладно. Не время для паники. У тебя еще остались другие чувства. Вдох. Непривычно стылый воздух посылает по телу волну дрожи и выходит наружу с паром. 58, 57, 56 секунд до старта — я слышу механический отсчет, но не вижу цифр в небе. Медленно поворачиваюсь на платформе, пытаясь различить происходящее вокруг. Главное сейчас не упасть. 50 секунд — туман постепенно рассеивается, а вместе с ним возвращается и способность мыслить ясно. Сквозь поволоку я вижу ближайших ко мне трибутов — Саммер и Аврелия, так же боязливо оборачивающихся на платформах. 45 секунд. Дымка рассеивается, открывая взгляду махину Рога. Напрасно моргаю, пытаясь навести фокус. Цель передо мной, но оценить расстояние все еще трудно. 40 секунд: сквозь завесу проступают тени деревьев. Нас окружает лес. Всего на миг, я позволяю себе выдохнуть с облегчением. По крайней мере, этого мы ожидали. 35 секунд — туман больше не скрывает силуэты остальных трибутов. В позах читается то же настороженное удивление. Хорошо: никто из нас не понимает, что делать. Плохо: мы на большем удалении друг от друга, чем я рассчитывал. Значит, бежать придется дольше, а времени подготовиться к тому, что пролегает между нами и Рогом, почти не остается. 30 секунд — я все еще не вижу препятствие, но слева от меня над лесом проявляются мрачные очертания гор. 25 — от тумана остается лишь легкая дымка. В небе видны цифры, но звук, с которым ведется отсчет, становится все громче и настойчивее, против воли заставляя паниковать.20.
Теперь, когда туман исчез, мы видим, что приготовили для нас распорядители. Замерзший пруд — словно темный провал, в центре которого парит вожделенный золотой Рог. Лед, абсолютно гладкий и чистый, практически не тронут трещинами… как если бы нас хотели убедить в его безопасности. Но последнее, что стоит делать на Играх, — доверять распорядителям. Каждый год очередную Арену возводят как сцену с искусственными декорациями. Воздух недостаточно холодный для такого льда, не говоря уже о том, что поверхность расположена под едва заметным уклоном к Рогу, который мой глазомер определяет без сомнений. Я думаю о том, кто еще мог догадаться, что протекторы на ботинках убираются внутрь. Наступать на этот лед опасно.15.
Я буквально вижу, как один мой шаг расчерчивает поверхность пруда паутиной и острые углы, взметнувшись, окрашивают Бойню красным. Моргаю. Лед по-прежнему цел, но, когда я поднимаю глаза и вижу Лестрада — по другую сторону пруда, метрах в ста от меня, — моя выдержка дает трещину. Ему нельзя к Рогу. Я знаю, что с такого расстояния ему не увидеть моего сигнала, но все равно мотаю головой в надежде на его натренированный глаз. Он не реагирует. Отсчет звучит как приговор, отдаваясь гулкими ударами в груди. Снова мотаю головой. Давай же. Давай. Бесполезно, думаю я с упавшим сердцем. Он меня даже не видит. Десять секунд. Мне не кажется. Он поворачивается к лесу. В голове, рожденная адреналином, проносится глупая мысль — о, как же он ненавидит меня сейчас. Но мой путь к Рогу абсолютно чист. Я могу это сделать. По льду раскиданы необходимые для выживания вещи, ценность которых увеличивается по мере отдаления от берега, но меня интересуют не они. Я вижу стол с оружием и прислоненный к нему лук. Это мой шанс. Краем глаза замечаю, что Аврелий справа тоже готовится к забегу. Пятисекундный сигнал бьет по ушам, отзываясь паникой во всем теле. Кто еще может мне помешать? Словно в ответ на вопрос, Мориарти в паре трибутов от меня ухмыляется, как если бы бросал мне вызов. Когда я принимаю стойку по направлению к Рогу, удивление на его лице — последнее, что я вижу перед тем, как сосредоточиться на цели.3.
2.
1.
Гонг!
Оттолкнувшись от платформы, я разгоняюсь по траве и позволяю подошвам сделать всю работу за меня, оставляя остальных позади. Время останавливается, умещая всю мою жизнь в эти несколько секунд скольжения. Когда до цели остаются считанные метры, воздух пронзают крики первых упавших под лед трибутов; к тому моменту, как я запрыгиваю на Рог, вокруг начинает твориться неразбериха, но я говорю себе не оборачиваться. Громче всего в ушах собственное дыхание. Я закидываю на плечо колчан с луком и судорожно обшариваю стол в поиске ножей. Где же? Где? Плевать. Я уже собираюсь схватить рюкзак и бежать, когда мое внимание привлекает что-то еще, и на мгновение я сомневаюсь. «Не стой!» — звучит в голове голос Ватсона. Краем глаза замечаю, что Руди уже почти у Рога. Не тратя время на раздумья, хватаю молот и, упав на колени, со всей силы бью по льду. Еще, еще, еще! Есть! Вскакиваю и, загребая молотом, скидываю все оружие и припасы, до которых только могу дотянуться, со столов в открывшуюся полынью. Руди, вскочивший на Рог в последний момент, застывает с киркой в руке, смотря на меня сумасшедшими глазами. Не сговариваясь, мы хватаем по первому попавшемуся рюкзаку и бросаемся в противоположные стороны. Перепрыгнув через полынью, я едва не оказываюсь в воде: лед под шипованными подошвами обламывается, как стекло, и я лишь чудом оказываюсь быстрее. Воздух пронзают крики: достигшие Рога натыкаются на мое препятствие, и а у меня на уме лишь как добраться до леса быстрее, чем до меня доберется их месть. Едва подумав об этом, я натыкаюсь на Шеппарда, который, едва завидев молот, бросается мне наперерез с раскинутыми руками. То ли услышав, то ли