Scott Walker — Farmer in the city
Наблюдая за игрой теней на руках, протянутых над ямой с костром, на секунду можно забыть, где ты и почему. Можно забыть о том, что тебя окружает ночной лес, выкинуть из головы даже гимн, и фотографию Альмы, и мысль о том, что любой из нас сегодня мог оказаться на ее месте. Следом за осенью наступает зима; начинается снег, и это даже можно c натяжкой счесть за определенность. Где-то рядом Тимбер шелестит очередной охапкой хвои и листьев, надеясь, что это спасет его от холода. Ботинки Лестрада то и дело попадают в поле зрения, пока сам он занят последними приготовлениями лагеря к ночевке; проходя мимо, он на секунду задерживает руку у меня на макушке, как будто предупреждает погружаясь в мысли, оставаться на плаву. Мне хочется спросить его, что он думает обо всех этих смертях, о том, что в эту самую минуту Мейсон, возможно, медленно умирает по нашей вине. Почему мы не говорим об этом? Это все еще входит в понятие о том, что правильно, или Руди не ошибался и мы превращаемся в животных, просто сами того не замечаем? Но, разумеется, я скорее откушу себе язык, чем стану искать утешение ценой его спокойствия. Сильван вдруг поднимает свои большие, как у олененка, глаза, и тусклого света костра хватает, чтобы разглядеть в них отражение моей собственной растерянности; но, как только Тимбер опускается рядом, он меняется в лице и выдавливает из себя вымученную улыбку. Выходит, не такие уж разные — мы с ним. — Нужно решить, как будем дежурить, — присоединяясь к нам, объявляет Лестрад. — Предлагаю завтра выдвинуться пораньше, чтобы не пришлось идти по жаре. — Тогда подъем на рассвете, — кивает Тимбер. — Значит, дежурим по полтора часа каждый. — Ты ранен, — хмуро замечает Сильван. Судя по тону, этот разговор они ведут не впервые. — Тебе нужно отдыхать. Что ж, кому, как не мне, знать, как утомительно бывает спорить с такими упрямцами. — Я не собираюсь отсыпаться, пока остальные меня сторожат. Сильван вскидывается, и я уже знаю, что это может длиться часами, поэтому предлагаю свой вариант: — Сильван прав, так никто толком не выспится. Пусть первые двое дежурят по два часа, остальные по часу. Завтра поменяемся. И да, Тимбер, тебе лучше дежурить последним. — Что это за математика? — прищурившись, громко возмущается тот, но, как назло, в следующий момент, зевает так широко, что Сильван едко интересуется, не вывихнул ли он челюсть. Я собираюсь дежурить первым. — Уверен? — Я не устал. Лестрад не спорит, понимая, что на моем языке это означает скорее «я все равно не усну», но вызывается дежурить следом за мной, ссылаясь на то, что привык спать урывками, что на его языке означает «я не оставлю тебя одного». Забавно, как даже в темноте, мы можем видеть друг друга насквозь. Седьмые устраиваются на ночлег, почти сразу разбавляя заунывную тишину леса размеренным сопением. Я стягиваю с плеч спальник, чтобы отдать его Грегу, и желаю ему спокойной ночи, с сомнением оглядывая лес за спиной. Жуть. Словно в ответ, какая-то остроумная птица подхватывает эту мысль, эхом разнося ее над верхушками деревьев.Жуть…
Я еще не остался один, но страх уже забирается мне под одежду ознобом. По самым оптимистичным оценкам, в темноте это место вполне могло бы сойти за пристанище для душ, которые не нашли упокоения после смерти. Живым не рекомендую. Вот почему Лестрад вызвался дежурить после меня: чтобы я, чего доброго, не тронулся от страха. Самое время успокоить его: беспокоиться о моем душевном здоровье уже поздно. Внезапный звук застегиваемой молнии чуть не заставляет меня подпрыгнуть. — Ты знаешь, мы могли бы поместиться в нем вдвоем, — говорит он с намеком. — Нет! — чересчур поспешно выпаливаю я и добавляю в ответ на возникшую неловкость. — Ты… горячий. Я боюсь заснуть. Не проходит и секунды, как я жалею о сказанном, сообразив, что сам подставился под его шутку. Чертов Лестрад и его чертова ухмылка, способная осветить собой даже беззвездную ночь в потерянном бог знает где лесу. — Я горячий, — передразнивает он. — Честное слово, Майкрофт, иногда мне кажется, что я живу только ради того, чтобы слушать твои комплименты. Боже. Мое лицо сейчас, должно быть, пылает все равно что эти угли. Кое-кто здесь использует любую возможность как следует насладиться собой, а я только и делаю, что подношу их ему на блюдце. И весь Панем видит, насколько я безнадежен. Одно утешение — мне уже все равно. Внезапно окутавшее тепло посылает по телу волну дрожи — и я плотнее запахиваю накинутую мне на плечи куртку, наблюдая за тем, как он, усмехаясь, устраивается в спальнике рядом. В темноте видны лишь очертания, но, когда его голова ложится мне на бедро, тусклый свет костра подсвечивает его лицо с одной стороны, другую оставляя в тени. От желания прикоснуться к нему покалывает кончики пальцев. Но никто не запрещает мне смотреть. Он боится, что Игры изменят его, но мне все равно: для меня он всегда будет тем человеком, который охранял мой сон от кошмаров и решил остаться со мной в самое трудное время, даже зная, что одному было бы легче. Я все-таки не удерживаюсь и провожу вдоль его бровей, собирая редкие снежинки на подушечки пальцев, прослеживаю спинку носа и, спустившись ниже, повторяю контур верхней губы. Он прикрывает глаза и останавливает мою ладонь, прикладывая ее к щеке в месте одного из порезов, — и как будто хочет что-то сказать, но сон оказывается сильнее. После этого, я еще какое-то время продолжаю рассеянно перебирать его челку, позволяя мыслям перескакивать с предмета на предмет, что для меня равносильно сну с открытыми глазами, и прихожу в себя, лишь поняв, что костер почти догорел, а тени стали глубже, тишина — более жуткой. Я спешно подкладываю ветки в еще тлеющие угли, только чтобы обнаружить, что мне больше нечем занять ни руки, ни голову — без того, чтобы мысли не загнали меня в уныние, — и утыкаюсь в воротник куртки, вдыхая запах леса, дыма и чего-то собственного, что принадлежит только Лестраду. Он спит, подложив одну руку под щеку, а другую так и не сняв с рукояти молота. От этой картины неизбежно щемит сердце. Осторожно, чтобы не потревожить, я откладываю оружие в сторону. Он хмурится во сне. Интересно, что подумали дома, когда увидели… то, что увидели. Я закусываю губу. Думают ли они, что никогда меня по-настоящему не знали? Смогут ли смириться с разочарованием, которое непременно последует? — Прости. Я тебя разбудил? — спрашиваю я, почувствовав, что он проснулся, и сверяюсь часами: у него остается еще по крайней мере четверть часа законного сна. Снег закончился, и прояснившееся небо освещает землю, позволяя не общаться вслепую. — Тем, что так громко думал? — сперва мне кажется, что он, как всегда, дразнит меня, но он серьезен. Потом мне кажется, что он скажет что-нибудь еще, но он откидывает край спальника, отворачиваясь, и, подвинувшись ближе к яме, поджигает факел. Вспыхнувший посреди темноты огонь одновременно пугает и успокаивает. От его света на лице Лестрада залегают глубокие тени; он выглядит не очень довольным, как будто видел плохой