The Cure — Cold
На Арене можно обнаружить, что некоторые ситуации, которые раньше показались бы тебе смешными, оставляют после себя навязчивое горькое послевкусие. Все те же люди, с которыми происходит все то же самое, мы обнаруживаем, что все человеческое неизменно играет против нас. Все реакции, чувства, мысли, — лишь дополнительные монеты в копилку наших слабостей. Так странно: раньше я думал, что трибуты такие, потому что Игры вытравливают из них все живое, но теперь, когда я сам здесь и вижу, что, оставаясь человеком, ты лишь уменьшаешь свои шансы, я начинаю склоняться к мысли, что перестать им быть — это такой же выбор. Надо сказать, весьма отрезвляющая мысль. — Майкрофт! Ты не мог бы не ерзать по мне? — цедит Лестрад сквозь зубы. — А! Слезь с меня сейчас же! Господи Иисусе! — Почему? — деланно удивляюсь я, хотя причина мне более чем очевидна. — Мне здесь нравится. Отсюда открывается чудный вид… Его лицо под моим выражает всю муку, какую только доводилось испытывать человеческому виду за свою недолгую историю, так что я упираюсь ладонями по бокам от него, собираясь слезть. — Нет, стой, — шипит он, спохватываясь. — Переигрываем. Лучше не двигайся. Да, так будет гораздо лучше… Я закусываю губу, пытаясь не рассмеяться. Его бедро упирается мне в эрекцию, так что я в том же, а может, даже более печальном состоянии, но, честное слово, видеть, как он бесится и извивается, того стоит. Не то чтобы он был невинен, напрашиваясь на это всю ночь. — Майкрофт, черт тебя! Хватит смеяться! Ты… создаешь лишнюю вибрацию! После этих слов я, конечно же, уже не могу сдерживаться, и он грубо спихивает меня с себя, насколько позволяет пространство расстегнутого спальника, связавшего нас крепче, чем дружеские узы. — Здесь мне нравится даже больше, — смеюсь я, когда уже он оказывается сверху, но почти сразу затыкаюсь: — Твоя нога! — Да? — невинно спрашивает он и выгибает бровь. — Ты чем-то недоволен? Наши лица непозволительно близко друг к другу. Я поднимаю голову, потираясь своим носом о его. Смех, который мы не можем сдержать, вибрирует между нами, отзываясь теплым чувством в груди. Утреннее солнце добавляет румянца его сонным чертам, сияет как гало вокруг его всклокоченных волос, и у меня заново захватывает дух от того, какой он… — Красивый, — шепчу я, взяв его лицо в ладони; и это разом лишает ситуацию юмора. Если уж на то, я теперь и не вспомню, что нас так рассмешило. Мы смотрим друг на друга, не отрываясь, пока у меня не начинает ныть сердце. Улыбка сползает с его лица, но он не сводит с меня потемневших глаз, пытаясь впитать каждую черту. Пытаясь сказать мне без слов то, что я и так знаю, потому что ощущаю это тоже. Еще две недели назад все было иначе, но сейчас у меня такое чувство, что те люди остались в дистрикте жить той жизнью за нас. И раз мы не вернемся, может быть, думать так имеет смысл. Их вчерашний разговор с Сильваном не мог не натолкнуть меня на мысль, что мы опять неправильно распоряжаемся немногим оставшимся у нас временем. Но потом, может, я лишь хочу поддаться слабости. Потому что это почти пугает — напряжение между нами. Притяжение между нами. Я глажу его по волосам, скольжу взглядом по лицу, давая ему выбрать одно из двух. Сопротивляться этому трудно; и у меня самого уже не остается сил. Грег выбирает первое, отталкиваясь от моей груди, так что спальник трещит по швам. У этого утра горький, горький вкус. Он вылезает на воздух и долго стоит, отвернувшись, надавливая запястьями на веки. У меня самого за ночь сел голос: во рту сухо как в пустыне, горло саднит. Сверившись с часами, хмурюсь: снаружи необычайно тепло для семи утра на Арене. Спальник неприятно обдает ноги влажным жаром, и я спешу вывернуть его на просушку, игнорируя вспышку боли, выстрелившую в виски при резком подъеме. — Черт, — бурчит он себе под нос, так что я едва слышу, и потом громче: — Дерьмо! Ненавижу это место. Ненавижу! Он пинает кучу иголок, и из нее, потревоженные, в разные стороны расползаются муравьи. — Все бы сейчас отдал за холодный душ, — признает он, и наши взгляды одновременно находят пленку, которой мы собираем воду. На ней почти ничего не набралось за ночь. Из прострации меня выводит кашель Сильвана. — Простите, парни, но с душем придется повременить. Эта вода никуда не годится, — в доказательство Тимбер высовывает побелевший, сухой как пергамент, язык. Но мне объяснять не нужно. Сколько ни пей талую воду, жажда здесь никогда не проходит, и, если честно, от ее привкуса меня уже тошнит. — И тебе доброе утро, — хрипло салютует Лестрад. — Как ты угадал, что я люблю, когда меня будят хорошими новостями? — Все для тебя, солнышко. — И что ты предлагаешь? — перебиваю я. Их дружеская перепалка может подождать. Меня пугает мысль, что мы слишком далеко ушли от пруда; что, если это единственный источник воды? Да, животные тоже должны где-то пить, но это капитолийские животные на капитолийской Арене. Я не удивился бы, если бы они появлялись из-под земли. — Не терять времени и отправиться на поиски воды сейчас. — Звучит как здравая мысль. А другие есть? — Если мы не поторопимся, то очень скоро у нас не останется и этих. К тому моменту, как мы выдвигаемся, решив пропустить скудный завтрак, настроение у всех подавленное. Мы почти не разговариваем; изредка тишину нарушает надрывный кашель Сильвана. Тимбер хмурится, но в наших условиях мы мало что можем сделать, особенно когда у нас есть более насущные проблемы. Вдобавок ко всему, примерно к девяти утра мы отмечаем, что воздух нагревается непривычно быстро по сравнению с предыдущими днями. — Черт, жарковато, — стягивая верх, бормочет Тимбер. Словно в ответ, начинает накрапывать морось. Лес становится гуще и резко уходит вниз. Ближе к десяти редкие лиственные деревья и кусты начинают покрываться зеленью и от непролазных папоротников идти становится тяжелее. У меня почти не остается сомнений, что распорядители сдвинули сезоны, решив, что стали слишком предсказуемыми, но я держу эти мысли при себе. Легче от них не станет. Я замечаю, что Сильван нет-нет да неосознанно растирает грудь, но продолжает идти молча — не хочет никого подводить. — Остановимся, — глядя на него, наконец говорит Грег. — Что случилось? — обеспокоенно оборачивается Тимбер, взглядом безошибочно находя друга. — Тебе плохо? — Все нормально, — отвечает тот сквозь зубы, и не думая останавливаться, но Грега таким не проймешь. — Нет, не нормально, — настаивает тот. — Останавливаемся. Нет никакой пользы в том, что ты свалишься чуть позже, когда мы будем уже на жаре. — И он, между прочим, прав… — Спасибо за беспокойство, но со мной правда все хорошо… — принимается спорить Сильван, и я чувствую, что это затянется надолго. Но мы хотя бы остановились. Грег честно пытается проявлять терпение. — Сильван… — Шш! — вдруг перебивает нас Тимбер, поднимая палец вверх, и сводит брови к переносице. — Вы тоже это слышите? Мы напрягаем слух. Вначале я не различаю ничего, кроме щебетания птиц, но потом… Тимбер первым бросается в сторону звуков. Мы спешим за ним. По дороге я нечаянно ударяю Грега веткой, и мы смеемся. Вода! Как мало нам нужно, чтобы мгновенно забыть обо всем. Так метрах в ста пятидесяти от нас мы находим бьющий из земли родник. Стекая по каменистым выступам, вода попадает в извилистое русло и, превратившись в ручей, стремится дальше покуда хватает взгляда. Тимбер протягивает Сильвану наполненную бутылку и сам жадно припадает к источнику. — Черт, никогда бы не подумал, какой вкусной может быть вода, — пыхтит он, вытирая мокрый подбородок тыльной стороной ладони, и вдруг начинает икать, чем здорово развлекает нас следующие несколько минут. Выходит, наш путь окончен. Напившись, неподалеку мы находим удобное место для лагеря — овраг скроет костер, густая хвоя — дым, а ручей станет источником не только воды, но и пищи. Даже Сильвану от этой новости, кажется, становится лучше: по крайней мере когда Лестрад подкидывает в руке кусок мыла, зовя меня мыться, на его лице расцветает хитрая улыбка. Ах, да — их вчерашний разговор, будь он неладен. Я и без его знающего взгляда чувствую себя выставленным напоказ. Именно эти размышления прерывает Лестрад, тыча меня в бок, когда мы направляемся к роднику. — У тебя слишком озабоченный вид для того, кто не мылся всего три дня. Это не смешно, хочется сказать мне. В мире больше не осталось смешных вещей, а уж его шутки в этот список никогда не входили. Не получив желаемой реакции, он обгоняет меня и добавляет, поворачиваясь всем телом: — Я не спросил тебя вчера… Ты ведь не против моей компании? — Несколько поздновато спрашивать, не находишь? — Я не… — хмурится он, после чего обида в его голосе неподдельна: — Майкрофт! Ты же несерьезно, правда? — О, да, — отвечаю я невпопад и, оставляя его мучаться, первым направляюсь к воде. Пока умываю лицо, он нерешительно мнется рядом, и мне приходится сдерживать смех, потому что нерешительный Лестрад сам по себе может стать шуткой года. Готов даже поспорить, что это рекордно долгое время между тем, как он решал раздеться и оказывался без одежды. — Что? Тебе нужно разрешение, чтобы раздеться? — Иногда ты бываешь таким странным, — говорит он, прежде чем скинуть обувь и стянуть нижнюю футболку. Я опускаюсь на покрытые мхом камни и складываю руки на коленях, чувствуя, как холодная вода промокает ткань — в жизни не думал, что когда-нибудь соскучусь по этому ощущению. Мы на Арене всего трое суток, но кажется, что они тянутся вечность. Нагота! Кого мы здесь этим удивим? Неосознанно бросаю взгляд на ближайшее к роднику дерево, где могла бы и наверняка притаилась камера. Что ж, если мне не суждено насладиться зрелищем, пусть это хотя бы сделает кто-то другой. За футболкой следуют штаны. Он остается в одном белье, и я вскидываю бровь. Более чем говорящий жест. — Я… А ты не собираешься раздеваться? Между прочим, мне неловко стоять здесь голым. — Да? — переспрашиваю я только ради того, чтобы он уловил, насколько я не убежден, и стряхиваю воду с пальцев. — Неловко? Ты уверен, что правильно понимаешь значение этого слова? — Ха-ха. Похоже, я