почувствовав, как лед проседает под нашим весом, я успеваю дернуться вправо, и предназначенный мне нож, просвистев мимо, находит новую жертву. Падая, Шеппард проламывает лед и с глухим криком оказывается под водой. Я оборачиваюсь на бегу и вижу яростный оскал Мориарти. Он готовится выпустить еще один нож, но я уже не смотрю, резко меняя направление. Берег совсем близко! Внезапный хруст обрушивает мои планы, и я резко падаю вниз. Моя правая нога проваливается под лед по самое бедро. Конец, проносится у меня в голове. Не давая себе передышки, роняю молот на лед и подтягиваюсь на руках с одной лишь мыслью: пожалуйста, только выдержи, — но в следующий момент вскрикиваю от боли. Подняв голову от чужого ботинка, вдавливающего мою руку в лед, я натыкаюсь на уже знакомый мне черный взгляд хищника, настигшего свою добычу. Меня. Боль от вонзившихся в мясо шипов нестерпима. — Далеко собрался, портняжка? — расцветает ухмылкой Мориарти. В этот момент он выглядит так, будто больше всего на свете рад нашей встрече. На ноже в его руке еще не успела засохнуть кровь предыдущей жертвы. Я сдерживаю дрожь и закусываю губу изнутри, отвечая ему со всей ненавистью во взгляде, на которую только способен. Я в безвыходном положении, — на колене, пришпоренный ко льду, — но не стану облегчать ему задачу. — Все еще напрашиваешься в компанию? — Т-т-т. У, как грубо, — качает головой он и давит сильнее. Я чувствую, как на глазах выступают горячие слезы. Рука пульсирует под ботинком. Черт, как же больно, думаю я, втягивая воздух сквозь сжатые зубы и говорю себе сосредоточиться на том, как лед обжигает ладони, на холоде, сковавшем ногу под водой, — лишь бы не зацикливаться на ужасной боли, которая вот-вот подчинит мой разум. От этого ты не умрешь. Мысль о холоде немного помогает. По крайней мере я могу думать. «Правило третье — всегда думай о том, что соперник может сделать дальше и как ему помешать». Взгляд падает на молот рядом с моей целой рукой. Нужно отвлечь Мориарти. — Не знал, что ты такой обидчивый, — тяжело дыша, я все же вкладываю в голос насмешку. — До сих пор не можешь пережить, что я не пожал тебе руку? На секунду мне даже удается его развлечь, пока в его глазах не вспыхивает понимание и он не бросает взгляд вниз. Поздно. Долбанув молотком по носку его ботинка, чтобы убрать протекторы, я со всей силы тяну его за штанину. Нелепый звук, с которым он валится на спину, звучит у меня в ушах, пока я собираюсь с силами и все-таки вытаскиваю себя на поверхность. У меня были хорошие учителя. Подобрав молот, я наконец вспоминаю про вежливость и возвращаю Мориарти любезность. — Прости, с собой не приглашаю, — наступив ему на руку, походя бросаю я. Внезапно откуда-то сбоку раздается женский вопль. Я оборачиваюсь, пытаясь сориентироваться в хаосе из криков и барахтающихся тел. И тут я вижу ее. Антея! В паре шагов от берега, не может выбраться из воды. Разумная часть меня говорит, чтобы я убирался в лес, но предсказуемо оказывается в меньшинстве. Оглядываюсь: Мориарти еще не поднялся, остальные слишком заняты тем, чтобы спастись или прикончить друг друга. Ватсон у экрана, должно быть, хватается за волосы, но я не могу оставить ее так. Оказавшись на суше, бросаюсь к ней, но тут же становится понятно, что мой запас удачи не бесконечен. Я как в замедленной съемке вижу, как в нашу сторону движется очень злой и очень безоружный Мейсон, очевидно не рискнувший ступить на лед, и что-то мне подсказывает, что спасать ее не входит в его планы. У меня всего секунда, чтобы выбрать — Антея или молот у меня в руке. Молот, который нужен Лестраду. Который очень нужен Мейсону прямо сейчас. Которым он, если я не буду думать быстрее, размозжит мне череп. Решение приходит само собой: отпущенный с размаху, мой подарок заставляет его согнуться пополам, — но этого промедления хватает, чтобы выдернуть Антею из воды, не думая о том, что этот бросок и так чуть не оторвал мне плечо. — Давай, вот так, — это совсем не легкая задача. Ее тяжелое дыхание звучит следом за моим, как будто мы оба побывали под водой и вытащили себя за волосы с того света. В следующий момент я вскакиваю, а она перекатывается, уходя от новой атаки Мейсона, который размахивает молотом, как обезумевшая мельница крыльями. Мы бросаемся в разные стороны: она — к Рогу, а я — в лес. Сперва я почти уверен, что Мейсон рванет за мной, но, слава Богу, тот отказывается от этой идеи. Черт. Черт. Бойня остается позади, но крики достигают слуха, выворачивая мне душу. Я перехожу с шага на бег, стараясь оторваться, то и дело оглядываясь, нет ли за мной кого, не замечая толком ничего вокруг. Мокрый ботинок хлюпает по земле. В боку колет. Дыхание срывается, заставляя заглатывать воздух. Мой разум в агонии. Мир крутится быстрее, чем бредут ноги. Что я наделал? О чем думал? Затыкаю уши, но это не помогает — крики все еще звучат у меня в голове. Когда я в очередной раз пробую бежать, то понимаю, что сил не осталось. В конце концов я просто бросаю на землю рюкзак, колчан и лук и упираюсь ладонью в ближайшее дерево. Рука опухла и горит так, словно ее сунули в костер. Я почти уверен, что меня сейчас вырвет. Это не я. Это место не для меня. Сейчас, в это время, я должен быть на фабрике, раскраивать тряпки с мелом и ножницами в руках. Этот лук — просто насмешка надо мной. Я не умею стрелять. Не умею выживать. Мой нервный смех, должно быть, сейчас на всех экранах Панема. Как вам такая шутка? Вот оружие, которое я так хотел достать. И что дальше? Дальше-то что? К черту все, потирая лоб, бормочу я. Где мне теперь тебя искать? Последнее, что я помню — как он побежал в сторону леса, а это почти по другую сторону от меня — и лишь допуская, что я сориентировался верно. Почему ничто и никогда не идет по плану?***