сон. — Нужно проверить ловушки, — говорит он хмуро, оглядываясь в поисках молота. Зная его, я даю ему побыть одному. Проходит несколько минут, прежде чем он зовет меня. Подходя ближе, я против воли улыбаюсь, потому что уже по выражению лица понимаю: что-то задумал. — Требуется твоя помощь в допросе особо опасного преступника, — объявляет он и, бросив на меня хитрый взгляд, наклоняется к земле, после чего выпрямляется, поднимая нашу «добычу» за загривок, пока та пищит и изо всех сил пытается вырваться из его хватки, извиваясь, как бешеная сосиска. — Хочешь погладить? Только смотри, чтобы не укусила. — Милая. — Симпатяга, да? Если такая вцепится, то уже не отпустит. Жутко прожорливые твари, я тебе скажу, эти ласки. Убивают по несколько раз в день, а что не успевают сожрать — складывают про запас. Я осторожно протягиваю руку и провожу пальцами по гладкой шерсти. Как ни старайся, трудно узнать в этой невинной мордашке хладнокровного убийцу. — Смотри-ка, кому-то нравится, когда его гладят по пузику, — издевательски заключает он, хотя, по-моему, бедное животное просто выбилось из сил и потому молча уставилось на меня, ожидая дальнейшей участи. — Не ведись. Она ждет, когда ты потеряешь бдительность. Только моргни в сторону, и эта малышка оттяпает тебе палец. Ну, и что с тобой делать, а? — спрашивает он риторически, поворачивая ласку к себе. Та уставляется на него такими же черными глазами. — Ладно. Живи, — деланно вздыхает он и, в последний раз почесав зверьку за ухом, отшвыривает его подальше от ловушек в кучку снега. — Грубо, — замечаю я. — Грубо будет, когда утром мы обнаружим, что нашей едой уже позавтракали, — он наклоняется, поправляя силок. — Тебе, кстати, тоже не помешает научиться ставить такие. — Я знаю, как это делается. — Знаю, что знаешь. Просто хочу убедиться… — …что, когда ты умрешь, я смогу прожить дальше без твоей помощи? Интересно, что навело тебя на мысль, что мне нужны дополнительные напоминания? — Скажи спасибо себе, что успел вчера. Иначе мы бы точно не вели сейчас этот разговор. Что это, если не удар под дых. — Если бы ты не научил меня стрелять, — поправляю я, поджав губы, ясно давая понять, что не наслаждаюсь тем, куда свернула эта беседа. Он перебивает: — Думаешь, мне легко? — как будто только и ожидал такого ответа. — А если нет, тогда, ради всего на свете, не мучай нас обоих. На самом деле, не может же он не понимать, что от одной мысли о его смерти я начинаю сходить с ума. Меньше всего мне хочется ссориться, но ему хватает здравого смысла закрыть эту тему, а я почти сразу чувствую себя виноватым. Закончив с ловушками, он гасит факел. Меж деревьев на глянцевом полотне неба сияют тысячи крошечных звезд, не скрытых теперь ни облаками, ни дымом фабрик, ни световым загрязнением Капитолия. Только мы, звезды и безмолвный лес на множество темных миль вокруг. Он касается моей руки мизинцем и, завороженный зрелищем, я сглатываю, позволяя нашим пальцам переплестись. Здесь так тихо и оглушающе пусто; трудно поверить, что крошечные, потерянные мы посреди этого величия реальны. «Давай не будем ссориться», хочется сказать мне. «Давай не думать о том, что предстоит». «Давай на мгновение забудем про наш чертов уговор». Чтобы сказать об этом, мне не нужны слова. Мы так и стоим с задранными головами. Ирония моей жизни. Самые лучшие вещи происходят, когда у тебя уже нет возможности ими насладиться. — Это так странно, знаешь, — тихо рассуждает он, припечатав фразу смешком. — Всю жизнь я пытался делать все для других, но теперь, когда она подходит к концу, мне хочется быть эгоистом. Голова говорит мне одно, а сердце вопит другое. И, кажется, теперь, когда оно получило наконец, что хотело, мне его уже никогда не заткнуть. — В других обстоятельствах… — Да, но в этом ведь дело, верно? У нас было сколько угодно других обстоятельств. В этом наша проблема. Обстоятельства всегда только такие, какие они есть, только мы, отчего-то, никак не вобьем это себе в головы. Он не зол и не раздражен, только констатирует факты. — Я не хочу, чтобы нам было больно, Грег. Я не хочу этого для тебя. Я редко когда бываю так не уверен в своих словах, но стараюсь не показать сомнения. Я уже достиг точки, когда боли не избежать, она разрывает мне сердце прямо сейчас, но, если я смогу уберечь его хотя бы от доли того отчаяния, которое когда-то испытал сам, я сделаю для этого все возможное. — Просто минута слабости, — наконец говорит он. Вернувшись в лагерь, мы проходим мимо завернувшихся друг в друга Седьмых, накрытых одним спальным мешком, и он не удерживается от комментария: — И ты еще жалуешься, что я слишком горяч. Посмотри, на что приходится идти остальным, чтобы согреться, Майкрофт. Ты единственный не ценишь того, что имеешь. — Я не… — запинаюсь я, когда до меня наконец доходит смысл сказанного: — Знаешь, если и есть в происходящем что-то хорошее, так это то, что теперь все наконец узнают, какой ты на самом деле. Я представляю, как в этот момент он вскидывает брови: — И какой же я, интересно? — Болтливый. Надоедливый. Ужасно самодовольный, — без тени сомнения перечисляю я, усаживаясь на землю. Лестрад опускается рядом, обхватывая меня поперек и шутливо подгребая к себе. — Значит ли это, что ты мной недоволен, — нависая над моим лицом, хмыкает он. — Потому что, уж прости, Майкрофт, но у меня сложилось другое впечатление… Мы обмениваемся еще несколькими репликами в том же духе, пока я не устраиваюсь окончательно — волна исходящего от него тепла тут же заставляет меня поежиться и зевнуть, — и не вкладываю ему в руку часы, из последних сил сопротивляясь усталости. Но будит меня не Тимбер, дежурящий последним. Мне снится странный сон, причудливо соединивший в себе мои самые яркие впечатления, — даже не сон, а череда несвязанных образов. В нем я брожу по этому лесу в тумане, натыкаясь то на убегающую от меня Пристес, спина который утыкана стрелами, выпущенными моей рукой, то на смеющегося Мориарти, который вдруг начинает раздваиваться, четвериться, восьмериться, пока не окружает меня со всех сторон, после чего выстреливает себе в лицо и разбивается, словно зеркало, окропляя снег красным и задевая меня осколками, как ножами; то на очень даже живую Альму, приглашающую меня сыграть в веревочки, где каждый раз, когда я освобождаю ей руки, она просит меня научить ее держать нож, то на наших с Лестрадом братьев, глядя со стороны на то, как те убивают друг друга; ничего не в силах с этим сделать. Чем дальше, тем больше я измотан и тем чаще сцены из моего сна обрываются, не имея логического конца; но вот наконец я выбираюсь из леса и подхожу к берегу заледеневшего пруда, в центре которого находится Рог — как символ моей победы; отчего-то во сне я точно знаю, что мне предстоит выиграть, стоит лишь дойти до него, но лед тонкий и решиться на шаг не так просто. За спиной уже раздается треск веток — они вот-вот будут здесь, — и я тревожно озираюсь на лес. Внезапно на берег опускаются сумерки и разглядеть что-то становится трудно. Я выдыхаю облако пара, делая шаг вперед. Лед