дурно на тебя влияю, иначе как объяснить этот внезапный дар комедианта. Давай, снимай это, — ухмыляется он уже в своем обычном стиле и тянет меня за ткань футболки. Следуя за его рукой, я поднимаюсь на ноги, не отнимая взгляда от его глаз, и мы оказываемся вровень друг с другом. Судя по тому, как он сглатывает, он уже успел пожалеть об этой затее. Он спешит отвернуться, но я удерживаю его за плечо и, развернув обратно, вскидываю брови — не вопросительно, скорее подтверждая его следующие слова: — Я должен был сразу понять, что это плохая идея. В ответ на его бормотание я снимаю футболку, и на секунды, пока ткань закрывает мне обзор, его лицо теряет всякое спокойствие. Я застаю лишь последнее мгновение, после чего он хмурится, пытаясь хоть так придать себе невозмутимый вид. Несложно догадаться, что мой любимый досуг на Арене, за неимением других, — читать его как открытую книгу. Его взгляд поднимается к моему лицу и снова скользит вниз, оглядывая тело. Между нами всего шаг, но посмотрим, насколько его хватит, чтобы оставаться в стороне. В эту игру определенно могут играть двое. — А это что? — спрашивает он, скользя пальцами по моим ребрам, по уродливому лиловому синяку, оставленному мне Шеппардом. Рука безвольно падает вниз. — Боевой трофей, — отвечаю я и ищу глазами его глаза, даже с вызовом, вмиг растеряв прежнюю уверенность. Как бы ни трудились Команды Подготовки, пытаясь сделать нас привлекательными на время Игр, вконец исхудавший и измученный, я представляю собой то еще зрелище. Каким-то образом у Лестрада мое смущение вызывает только улыбку. Он стягивает трусы и привлекает мое внимание, демонстрируя синяк на бедре. — Видишь? У меня больше, — говорит он, и я зажмуриваюсь, отворачивая лицо как от пощечины. — Ты же понимаешь, что лучше тебе не продолжать в том же духе? — вскидываю брови я. — Что? Показывать тебе свои синяки? Так ты первый начал… — он замирает. — Господи, как неловко! Или я не так тебя понял? Закусываю губу, чтобы не рассмеяться, попав под его месть, но это еще не все, потому что в следующий момент он дергает меня за пояс штанов. Мои бедра по инерции следуют за ним. — Избавишься от этого сам, или тебе помочь? — звучит как выстрел в лоб, потому что именно так это ощущается в моей голове, из которой прямо сейчас возбуждение вытесняет разумные мысли. — Мы не… Ради всего святого, нас дети смотрят, — шиплю я. — И что? Напоминаю тебе, эти дети видели пупок Тимбера, — говорит он и, подаваясь ближе, тянется к моему уху: — Я уже знаю, что ты меня хочешь, Майкрофт. Поставь нас в равное положение. Играй честно. Этот интимный шепот не помогает. Его содержание тоже. Нам нужно перестать делать то, что мы делаем: вся проблема в том, что это не то, что можно остановить. Я знаю, потому что — о, видит Бог! — я пытался. Я раздеваюсь, не сводя с него взгляда. Думаю, не совру, если скажу, что жизнь еще никогда не проверяла мою выдержку так, как это делают Игры, но заслуги распорядителей в этом нет. В любой другой ситуации… а вот об этом мне лучше сейчас не думать. — Просто чтобы ты знал, я мог бы съесть тебя целиком, — воздев глаза, констатирую я, насмехаясь над собственными неуемными реакциями. — И, боюсь, это не совсем фигура речи. И это совсем не тот голод, которого я ожидал. — Вау, Майкрофт, — искренне восхищается он. — Если бы я мог сам выбирать свою смерть, то счел бы за честь… Трусы летят вслед за намокающими футболками. Мы стираем наши вещи молча, но я чувствую, как он пялится на меня, потому что кожа под его взглядами горит все равно что под палящим солнцем. — Прекрати это, — предупреждаю я, отворачиваясь и расправляя вещи на камне. — Просто дразню тебя. Ты же знаешь, как тяжело от этого отказаться. Пока я раздумываю, снизит ли горсть холодной воды в лицо градус его остроумия, он успевает намочить волосы и встряхнуть головой, так что я едва не падаю в родник, пытаясь увернуться от летящих капель. Мы смеемся, но в конце концов мысль о том, что, если бы кто-то из оставшихся трибутов нашел нас сейчас, это был бы идеальный момент для расправы, убивает всякое веселье. — Знаешь, о чем я думаю? — спрашиваю я, пока мы намыливаем друг другу волосы. Он слишком увлекается, издеваясь над моей челкой, то закручивая ее в спираль, то укладывая волной, и я ставлю его взбитые вихры вертикально. — Это самая нелепая вещь из всех, что мы делали. Он опускает намыленные руки мне на плечи. — Не удивил. Пока список «самых» вещей здесь только пополняется. Но если кому-то мы покажемся нелепыми, это их проблемы. Странно, что ты еще можешь об этом думать. — Он вдруг добавляет новую мысль: — Тебе стыдно? — Я… — сглатываю. — Не знаю. Забудь. Но я знаю. Это мы переживаем наши первые моменты и отдаем их им. От всего, что я чувствую, капитолийцы оттяпывают себе львиную долю. Все слова, эмоции и поступки, которые я сдержал, — забрали себе они. — Майкрофт, — он ловит меня за подбородок. — Я тоже чувствую себя как в аквариуме. Сам знаешь, это неизбежно. Но это им должно быть стыдно за то, что они делают, а не тебе. Они забирают тебя. — Просто не могу смириться с тем, что они смотрят на нас с тобой, — говорю я, как мне кажется, спокойно, смывая пену с его груди. — Есть предел тому, на что можно смотреть и что можно показать, и дело вовсе не в наготе. Будь я здесь один, мне было бы все равно. К концу своей речи я почти оскорблен тем, что эта мерзость вообще заслуживает моего внимания. Он дотрагивается до моего носа, оставляя на нем каплю пены, говоря, что не в силах терпеть мой нахмуренный вид. — Самого главного они все равно не видели, — замечает он как бы между делом и поднимает на меня смеющийся взгляд. Удивительно, и как только ему всегда удается приободрить меня. — Конечно, ты ведь так и не показал им свой… — Мой? А, ты об этом, — он опускает глаза на мою руку, подхватившую медальон, чтобы рассмотреть ближе. Несмотря на следы чистки, серебро успело потемнеть от времени. Даже не представляю, кто в дистрикте и когда мог изготовить такой. — Ватсон дал мне его с собой. Сказал, что он когда-то принес удачу его ментору, а потом и ему самому. — А я-то думал, я у него любимчик. Должно быть, он сильно на тебя рассчитывает. Можно? Он снимает цепочку с шеи и щелкает крышкой. — Они вложили сюда фотографию моих братьев. Наверное, так я должен меньше по ним скучать, но, как можешь догадаться, это так не работает. — Они хотят, чтобы мы помнили, что оставили дома. На это рассчитаны талисманы. Я хмурюсь, подаваясь к нему вплотную. — Грег, здесь внутри что-то есть, — говорю очень тихо, чтобы слышал только он, и по его реакции понимаю, что он не имеет об этом никакого представления. Со стороны это должно смотреться, как будто я захотел немного приватности. В наших обстоятельствах вполне объяснимо; когда я смотрел Игры, трибуты постоянно шушукались между собой. Подношу медальон к его уху, стуча по задней стороне ногтем. — Ватсон ничего не… — Ш, — останавливаю я и поднимаю медальон на свет. Как ни крути, задняя крышка не поддается и не видно никакой щели, чтобы ее можно было поддеть. Единственное, что я замечаю — крошечное, едва заметное отверстие сбоку, в которое может войти разве что… игла. Шутка вполне в духе Ватсона: заставить меня пожалеть, что не взял с собой свой набор для вышивания. О. Наклоняюсь, подтаскивая к себе штаны, чтобы достать свои часы. Если это то, о чем я думаю… Можно лишь порадоваться тому, что внимание всего Панема сейчас сосредоточено только на нас. Ловлю себя на том, что уже давно не чувствовал себя таким взбудораженным. Теперь почти не остается сомнений, что наши талисманы задуманы как парные. Запоминаю время и откручиваю колесико часов до упора, пока оно не выпадает мне в ладонь вместе с тонкой иглой на конце. Ничего не могу с собой поделать, на секунду прикрывая глаза: ненавижу Ватсона! — Что? — не понимает Грег, когда я вставляю иглу в отверстие его медальона. Раздается щелчок задней крышки. Получилось. Я бросаю один взгляд на фотографию внутри, после чего обнимаю его и, прижавшись к его щеке, коротко целую в губы. Они видят? Ну, пусть смотрят. — Майкрофт, что происходит? — отворачивает подбородок он. Я отодвигаюсь, давая возможным камерам лучший обзор, после чего мы оба смотрим на раскрытый медальон у меня на ладони. Как оказалось, с обратной стороны вклеена еще одна, поблекшая от времени, фотография. На ней запечатлена парочка влюбленных: девушка целует парня в щеку, а тот улыбается до ушей. Они выглядят такими счастливыми. — Чт… Это моя мама! Только моложе, наверное, даже младше нас сейчас… А с ней… Погоди-ка, я видел его раньше, это же… — он не договаривает, смотря на фотографию остекленевшими глазами. — Это Джек Харт, Грег. Первый победитель от Восьмого. Но он уже не слушает — хватает штаны и ботинки и уходит, одеваясь на ходу. — Грег! — Он не оборачивается, и мне приходится догнать его. — Не реагируй так! Не реагируй так. Ничего умнее сказать я не мог. Запутавшись в торчащих корнях, со злостью дергаю ногой. — Да черт возьми!.. Грег! Остановись! Он резко разворачивается. — Зачем? Может, поговорим о том, что ты там устроил? Я? Прекрасно. Теперь он думает, что это какой-то твой план. Он ведь уверен, что у меня всегда есть какой-то план, но правда в том, что ничего из этого в него не входило. Чертов Ватсон! Ненавижу! Неужели так трудно было посвятить меня в это? Почему нет? Почему нет? Ну да, он ведь вбил себе в голову, что импровизации даются нам лучше всего. — О чем ты? Ты должен был узнать правду! — Какую из, Майкрофт? О том, что я какой-то ваш проект? — Ты не… — Скажешь, ни о чем не знал? — Я замираю на месте. Мое молчание красноречивее слов. — О, и почему я не удивлен… — Все не так… — возмущаюсь я, уже зная, что сейчас он психанет, — и так и происходит. Он раздраженно дергает плечом, продолжая путь. Если бы мы не забрались в такую глушь, на наши голоса сейчас сбежались бы все оставшиеся трибуты. Сильван, скорее всего, уже готовит операцию по моему спасению. Это нелепо. Я не хочу ссориться с ним из-за того, в чем даже не виноват! Ну, почти не виноват, услужливо