Я выпрямляюсь, только теперь осматриваясь, куда занесли меня ноги. Несмотря на день, видимость здесь оставляет желать лучшего. Где-то ухает сова — звук разносится эхом, вторя себе со всех сторон. Я вскидываюсь: вдруг хлопают крылья, и над самой головой проносится размашистая тень, от чего сердце чуть не уходит в пятки. Жуть. Напоследок птица вскрикивает, будто насмехаясь надо мной. Ладно. Это не лес вокруг Восьмого, пугавший двенадцатилетнего меня неизвестностью и неотвратимостью наказания. Это место наводит ужас само по себе. Я делаю несколько шагов, осматривая высокие, старые деревья, сбросившие почти всю листву. Стоя на мрачном отдалении друг от друга, они перемежаются с редкой хвойной порослью и высохшими кустами, — даже не верится, что это место когда-то могло дышать жизнью. Воздух здесь все еще подернут дымкой, как будто ветер принес с собой остатки тумана с пруда. Если бы мне не хватало драмы, я сказал бы, что попал в один из своих кошмаров. И снова, как и всегда, я в нем совершенно один. Что-то здесь совершенно, катастрофически не так — но я не могу понять что. Я прислушиваюсь к себе, ожидая очередную волну паники, но, похоже, что я окончательно перешел в режим выживания. Хорошо. Я чувствую себя лучше, просто вернув контроль над разумом, — зная, что еще могу следовать собственным указаниям. Что мы имеем: я недостаточно углубился в лес, чтобы чувствовать себя в безопасности на земле. Значит, нужно лезть наверх — и поскорее. Бойня может закончиться в любой момент. Я осматриваю деревья с дотошностью, которой не могу себе позволить, но которая, я надеюсь, спасет мне жизнь. Это меня не выдержит, то слишком низкое, это стоит на самом виду. Наконец я нахожу старую липу — достаточно ветвистую, чтобы устроиться с относительным комфортом, но при этом на редкость высокую, чтобы забраться на нее было плевым делом. Кроме того, если что, я смогу сбежать на дерево рядом. Пусть мои знания о лесе близятся к нулю, хочется думать, что у меня все же будет отходной путь. Представляю, как глумится надо мной Ватсон, сидя у экрана в Тренировочном Центре. Скорее всего, я все делаю неправильно. Мне нужно продолжать двигаться, идти, пока не сотрутся ноги, найти укрытие в глубине леса. Но я не могу — зная, что каждый шаг отдаляет меня от Лестрада. Мы договорились, что если разделимся, то встретимся у Рога послезавтра на рассвете. Раньше никак нельзя. В первые дни профи прочесывают округу в поисках ослабевших трибутов, которые не могли уйти далеко. Так что, как бы ни страдал Ватсон и все, кто на меня надеются, я остаюсь здесь. — Ах, — выдыхаю я, пробуя забраться на дерево. — Черт. Стоит пошевелить пальцами, и руку простреливает болью. Теряю время. Приходится распотрошить рюкзак в поисках чего-то, что могло бы помочь, — хотя бы бинта, но в нем лишь спальный мешок, кусок пленки, проволока и пластиковая бутылка на тридцать две унции. Разумеется, пустая. На самом дне оказываются спички и пачка крекеров. Так и слышу голос Главного Распорядителя: ни в чем себе не отказывай. Чертова боль не утихает, но, кажется, становится только сильнее. Я не собираюсь ныть на камеру, выпрашивая лекарство, хотя от этого меня удерживают лишь остатки гордости, которая в моем случае чаще, чем всегда, заменяет силу воли. Неужели те спонсоры, о которых говорила Мена, отказались от меня? Вряд ли — не после восьми баллов, — скорее всего, это Ватсон не хочет мне помогать. Ну конечно. Это его способ сказать мне, чтобы я шел дальше — пастух и дрессировщик в одном лице, будь он трижды неладен, но следом приходит запоздалая мысль: что, если он прав? Он, в отличие от меня, видит всю карту и знает местоположение каждого трибута. Что, если кто-то направляется в мою сторону? Бум! Я оборачиваюсь в испуге. Потревоженный, лес приходит в движение, как встрепенувшееся ото сна животное. Одна, две. Слышать пушки в реальности не то же, что по телевизору. Звук идет отовсюду, сотрясая небо над головой раскатами грома. Три. Четыре. Я ожидаю услышать пятый выстрел, но его не следует. Насторожившись, лес затихает не сразу, как и мой подскочивший пульс еще какое-то время гулко стучит у меня в ушах. Бойня закончилась. Выходит, четыре смерти. Меньше, чем обычно. Не знаю, должен ли испытывать облегчение по этому поводу, но мне точно стоит поторопиться. Часы говорят, что я всего лишь в сорока минутах от Рога — при условии, что возможный преследователь не вышел раньше. В сорока минутах от смерти. Я спешно устраиваю свои пожитки на спине и снова пытаюсь забраться на дерево. Что бы там ни думал себе наш ментор, я своего мнения не изменю. Пусть я умру от боли в руке, но не раньше, чем окажусь в пятнадцати футах над землей.***