под ногой опасно проседает, зуб не попадает на зуб. Медленно продвигаясь к Рогу, шаг за шагом, я не выпускаю его из вида, смотрю только на него, зная, что мои преследователи уже близко, чувствуя на щеках горячие слезы по тому важному, что оставил позади. На середине пути лед не выдерживает, и одна моя нога проваливается, но мне удается выбраться и продолжить путь ползком. Я вскрикиваю, отдирая влажную ладонь ото льда, когда другая проваливается в воду. Треск приближается, обостряя все мои чувства, становится громче дыхания, реальнее самой картинки и внезапно обрывается… Я распахиваю глаза и, опершись на руку, оглядываюсь, пытаясь определить источник звука. Головой я еще во сне, сердце стучит как бешеное. Что это было? Я схожу с ума? Мои сны иногда бывают… Звук повторяется. Вскочив на ноги, я поджигаю факел и поднимаю его над головой, всматриваясь в предрассветный сумрак. Снова. Мне точно не приснилось. Я оглядываю кусты, где могли трещать ветки, и наконец вижу ее. Лису, держащую в зубах ободранного кролика, — по-видимому, стащенного из нашего силка. Два глаза уставляются на меня, отражая дрожащее пламя факела, всего на мгновение. Я выдыхаю, судорожно, но этого хватает, чтобы та недолго думая сиганула прочь. Нервы стали совсем ни к черту. Хорошо еще, что никто не проснулся и обошлось без свидетелей моих очередных ночных приключений. Сильван и Тимбер продолжают сопеть, привалившись друг к другу. Что ни говори, а охранники у нас что надо. Я отворачиваюсь, собираясь погасить факел, когда замечаю… Наши вещи, пропали! Сбоку мелькает тень. Я успеваю вскрикнуть и броситься ей наперерез, замахиваясь факелом, как мечом. Выбитый из руки нож вонзается в землю. Мне удается задержать напавшего на несколько секунд, но он сильнее и успевает свалить меня с ног прежде, чем в лагере начинается неразбериха. — Вещи! — кричу я, поняв, что уже ничего не успею сделать. Ему удается убежать, но недалеко. Поднимаясь на ноги, я даю подскочившему Лестраду знать, что все в порядке, и он без промедления бросается в преследование. Кем бы ни был обокравший нас трибут, скоро становится понятно, что, даже имея преимущество, тот не так быстр. Сильван и Тимбер, не сговариваясь, устремляются параллельно ему, отрезая пути к отступлению. Лестрад бежит прямо за ним, почти нагоняя, но в какой-то момент останавливается… Сделав несколько оборотов в воздухе, молот настигает трибута, сшибая его с ног, совсем как тот манекен в Тренировочном Зале. Вот только это не тренировка… Когда над лесом оглушительно гремит пушка, у меня в голове даже не щелкает, что она относится к нам. Я оборачиваюсь, на ходу вглядываясь меж деревьев, ища источник тревоги. Но когда мы подходим к месту, по немигающему взгляду Сильвана я понимаю, что ошибки быть не может. Лестрад бросается к телу, переворачивая его на спину. — Шеппард, — шепчет он, сжимая и разжимая ладони, как будто не зная, за что схватиться, что можно сделать… Молот лежит здесь же, рядом. Судя по всему, удар сломал Шеппарду позвоночник, но я не могу не заметить окровавленного следа у него на боку и не вспомнить, как из-за меня он упал под лед в первый день. Долгое время никто из нас не издает ни звука. Сильван неловко прочищает горло: — Кхм… Нужно дать им забрать его, — мягко говорит он и, прежде чем уйти, сжимает плечо Лестрада: — Мне жаль. Тимбер молча подбирает вещи и следует за ним. Мы остаемся одни. Я никогда не видел его таким… потерянным. Таким разочарованным собой. — Пойдем, — зову я, потому что увести его — единственное, что я могу сейчас для него сделать. Я просто не знаю слов, которые могли бы все исправить. Даже не знаю, что здесь можно исправить. Я поднимаю молот и касаюсь его рукава, но он отдергивает руку, продолжая так же бессмысленно смотреть на распластанное перед ним тело. — Ты ему уже не поможешь, — говорю я очевидное, одновременно злясь на себя за то, что сейчас не могу быть для него никем, кроме этого очевидного хладнокровного человека, который уведет его отсюда. Маска, которую он удерживал для других, трещит по швам, разрывая мое сердце. Но я знаю, что именно поэтому не могу проявить слабость. — У тебя не было выбора, Грег. Если уж на то пошло, он все равно бы умер… — я прикусываю язык, слишком поздно понимая, как могут звучать мои слова. Если бы я просто молчал. Вместо ожидаемого эффекта, они заставляют его поменяться в лице. Когда он заговаривает, голос его звучит глухо от еле сдерживаемого гнева: — С каких пор ты так заговорил? Думаешь, успокоить меня этой чушью про отсутствие выбора? Сперва оторопев, я не опускаю глаз, готовясь принять все, что он может мне сказать. И он говорит, многое. О том, как получилось, что вчера они сцепились с Мейсоном. О том, как, выследив его, он продолжил притворяться союзником и напал без предупреждения, потому что у него, безоружного, — передразнивает он, — «не было другого выбора». Ничего. С этим я могу смириться. Лучше пусть злится на меня, чем этот безжизненный остекленевший взгляд. — У меня был выбор, — продолжает он, — и я его сделал. Но от того, что он был, как ты любишь выражаться, правильным или вынужденным, мне не становится менее хреново. С раздражением он отдергивает воротник Шеппарда и, убедившись, что на нем нет следов, поднимается на ноги и молча направляется прочь. На подходе к лагерю мы слышим голоса, заставая Седьмых в середине спора: — …твою мать, Генри, если бы ты просто разбудил меня, как договаривались! — Слушай, мне жаль! Я не мог знать, что так получится! Я хотел как лучше… — Да, — голос Тимбера сочится ядом, — и посмотри, к чему это привело! Сколько раз еще повторять, что мне не нужна такая забота!.. Увидев Лестрада, они разом затыкаются, уставившись на него так, как будто он собирается отрастить вторую голову, но он лишь на ходу бросает, что идет проверять ловушки. Раздраженный, Тимбер принимается разбираться с костром, игнорируя Сильвана, предлагающего свою помощь. В этой траурной атмосфере наступление весны на Арене и вовсе проходит незамеченным. Пока Сильван мрачно разгребает влажные листья, продолжая переругиваться с напарником, я решаю, что я здесь третий лишний. Когда я возвращаюсь, примерно десять минут спустя, то первым делом натыкаюсь на обеспокоенного Лестрада: — Где, черт возьми, тебя носило? Разве я не говорил тебе не отходить от меня? Оторопев, я оглядываюсь на разведенный костер. Из металлических контейнеров, которые мы приспособили под кружки, уже поднимается пар. Выходит, меня не было чуть дольше, чем мне казалось. Сжимаю губы. Седьмые смотрят на меня так, как будто я провинился и перед ними тоже. Похоже, сегодня я все делаю не так. — Извини, — наконец говорю я, переживая неизбежную волну смущения. — Я… мне нужно было умыться. Кажется, мои слова застают Лестрада врасплох. Хлопнув глазами, он бросает взгляд на бутылку в моей руке и смягчается: — Майкрофт. Там только что планолет был, ради бога, ты бы еще из сигнальной ракеты выстрелил своим именем. Господи Иисусе… — приговаривает он на выдохе, прижав ладонь к груди. — Просто не делай так