подсказывает внутренний голос. — Правда! Я, как и ты, увидел его впервые, когда мы смотрели Игры Ватсона. Почему в это так сложно поверить? — И ты, конечно, понял все по одному взгляду, — не обернувшись, бросает он раздраженно. — Вы очень похожи. У вас одинаковые глаза. Мое замечание заставляет нас остановиться и уставиться друг на друга. Но выражение в этих самых глазах, единственном напоминании об отце, о котором он даже не подозревал, сейчас колючее и чужое. Он прав. Я ловил его взгляды на себе столько раз. Читал в них то, что не могли прочесть остальные. Из всех людей, нет ни одного шанса, что, увидев его отца, я мог не понять или ошибиться. О, нет, нет, нет. Пожалуйста, не плачь. — Я не хотел волновать тебя, когда сам не был уверен, — говорю я тихо в попытке выставить свою последнюю бездарную защиту. — Ты не очень хорошо воспринимаешь такие известия — прости, но это правда! — О, да. Теперь это моя вина. Это я плохо воспринимаю правду, поэтому все пичкают меня враньем, и даже ты сам тянешь до последнего, а потом вываливаешь все и ждешь, что я восприму это нормально! — Подходящего момента никогда не бывает… — Там, в коридоре после Интервью у тебя был твой подходящий момент! — говорит он, напрасно пытаясь остановить слезы, но я сделаю только хуже, попробовав дотронуться до него сейчас. — Поверить не могу, ты знал, как для меня это важно и… даже не попытался… Что ж. Мне давно пора смириться с тем, что, что бы я ни делал, я все делаю неправильно. — Вспомни, ты ведь сам убеждал меня тогда, что теперь нам нужно думать об Играх. Как получается, что это правильные слова для меня, но не для тебя? — Я не хочу слышать от тебя правильные слова. — Да, я знаю. А я не хочу говорить их тебе, но сейчас… Грег, это наш последний приют. Кажется, мне удается немного его успокоить — я лишь надеюсь, что это успокоение, а не усталое безразличие. — Что изменилось бы, скажи я тебе раньше? — Все! Я думал бы обо всем совсем иначе. Совсем иначе, — он замолкает, уведенный в сторону этой мыслью, и я забываю дышать, надеясь, что пережил бурю. Молчаливые слезы продолжают катиться по его щекам, и это больше, чем я могу терпеть. — И моя мать… Ну, конечно. Вот почему она отреагировала так странно, верно? Почему не волновалась за меня. Она, конечно, вбила себе в голову, что мне тоже суждено победить. — Он снова замолкает, глядя мимо меня, сжимая влажные губы. — Она могла бы столько о нем рассказать. Рискую подойти ближе и нерешительно беру его за плечи. Он так напряжен. — Мне жаль. Она хотела, чтобы вы были в безопасности. Уверен, она думала только об этом. — Ну, у нее ничего не вышло, правда? — говорит он с печальным смешком. — Прости, что не сказал. Не знаю, насколько правдивы мои слова. Теперь, когда я услышал его, мне очень жаль, что я не сказал ему о своих подозрениях сразу, но с точки зрения Игры… Его шансов… Лучшего момента объявить зрителям, что он сын Победителя, было не найти. Насколько я знаю, Игры транслируют в том числе в прямом эфире, да и вырезать кусок этой сцены, не вызывая подозрений, было бы сложно. Да и стали бы они лишать себя такой сенсации? Не то чтобы я особенно разбирался в телевизионных делах, но я надеюсь. О чем, я, конечно, не признаюсь Грегу под страхом смерти. — Я просто не понимаю, почему, вместо того чтобы сказать мне все, ты договариваешься о чем-то с Ватсоном за моей спиной… Черт, Майкрофт. Я думал, мы… — Он ничего мне не говорил. Мы ни о чем с ним не договаривались. Это наш союз, Грег, с этой точки зрения ничего не изменилось… — Тогда как ты узнал, как открыть медальон? Откуда знал, что именно там найдешь? — Я… Это сложно объяснить, но, пожалуйста, поверь мне… Он отстраняется, заглядывая мне в глаза, ища в них подтверждение моих слов, и я даю ему возможность его увидеть. Глубоко запрятывая сомнение в том, что, если бы план существовал, я посвятил бы его в него. Это осознание бьет по моей разморенной от жары голове молотом. Мне хочется думать, что сделать все для того, чтобы он жил, для меня в приоритете, даже если придется еще не раз переживать подобные сцены. Даже если придется ранить его чувства. Но может, я просто оправдываюсь перед собой, когда на самом деле виной всему мой природный эгоизм. Как альянс мы теперь выглядим лучше, да и поступки, подобные этому, лишь поддерживают мой образ стратега. Любой, кто знает меня, сказал бы, что я именно такой. Любой кто знает, но не верит в меня. В его взгляде — то же сомнение, что мучает меня. Я иду следом за ним, не в силах избежать ощущения, что никогда еще мы не были так близко и так далеко друг от друга. Это неизбежно. Кажется, момент, когда мы могли пойти по другому пути, безнадежно упущен, но… Когда я вижу Седьмых в их благодушном настроении друг к другу, меня окончательно прорывает. Мы должны были поступить иначе, просто остаться друг с другом до конца, никаких интриг, мести и подковерных игр. Быть вместе, пока еще позволяет время. Но, разумеется, я мог бы написать целый трактат о том, почему это не наш случай. — Я уж думал, пора тебя вызволять, — говорит Тимбер, когда мы возвращаемся в лагерь. — И кто-то еще смеет заявлять, что это я громкий. В другое время я отдал бы должное его самоиронии, но сейчас она только раздражает. Его голос раздражает. Их посиделки в обнимку раздражают. Ночное признание Сильвана не вызывает теперь даже жалости — ничего, кроме досады. Может быть, оно напоминает мне о том, сколько времени потеряли мы сами. Может, его обреченная нерешительность в сторону Тимбера злит, потому что лишь подчеркивает барьер, который я возвел между нами. Но, наверное, это банальная зависть. Необычное для меня чувство. — Все нормально, — отвечаю я. Грег бросает молот на землю и, не обернувшись на нас, садится подальше ото всех в самом конце оврага, цепь от медальона намотана на пальцы. Заметив это и мой взгляд, Сильван хмурится и открывает рот, чтобы спросить, но я обрываю его, потому что сам не знаю, как объяснить то, что произошло. Даже мне тяжело уложить в голове все значение одной единственной вещи в его ладони. Не только для Грега, но, возможно, косвенно для всех нас. Закусываю губу. Мне становится ужасно стыдно. Конечно, отец Грега давно мертв и у него даже не было возможности встретиться с ним, но я понимаю, как много для него значит просто знать, наконец, точно. Всегда понимал. Все идет наперекосяк, но я не могу усидеть на всех стульях сразу: пытаясь быть и хорошим другом, и хорошим игроком. Так не бывает, здесь все время приходится делать выбор в пользу последнего, если хочешь жить. Вот только принимая такие неоднозначные решения, я рискую потерять его раньше, чем его жизнь вообще окажется на кону. Я знал, что будет сложно, но подозревал проблемы совсем в другом. — Стоит ли спрашивать, где вы потеряли половину одежды? — снова пытается разрядить обстановку Тимбер, но шутка проходит незамеченной и оседает в воздухе неловкой тишиной. Вскоре после этого, — наверное, почувствовав себя лишними, — Седьмые отправляются расставлять ловушки, и я выдыхаю с облегчением от того, что не придется ничего им объяснять. На их месте я бы напрягся, узнав, что их союзник — сын Победителя. И Сильван, конечно, решит пожалеть Лестрада, а жалость всегда была последним, что ему нужно. Когда они уходят, мы еще какое-то время молчим, но от этой тягостной тишины хочется зарыться под землю. Ее вес явно больше, чем я могу удержать у себя на плечах. В ней недоверие и обида — не только на меня, но я чувствую себя соучастником преступления; может быть, он был прав, обвинив меня. Даже не зная, что затеял Ватсон, я сориентировался подозрительно быстро. Услышав, что я сажусь рядом, он напрягается и мельком смотрит через плечо. Я подбираю ноги, бездумно разглаживая на коленях еще не успевшую высохнуть ткань. — Как ты? — спрашиваю, просто потому что хочу знать, о чем он думает; но, прежде всего, чтобы проверить, можно ли мне еще с ним говорить. Глупо, но, боюсь, что пора признать, что в таких ситуациях я не очень хорош. — Как я, — передразнивает он едко. — Дай подумать. Все знали и молчали, и только отводили глаза, когда я спрашивал об отце. Видели меня каждый гребаный день и молчали. Все знали, Майкрофт: ты не представляешь, какое это гадкое ощущение. Молчали о нем, замолчали целого человека, как будто его не существовало. Съели еду, которую подарили дистрикту после его победы, а потом просто забыли его, как будто он никогда нахрен и не рождался. — Ты знаешь почему, я тебе говорил. Капитолий… — Да-да, я знаю… — обрывает он, качая головой, как будто уже знает, что я могу сказать, и по горло сыт этими речами. Поджимаю губы. — А что насчет моей матери? Она тоже не могла сказать мне? Я уже давным-давно не ребенок. Уж по сравнению с ней я точно куда взрослее… — цедит он, и палка, которой он до этого яростно ковырял землю, наконец ломается у него в руке. В другое время это заявление и его надутый вид, прямо противоречащий этим словам, вызвали бы у меня улыбку. Но в правде, которая скрывается за ними, нет ничего смешного. Наверное, она могла сказать, должна была, но не мне судить ее за то, что она решила оберегать своего ребенка любой ценой. — Я не очень хорошо знаю твою мать, но рискну предположить, что она не хотела, чтобы ты пошел по его стопам и закончил так же, — одергиваю я немного жестко, потому что ему это нужно, и добавляю уже тише: — Надеюсь, ты не пребываешь в иллюзии, что, узнав, что твой отец пошел против Сноу, ты смог бы остаться в стороне? Он отворачивается, но обижаться здесь не на кого. Мы оба знаем ответ. — Дерьмо… — разочарованно бурчит он. Минуты текут, а никто из нас так и не произносит и слова, но это не та мучительная тишина, с которой мы вернулись сюда. Мы как будто больше не вспоминаем о медальоне, но вот он, здесь: остается зажат в его свешенной с колена руке, словно символ того, что ничего уже не вернуть назад. В конце концов он откидывает голову, обращая взгляд на облака в просвете деревьев. Сидя так близко, я чувствую его порывистое дыхание, пока оно не равняется в такт с моим. Толкаю его коленом; воспоминания о том, как