Беру все, что думал, обратно. Боль в руке ужасна. Единственное, на что я могу надеяться, глядя на свои распухшие горящие пальцы, — что у меня хотя бы не сломаны кости. Кажется? И это Ватсон говорил мне о жалости. Видимо, чтобы добиться его сочувствия, нужно умереть от гангрены. На секунду я обдумываю эту мысль. Он остался без ноги, я останусь без руки. Что за команда мечты. Это так, по его мнению, мы будем в расчете? Что ж, возможно, ему следует вспомнить, что этот корабль еще никуда не приплыл и не приплывет, если я не смогу им управлять. В конце концов мне становится страшно смотреть на свою ладонь, и я прячу ее под рукав. В Восьмом, где руки тебя в прямом смысле кормят, их принято беречь, — и видеть свою в таком состоянии становится для меня шоком. Может быть, все не так ужасно, и я просто поддался панике. Я цепляюсь за эту мысль, как если бы после мучительного восхождения по стволу еще мог за что-то цепляться. Намокшая штанина отвратительно липнет к коже и заставляет вздрагивать от холода при малейшем дуновении ветра. Расположившись на дереве, я первым делом разворачиваю спальный мешок с одним желанием согреться и, может быть, отвлечь себя от неизбежных мыслей. О раненой руке. О Лестраде. О том, что мы могли сделать все иначе и сейчас мне не пришлось бы гадать, как он один в лесу без оружия, воды и тепла. При мысли, что он уже мог оказаться среди четырех погибших, мое сердце сжимается, отзываясь уколом боли. Головой понимаю, что это иррационально: я собственными глазами видел, как он побежал в сторону леса. Но что, если там он наткнулся на кого-то еще? Пытаюсь восстановить картину Бойни и расположение трибутов, но это только выматывает. Мне нужно перестать и сейчас же. Профи не стали бы на него нападать, а с большинством остальных трибутов он мог бы справиться голыми руками, уговариваю себя я. И, в отличие от тебя, руки у него целые. Скорее всего даже, он чувствует себя гораздо лучше, чем ты здесь. Иногда моя голова — мой злейший враг. В этих невеселых мыслях я едва не пропускаю момент, когда на соседнюю ветку приземляется парашют от спонсоров. Видимо отчаявшись на меня повлиять, Ватсон все-таки сжалился над моими страданиями: как бы я ни старался казаться равнодушным, для того, кто знает меня, все должно быть написано у меня на лице. Отвязав парашют, откручиваю крышку металлического контейнера. Мазь. Хорошо. Наношу ее на оставленные шипами раны и почти сразу чувствую облегчение. Подумав, рву парашют на части и сооружаю подобие повязки из полосок нейлона и шелковых строп. В отсутствие бинта сгодится и это. О. Где мои манеры. — Спасибо, — говорю я в пустоту, хотя не уверен, стоит ли благодарить тех, кто ставит деньги на мою жизнь. Что ж, может быть, Диамене и Ватсону станет приятно, хотя что-то подсказывает, что ему было бы приятнее, если бы я просто делал, что он говорит. Мою перевязку прерывают новые звуки, и я подскакиваю, наспех запихивая вещи в рюкзак. Звуки все приближаются, пока я не различаю дикие крики и хруст веток, как будто стая охотничьих собак загоняет оленя в западню. Занимаю наблюдательный пост на ветке и на всякий случай готовлю лук. Вопли не стихают и движутся прямо на меня. — Быстрее! Мне кажется, я узнаю голос. И правда: через минуту я вижу их — Сильвана и Тимбера, убегающих от… Это Пристес и Моран. Все мои инстинкты, о существовании которых я даже не подозревал, бьют тревогу. Тимбер не так быстр и, судя по всему, их гонят от самого Рога. Они проносятся мимо моего дерева. Я успеваю заметить, что у Тимбера в руках топор, тогда как у нее… А! Зацепившись за корень, он падает и уже не успевает подняться, когда его в два счета настигает и тянет за ногу Пристес. — Тимбер!!! Сильван, успевший убежать дальше, с криком оборачивается и бросается на помощь, но секунду спустя ему в горло упирается острие ножа Морана. Что я говорил? Западня. Пристес замахавается — продолжение кажется неминуемым, но раздается глухой стук, и путь булаве преграждает рукоятка топора. Тимбер изо всех сил сдерживает удар, пока острые шипы неумолимо приближаются к его лицу. — Попался? — спрашивает она возбужденно, в азарте от удачной погони, продолжая давить, но вдруг резко поднимает булаву, замахиваясь снова… В последний момент Тимбер дергается в сторону, и пущенная мной стрела вонзается ему в плечо. Черт! Я уже вижу, как Ватсон у экрана хватается за голову. «Выдал себя, так чего не попал?!» Тимбер вскрикивает, в шоке уставляясь на плечо, но этого хватает, чтобы заставить Пристес заозираться и увидеть, что я целюсь ей между глаз. Не долго думая, я выпускаю одну за одной три стрелы, и все четверо, опомнившись, бросаются врассыпную. Я успеваю заметить, что одна из стрел торчит у Пристес из спины. Проклятье! Наверное, в этот момент весь Панем видит, как я зол на себя. Теперь они знают, где я и что я стреляю из лука! Что, если они вернутся и приведут сюда всю свою свору? Когда первая злость проходит, я стараюсь мыслить рационально. Профи разделились. Чтобы собраться вместе им понадобится время. И даже если они захотят найти меня, у меня есть лук и двадцать стрел — не считая тех, что сейчас покоятся где-то в кустах. — Над меткостью придется поработать, — обещаю я мрачно, все еще злясь на себя. Тот спонсор или спонсоры, что у меня были, теперь серьезно подумают над тем, стоит ли продолжать поддерживать такого глупого трибута. Рука в кармане нащупывает отцовские часы: Игры длятся всего два часа, а я уже умудрился наделать ошибок на целую жизнь вперед. Представляю, как смеялся бы Лестрад, будь он здесь, со мной. Эта