больше, ладно? Оставаться на одном месте, которое мы к тому же выдали, когда у нас все еще нет источника воды, нет никакого смысла, поэтому мы движемся вглубь леса. Утреннее происшествие не прошло бесследно, каким-то образом разделив нас на пары. Идти рядом с Тимбером то еще удовольствие: исходящее от него раздражение искрит в воздухе. Лестрад почти не разговаривает, изредка перекидываясь парой слов с Сильваном, и я не могу сказать, что меня это не беспокоит. Но лезть к нему сейчас было бы не лучшей идеей, это понимаю даже я. — Не собираетесь мириться? — в конце концов спрашиваю я у Тимбера. — Вот еще, — отвечает тот, раздув ноздри, и изящным движением руки смахивает челку с глаз: — Он делает это каждый раз. Просто поверь мне на слово, ему бывает полезно подумать. Отогнув еловую ветвь, я прослеживаю его взгляд, который неизменно останавливается на спине идущего впереди Сильвана. Тот оборачивается, тут же распахивая глаза, но после отвечает ему таким же неприязненным выражением. — Мне показалось, тебе самому не очень-то нравится чрезмерная опека, — замечает Тимбер в ответ на мое многозначительное хмыканье, намекая на то, как Лестрад разозлился на меня утром. — Скажешь, нет? — Это не… — я затыкаюсь на полпути. — Дело не в этом. У нас была договоренность, о которой я забыл. — Забыл или проигнорировал? — подняв брови, поддевает он, как будто ответ ему очевиден. В этот момент я даже жалею, что его рука почти зажила. Это добавило его и без того невыносимой персоне кричащих тонов. — Я, — начинаю я, чувствуя острое желание стереть эту ухмылочку с его лица, — просто забыл. — Очевидно, — поддразнивает он. Я смотрю на напряженную спину Лестрада, чувствуя себя еще более паршиво. Можно только представить, что он подумал, когда, вернувшись, не нашел меня в лагере. И это после нападения. И особенно, после того как мы поссорились, доходит до меня. Неужели вообразил, что я решил уйти? — Грег, — останавливаю я. Он оборачивается, опуская взгляд на мою ладонь на его руке. Седьмые проходят дальше, Тимбер при этом многозначительно поигрывает бровями, пока я прожигаю его взглядом. — Ты не так меня понял. Когда я сказал, что Шеппард все равно бы умер... я не имел в виду, что тебе должно быть плевать. Я рассказываю ему о том, что было на Бойне. Он слушает внимательно, не перебивая, но потом качает головой, как будто это вовсе не то, что его волновало. Я захлопываю рот, теряясь. — Спасибо, что рассказал, Майкрофт, но это ничего не меняет. Не знаю, почему ты решил, что я злюсь на тебя. Если так, то извини, что заставил так думать… — Тебе не за что на себя злиться. — Я убил человека, Майкрофт. Такого же как ты и я, у которого были родители, которые сейчас не находят места от горя, ненавидя меня. Черт возьми, мы с ним смеялись и шутили всего два дня назад… — Ты защищался, — твердо говорю я. Если это в моих возможностях, я не позволю ему утонуть в чувстве вины. Я слишком хорошо знаком с этими водами, чтобы позволить ему отпустить мою руку. — От безоружного. Раненого. Хорош защитник. — Ты этого не знал. — А должен был. Я должен был хотя бы оценить обстановку. Тебя это совсем не беспокоит? То, с какой обыденностью мы распоряжаемся чужими жизнями? Мы для этого решили держаться в альянсе? — спросив, он тут же отворачивается и поджимает губы, понимая, что не прав. — В спину, Майкрофт, — говорит он одними губами. — Какого черта. Мне как будто глаза застило. — Я тоже выстрелил Мейсону в спину. — Это другое, у тебя не было времени на раздумья. Ты защищал… меня. — А ты — всех нас. Вот почему мы в альянсе, — остановившись, сжимаю его предплечья, смотря в глаза, как будто это поможет запечатлеть мои слова у него в мозгу. — Мне жаль, что все так вышло. Но ни ты, ни я уже не можем ничего с этим поделать. Не только мы одни делаем свои выборы, Грег, другие — тоже, и за их решения ты не в ответе. Я вижу, что он понимает все, что я говорю, но иногда одного понимания недостаточно, чтобы заткнуть назойливый внутренний голос. И уж точно недостаточно, чтобы зачеркнуть все, что ты знал о жизни. За что ты, может быть, себя уважал. — Сегодня утром я на секунду поверил, что ты ушел, — не глядя, признается он. — Что ж. Вдвойне обидно, потому что такая мысль даже не приходила мне в голову… Он усмехается, пихая меня в бок. — Не верь ему, — отзывается идущий впереди Тимбер. — Он ушел, просто... заблудился по пути. После полудня лето окончательно вступает в свои права, и даже тенистый приют вековых кедров и сосен не спасает от жары. Проступивший пот то и дело попадает в глаза, и я в который раз провожу рукой по лбу. Сильван впереди чертыхается, отгоняя насекомых, отчего-то выбравших его своей главной целью. По-хорошему, нам бы сделать привал, но после обсуждения мы решаем, что воды осталось маловато и, оставаться на месте, не будучи уверенными, что пойдет дождь, не самая лучшая мысль. Провожу сухим языком по деснам. Чувство жажды, которое преследует здесь постоянно, крайне неприятная штука и, как выяснилось, топленый снег не очень-то его утоляет. Мое состояние сейчас представляет собой странный контраст: физически я чувствую себя как никогда разбитым, но мой мозг, чувства и инстинкты напряжены до предела, компенсируя нехватку энергии. Нетрудно предположить, что я не смогу находиться в таком состоянии вечно. В конце концов наплевав на все, Лестрад и Тимбер снимают сначала верх от костюмов, а потом и нижние футболки. По сравнению с утром атмосфера немного выравнивается; Сильван оборачивается, многозначительно прочищая горло в ответ на открывшееся зрелище, но воздерживается от того, чтобы присоединиться. — Дорогие зрители, — комментирует Тимбер, удивительно точно изображая интригующую интонацию Цезаря Фликермана, — перед показом следующей сцены мы настоятельно просим вас убрать детей от экранов. Я замечаю у Лестрада медальон, которого не видел до этого, похожий на мои часы, только вместо герба Панема на его крышке выгравирован герб Восьмого. Даже не знал, что он взял с собой талисман. — Думаешь, после того, что они уже видели, их шокирует твой пупок? — с убийственной серьезностью интересуется тот, заставляя идущего рядом Сильвана расхохотаться. Он отбивает подставленную ладонь. — О, вижу, вы двое спелись, — комментирует Тимбер беззлобным тоном, который насторожил бы любого, кто знаком с ним дольше пяти минут: — Посмотрим, как вы запоете, разок переночевав на голой земле. Верно говорю, Майкрофт? — Что ж. Полагаю, в условиях нехватки спальных мешков, это будет только справедливо. — Естественный отбор в действии. — Хэй! Сильван снова запрокидывает голову, хохоча так, что в конце концов закашливается. «Грубо», — выдавливает он, отсмеявшись. — А то. Это жестокие игры, детка. Так что выбирай сторону с умом. Переговариваясь в таком же духе, мы не замечаем, как день переваливает за экватор. Вместо вчерашнего ливня распорядители награждают нас дождевой пылью, неприятно оседающей на коже вдобавок к поту. — Кстати о ночевке. Нужно позаботиться о дровах для костра. Найдем укромное место, какой-нибудь овраг, который, если