мы проводили холодные зимние вечера на грязном полу заброшенной фабрики приходят сами собой. Они, как и сейчас, были наполнены тишиной, и сумраком, и чем-то еще между нами, согревающим меня изнутри. В то время жизнь в дистрикте для нас была тяжелее: отец еще не стал мэром; его семья едва сводила концы с концами, перебиваясь с хлеба на воду (лишь теперь я понимаю, как им вообще удалось выжить). Но несмотря на это… мы были так счастливы тогда. Я был. — Я правда на него похож? — Очень. — Если бы Ватсон хоть что-то о нем рассказал. Почему я даже не догадался спросить… Становится понятно, почему Ватсон был так зол на Лестрада в первый день — наверное, было тяжело видеть кого-то столь похожего на его отца, ведущего себя так опрометчиво и даже глупо, открыто вызывающего тебя на конфликт. Он еще расскажет тебе все, что ты захочешь, думаю я, испугавшись того, что даже не думаю испугаться этой мысли, но вслух, конечно же, произношу совсем другое. — Одно мы знаем точно: он боролся до самого конца. И он никогда бы не бросил дорогих ему людей, как ты не бросил свою семью. В этом вы совершенно точно похожи. На этих словах, еще не успеваю я договорить, он поворачивается ко мне. — Поцелуй меня. — Что? — Пожалуйста, — он кладет ладонь на место над сердцем. — Пожалуйста. Я только хочу, чтобы это ужасное чувство в груди ушло. Поджав губы, я обнимаю его одной рукой и опускаю его голову себе на плечо. Он в отчаянии, и поцелуи — точно не то, что ему нужно. Сейчас ему нужен друг, — тот, кто знает его историю и может понять; такой, каким я когда-то был. Грязный пол фабрики, грязный овраг. Если бы я мог просить о приватности, это был бы именно тот момент. — Ты молодец, Грег. Ты со всем справишься. — Нет, — шепчет он едва слышно, все равно что шепот заплутавшего в листьях ветра. — Я ничего не смог бы без тебя. — И я здесь, я никуда не денусь. — Ты не можешь… — Я абсолютно могу, — заявляю я со всей уверенностью, которой во мне нет, и тогда он смеется. Всего на мгновение солнце выходит из-за облака, и он отстраняется, глядя мне в глаза. — Могу я попросить тебя кое о чем? Только… не задавай вопросов, ладно? Я все равно не смогу объяснить.***
И тут настает моя очередь удивляться: он просит меня уйти. Что? — Что? — Я отодвигаюсь, смотря на него уж точно безо всякого понимания. Все катится к черту, несомненно, но это? — Сейчас? Он кивает, словно не верит себе сам, но ничего не может с этим поделать, выглядя при этом испуганным самим собой. — Если это из-за того, что произошло, мы не обязаны ничего им говорить… — Нет, — качает головой он, продолжая смотреть на меня с мольбой, и мне совсем не нравится такое положение дел. — Я не могу, я не знаю. Просто… давай уйдем. Нам нужно уйти, Майкрофт. — Грег, мы только что нашли воду! Куда мы пойдем? — Это все не имеет значения. Нашли сейчас, найдем еще раз. Мы можем идти вниз по источнику. Не важно, мы что-нибудь придумаем. — Нет, не можем, если ты ничего мне не объяснишь. Ради бога, это была твоя идея с альянсом! Получив подсказку, память с готовностью транслирует другие кадры: вот Сирил уходит от своей союзницы, а что было дальше… — Да, и я ошибся, окей? Я думал, от них будет польза, но, ты видишь, они только тянут нас вниз! — не выдерживает он. Я моргаю, смотря на него во все глаза, но по его виноватому лицу понимаю, что это совсем не то, что он хотел сказать. Да что с тобой происходит… Мне приходится судорожно соображать, как лучше всего поступить в этот момент: сделать, как он просит, или настоять на том, что он не в порядке и я не позволю ему принимать такие решения под влиянием момента. Как бы мне сейчас пригодился совет Ватсона, кто бы знал. — Пожалуйста, Майкрофт, ты можешь просто поверить мне? У меня ведь есть право голоса? Могу я решать? В этот момент, видя отчаянную просьбу в его глазах, я ничего не могу поделать, но снова оказываюсь в том лесу у Восьмого, где ребенком умолял его оставить идею с побегом. И он снова бежит, а я снова пытаюсь заставить его остаться, вот только обстоятельства теперь другие: мы поменялись местами, и в роли просящего уже не я. — Ладно, — говорю я, поднимаясь; все еще ничего не понимая, но больше не собираясь спорить. Нахожу наши рюкзаки, и нам придется спрятать спальник Тимбера так, чтобы они смогли его найти… — Правда? — Да. Собирайся. Но сначала нужно вернутся за одеждой, — отвечаю не глядя, но, когда оборачиваюсь, он уже готов. Мне не нужно объяснять ему, что это неправильно — уходить вот так без предупреждения: все написано у него на лице. Зная его, я сказал бы, что он не столько трусит разговора с ними, сколько боится передумать. Значит, дело не в моменте. Он думал об этом уже какое-то время. Вот только когда мы доходим до оставленных сушиться вещей, раздавшийся залп подкидывает нас на месте, заставляя забыть о плане. Может, дело в нервах, но нам обоим кажется, что пушка выстрелила прямо над нами, и мы вываливаем эти опасения друг на друга, а потом не знаем, что с ними делать. Слишком занятые собой, мы даже не обратили внимания, во сколько ушли Седьмые. Полчаса, час назад? Я пытаюсь припомнить, с какой стороны раздавался стук топора. — Они должны были ставить ловушки у воды. Спустимся вниз по ручью. — Далеко они уйти не могли, — возражаю я. — Если поблизости будет планолет, мы услышим. — Одному из них может быть нужна помощь, — качает головой он. — Представь, если мы пойдем искать их, а они вернутся и не найдут ни нас, ни наших вещей. А мы будем и дальше бродить по темноте в поисках непонятно кого. Давай подождем их в лагере. Мы услышим планолет. — Да, — говорит он расстроенно. — Это кажется разумнее всего. Так мы возвращаемся в лагерь, поникшие и пристыженные самими собой. Пока я достаю обратно спальник Тимбера, меня не покидает мысль, какими «замечательными» союзниками мы оказались при любом возможном раскладе. Вторая пушка звучит как приговор. Лестрад подскакивает со своего места, начиная мерить овраг шагами, не в силах усидеть на одном месте. Теперь может статься, что и ждать, и искать нам уже некого. Но планолета поблизости все еще не заметно. Мог ли я ошибиться, думая, что его гудение не спутаешь ни с чем? Могли ли они уйти дальше, чем я думал? Я уже всерьез раздумываю над возможностью забраться на дерево, когда минут через пятнадцать, к моменту, когда Лестрад уже готов поседеть, Седьмые возвращаются целыми и невредимыми. Ну… или почти невредимыми. Сильван не перестает кашлять и, сбросив на землю дрова, Тимбер усаживает его на спальник, прося разжечь костер. Лестрад с готовностью занимает руки. — Стало хуже? — Это от холодного воздуха, — объясняет Сильван, прерываясь на половине фразы, чтобы откашляться в кулак. И правда, за то время, пока их не было, температура успела здорово упасть. — Распорядители ускорили сезоны. Видимо, поняли, что я слишком легко разгадал их задумку. Простите. — Ты не виноват, — слабо улыбается он, являя взгляду ямочку на одной щеке. — Без тебя и твоих часов нам пришлось бы совсем туго. Как и всегда великодушен. Мне вдруг становится интересно, как так вышло, как получилось, что прежняя жизнь не сломила этого в нем. Мне бы хотелось услышать об этом от него. Я только надеюсь, что у нас еще будет для этого время. Но того же, впрочем, не скажешь о Тимбере. Он косится на наши собранные вещи, которые, вернувшись, мы тут же свалили в кучу, но решает ничего не говорить. В том, что он все понимает, сомнений нет — он умный парень. И его непривычная молчаливость звучит даже громче слов. Мы не говорим ни о том, что хотели уйти, ни о том, что, услышав пушки, подумали на них. Почему? Наверное, потому что этим ничему не поможешь. Но может, потому что понимаем, что они не поступили бы так с нами. Как назло над лагерем собирается зловещая туча, и быстрее, чем мы замечаем неладное, начинается дождь. Какое-то время мы суетимся вокруг, пытаясь устроить навес, но поток такой сильный, что первая наша попытка заканчивается провалом и едва не гасит костер. Дрова дымят, и сидеть у костра ужасно неприятно, но другого варианта согреться нет. Укутанный в спальник, Сильван не чувствует себя лучше: напротив, его начинает знобить. Тимбер, пытающийся отпоить его горячим отваром, прикладывает ладонь к его лбу и хмурится, чертыхаясь. Но лекарств нам не присылают, даже когда Лестрад просит об этом во всеуслышание. — Не надо, — говорит Сильван. — Со мной все в порядке. Не нужно тратить на это деньги. — Черта с два. Это наши деньги, и нам нужна помощь, — злится Грег. — И если они хотят получить свой выигрыш, лучше бы им слушать нас сейчас. Эй, там! Нам нужны лекарства! Он выходит под дождь, но возвращается ни с чем. Ничего не могу с собой поделать, но чувствую себя ужасно виноватым: за это время нам прислали мазь, куртку и даже мыло, в котором мы не особо нуждались (ну, теперь-то я понимаю зачем), а им — только бинт. Уж конечно, Ватсон мог бы наскрести денег на пресловутый «сироп от кашля», но ведь он ясно сказал нам, что не собирается этого делать. И все же… Когда-то на Арене он лечил других трибутов. Хотя, наверное, теперь уже с уверенностью можно сказать, что он давно перестал быть тем человеком… Его ментор, отец Лестрада, не мог быть в восторге от этой идеи, и не сказать, чтобы в итоге из этого вышло что-то хорошее. Ватсон просто не хочет совершать те же ошибки. — Джон, — говорю я громко, высунувшись из-под навеса. — Нам очень нужно лекарство. Даже если это последнее, что вы можете нам прислать. Но мои слова падают в пустоту и остаются без ответа. Меж тем, с приходом темноты становится только холоднее, и ливень переходит в густо валящий снег, которому, кажется, уже не будет края. Проходит час, два… Дрова заканчиваются, и костер горит все слабее, и Тимберу приходится отправиться за новым запасом сосновых веток. Но самое ужасное… Когда он уходит, Сильван начинает плакать. — Все хорошо, — успокаивает его Лестрад, но тот качает головой. — Ничего не хорошо, — говорит он сквозь слезы, растирая грудь, так что становится понятно, что все время до этого он держался ради друга. В таком состоянии его застает вернувшийся Тимбер. — Эй, ну что ты? — как бы он ни пытался сохранять спокойствие, пытаясь согреть Сильвана, пытаясь развлечь его шутками, пытаясь сделать хоть что-то, — на него больно смотреть. Гимн мы пропускаем: в нашем положении нам совершенно не до того, что происходит в небе. Я чувствую себя ужасно. Мне так стыдно, вдвойне за то, что я едва могу оставаться на месте. Просто не могу смотреть туда, где они сидят, прижавшись друг к другу, не хочу слышать долетающие до слуха слова. Жаль Сильвана, но хуже всего эти лезущие в голову мысли. Так что я могу понять желание Лестрада оказаться как можно дальше отсюда. Но все равно останавливаю его за руку. Пусть с факелом, но вокруг глухая ночь и продолжает мести снег. — Куда ты? — Они нас не видят. Нужно найти камеру. Я точно видел одну у ручья. Я собираюсь пойти с ним, но каким-то образом он останавливает меня одним жестом, и по его лицу я понимаю, что с ним лучше не спорить. — Хорошо. Будь осторожен. Когда он уходит, Сильван заходится в очередном мучительном приступе кашля.***