мысль вызывает у меня тень улыбки, но ненадолго. В небе гремит очередной залп. Что это значит? Кто-то умер от ранений на Бойне? Я закусываю губу, стараясь не отвлекаться от своего занятия и не подавать виду, продолжая закреплять растянутую между веток пленку. Если повезет, влага из воздуха осядет и к вечеру я смогу собрать немного воды. Ничего умнее в этих условиях мне все равно не придумать. Покончив с пленкой, я снова закутываюсь в спальник, успевший стать чуть влажным от тумана. Когда примерно четверть часа спустя раздается еще один залп, я почти не реагирую, только сильнее сжимаю зубы. Две пушки. Мысль о том, что Пристес и Моран все-таки добрались до Седьмых, съедает меня изнутри. Ты виноват. Без твоего глупого выстрела у них были шансы. По правде говоря, я не знаю, как воспринимать происходящее, не знаю даже, что думать. Рано или поздно все, кроме меня, должны умереть, и с моей стороны было бы наивно надеяться, что это произойдет без моего участия. Просто сейчас, когда я знаю, что кто-то почти наверняка умер из-за меня… Я не могу найти в себе скорби. Не могу найти даже потрясения. Смотря Игры, я всегда задавался вопросом, что чувствуют трибуты, совершая поступки, за которые нормальным людям было бы стыдно. Теперь я знаю ответ, но словно вижу себя со стороны и спрашиваю уже иначе: это Игры или это я? Прошло всего три часа. Неужели мне нужно было так мало?***
Я не мог найти развлечения лучше, чем винить себя за то, что оказался здесь, думаю я, наблюдая за движением капель по пленке. Прошло уже несколько часов, но с тех пор, как прозвучала шестая пушка, мир не пополнился новыми звуками, кроме голосов птиц и шелеста сухих листьев на ветру. Листья. Вот что не так. Я вглядываюсь в сумерки, но не вижу под деревьями опавшей листвы. От мысли, что абсолютно все в этом лесу рукотворно, но нереально, как сон наяву, заново становится не по себе. Если распорядители захотят, то смогут обрушить это дерево прямо сейчас — и так и сделают, как только зрителям станет скучно. Сглатываю. Знать об этом и чувствовать нависающую угрозу не одно и то же. Опустившаяся на лес темнота не помогает. Я плотнее закутываюсь в спальник и проверяю, как поживает рука, о которой во всем происходящем я умудрился забыть. Поразительно, но отек спал и следы шипов перестали кровоточить. Хоть какая-то хорошая новость. Как и то, что мне удается собрать пару глотков воды. Едва смочив язык, я понимаю, как сильно хотел пить все это время. Если так пойдет и дальше, утром я буду вынужден вернуться к пруду. Это самое последнее, что мне хочется делать, но отправляться на поиски воды кажется еще более гиблым делом. Многие трибуты до меня умирали, потому что замечали симптомы обезвоживания слишком поздно или полагались на силу воли. Решаю не есть, чтобы не делать себе еще хуже. Благо, тело редко посылает мне сигналы голода — хотя бы в чем-то у меня есть преимущество перед остальными. Наступление ночи неизбежно. Я закутан в спальник, как в кокон, — температура падает и сидение на одном месте не помогает. В слабом свете луны видны лишь очертания ближайших деревьев. Населяющие лес звуки в темноте звучат особенно громко, но в конце концов мне удается привыкнуть и к ним. Страх все еще здесь, в воздухе, в каждом вдохе, — стелется по ребрам холодным туманом, но к нему я привыкаю тоже. Даже если к этому моменту профи все-таки сбились в кучу и решат выйти на ночную охоту, найти меня высоко на дереве будет проблемой даже с фонариком. Единственное, к чему мне не удается привыкнуть — к мысли о том, что я не знаю, что сейчас с Лестрадом. Это глупо, но с момента, как мы встретились в первый день школы, я всегда имел хотя бы примерное представление о происходящем в его жизни. А теперь я даже не знаю, жив ли он. Я повторяю, раз за разом, слова успокоения, но оно так и не приходит. Гимн Панема, предваряющий объявление погибших трибутов, звучит как избавление и приговор. Неизвестность пугает, но хотя бы дает шанс. Если все закончится вот так, если он уже мертв… я не могу даже думать об этом. Что я буду делать тогда? Я сажусь выше, проводя ладонями по глазам. Может быть, меня сейчас покажут по телевизору. Какая глупая мысль… Но им должно быть интересно, как я отреагирую, узнав, что Седьмые погибли из-за меня. До сих пор я давал им равнодушную картинку, но с наступлением ночи что-то во мне поменялось, как будто ее покров, скрывший меня от их алчущих зрелищ взглядов, ослабил мою оборону. Этого не будет. В небе, отбрасывая длинные отсветы, вспыхивает огромный герб Капитолия. Когда гимн затихает, герб исчезает, оставляя после себя пустое темное полотно, и все мы знаем, что последует дальше. В небе появляется фотография первого погибшего. С цифрой 1 под ней. Аврелий. Я чувствую, как мышцы на моем лице приходят в движение, и говорю себе не подавать вида. Это не то, чего я ждал. Профи погиб в первый день? Немыслимо! Но мои размышления обрываются, когда в небе загорается следующее фото. Пристес! Против воли, я хватаюсь за рот, заглушая рвущийся наружу звук. Это моя стрела? Я убил ее? Вот она отдача, которой я ждал. Ты не знаешь. Может, это Тимбер, приходит на помощь разум. Ты не знаешь, что случится дальше. Впивая ногти в ладонь, я жду следующих фотографий, надеясь, что за неимением вестей от ментора, они помогут мне разобраться. Парень из Шестого. Пытаюсь