что, скроет огонь, — предлагает Лестрад. — Ночевать на холоде три ночи подряд кажется не очень хорошей идеей. Словно в подтверждение, Сильван снова закашливается. — Да, как и дежурить по одному, — добавляет Тимбер, но никто не спорит. Разговор постепенно сворачивает на тему того, кто из оставшихся на Арене может представлять угрозу. — Смотрите сами: Мейсон ранен. Аврелий и Пристес выбыли в первый день, — перечисляет он, загибая пальцы. — Остальные профи сейчас должно быть здорово напряглись. Не думаю, что кто-то из них станет нас искать. — Зная хорька, я бы не сильно надеялся на здравый смысл. Мориарти, — поясняет Лестрад на поднятые брови Седьмых. — Домашнее прозвище. По-моему, из всех нас только Майкрофт более-менее понимает его мотивы. — Ну, спасибо, — фыркаю я. — До сих пор не могу поверить, что Пристес выбыла одной из первых, — говорит Лестрад, останавливаясь, чтобы проинспектировать какие-то ягоды. Судя по тому, как кривится его лицо, есть их не стоит. — Можжевельник. Гадость какие горькие! Проще уж наесться коры. <…> Знать бы, что там произошло. Черт, она была сильная. Если бы меня спросили, я бы сказал, что она будет одной из последних, но никак не наоборот, — добавляет он не глядя. После этих слов, Тимбер уставляется на меня с более чем говорящим выражением. «Какого черта?» — одними губами спрашивает он, недоумевая, почему я ничего не сказал напарнику. Выходит, Седьмые к ее смерти не имеют никакого отношения. Ее застрелил я. — Даже не представляю, — отзывается он, поддерживая разговор. — Но кто бы ее ни прикончил, лучше бы нам с ним не встречаться. Он посылает мне издевательский взгляд. Заметив нашу пантомиму, Сильван сводит брови. Лук в моей руке как будто становится тяжелее. Не представляю, как теперь сказать Лестраду правду о том, что это я повинен в том, что произошло с Пристес. Как и всегда, я умудрился катастрофически упустить момент. Признаться сейчас, после случившегося утром, кажется еще более глупой идеей. Я хорошо изучил его повадки. По тому, как старается шутить, по улыбке, ставшей его извечным щитом, я понимаю, что он лишь старается бодриться и не думать о произошедшем. — Эй, Тимбер, — зовет он, сорвав и отправив в рот листок мяты. — Что? — Хотел сказать, что мне, в общем, нравится твой пупок. Кстати, в Седьмом у всех такие? Так в раздавшемся смехе мы едва не пропускаем уготованную нам ловушку — лишь каким-то чудом заметив натянутую леску, Лестрад выбрасывает руку, удерживая Сильвана на месте. В пораженной тишине, наши взгляды поднимаются к связке из заостренных кольев у него над головой. — Назад, — говорит он, отступая. Следом раздается странный звук, похожий на свист рассекающей воздух ветки. Лестрад издает полный сюрприза возглас и хлопает по груди, словно увидел насекомое. «Что такое?» — едва успеваю спросить я, когда он мешком падает на землю. Шух! Тимбер хватается за шею и, привалившись к дереву, медленно сползает вниз. Толком не успев ничего сообразить, выхватываю стрелу. Сильван смотрит на меня ошалевшими глазами. Я поднимаю палец, призывая к тишине и прислушиваясь к звукам леса, но все тихо. Затем показываю ему пригнуться. Шух! — просвистевший в воздухе дротик с коротким стуком вонзается в дерево. Стрелявшего нигде не видно. Но и ему меня из-за ствола, кажется, тоже. У Лестрада начинают дергаться ноги. Я весь холодею, не в силах пошевелиться; в голове ни одной мысли; я просто смотрю, чувствуя, как по ребрам стекает липкий ужас. Проходит несколько секунд, прежде чем он замирает, и воздух заполняет его тяжелое дыхание. Парализован? Я бросаю взгляд на замершего в неестественной позе Тимбера. Растянувшийся на земле Сильван прижимает палец к губам и сигналит полными слез глазами в сторону от меня. Значит, прямо за деревом. Секунды текут мучительно медленно. Мы ждем, пока стрелявший подойдет ближе, чтобы рассмотреть добычу. Пот градом течет со лба, разъедая глаза, но я не позволяю себе шелохнуться, чтобы не выдать свое укрытие. Шорох предупреждает о приближающихся шагах. Я отступаю за ствол, прикрывая себя. Сильван тянется к лежащему рядом топору, но следом раздается треск ветки, и рука дергает его за волосы, поднимая. Он кричит, сопротивляясь. — Отпусти его! — обнаруживаю себя я. Спутанные волосы, впалые щеки. Это Деметрий. Кто бы мог подумать, что этот нелюдимый заморыш из Одиннадцатого преподнесет такой сюрприз. Я разозлюсь на себя за недальновидность, но позже... если будет такая возможность. Он лишь теперь замечает меня и застывает на месте. — Умеешь стрелять из него? В доказательство я сильнее натягиваю тетиву, чувствуя, как начинает ныть рука. — Кто, по-твоему, убил Пристес? Недоумение на его сером, измученном лице сменяется осознанием. Рефлекторно, он отходит на шаг. — Не двигайся, — предупреждаю я, замечая, что его рука тянется к поясу. — Сильван, посмотри, что с ними. Сильван! — приходится прикрикнуть мне, когда тот не реагирует, в шоке. В слезах, тот бросается к напарнику, переворачивая его на спину и прислушиваясь к хриплому дыханию. Грег шевелится, пытаясь встать, но не реагирует, когда я зову его. Не соображает. — Чем ты в них выстрелил? — Болиголов, — с насмешливым сочувствием отвечает Деметрий. — Занятное растеньице. Правильно подобранная доза парализует нервные окончания. Отлично работает на животных, но, как выясняется, и на людях тоже. Не волнуйся, их еще можно спасти, если поспешить. — Что с Тимбером? — Хотя с этим, я, может, и перестарался, — исправляется он. — Он такой маленький. — Клянусь, если он умрет, я тебя… — Спокойно, он всего лишь в отключке. Есть противоядие, до смешного простое. Если вы… — Где оно, говори! — подскакивает к нему Сильван, приставляя топор к горлу, и я ничего не успеваю сделать, потому что в следующий момент ему в шею вонзается дротик. Как в замедленной съемке, он оседает на землю, а мне в лицо смотрит духовая трубка. Шух! Почувствовав укол, я успеваю отпустить тетиву, но почти сразу понимаю, что мажу и не найду сил для еще одного выстрела. Стрела попадает в ключицу, но… Вскрикнув от удара, Деметрий отшатывается, путаясь в оказавшейся под ногой леске. Страшный крик, огласивший лес, я слышу словно через слой ваты и, лишь подняв глаза, соображаю, что произошло. Деметрий лежит на спине, пригвожденный к земле собственной ловушкой. Борясь с туманом в голове, я выдергиваю дротик. Что мне делать? То ли от яда, то ли от булькающих звуков, которые издает умирающее тело Деметрия, меня выворачивает наизнанку. Я пытаюсь оставаться в сознании, но мысли ускользают, движения даются с трудом, словно к каждой конечности прицепили по гире. Если бы они прислали противоядие… Но я не могу надеяться на кого-то еще. Зажмурившись от пота, я подтягиваюсь на руках и прислоняюсь к дереву. Это все, думаю я, пытаясь дышать. Вот так я умру. Я пытаюсь позвать Сильвана, но, по-моему, из пересохшего рта не выходит ни звука. Мир вокруг расплывается и сужается до размера торчащей перед глазами ветки можжевельника. Что, если он соврал… соврал, что нам можно помочь? Что если… противоядие не