— И это, Цезарь, то, что я называю «показать шоу»! Скажи честно: мог ли ты в самых смелых мечтах предположить, что менторы Восьмого решили придержать такую бомбу? Сын Победителя! — Положа руку на сердце, вряд ли кто-то мог предположить такой поворот событий… — …включая самого Грега Лестрада! Шампанского? — не прекращая хлопать в маленькие ладошки, предлагает Юпитер, и, словно по волшебству, в кадре материализуется запотевшее ведерко и бокалы. Как прозаично и символично одновременно. Хлопок вылетевшей пробки. Звук, непременно сопровождаемый весельем, предвещающий праздник. «Поднимем тост за тех, кто сейчас на Арене слушают пушечные залпы». — А, знаешь ведь, что я не смогу отказаться, когда есть такой повод. — И тем прекраснее, что с этими Квартальными Играми повод у нас есть всегда! — с энтузиазмом отзывается Юпитер, спешно подставляя бокалы под хлынувшую из горлышка пену. — И раз дело касается твоего любимчика, так уж и быть, доверяю произнести тост тебе. — У меня нет… — О, Цезарь! — подперев щеку ладонью, снисходительно умиляется Юпитер. — Ну что ж. Тогда, за отцов и детей? Или, лучше сказать, за потерянных отцов… — …и найденных детей! Оба застывают в кадре, уставившись в камеру с натянутыми улыбками и поднятыми бокалами, а затем, словно по команде, принимаются изображать веселье. Что ж, в одном эти болваны правы: выпить действительно стоит. Он поднимает бокал, салютуя мелькающему бликами экрану. — Итак, скажи-ка: что мы знаем о Джеке Харте? — О, неуловимый Джек! Многие из наших дорогих зрителей слишком молоды и наверняка не застали те Игры, но я прекрасно помню… Режиссер переключает картинку на архивные кадры, и на экране возникают сам ведущий, над которым, кажется, не властно время, и темноволосый юноша с приятным, располагающим лицом. Очень скоро становится понятно, что, в отличие от сына, он разыгрывает не очаровательную, а скорее сдержанную карту, но зная то, что знаешь сейчас, не заметить сходства между ними невозможно. На любой вопрос у Джека заготовлен удачный, но максимально обезличенный ответ, так что к концу трех минут Цезарь выглядит отчаявшимся получить от него хоть какую-то эмоцию. Но он не был бы на своем месте сорок лет, если бы не умел раскалывать самые крепкие орешки: — И последний вопрос, — зрители оживают, начиная выкрикивать подсказки, но, как опытный дирижер, Цезарь останавливает их поднятым пальцем. — Вопрос, который я задаю не многим… А лишь тем кому удалось особенно проявить себя. Не скромничай, ты уже доказал, что с тобой стоит считаться. Поэтому давай представим, что Игры закончились, и тебе на голову водружают корону. Главный момент твоей жизни. Но прежде чем все сбудется, мы все хотим знать. Кому ты посвятишь победу? — Знаешь, Цезарь, у нас в дистрикте на этот случай говорят «лучше ходить в обносках, чем щеголять недошитым костюмом», — качает головой Джек, но затаившие дыхание капитолийцы недовольны, требуя свою откровенность. — И он опять увиливает! Нет-нет. Что-то мне подсказывает, что без ответа наши зрители никуда тебя не отпустят. Те подтверждают его слова одобрительным гулом. Улыбка на лице Джека не касается глаз, и кое-кто в зале не сдерживает восторженного вздоха, явно принимая ее на свой счет. И все же… — Если мне суждено победить, я сделаю это для людей моего дистрикта. Когда он продолжает, его темный взгляд пылает таким огнем, что становится понятно, почему в последствии у остальных трибутов против него не было шансов. — Вы всегда были добры ко мне и заменили мне родителей. Вы дали мне еду и кров; научили, что хорошо и что плохо, вложили в меня частицу себя. Вы вырастили меня как своего сына, и теперь настала моя очередь отплатить вам тем же. Мы не похожи на остальных, и это не просто слова, в нас особенный дух, и я собираюсь доказать всем, что Восьмой не сломить. Я буду представлять вас достойно, — объявляет он и, достав из-за ворота тот самый медальон, наделавший сегодня столько шума в Капитолии, прикасается губами к выгравированному на нем гербу. — О, вот это настрой! Невероятно! Дамы и господа, трибут от Дистрикта Восемь, Джек Харт! — К большому сожалению, как вы уже поняли, Джек рано ушел из жизни. Но он был выдающимся игроком, — вспоминает настоящий Цезарь, — и ментором, между прочим, тоже, ведь это именно он привел Джона Ватсона к победе. — И теперь у Ватсона есть все шансы отплатить ему тем же, приведя к победе его сына, — замечает посерьезневший Юпитер, задумчиво дергая себя за антенки. Уже не слушая, мужчина откидывается в кресле. Некоторым идиотам вроде Юпитера стоит бояться своих желаний или по крайней мере перестать трепать языком. Что и требовалось доказать — от их болтовни привычная мигрень стала невыносимой. Он потирает виски и открывает рот, чтобы сказать что-то, но бросает взгляд на пустующее место у своих ног и дергает губой, вместо этого опрокидывая в себя очередную порцию виски. Кто бы знал, что на старости лет он превратится в такую размазню. Раздраженно дернув жесткий воротничок рубашки, он переключает канал. — …пора признать, что, как бы ни был хорош их союз с Айсменом, которому, безусловно, мы все симпатизируем, он не может длиться вечно. Рано или поздно спонсорам придется трезво взглянуть на то, что эти двое представляют из себя по отдельности и сделать выбор. И этот исход диктую не я, а правила Игр. Вот это совсем другой разговор. Он делает звук погромче. — Твои прогнозы? — Лично я считаю, что в конце концов они предпочтут разделиться, чтобы избежать очной встречи. И если это произойдет, статистика показывает, что удача будет на стороне того, кто сильнее физически. Но я вижу, не все согласны со статистикой, — остановив себя, эксперт пораженчески вскидывает ладони. Судя по всему, этот спор ведется уже какое-то время. — Если бы дело было в статистике, такие трибуты, как Саммер и Вольт, закончили бы свое выступление в первый же день. Но, как видишь, этого не произошло. На экране в студии возникают кадры, на которых видно, как живая и невредимая Саммер, относительно уютно устроившись на дереве, открывает контейнер с подарком от спонсоров. Вне сомнений, то, что одна такая кроха смогла справиться с пятью соперниками, достойно похвалы. — То есть, ты всерьез полагаешь, что они останутся вместе до самого конца и умрут в один день? Прости, что говорю это, но тебе стоит меньше слушать жену и больше заниматься непосредственно аналитикой… Ничего не имею против твоей чудесной супруги, но до женитьбы ты таким сентиментальным не был. Вставленная шпилька заставляет собравшихся в студии рассмеяться, но сентиментальный эксперт остается непреклонен: — Говори что хочешь, а я всего лишь не исключаю возможности, что, учитывая их отношения, один из них пожертвует собой ради другого… — Пожертвует! —… и с этой точки зрения разделяться для них не имеет смысла… Сантименты… Какой бы очевидной ни была приманка, люди все равно продолжают заглатывать ее, как безмозглые рыбы. Жертвенность — казалось бы, что общего с ней имеют Игры, где на кону стоит твоя собственная жизнь. Игры, созданные, чтобы вытравить из сознания Капитолийцев любое сочувствие по отношению к проигравшей войну стороне, по прошествии семидесяти пяти лет стали для них едва ли не единственным поводом вспомнить про человечность, разделяя панемцев совсем по другому признаку. Тенденция опасная, но эта Квартальная бойня должна положить ей конец. — Вы забегаете вперед, — прерывает спор третий эксперт. — Прошло только четыре дня и, учитывая, что творилось на Арене сегодня, не кажется ли вам, что делить победу между трибутами Восьмого несколько преждевременно? Их противники… Ах да, ведь есть еще Мориарти. Вот, кому не свойственна жертвенность. Он переключает канал обратно, заставая момент, с которого все началось… …Более-менее союзники Мориарти приходят в себя только к утру. Если бы не помощь спонсоров, пославших серебряные парашюты со шприцами, содержащими антидот к яду грибов, еще неизвестно, чем бы закончилось это маленькое приключение на пути к смерти, устроенное им Саммер. В условиях недостатка воды и ночного похолодания для некоторых из них все могло закончиться весьма плачевно. И ведь даже дети малые знают, что не стоит брать ничего из рук незнакомцев… Джаспер, бледный и дрожащий, откидывается на ствол дерева, вытирая губы рукавом. После противоядия его не переставало выворачивать, даже, когда, казалось бы, рвать было уже нечем, — да так что в глазах полопались капилляры. Его расфокусированный взгляд бестолково скользит по сумеречному лагерю в поисках остальных. Легче всех отделался Моран — оно и не удивительно, такого здоровяка проймет только пуля, и все же не сказать, чтобы тот выглядел особенно бодро, медленно и тупо копошась в куче листьев вокруг себя. — Ты, — хрипло окликает Джаспер, как ему кажется, Вольта. Или, может быть, Саммер? Не ясно, кого он там видит перед собой, — принеси воды… из… пруда. Вольт поднимает воспаленные глаза со своего места в другом конце поляны, где последние часы лежал, сжавшись в комок, чтобы хоть как-то унять боль в животе, ища