вспомнить, когда видел его в последний раз. Легковесный, он тоже рискнул побежать к Рогу, но, очевидно, ему повезло меньше меня. Я жду, что следующей появятся фотография кого-то из Седьмого, но этого не происходит. Девятый! Лестрад жив. Лишь теперь я осознаю, в каком напряжении был все это время и какими глупыми были мои опасения на его счет. С оружием или без, он не был на Бойне, получил преимущество во времени и уже точно нашел бы, как ему разобраться в лесу. Еще один парень из Девятого. Милстоун, кажется. Что ж. Оба были сильны и неудивительно, что с ними захотели расправиться первыми. Я стараюсь не думать о том, что с их весом они, возможно, провалились под лед, потому что не могу отделаться от ощущения, что это я виноват во всем, что произошло на Бойне. Как будто, раскусив замысел распорядителей, я подставил остальных. Лестрад на это сказал бы, что мир не крутится вокруг меня — и был бы прав. Шестым погибшим оказывается парень из Десятого. Мне жаль всех троих. Я вспоминаю, как они загородили собой Эша — там, в комнате ожидания перед испытанием с распорядителями. Они были такими же жертвами обстоятельств, как мы, — наверное, были неплохими людьми. На их стороне была сила. Но, к сожалению для них, этого недостаточно против профи. И против тебя, звучит жестокая мысль. В небе вспыхивает герб Капитолия, но, как только затихают финальные фанфары, лес снова погружается в темноту. Через пару минут успокаиваются и его звуки, и я тоже готовлюсь ко сну. Выпив воду, закрываю спальный мешок на молнию с одной надеждой, что не грохнусь с ветки во сне. Может, мне удастся уснуть, — теперь, когда наступила хоть какая-то известность, усталость берет свое. Когда я позволяю себе расслабиться, перед глазами все еще стоит самодовольное лицо Пристес с фотографии в небе, а потом я вижу ее в том красивом платье с интервью, смущенную вниманием мальчика, который ей нравится. Поступив в Академию, она наверняка представляла, как однажды наденет на голову корону победительницы. И когда Жатва выбрала ее из числа других выпускников… думала ли она хоть на миг, что все закончится для нее так, в первый день? — Прости, — шепчу я.***
— А, вот и ты. Славно, славно. Перед тем как забрать набитую для него трубку, мужчина на секунду накрывает нежную руку ладонью. Какое удовольствие, что эти холеные пальцы больше не вздрагивают под его прикосновениями. Не рвутся из его хватки в иллюзии свободы. Да и что есть свобода в нашем мире, где у всего есть свой хозяин, пусть даже неочевидный? Он называл это библейским уроком смирения — подчинись, чтобы возвыситься, — и сам следовал ему неустанно. — Я уж было решил, что ты пропустишь все самое интересное. Длинные пальцы подносят к трубке зажженную спичку. Он с наслаждением затягивается и откидывается в кресле, бросая невидящий взгляд на экран, где ведущие покатываются со смеху. — Будь лапочкой, подбавь звуку. Один из них — Фликерман, — подается вперед, держась за живот; другой, не успев ухватиться за край стола, все-таки падает со стула. В объекте веселья сомневаться не приходится — в углу экрана все еще повторяют кадры сегодняшней Бойни. Уцепившись за стол локтем, ведущий со смехом выныривает на поверхность. Антенки на рыжей голове возбужденно покачиваются из стороны в сторону. — Ты как хочешь, Цезарь, а я, пожалуй, продолжу вести эфир так, — предупреждает он. — На случай, если это не последний сюрприз от Майкрофта Холмса. — Что ж, дорогие друзья, если вы смотрели Интервью, то вполне могли ожидать подобного исхода. — Скажи это профи! — вставляет Юпитер с визгливым смехом, пока две пары рук водружают его круглое тельце обратно на стул. — Ну, да ну их. Я готов забыть о фаворитах, лишь бы еще раз взглянуть на то, как Майкрофт Холмс оставляет их с носом. Признавайся, уже болеешь за этого парня? — Нет, нет, и нет, — качая головой, поднимает ладони Цезарь. — У меня нет и не может быть любимчиков. В ответ на эту отповедь, его коллега закатывает глаза и, отгородившись ладонью, шепчет для зрителей: «врёт». — Ну, как хочешь, — все так же возведя глаза, жеманно качает головой он и капризно косится на Фликермана. — А я, пожалуй, заведу себе одного. — Ты неисправим! Не заставляй дорогих зрителей думать, что мы предвзяты. — О, да они поймут, — вмиг повеселев, отмахивается Юпитер. — Сегодня во всем Капитолии не найдется человека, который не был бы хоть немного влюблен в нашего Айсмена. Мигнув бровями прямо в камеру, ведущий расплывается в сияющей улыбке. — Как-как? — театрально переспрашивает Цезарь, словно не расслышал. — Айсмена, — только теперь отвлекшись от заигрываний с публикой отвечает Юпитер. — О, Цезарь, дорогуша, тебе стоит чаще выходить из студии, так и заработаться недолго! Весь город только об этом и говорит. Даже жаль, что не я придумал, — вздыхает он. — Пожалуй, последую твоему совету. Айсмен. А что, совсем не плохо. И что немаловажно, — поднимает палец Цезарь, — вполне заслуженно. — Заслуженно? — оскорбленно оборачивается соведущий. — Не хочу тебя расстраивать, дорогуша, но сейчас он популярнее, чем мы с тобой. Так-то. — Что ж, боюсь, тут ты можешь быть прав, Юпитер, но Майкрофт должен знать, что я так просто не сдамся. Как, надеюсь, и другие трибуты. Кстати о них, — сорокалетний опыт не проходит даром, и Цезарь запросто меняет тему, вмиг становясь серьезным. — Мы можем