присылают, потому что… потому что его нет. Болиголов. Никогда не слышал… Сердце стучит как бешеное, и каждый удар отдается уколом боли в груди. Обрывки случайных, бестолковых мыслей окончательно вязнут в густом как смола сознании. Бред умирающего, понимаю я. Умереть сейчас… Третий день… От руки Одиннадцатого… Болиголов… Какая глупость… Как тот вельможа… Будь я вельможей… Противоядие… Из последних сил заставляя себя держать глаза открытыми, я пытаюсь вспомнить ту глупую историю, которую нам рассказывали на тренировке. Противоядие из… коры и горьких листьев. Горьких… Я сдираю с ветки ягоды можжевельника, запихивая их в рот. Мышцы лица моментально сводит от отвратительной горечи, но я продолжаю жевать, едва ли отдавая себе отчет в том, что делаю. Где-то за пеленой тумана соображает мой разум, но не я. Кажется, это длится вечность. Пару раз я отключаюсь и, очнувшись, не сразу понимаю, что произошло. Отправляя в себя очередную порцию ягод, мне приходится закрыть рот ладонью, с усилием проталкивая их в горло. Даже умирая, тело отказывается глотать эту дрянь добровольно. Со стороны я, должно быть, смотрюсь как обезумевший, не соображающий, что он творит в приступе бреда, глупо думаю я, с запозданием понимая, что ко мне возвращается способность мыслить.***
Хуже всех — Тимберу. Нам с Сильваном приходится вливать ему в рот сок из ягод, буквально заставляя его глотать. После этого его начинает рвать, и первое время наши усилия идут впустую. К тому моменту как он окончательно приходит в себя, на лес уже успевают опуститься сумерки. — Ты как? — сев рядом, спрашивает Лестрад, до сих пор прихрамывающий после того, как от яда у него парализовало ноги. Наши взгляды неосознанно находят тело Деметрия — «тело» лишь номинально. От его стонов у меня все переворачивается внутри. Пушки не было. Он не умер, если эту агонию можно считать жизнью. Кол пробил ему легкое. Я не знаток медицины, но по ужасным булькающим и сипящим звукам, которые он издает при каждом вдохе, определить это несложно. Я стискиваю челюсти, не в силах больше это слушать. Каждый новый стон действует на меня, как средневековая пытка каплей воды. Быть безжалостным легче, когда не видишь страдания жертвы. Сегодня я это накрепко уяснил. Вот только… Каждый раз, когда я вижу Грега и думаю о том, что чуть не потерял его, жалость уступает место очень гадкому чувству удовлетворения, которое на миг, всего на секунду, захлестывает меня с головой. Вот что делают с тобой Игры. Я смотрю на Грега, чувствуя, как внутри меня в этот момент поднимает голову чудовище, о существовании которого я всегда подозревал. Оно эгоистично и безжалостно. Его не волнуют вопросы морали. В то время как я пытаюсь оставаться человеком, оно озабочено лишь тем, как ему выжить. Это оно было со мной в тот роковой день, когда я не вышел вместо Сирила на Жатве. Это оно подсказало мне пробить лед возле Рога и скинуть оружие в воду. Из-за него и только из-за него мы до сих пор живы. Так почему не делать, как оно говорит? В мешанину из звуков, и мыслей, и чувств вмешивается раскатистый голос Сильвана: — Нельзя оставлять его так. — О чем ты нахрен говоришь? — не выдерживает Тимбер. Под твердым взглядом Сильвана он все же осекается, раздувая ноздри. Видно, что подобрать безопасные слова дается ему с трудом. Несколько секунд они смотрят друг на друга; ни один не желает уступать. — Ты знаешь, я всегда ценил твое желание помочь всем и каждому, но скажи мне, ты правда думаешь, что сейчас время и место для милосердия? Мы чуть не умерли из-за него. Думаешь, на твоем месте, он бы тебя пощадил? — И что, мы просто уйдем? Оставим его лежать здесь: сколько — час, два, день? — Да? Звучит как отличный план, хотя я предпочел бы воткнуть в него пару дротиков напоследок. — Сильван прав, — вмешивается Лестрад. — Никто не заслуживает такой ужасной смерти. Закончить его мучения будет только правильно. На несколько мгновений в воздухе воцаряется гнетущая тишина, но, я уверен, он лишь озвучивает то, что приходило в голову каждому из нас. — Отлично. У нас здесь команда милосердия. Делайте что хотите — можете даже заночевать здесь. Может, на его вопли прибежит кто-то еще, и тогда мы все побеседуем о всепрощении. Вместо ужина и завтрака. Ты, Сильван, вообще можешь отдать ему свое легкое. У тебя их все равно два. Ответом ему служит более чем говорящий взгляд. — Ладно, — цокает он. — Полагаю, нам ничего не остается, кроме как проголосовать. Кто за то, чтобы добить его? У Сильвана дергается губа, но, я думаю, Тимбер специально называет вещи своими именами. Может быть, это милосердие, — но это все еще убийство. Если честно, я более чем понимаю его гнев: может, в нем и нет благородства, но ему не хочется становиться убийцей ради того, кто чуть не убил его самого. Сильван поднимает руку. Лестрад. Запоздало понимаю, что все смотрят на меня и ждут моего решения. Чудовище во мне вскидывает голову, нашептывая, что Деметрий получил по заслугам. И что, если я просто уйду, никто в здравом уме меня не осудит. Тимбер, несомненно, прав, и, снова вспоминая тот ужас, что я испытал, оставшись один, без помощи, думая, что мы умираем… Я слышу, как с каждым гулким стуком сердца эта ненависть разносится по венам, отравляя мои мысли и тело. Но в этот момент… Громкий стон заставляет меня вздрогнуть, и я ловлю на себе взгляд Лестрада, и представляю, как обеспокоенность в нем сменит разочарование. Ничего этого больше не будет. Люди, которыми мы хотели остаться. То, о чем мы так много говорили. Те, к кому я обращался на Интервью, кто сейчас впитывают каждый наш шаг с экранов. Я могу, должен быть лучше, чем тот, кто решит уйти, просто перечеркнув всю свою жизнь до этого момента. Капитолий заставляет нас убивать друг друга, но даже так он не заставит меня предать то, во что я верю. Я все еще могу поступать правильно. Я поднимаю ладонь. — Отлично, — подхватывая вещи, говорит Тимбер. — Вперед. Не знаю, кто из вас это сделает, да и мне, если честно, все равно. С этими словами он уходит вперед, оставляя нас втроем. — Кхм. Простите за это, — сложив руки за спиной, тихо извиняется Сильван. — Ничего, — говорю я. — Идите. Я… я думал об этом все это время. Это мой промах. Он поднимает удивленный взгляд. — Уверен? — Да. Просто дайте мне несколько минут. Я замечаю, как они с Лестрадом переглядываются, но решают никак это не комментировать. Мою немногословность. Нож в моей руке. Подойдя к Деметрию, я больше всего боюсь, что он поймет, что происходит, и посмотрит на меня в ответ, но боль занимает все его сознание. Думая о том, что собираюсь сделать, я сглатываю, не в силах унять дрожь. Так как это будет? Что убивает человека? Я могу не попасть в сердце. Нужно перерезать ему горло. Думаю, я смогу. Это не должно быть сложно. Охотники делают это постоянно: одно движение руки, чтобы прервать мучения жертвы. Нужно только решиться. Крепче сжимаю нож. Деметрий издает еще один мучительный стон, подгоняя меня к решению. Кто знает, может быть, на самом деле он все понимает. Наблюдает за мной из-под слипшихся ресниц. Я вдруг замечаю его окровавленную руку, которая проводит по траве, как будто чувствуя ее в последний раз. Мне не кажется. Он все еще здесь. И я собираюсь это сделать. В этот момент я чувствую движение за спиной, как чужие пальцы накрывают мои, мягко, но настойчиво заставляя отпустить нож. Следующее, что я помню — как Лестрад толкает меня в спину, говоря, чтобы я уходил прочь. И я иду. Залп пушки заглушает мои шаги. Одно и то же полотно земли мелькает под ногами, пока я иду, а затем бегу, не разбирая пути.***