единственное утешение в капсуле с броней, которой так и не выпустил из рук. То, что Джаспер принял за трибута, оказалось засохшим пнем, но он продолжает свои увещевания еще какое-то время, пробуя все новые, — чего уж таить, довольно витиеватые для его состояния, — угрозы и оскорбления, пока наконец не прикрывает глаза, видимо, отчаявшись достучаться до отбившегося от рук соплеменника. После он развлекает зрителей тем, что начинает шарить рукой по траве, и, нащупав камень, пытается напиться из него — честное слово, Саммер можно было бы поблагодарить за одну эту сцену. В бреду альянс Мориарти представлял собой то еще зрелище: они то смеялись, то плакали как младенцы, то хватали воздух руками, как будто говорили с невидимыми остальным призраками. В следующий раз Джаспер просыпается в полной тишине. В лагере тихо: уже день, и его обессиленные союзники, должно быть, забылись глубоким сном. Он поднимается с кучи листьев — тихо, чтобы никого не разбудить, то и дело с опаской оглядываясь на остальных. Первым делом отыскав свои вещи, подходит к Морану и, стараясь не потревожить, медленно тянет из-под его руки булаву. Когда та оказывается на свободе, на мгновение кажется, что блондин вот-вот проснется, но тот лишь хмурится во сне и бьет ладонью по воздуху, вызывая у Джаспера презрительную усмешку. Конечно, с его точки зрения оставаться в лагере после случившегося было бы полной глупостью. Может, он и не гений, но нужно быть совсем идиотом, чтобы не сообразить, что, проснувшись, они первым делом захотят спустить на него всех собак из-за девчонки. И он знает, потому что сам поступил бы именно так. Значит, старый-добрый побег. Для того ли спонсоры суетились, судорожно спасая вложенные денежки? Ответ на этот вопрос станет ясен уже очень скоро. Джаспер почти у границ лагеря, когда голос за спиной пригвождает его к месту. Что ж, это будет интересно. — Куда это ты собрался? Вряд ли Мориарти требуется ответ: приставленный к горлу нож меняет знак вопроса на жирную точку. Рядом, словно верный бульдог на службе у хозяина, возникает Моран. Булава возвращается к нему, Джаспер вручает ее почти с пиететом. Вот и все. Оглядывайся — не оглядывайся, а путей отступления не найти. Он в западне, а Первый готовится лишиться шансов на победу в этом году. — Хотел принести воды из пруда. С булавой… спокойнее, — он не сдерживает нервной усмешки, — сам знаешь, где-то там бродит наш анонимный герой. Мориарти его нелепые потуги только развлекают. Сперва тот ухмыляется, наблюдая за ними из-под бровей, пока очередной заискивающий бред не заставляет ему скривиться. — У! У! — перебивает он с брезгливым отвращением, заставляя Джаспера замолкнуть. — Хочешь сказать, что совсем не бежишь как крыса с тонущего корабля? Мой милый лохматый друг, разве я не говорил, что сделаю с предателями? — он дергает Джаспера за волосы и прерывает любую попытку вырваться, ткнув острием ножа тому под челюсть. Побежавшая из прокола кровь очень скоро окрашивает воротник Джаспера в красный, и вместе с ней с его лица начинают сходить оттенки жизни. — Так вот: для начала я порежу тебя от уха до уха, а потом примусь за твои выступающие места, наслаждаясь тем, как ты станешь умолять о пощаде. Только прошу тебя, в этот раз будь оригинальнее: ты же знаешь, как я не люблю, когда вы, детки, заставляете меня скучать. Так… с чего бы начать? Ласковый тон этих слов прямо противоречит сказанному, заставляя профи вздрогнуть и задергаться, бормоча оправдания. Острие очерчивает линию его челюсти, на мгновение исчезает в густых волосах, после чего возникает снова, поддевая аккуратную мочку уха. — Эм, клянусь тебе, все не так… — Клянешься! Нет, вы это слышали? Ну, так считай, что ты уже поклялся собственной жизнью, когда согласился быть в моем альянсе. И это касается каждого, — без доли иронии предупреждает Мориарти, сильнее дергая Джаспера на себя, чтобы повернуться и дать лучший обзор Антее и Вольту. Последний при этом сглатывает, выглядя так, словно отдал бы многое, чтобы пересмотреть свое решение присоединиться к этому безумцу. Закончив демонстрацию, Мориарти отпихивает предателя прямо в распростертые руки Морана. — Знаешь, что? Я придумал кое-что получше. Как насчет небольшого развлечения? Если я скучаю, то что говорить о зрителях? Скажем… на что ты готов, чтобы я сохранил тебе жизнь? Может, нам и вовсе стоит устроить шоу по заявкам зрителей? К чести Джаспера, тот не отвечает, — только смотрит волком, скованный Мораном по рукам. — Ну да, о чем я вообще, — Мориарти наигранно бьет себя по лбу. — Совсем забыл, что ты только и можешь, что скулить и действовать всем на нервы. Мамочка с папочкой, наверное, были счастливы, когда наконец избавились от тебя. Думали, хоть в Академии из тебя выйдет толк, но между нами, мальчиками, я еще не видел такого жалкого профи. — Если кто и жалкий, так это ты, — отвечает Джаспер, поняв, что любые его попытки сохранять хорошую мину теперь ни на что не повлияют. — Думаешь, кто-то здесь повелся на твои обещания? — ухмыляется он, несмотря на видимый страх, который можно почувствовать сквозь экран. — Что ты знаешь, как заставить их… Продолжение фразы тонет в задушенном стоне. Заработав удар коленом, Джаспер хватается за живот и сгибается пополам, медленно оседая на землю. Ну что за день! Эти Игры несомненно войдут в историю. Редко когда увидишь профи в таком бедственном положении. Если так пойдет и дальше, в этом году их всех перережут до финальной восьмерки. Долго страдать Джасперу не приходится, потому что пару секунд спустя — ровно столько, сколько нужно Мориарти и зрителям, чтобы насладиться картиной, — Моран сгребает его вихры в кулак и снова тянет его наверх. Однако же… Разжав хватку, Моран вдруг отшатывается, вытирая глаза от прилетевшей в них земли. Следом Джаспер пинает его в живот и оборачивается как раз вовремя, чтобы успеть выставить рюкзак против ножа Мориарти. Лезвие застревает в ткани; осознав промах, тот тянется за вторым ножом, но Джаспер не дожидается повторной атаки и ныряет в окружающую лагерь растительность. Подоспевшая Антея бросается в погоню, остальные — следом, но… Когда кажется, что Джасперу уже не уйти, они вдруг замедляются, пока и вовсе не останавливаются разом, крутя головами по сторонам. В воздухе раздается странный гул, больше всего напоминающий завывание сквозняка. Сперва слабый, звук усиливается, а вместе с ним и тревожное ощущение надвигающейся катастрофы. Вольт задирает голову первым: — Смотрите! Мгновение спустя ясный летний день выцветает в черно-белый стоп-кадр. На задранные лица трибутов наползает гигантская тень, и Вольт опускает палец, когда становится понятно, что пепельно-серая туча, заслоняющая собой солнце, останавливается прямо над ними. Поднявшийся ветер наполняет лес зловещим перешептыванием листьев. Успевший оторваться Джаспер оказывается забыт. Первый порыв ветра едва не сбивает их с ног. Но, к ужасу трибутов, это лишь предвестник испытания, которое подготовили им распорядители. Начавшийся дождь выпадает на землю в виде града… если таковым можно назвать ливень из ледяных игл. — Закрывайте головы! — кричит Антея, укрываясь локтем от безжалостной атаки. Достигая леса, градины сбивают листья и ветки, так что даже пышные кроны лиственной части Арены представляют собой обманчивый приют. — Нужно выбираться из сектора! Туда! Одна из иголок рассекает ей щеку прежде, чем она успевает защитить лицо. Не дожидаясь, пока станет хуже, они бросаются наутек, но, даже дующий в спину, порыв ветра сбивает Вольта с ног. Свалившись, он закрывает голову руками, но, оставшись без защиты деревьев, оказывается под прямым обстрелом падающих с неба игл. Из-за дождя сориентироваться на месте труднее, чем у экрана, и, находящаяся ближе всего, Антея не сразу замечает, что он отстал. — А-а! Кто-нибудь! Антея! На ее взятом крупным планом лице отражается борьба. Нерешительно оглянувшись, — у нее самой на руках не осталось живого места, — она все же кричит: — Нужно вернуться! — Ее «Джим!» тонет в стоящем шуме. По крайней мере Мориарти не оборачивается на призыв. На экране появляется карта, подсказывающая зрителям местонахождение трибутов — она же дает представление о том, где заканчивается сектор с текущим испытанием от распорядителей. Обозначающая Мориарти точка мигает, приближаясь к его границе. Антея пытается самостоятельно добраться до Вольта, но встречный ветер слишком силен. Хуже того, теперь уже не ясно, сможет ли она выбраться сама. Зрители у экранов, должно быть, все как один повскакивали с мест, крича, чтобы она выбиралась, пока у нее еще остались силы. Все происходит за секунды, но от напряжения кажется, что время перестает существовать. Град крушит на своем пути все без разбора. — Моран! — кричит она упрямо. — Помоги! Ну что за характер! Режиссер, должно быть, тоже это подмечает — они научены подхватывать такие вещи интуитивно, — и дает краткую сводку о девушке из Третьего в углу экрана. Пятнадцать лет! Моран оборачивается всего на миг, и в какой-то момент кажется, что более удачного момента, чтобы избавиться от соперников не найти, но… — Пожалуйста! Рванув к ней, он обхватывает ее рукой, и вместе они добираются до Вольта. Когда они доходят до его побитого тела, град прекращается так же внезапно как начался, и небо проясняется за считанные минуты. Согретый ярким полуденным солнцем, их путь назад смотрится сюрреалистично. Когда они возвращаются в лагерь, израненные, неся на себе обессилевшего Вольта, о произошедшем с ними напоминают только поломанные деревья и усенная ветками и ледяным крошевом земля. Никогда еще у них не было Арены, на которой ситуация менялась бы так стремительно. Мориарти в лагере нет — но он возвращается через некоторое время, целый и невредимый, — если бы не ссадины на руках, можно было бы сказать, что он вообще не пострадал, — просто появляется из кустов, облизывая градину, как леденец. В другой его руке оброненный Вольтом шар с броней, — остается лишь удивляться, когда он успел его подобрать. — Ого! И где это вас так помотало? — весело спрашивает он. Покосившись на него, Антея отворачивается, продолжая перебинтовывать голову Вольту, который не перестает дергаться и шипеть, пересчитывая все свои синяки, но, в общем-то, отделывается испугом. — Злишься на меня, Куколка? И ты, Молчун? — Знаешь, мог бы помочь. — Ммм… Разве я не говорил, что у нас каждый занимается своим делом? Да будет вам известно, пока вы там геройствовали, папочка тоже времени зря не терял и стал свидетелем прелюбопытной сцены… Ну? Кто похвалит меня лучше всех?***