еще долго признаваться в любви Майрофту Холмсу и смаковать лучшие моменты Бойни, но кроме нее сегодня произошло еще немало интересного и… даже трагичного. — Как? — хватается за сердце Юпитер. — Я говорю о смерти фаворитов. — Ах, об этом, — весело отмахивается тот, но спохватывается и делает трагическое лицо. — Что ж, давайте посмотрим сами. Камера на миг застывает на нем, когда он проводит двумя пальцами по щекам, изображая слезы. На экране возникают кадры из леса: четверо трибутов бросаются прочь от летящих в них стрел. Вскоре съемка перестает следить за двумя из них, сосредотачиваясь на парне и девушке, рванувших в противоположную сторону. Пробежав несколько сотен метров, девушка — Пристес, — останавливается и тяжело опирается на булаву. Она пытается завести правую руку за спину, и с удивлением смотрит на свои окровавленные пальцы. Камера берет крупный план и становится видна причина заминки: у нее из спины, под левой лопаткой, торчит древко стрелы. Рана не смертельная, но требует немедленной помощи. — Моран, — не оборачиваясь к парню, зовет она. — Стой. Меня зацепило. Он возвращается. — Дерьмо, — девушка оборачивается через плечо, пытаясь рассмотреть рану. — Чертов Холмс. Откуда у него вообще лук? — Она тяжело дышит: непонятно, от злости или от боли. — Выглядит дерьмово? — не то вопрос, не то утверждение. В голосе испуг и надежда, но Моран не спешит с ответом, рассматривая рану. — Сможешь вытащить? <…> Посмотри, в рюкзаке может быть бинт. Он наконец кивает и ободряюще сжимает ее здоровое плечо. — Хороший ты все-таки парень, — вздохнув, говорит она, пока Моран за спиной копается в рюкзаке. — Даже жаль, что все время молчишь. Это ведь не с рождения у тебя? — В том, как она продолжает говорить, угадывается неумелая попытка успокоить себя, а может, и зрителей. С ней все в порядке. — Слышала, такое бывает от сильных потрясений… В рюкзаке и правда находится бинт. Повертев в руке, Моран бросает его обратно. Может, еще сгодится. — Что, не нашел? Черт. — Она оборачивается через левое плечо, не сразу замечая нож в его правой руке. — Что ты? Удар — и лезвие входит ей между лопаток. Захрипев, Пристес падает на колени. Из застывшего в вопросе рта хлещет кровь. Секунду спустя она валится на землю. Моран выдергивает из-под нее булаву и, подхватив рюкзак, уходит, так и оставив нож торчать у нее из спины. Несколько долгих минут, которые она проводит между жизнью и смертью, камера и зрители остаются с ней. Смерть на Арене не всегда бывает стремительной и легкой. Неожиданной? Да. Мало кто из трибутов бывает к ней готов. По ее щеке скатывается слеза. Мужчина у экрана затягивается, пропуская сквозь пальцы мягкие как шелк пряди. Смирение — урок, за который иные гордецы расплачиваются ценой собственной жизни. Распорядители дают залп. За кадром звучит почтительный голос Цезаря: — Спи спокойно, Пристес, храбрая девушка из Дистрикта 2. Мы никогда тебя не забудем. Ложь. Планолет уже в небе, готовится забрать ее тело, когда в кадре появляется другой трибут. На случай, если кто-то не узнал любимчика публики, информация на экране подсказывает, что это Аврелий из Дистрикта 1. При виде мертвой Пристес на его лице отражается неподдельное удивление, даже оторопь. Он склоняется над ней, как будто нуждается в подтверждении ее смерти, но все, что его интересует — нож. Ей, в отличие от него, оружие уже не понадобится. Вытерев лезвие о ее одежду, он уже собирается уйти, когда натыкается на другого трибута. — Мейсон, — выдыхает он, стараясь скрыть испуг. — Это ты. Вместо ответа Мейсон отталкивает Аврелия и падает на колени перед телом, шаря по нему ладонями, как будто это может вернуть ее к жизни. — Прис, — его сотрясают рыдания. — Вставай, глупая ты корова… Мы должны идти дальше… — Она мертва, — говорит Аврелий. Красивый трибут, сильный, но какой же глупый. Только идиот поставит на него свои деньги. Мейсон поднимает на него полные слез глаза. Переводит взгляд на нож в его руке. — Ты убил ее… — Один вид его искаженного гневом лица заставляет другого трибута пятиться. — Что? Я не… То, что происходит дальше, ведущие позже назовут досадным недоразумением. — Ты убил ее! То, как сопротивляется Аврелий, ведущие позже назовут образцом ведения ближнего боя, но это не помогает. Годы, проведенные в Академии, не готовили его ко встрече со слепой яростью, да и что может нож против молота? Он не сдается до самого конца. Когда его наконец забирает планолет, некогда крепкое тело свисает с металлической клешни словно тряпичная кукла. В студии воцаряется пораженное молчание. Наконец Юпитер заговаривает первым. — Не повезло. — Думаю, ты согласишься со мной, Юпитер, что сегодняшний день станет ответом для тех, кто обвиняет распорядителей в том, что Игры стали слишком предсказуемыми. — Больше того, Цезарь, произошедшее лишь доказывает, что так называемые профессиональные игроки не могут чувствовать себя в безопасности. Я твержу это каждый раз, но кто меня слушает? — И ты как всегда прав. Полагаю, пришло время подвести итоги первого дня: шесть смертей, восемнадцать трибутов живы, один из них тяжело ранен. — В углу экрана появляются кадры, на которых один из трибутов зажмуривается в немом крике, пытаясь зашить рану на боку. — Что ж, посмотрим, что принесет нам завтрашний день. — И ты забыл упомянуть о еще одной проблеме. — В ответ на