— Тебе нужно поесть, — говорит Лестрад, прерывая мое заточение, но я не чувствую аппетита. Даже не реагирую. Я не чувствую ничего, кроме разочарования, сдавливающего сердце, словно камень, который мне уже никогда не сдвинуть с груди. — Тебе нужны силы. К черту силы. К черту все. К черту! Что это было? Один вопрос бьется у меня в голове: что, твою мать, это было? Как ты позволил ему это сделать? Как? — Майкрофт… — Почему ты просто не дал мне закончить то, что я начал? — почти рычу я. Седьмые отвлекаются от перевязки, беспокойно оборачиваясь на нас. Он смотрит на меня со значением, которого я не понимаю, как будто расстроен, что я не сложил два и два сам. — Потому что ты не убийца, — спокойно объясняет он. — И потому что я никогда не простил бы себе, если бы позволил этому случиться. Слышал, Майкрофт. Кто-то здесь еще беспокоится о твоей святости. Не знаю, почему, но от его объяснения становится только хуже. Как будто он лишь подтверждает все, чего я боялся. Если бы он сказал, что сделал это, потому что у меня не хватило духу, — это по крайней мере было бы справедливо. И не так паршиво, как узнать, что он беспокоится о моей душе, когда переживать о ней уже поздно. — Не хочешь, чтобы я замарал руки, поэтому взял грех на душу за меня? Что ж, придется тебя разочаровать, — бросаю я горько; приходится буквально выталкивать слова из горла: — Это я убил Пристес. Так что ты немного опоздал, переживая за меня. Мне просто интересно, хотя бы на секунду, он допускал такую возможность? — О чем ты говоришь? — он не злится, даже не повышает голоса, но кажется искренне удивленным самим фактом. — Я выстрелил в нее из лука. Спроси у Тимбера — он был там. Если тебе интересно, как я прострелил ему руку: я целился в нее, просто промахнулся. По тому, как на его скулах выступают желваки, когда он оборачивается на Тимбера, я понимаю, что нет — такая идея ему в голову не приходила. — Все еще думаешь, что я чем-то отличаюсь от остальных? Вот так, Лестрад, во мне нет ничего особенного — даже решимости закончить начатое. Хорошо, что ты оказался поблизости, иначе он до сих пор лежал бы там, корчась от боли… Хорошо. Боже, — закрыв лицо, выдыхаю я. Я не понимаю, что говорю. Я не поднимаю глаз, потому что знаю, что увижу в его взгляде то, чего так сильно боялся. Разочарование. Закономерное подтверждение моего стыда. Он опускается рядом, обнимая колени руками, и некоторое время мы проводим в молчании. Все так запутано. Нам обоим есть, о чем подумать сегодня. — Ничего не получится так, как мы хотим, — говорит он наконец. — И мы знали это с самого начала. Ты помнишь, Майкрофт, мы были к этому готовы. К тому, что, чтобы выжить, придется идти на жертвы. — Я знаю. — Но от этого не становится менее хреново? — догадывается он. Качаю головой. Даже смешно, какими одинаковыми мы можем быть. — Мне не стыдно за то, что я выстрелил в Пристес. Я поступил, как считал правильным в тот момент. Мне стыдно, что теперь ты посмотришь на меня другими глазами. Ты всегда был неоправданно высокого мнения обо мне. — Ты разочаровался во мне сегодня утром? — Что? — хмурюсь я. Какая глупость. — Нет. Может, у меня и не было всего времени мира, чтобы узнать его, но, думаю, я проделал неплохую работу, чтобы понимать, на что он способен. — А когда я бежал из дистрикта? Оборачиваюсь к нему, взглядом давая понять, что одно его предположение абсурднее другого. — К чему ты клонишь? Сомневаюсь, что после того, как ты засунул мне в портфель лягушку в третьем классе, тебе осталось куда падать в моих глазах. Это было подло, чтобы ты знал. Моя репутация после этого так… — Я думал об этом весь день. Из-за Шеппарда. Что ты разочаруешься во мне. Я открываю и закрываю рот. Ну, что тут скажешь сверх того, что уже было сказано моим братом. Прав был Шерлок, когда назвал нас идиотами. Полагаю, вся эта история лишь подтверждает, что я нашел себе подходящую пару. — Спасибо, что рассказал мне, хотя и не был обязан, — добавляет он, когда я отворачиваюсь, не в силах произнести ничего убедительного. — Знал бы ты, как мне нужно было… Наверное, просто услышать, что я не один. Но, для твоего успокоения: Мейсон сказал, что Пристес убил Аврелий. Он застал его с ножом над ее телом. Я втягиваю воздух, захваченный новой информацией. Выходит, разгадка оказалась проще. — Это не мог быть Аврелий, — качаю головой я. — Уверен, это дело рук Морана. Он был с Пристес, когда мы столкнулись с ними после бойни, и у нее была булава, которой она чуть не размозжила Тимберу череп. Угадай, у кого был нож? — Подожди-ка… Мейсон ничего не говорил о булаве. Если Аврелий убил ее, то куда она делась? Сукин сын, — цедит он, ударяя кулаком по колену. — Я сразу понял, что он не так прост! И теперь он скорее всего примкнул к Мориарти. Ну, зато мы хотя бы знаем, что у них есть булава и ножи. — Зачем убивать союзника, чтобы потом все равно примкнуть к альянсу? — Пристес была сильным соперником. А он без оружия бесполезен. У него был один шанс воспользоваться ее слабостью, и он его не упустил, — заключает он и качает головой: — Здесь никому нельзя доверять. Уверен, Моран планировал примкнуть к альянсу, но только на своих условиях, а не как собачка Мориарти. Его слова погружают нас в задумчивость. Гремит гимн; в небе мелькают голубые вспышки фотографий, но мы так и не поднимаем голов, игнорируя лишнее напоминание о том, что мы сделали. С меня достаточно этого дня. — Грег? — Хм? — Спасибо, — просто говорю я. Он расплывается в улыбке и протягивает руку, обнимая меня за плечи. Я хмурюсь, чувствуя себя неуютно в собственном теле. По-моему, за эти три дня я еще больше потерял в весе. Он прав, мне нужно поесть: завтрак из крекеров никуда не годился. — Не надо, — смущаюсь я, отодвигаясь. — Я грязный. И, должно быть, воняю на милю вокруг. — Так вот, кто распугал всю добычу? — шутит он, зарабатывая смачный тычок локтем. — Правильно. Это мне за то, что наехал на тебя утром, хотя, если хочешь знать, по-моему, ты всегда хорошо пахнешь. В доказательство, он ловит меня за руки и утыкает нос мне в шею. «Божественно». — Спасибо, — дернув губой, оскорбляюсь я, — но я предпочитаю не издавать запахов. — За ночь наберем воды и, обещаю, утром первым делом устроим тебе водные процедуры, — предлагает он, с готовностью уворачиваясь от моей мести. Нетрудно представить, что с его слов думают обо мне в дистриктах. Моя репутация… Он продолжает идиотничать, пока наше внимание не привлекает спускающийся парашют. Он подхватывает его у самой земли, шутливо отпихивая меня прочь, но, открыв