На первый взгляд в кадре никого нет — лишь слабый ветер тревожит листья и пускает рябь по воде пруда. Можно подумать, что режиссер решил разбавить трансляцию спокойным пейзажем, но после слов Мориарти зрители понимают, что им ничего не показывают просто так. Камера замирает в ожидании, как будто вот-вот промелькнет птица или животное. Едва заметное движение ветки, и камера тут же нападает, выхватывая желанный крупный план. Глаз — не животного, а человека, если таковым его теперь можно назвать, оглядывает берег. Все чисто. Они, конечно, понаставили ловушек, но, если честно, Четвертые в этом плане предсказуемо не блещут умом: любой, кто смотрел вчерашний день, смог бы нарисовать их расположение по памяти, а уж тем более Руди, начавший следить за ними задолго до этого. Ох и бесились же они, когда не досчитались своей провизии. Своей. Общей. Он ведь не виноват, что кое-кому пришло в голову скинуть ее под лед. И уж точно не виноват в том, что не умеет охотиться. В промышленном Шестом им как-то не до этого. Вот если бы нужно было, скажем, собрать автомобиль… Конечно, лучше всего было бы дождаться темноты, но когда еще представится шанс не застать их в лагере. Эти дуралеи настолько жадные, что не могут успокоиться, пока не выловят все до единого предметы. С другой стороны, ему от этого только лучше. Ничего, он справится быстро. Пригнувшись, он выбегает из-за кустов и, то и дело оглядываясь, хватает из опущенного в воду ящика с провизией то, что давно присмотрел. Не наглея. Первое правило, которому он научился здесь, — не брать больше, чем сможешь унести. Глядишь, и не заметят пропажи, а то, чего хорошего, научатся прятать свое добро получше. Профи никогда не понимали, что такое делиться. Потому что для этого нужно испытывать нужду, что весьма проблематично на полном обеспечении Академии. Они не последняя причина почему Игры такие, какие есть, и почему они так популярны. И бороться с ними можно, лишь играя по их же правилам. Запихав еду в рюкзак, он спешно оглядывается подбитым глазом и торопится вернуться в укрытие. Именно теперь удается как следует разглядеть его ужасное, изуродованное лицо. Безжалостные клювы ворон не оставили на нем целого места. Он щурится от слепящего солнца, поднимая к глазам закованную в доспех руку — щитки из тончайших непробиваемых пластин надежно закрывают предплечья и локти, переливаясь на руках как змеиная кожа. Еще одна причина, почему профи такие идиоты: они бы никогда не догадались, как открыть шар, но он, Руди, не зря ел свой хлеб в Дистрикте. В том, что касалось технологий, среди сверстников ему не было равных. Разгадать глупый капитолийский пароль… О, если бы он не смотрел на них со стороны все эти годы, не встречал их в городе, не знал их так хорошо. Тогда пришлось бы поломать голову. А так взломать эту головоломку было не сложнее, чем расколоть орех. Бедный-бедный Руди! Если бы он хоть немного разбирался в охоте, то знал бы что на любого зверя найдется зверь больший. — Вух! Эш, ну и напугал ты меня. — Что с тобой стряслось? — Небольшая неприятность с птичками. Знаешь, все еще привыкаю к дикой природе. Ладно, с удовольствием поболтал бы, но нужно убираться, пока эти двое не вернулись из плавания. Эш преграждает ему путь и опускает взгляд на броню у него на руках. — Это откуда? — Там, где взял, уже нет. А сейчас, прости, мне правда пора. Сам не задерживайся, они должны скоро вернуться. Но Эшли не двигается с места. Руди беспокойно оглядывается на куст, где, по-видимому, оставил свою кирку, чтобы не занимала руки. Он сглатывает. — Я позаимствую? — спрашивает Эшли, поднимая вверх второй рюкзак, который Руди стащил у Альмы, и кивает в сторону тайника с продуктами. На нем все еще осталась ее кровь. Но Эш этого не знает, и если Руди все разыграет правильно… — Да не вопрос, — нервозно отмахивается Руди, у которого над бровями выступили капли пота. — У меня их все равно два. Глаза видят, руки гребут! Эшли отступает, и он спешит убраться прочь, пока тот не заглянул внутрь, — судорожно припоминая, что именно лежит в рюкзаке… Звук открываемой молнии нарушает его планы. Руди с досадой прикрывает веки, готовый если что перейти на бег. — Не так быстро… — звучит у него за спиной. — Слушай, — отвечает он, оборачиваясь на пятках, только лишь чтобы увидеть, как Эш сжимает в руке ловец снов, — который не мог бы принадлежать никому, кроме Альмы, — и лицо его не предвещает ничего хорошего. — Это было недоразумение… — Недоразумение? — надвигается Эш. Руди отступает к кусту, оглядываясь назад. — Да! Мне нужна была броня, она не хотела отдавать! — И что ты сделал тогда? Решил забрать ее силой? — Да нет же! Это вышло случайно, — продолжает заговаривать зубы Руди. Одно ловкое движение, и кирка у него в руке. Ну и кто теперь оправдывается перед кем? — Случайно. Лучше тебе верить мне на слово, — держа кирку наготове продолжает Руди. — Уж не знаю, как к Альме попала капсула с броней, вот только она вцепилась в ее… и ни в какую! Подумать только, эта идиотка колола ей орехи! Но я не хотел убивать, правда. На моем месте любой поступил бы так же… Ты поступил бы так же. — Ты прав. — Вот видишь, — облегчением говорит Руди. — Я поступлю так же прямо сейчас, — предупреждает Эшли перед тем, как броситься на него, как ягуар на расслабившуюся добычу. От неожиданности Руди не успевает сориентироваться, и острие кирки не находит плоть, застревая в выставленном как щит рюкзаке, — чего не скажешь, о кулаке Эшли. Отшатнувшись, но все же устояв, Руди группируется, держа кирку наготове, пока его соперник вышагивает по дуге, высматривая, куда нанести следующий удар. — Ну ладно. Эшли сплевывает и дергает подбородком. — Нет, гаденыш, не ладно. В одну секунду он бросается вперед и, швырнув рюкзак в лицо замахнувшемуся противнику, сбивает его с ног, после чего спешит прижать того к земле, смыкая руки на его горле. Два глаза Руди — окровавленный и здоровый, — уставляются на того, кто был чуть сильнее, играл чуть лучше него и теперь займет предназначавшееся ему место. Он не хватает воздух, не издает звуков, — руки Эшли не оставляют ему шанса. Через пару минут он и вовсе перестает сопротивляться и начинает синеть. Безжалостный, Эшли наблюдает за тем, как из Руди выходит жизнь. — Если я стану животным, то только таким, которое будет охотиться на падаль вроде тебя. Мораль сомнительная, но ради поддержания интереса к Играм вполне сойдет. Как только раздается пушка, Эш отцепляет щитки с рук Руди. Когда он подносит их друг к другу, встроенные магниты складывают части брони, как конструктор, и секунду спустя на его ладони лежит все тот же черный шар, который остальным на Арене только предстоит открыть. Двадцать шесть граней вспыхивают красными буквами и гаснут, снова запечатывая в себе разгадку. Эшли подходит к пруду. Камера выхватывает его ожесточенное лицо, вздернутую в отвращении губу. Замахнувшись, он швыряет капсулу в воду.***
— Слышали? — вопрос Антеи прозвучал напрасно: конечно, невозможно было не услышать крики и последовавший за ними залп. Они бросаются на звук, оружие наготове, — и успевают застать планолет, поднимающий погибшего трибута. Огромная металлическая клешня раскрывается над лежащим на берегу телом, надежно захватывая труп по бокам. — И так будет с ка-аждым, — приговаривает Мориарти, как будто сама мысль доставляет ему ни с чем не сравнимое удовольствие, после чего расплывается в беспомощной улыбке — ничего не может с собой поделать. — Это Руди? — Он самый. Еще одно напоминание о том, что бывает с предателями, — медленно моргнув, он, словно очнувшись ото сна, снова становится собой — Джимом Мориарти, безумцем с налетом обаяния, но никак не наоборот. — Запомните мои слова, ребятки, наш лохматый недоумок дорого заплатит за сегодняшнюю выходку. А за ним и Мэйсон, и этот тупоголовый Лестрад и все остальные, кто отчего-то вбили себе в головы, что могут пойти против меня. Но нет, дорогие, от папочки никто не уйде-ет. Что ж, Джим Мориарти, пока ты много говоришь, но будет ли тебе что предложить зрителям в качестве компенсации за вчерашнее недоразумение? Надо же было растратить ресурсы спонсоров на такую глупость… Если в Капитолии у него и были поклонники, то теперь они серьезно сомневаются на его счет. Но, пожалуй, об этом славному Джиму напоминать не нужно. Каким бы опасным он ни был, он все равно остается испуганным мальчишкой; понимает, что теперь необходимо исправлять положение. Тем забавнее будет наблюдать дальше. До сих пор его умению выкручиваться можно было только рукоплескать. Если ему удастся победить, он выйдет с Арены совсем другим человеком. Совсем другим победителем, не чета веренице глупых выпускников Академий, которые и двух слов о своей победе связать не могут. Не травмированным юнцом, растерявшим всякую волю к жизни, как раз когда она любезно постелила перед ним ковровую дорожку — как это обычно бывает с редкими победителями из «непрофессиональных» дистриктов. С ним, пожалуй, было бы даже интересно иметь дело. Если. Дальнейший разговор разобрать трудно: голоса других трибутов заглушает зловещее гудение набирающего высоту планолета и шелест взволнованных потоком воздуха листьев, поэтому, когда Антея вдруг замолкает и показывает в сторону пруда, режиссерам нужно время, чтобы понять, что именно она разглядела среди пошедшей рябью воды. На первый взгляд кажется, что это лишь блик солнца, но нет — это Ил-о, устремляется к берегу, а мерцает, должно быть, наконечник его гарпуна, водруженного на спину, пока он загребает натренированными руками. Вслед за ним из Рога выскакивает и ныряет в воду, конечно