вопросительное лицо Цезаря, соведущий разводит руками. — У трибутов почти не осталось продовольствия. — И куда же оно делось? — изображает недоумение Цезарь, но ответом ему становятся кадры, где Майкрофт Холмс сбрасывает вещи со столов в полынью. — Да, — улыбается Юпитер, — можно смотреть вечно на огонь, воду и то, как Майкрофт Холмс не оставляет соперникам шанса. Я всегда говорил, что Голодные Игры должны быть голодными и, кажется, наш Айсмен в кои-то веки со мной согласен. — Что заставляет предположить, что остальным трибутам придется в срочном порядке учиться охоте. — Кстати об охоте, Цезарь, дорогуша. Мы не упомянули о другом нашем интересном участнике, который, между прочим, успел собрать вокруг себя группу приспешников. — И это?.. — Джим Мориарти, собственной персоной. На мой скромный взгляд, и даже не спорьте, он вполне может составить конкуренцию нашему Айсмену. — Думаю, после их столкновения на льду это неизбежно. Предлагаю прерваться и еще раз насладиться этой встречей. Видео в углу увеличивается, пока не заполняет весь экран. Вот Майкрофт Холмс проваливается под лед и взвывает от боли, но уже через пару минут с блеском выходит из ситуации и возвращает долг. Следом кадры сменяются, и Мориарти, уже в лесу, раздает указания новоиспеченным союзникам. В углу экрана появляются имена участников альянса с номерами дистриктов напротив них. — Вольти, — командует Мориарти, — следишь за костром. Джаспер — он передает ему нож, — будешь на стреме, пока мы с Молчуном и Куколкой шерстим округу в поисках заблудших овечек - на случай, если объявится кто-то еще... — Бросив взгляд на Морана, он вдруг вспоминает: — Где ты говоришь взял булаву? А впрочем, неважно. Довольно разговоров, выдвигаемся, пока не стемнело. — А что насчет Холмса, Эм? Он не мог уйти далеко. Если поторопимся, то еще успеем его достать. — О-о, — довольно удивляется Мориарти, — я смотрю ты уже точишь на него зуб… Джаспер кивает на его замотанную руку. — А ты — нет? Из-за этого придурка мы остались без еды, а мое копье теперь на дне пруда! — Вот поэтому, мой лохматый друг, мы идем на охоту, а ты остаешься здесь, — примирительно улыбается Мориарти. — Легче всего поймать жертву, когда та ничего не подозревает. Да и говорят, от страха мясо становится невку-усным, а я ой как не люблю, когда что-то портит вкус добычи… — Он прикрывает глаза, как будто уже предвкушает развязку. — Так что пусть пребывает в уверенности, что ему ничегошеньки не грозит. Верно говорю, Молчун? Тот не отвечает, лишь закидывает булаву на плечо, молча направляясь прочь. — Пока-пока, — машет рукой Мориарти. — Не скучайте, детки, папочка вернется с ужином. А если этот предатель Мейсон сунется сюда… Что ж, удачи! — Попахивает заварушкой! — потирает маленькие ручонки Юпитер. — Что ж, все мы слышали обещание Джима Мориарти. Несколько самонадеянное, ты так не считаешь? Оба трибута отличаются незаурядным умом, и после того, что мы видели сегодня, не думаю, что Майкрофт Холмс так запросто позволит обвести себя вокруг пальца. Уж не с этим ли связано это тактическое отступление Мориарти? — Кто-то испугался нашего ледяного мальчика, — улыбаясь, поигрывает бровями Юпитер. — Ну да предлагаю все же не делать поспешных выводов, и вам, дорогие зрители, прежде всего. Впереди еще много времени, и кто знает, за кого мы будем болеть через несколько дней? — Твоя правда. Не забываем, это Квартальные Игры. Даже интересно, как скоро наши умники и умницы догадаются, какой сюрприз приготовили для них распорядители?.. Следуя его словам, камера переключается на спящего Майкрофта, звезду первого дня. Мужчина у экрана выпускает облако дыма.***
Когда я закрываю глаза, сон распахивает свои объятия, и я отдаюсь ему со всем смирением, на которое способен, даже зная, что меня ждет. Небо и земля теперь смешались в абсолютную глухую тьму, и я парю посреди нее. Где я? Я пытаюсь задать вопрос, и он звучит, но лишь в моей голове. Я спрашиваю, снова и снова, но, кроме меня, здесь никого нет. Отчаявшись получить ответ, я вдруг замечаю крошечную голубую точку, которая становится все больше и больше, приближаясь так, что кажется, что сейчас она ударит прямо в меня. Но, прочертив темноту, огонек падает в пустоту подо мной и, отскочив пару раз, как камушек, замирает на месте, озаряя стволы ближайших деревьев. Я все еще в лесу. Огонек — звезда — вспыхивает ярче, тянет к небу ярко-голубое пламя, словно ледяной костер, растет, пока не приобретает очертания человека, девушки. Свет гаснет, остается лишь слабое сияние в темноте. Пристес стоит передо мной — в том же платье с узором из планет и созвездий, мерцающих теперь голубым светом. Вглядываясь в ее лицо, я ожидаю увидеть осуждение, но она выглядит как всегда, с этой своей высокомерной улыбкой, спокойная и надменная, даже зная, что я стал причиной ее смерти. Она ждет. Голубое сияние так и манит подобраться ближе. — Почему ты здесь? — слова не встречают преграды теперь, когда мне есть, с кем поговорить. — Почему ты здесь? — подняв бровь, спрашивает она, словно эхо, и отворачивается, побуждая следовать за ней, уводя за собой свет. — Нужно особое приглашение? — напоследок обернувшись, бросает она и исчезает, спустя секунду возникая меж деревьев неподалеку. В моей голове столько вопросов, но меня волнует лишь этот свет. Я знаю, что должен пойти за ней.