же, его напарница, безошибочно узнаваемая по длинной платиновой косе. Она отстает от парня, который явно направляется к какой-то цели на воде. Камера приближается фиксируя момент, когда он вскидывает руку с зажатой в ней капсулой. Они выбираются из воды, даже не запыхавшись, и снимают с глаз подводные маски. Невозможно не обратить внимания, насколько красива девушка. И, говорят, неглупа. Даже жаль, что… — Кого прирезали на этот раз? — спрашивает голос от двери библиотеки. Мужчина оборачивается, опуская бокал на подлокотник и с короткой, но довольной улыбкой, похлопывает себя по колену. Юноша отталкивается от косяка, где до этого наблюдал за происходящим, сложив руки на груди, и без видимой неохоты отзывается на жест, но садится в кресло по другую сторону стола. — Трибут из Шестого. — А, тот, которого вы чуть не скормили птицам. — И, прежде чем я снова впаду в немилость, я еще раз скажу тебе, что распорядители не имеют к этому никакого отношения. — Не важно. Какая разница, кого он кормит, теперь. Черви, птицы, люди. Убери одно звено, и конец всей цепи, ты, кажется, так об этом говоришь? Ведь мы же не хотим прерывать этот цикл? — Приятно слышать, что ты почерпнул из моей занудной болтовни хоть что-то, пусть и лишь для того, чтобы продемонстрировать мне остроту своего языка. Остается только порадоваться, что он у тебя еще есть. Юноша уставляется на него спокойным взглядом, в котором нет ни капли страха. — И на что только люди не идут, чтобы не разговаривать с тебе подобными. Мужчина заходится искренним смехом. — Ах, я всегда говорил, что испытывать на себе твой язвительный юмор это особенный сорт удовольствия. Юноша морщится, выдавая отвращение едва заметным движением бровей. И все же, и все же не сравнить с тем, что было раньше. Такая перемена… к чему бы она? Мужчина откидывается на спинку кресла, довольно растягивая губы. Заметив это, юноша хмурится уже в открытую, но, когда на экране начинает разворачиваться следующая сцена, становится не до разговоров. — У-у, — тянет Мориарти, после того как они выходят из засады на ничего не подозревающий Четвертый. Мермейд вскидывает голову от тайника; в то время как Ил-о уже выхватил гарпун. Положение не безнадежное, если не сказать интересное: двое на трое. Не считать же бойцом перебинтованного Вольта. — Какая встреча. Русалка и китобой. Если б не пора было с вами закругляться, я бы даже посмотрел, чем закончится этот странный союз без нашего вмешательства. Но, увы… Ил-о не торопится атаковать, выжидая подходящий момент. Шанс попасть у него будет только один. — Что вам нужно? Забирайте и уходите. — Ну-ну, — цокая, качает головой Мориарти, — что нам нужно мы и сами возьмем. Верно, Молчун? Тот выходит вперед. Пусть в ссадинах и кровоподтеках, он все же выглядит внушительно. Они выстраиваются в ряд: Мориарти и Антея с ножами, между ними — Моран с булавой. — Трое на одного. — Новый закон этих джунглей. Что, еще не слышал? Хотя, ты, красотка, всегда можешь присоединиться. У нас, знаешь ли, равноправие. Мермейд не отвечает на приглашение: может, потому что оружия на ней не видно, но ее преданности напарнику хватает только на то, чтобы не убежать сразу. — Что, не хочешь? А девчонка определенно не дура! — комментирует Мориарти. — Она не в счет, — оборачивается на нее Ил-о. — Честный бой. — предлагает он; все-таки благородство жутко удобная вещь, если вспоминать о нем, только когда тебе нужно. Явно надеется, что соперник не откажется от вызова. — Пусть бьется один из вас. Проиграете — дадите нам уйти. Мориарти закатывает глаза, смеясь. — Честный бой! — передразнивает он. — Вы самцы такие предсказуемые! Ну давай. Может, хоть развлечешь меня напоследок. Идем, Куколка. Отходя в сторону, он дает Морану отмашку, все еще улыбаясь, изумленно, как будто происходящее на Арене не перестает его удивлять. — Давай, Молчун, он твой. Кто знает, может это первый и последний честный бой на Арене. — Без оружия, — предупреждает Ил-о, сверля будущего противника сосредоточенным, но все же опасливым взглядом, и бросает шар растерянной напарнице. Та закусывает бледную губу, оглядываясь, готовая в любой момент кинуться в воду, но Мориарти угадывает ее намерение, кивком головы отправляя Антею позаботиться о девчонке. Та толкает Мермейд прочь от воды, пресекая ей путь к побегу. Ил-о лишь едва оборачивается на них, по-видимому, боясь пропустить атаку, но Моран выходит вперед, скалясь точно акула, и бросает булаву на землю. Гарпун сейчас пришелся бы очень кстати, но, похоже, что бой и правда обещает быть честным. Некоторое время они ходят по кругу, пытаясь выбрать подходящий момент для нападения, играя на нервах противника, но тем самым испытывают лишь терпение Мориарти. Громко зевнув, тот цокает, вслух подгоняя их к атаке, и его утомленный голос действует на Морана как красная тряпка на быка: он бросается вперед, сбивая Ил-о с ног, и оба оказываются на земле, только вот сил Морана оказывается недостаточно против ловкости Ил-о — и, если прочесть короткий комментарий в углу экрана, можно понять, что тот был лучшим борцом в Академии, тогда как о его противнике неизвестно почти ничего. Умудрившись выскользнуть из-под Морана, Ил-о оказывается у него на спине и пробует применить захват, но тот мощным рывком подается назад, укладывая соперника на лопатки. Вырвавшись из удушающего приема, Моран тут же вскакивает на ноги, поняв, что на земле у него преимуществ не будет. Ил-о поднимается следом, чудом блокируя летящий в лицо кулак, но Моран продолжает наступать, нанося удар за ударом, ни один из которых не находит цель; и все же не давая противнику времени для маневра, вынуждая отходить назад. У края пруда Ил-о оступается, пропуская хук справа, и на мгновение оказывается дезориентированным, едва не падая в воду, но в последний момент восстанавливает равновесие, лишь мазнув по поверхности кончиками пальцев. Мермейд вскрикивает; Мориарти меж тем начинает горланить кричалку, что окончательно выводит Ил-о из себя, потому что, ведомый какой-то сверхъестественной силой, тот яростно бросается вперед, впечатываясь в Морана, словно пушечное ядро. Секунда — и они снова катаются по земле, но в ход идут теперь уже одни кулаки. После нескольких взаимных атак, когда противники мало озабочены защитой, лица обоих в крови. Ил-о пропускает жуткий удар в глаз; раздавшийся хруст дает понять, что кулак сломал ему скулу. Он остается лежать, кажется, даже потеряв сознание, оставляя мало сомнений в том, кто победит, но отчаянный вопль Мермейд приводит его в себя в последний момент, и он успевает схватить приближающееся лицо Морана пятерней, вдавливая пальцы в глаза и отталкивая того назад. После этого ситуация меняется на сто восемьдесят градусов. Поставив подножку, Ил-о опрокидывает Морана на землю, нависая над ним сверху, пытаясь отдышаться и сверкая обезумевшими глазами посреди оплывшего, покрытого кровью лица. — Булава! — кричит Мермейд, заметив движение Морана, потянувшегося за лежащим рядом оружием. Морану удается схватить его, но Ил-о прижимает его предплечье коленом — и как бы тот ни пытался спихнуть его, видно сил у него осталось совсем мало. Он разжимает пальцы. — Я победил. Сдавайся!.. — рычит Ил-о, глядя ему в глаза. Но получает в ответ лишь ухмылку. Тогда, замахнувшись, Ил-о бьет его в висок — и от этого удара Морану уже не оправиться. Он все еще в сознании, но остается лежать распластанным по земле. — Сдавайся! Профи, кажется, невдомек, что ответа он не получит. Вместо этого Моран обнажает зубы в кровавой улыбке. Тогда Ил-о соединяет кулаки, собираясь камнем обрушить их вниз, но запаздывает ровно на секунду, когда какая-то сила тянет его назад. Закрепленная на дроне камера отлетает назад, демонстрируя лучший вид. Одно движение лезвия Мориарти, и земля под ними оказывается забрызгана кровью — несколько капель даже попадают на линзу, обеспечивая зрителям эффект полного присутствия. Страшный крик Мермейд прорезает воздух; пораженная, она повисает на руках у Антеи. Пушка прибивает обеих к земле: Антея не выдерживает веса безвольного тела отключившейся девушки и падает на колени вслед за ней. Позеленевший Вольт смотрит на происходящее в полнейшем шоке. Продолжая держать Ил-о за ноздри, Мориарти прикрывает глаза, еще какое-то время наслаждаясь эхом, вторящим разнёсшемуся над прудом залпу, пока кровь медленно капает вниз, впитываясь в одежду лежащего под ним союзника. — Говорил же тебе, блондинчик, честный — значит мертвый. Отпихнув мертвого Ил-о, он протягивает Морану обе руки, словно принимает в свои объятия заблудшую душу. — Вы двое — возьмите девчонку. Признаться, твоя идея выманить портняжку на живца была ничего, вот только на такую рыбу нам понадобится приманка поярче. А если он не клюнет — что ж, Куколка, пеняй на себя. Оскал смотрящего прямо в камеру Мориарти горит на экране еще какое-то время, пока съемка не возвращается в студию. — Ух. У меня от него мурашки по коже. — Не у тебя одного, Цезарь, не у тебя одного. И не только от Мориарти — спасибо нашим распорядителям, устроившим на Арене настоящее испытание холодом. — Кстати об этом. Альянс Седьмого и Восьмого, кажется, попал в затруднительное положение. Один из четверки, Генри Сильван, заболел, но спонсоры не спешат прийти ему на помощь. Как думаешь, Юпитер, в чем причина? — Кто знает, может быть их менторы тоже считают, что от них нет никакой пользы? — пожимает плечом тот, повторяя сказанные Лестрадом слова. — Но-но, не время для шуток. Ситуация кажется серьезной и может стать -еще- серьезнее. — О чем это ты? — искусственно удивляется Юпитер. — Дело в том, дорогие зрители, что найденный Тимбером родник привлек не только их альянс. Некто Мейсон — если помните такого, — разбил лагерь совсем неподалеку. По его команде в углу экрана возникает карта с обозначением трибутов на ней. — Но Цезарь, дорогуша… — вдруг понимает Юпитер, — если все, как ты говоришь, получается, что сейчас наш Грег Лестрад… — Увы и ах, движется прямо на него, — заканчивает тот, оставляя зрителей наблюдать за тем, как сокращается расстояние между цифрами 2 и 8.