крышку контейнера, хмурится. Но нам ничего не нужно, едва не восклицаю я, что довольно глупо, учитывая, что здесь мы лишены всего. Просто прямо сейчас, когда мы разговариваем, мне даже не приходит в голову, что мне может требоваться что-то еще. — Что там? — тянусь посмотреть я, и теперь мы оба хмуримся, глядя на увесистый кусок… мыла. — Клянусь, я его ненавижу, — цежу я сквозь зубы. — Его и его странное представление об абсолютно необходимых на Арене вещах. — Ну… — тянет Лестрад задумчиво. — Только не обижайся… — Что? — каркаю я раздраженно. — Думаю, Ватсон имеет в виду, что нам нужно сохранять твой рассудок здравым… И, с этой точки зрения, мыло — совершенно необходимая вещь, — отвечает он, поднося его к моему лицу. В нос ударяет совершенно божественный запах чистоты, прошлой жизни и дома. Я забираю у него мыло, вдыхаю полную грудь, и улыбка появляется на лице сама собой. Что ж. Может быть, я уже не так злюсь. Когда после гимна на лагерь опускается темнота и мы устраиваемся на ночлег — Седьмые остаются дежурить, — он залезает в спальник первым, приглашая присоединиться — прекрасно зная, что так у меня не будет выбора; но, говоря откровенно, я не нахожу в себе сил отказаться. До тех пор, пока не ощущаю, как его холодные руки забираются мне под футболку, заставляя мышцы живота сжаться в предвкушении большего. Разумеется, под спальником этого не видно, и я сглатываю, делая над собой усилие тоже не подавать виду. — И что, по-твоему, ты делаешь? — чуть повернувшись, спрашиваю я одними губами. — Я тут вспомнил, что Ватсон сказал, чтобы мы следили друг за другом. По-моему, ты плохо справляешься со своими обязанностями. — Да что ты? — Да, — выдыхает он. — У меня холодные руки. Ты же не хочешь, чтобы я заболел? В доказательство он скользит ледяными пальцами ниже, явно получая удовольствие от моей реакции, пока я не накрываю его ладони своими.***
— Ну разве они не прелесть? — подперев щеку, мечтательно выдыхает Юпитер, готовый в любой момент растечься по полу студии. Кругленький, раскрасневшийся от удовольствия, он больше, чем когда-либо, напоминает подтаявший зефир. Обычно более серьезный и рассудительный, Цезарь рядом с ним тоже не может сдержать улыбки. Шум в коридоре; он подскакивает, прислушиваясь — палец на пульте, готовый выключить телевизор в любой момент. Но, конечно, это лишь нервы. Прием внизу в самом разгаре и вряд ли закончится раньше, чем через пару часов. Никто сюда не придет. — …совершенно, совершенно очаровательные создания. И, кажется, действительно заботятся друг о друге, что согласись, Юпитер, на Арене скорее редкость. Другой вопрос… — Ох, ну не начинай… — закатывает глаза тот, заранее зная, чем именно соведущий собирается проткнуть этот мыльный пузырь. — Другой вопрос… — настойчиво продолжает Цезарь, облокачиваясь на стол вполоборота к коллеге, но обращаясь к зрителям, — насколько такой заботе можно доверять на Арене. Особенно, — назидательно поднимает палец он, — после того, что мы видели сегодня. — Не ты ли говорил мне, что на интервью он показался тебе искренним парнем? — Да, и заметь: он не сказал тогда ни слова правды. — Не знаю, как ты, а я отказываюсь верить, что наш Айсмен дал бы так просто обвести себя вокруг пальца. — Надеюсь на то. Иначе, у него возникли бы проблемы, не правда ли, дорогие зрители? Оператор берет крупный план. По тому, как Цезарь демонстрирует белоснежный оскал, можно решить, что его настигли внезапные трудности с пищеварением, а никак не беспокойство за трибута. В следующий момент в студии появляется официант с подносом и ставит перед ведущими два бокала с ярко-оранжевой жидкостью. — Так-так, и чем ты решил порадовать нас сегодня? — удивляется Цезарь соведущему, который как всегда горазд на выдумки. — Новый рецепт, покоривший Капитолий, специально для этих Игр. Коктейль «Квартальная Бойня», — подмигивает Юпитер, обнажая ряд аккуратных как жемчужины зубов. — Сражает наповал. — Так-так-так. Думаю, нашим зрителям, как и мне, не терпится узнать рецепт. — Записывай, Цезарь. Две части любви… — Интересно. Две части любви, — изображает, что записывает Цезарь. — Одна часть доверия… — Одна часть доверия, так. — И одна часть предательства! — Оу. Договорив, Юпитер щелкает по стеклу, поднимая со дна красные всполохи, заполняющие бокал, пока жидкость в нем по цвету не становится напоминающей кровь. — За Квартальные Игры! И пусть все самое интересное происходит не с нами! — объявляет Юпитер, поднимая бокал. Он обхватывает трубочку пухлыми, лоснящимися губами. Антенки на рыжей голове подрагивают от удовольствия. — Ммм. Должен сказать, крайне удачное сочетание. И очень, очень кстати! Многие в Капитолии сегодня захотят выпить за здоровье своего любимчика, которому тема предательства знакома не понаслышке. Да-да, дорогие друзья, я говорю о Мейсоне. Видео в углу экрана демонстрирует кадры, на которых профи из Второго получает лекарства от спонсоров. — Будем надеяться, что с помощью нашей замечательной медицины и вашей бесконечной поддержки наш бравый воин скоро восстановится и будет готов продолжить борьбу. — Прекрасная новость, Цезарь. Самое время сообщить нашим зрителям, как поживают остальные участники. — И об этом, мой наблюдательный друг, прямо сейчас. Экран разделяется на две части. Цезарь за кадром сообщает, что в то время как одни трибуты неплохо приспособились к отсутствию продовольствия… Видео в левой части экрана увеличивается, демонстрируя кадры, на которых трибуты из Четвертого — Ил-о и Мермейд, — дождавшись лета, собирают плавающие у Рога продукты, вытаскивая их на берег. Следующие кадры: под закадровый хохот ведущих, они хватаются за головы, обнаружив, что, пока они занимались делом, кто-то умудрился стащить добрую часть их улова. — …другие в это время начинают испытывать трудности: Внимание ведущих переключается на правую часть экрана. …Джаспер делает очередной круг по лагерю, наконец отвлекая внимание Мориарти от воркования с сидящим рядом Мораном. Тот возводит глаза. — Ну и долго ты еще собрался мельтешить перед нами? — Я жрать хочу, — злится Джаспер. — Все хотят. Поэтому Игры и называются Голодными. — Почему мы не попробуем выловить что-то со дна пруда? — предлагает тот в сотый раз. — Непременно, как только скажете, кто из вас, идиотов, умеет плавать. — И что, так и будем сидеть на одном месте? Что ты там бормочешь? — рявкает Джаспер на Вольта, крутящего в руках капсулу с броней и пытающегося подобрать код. — Надеешься, что твоих скудных мозгов хватит на то, чтобы угадать случайный набор букв? — Невозможно, — механически отвечает Вольт. — Я пришел к выводу, что паролем может быть только семантически значимая комбинация… — Чего? — Слово, болван, — вздохнув, снова закатывает глаза Мориарти. Как раз в этот момент лес оглашает пушечный залп. Все замирают на месте, вслушиваясь. — Не знаю, как вы, а я предпочитаю отдыхать, когда кто-то делает всю работу за нас. Спаси-ибо, анонимный герой! — ухмыльнувшись, хрипло кричит он и, зевнув, устраивается поудобнее, откинувшись на колени блондина. — А ты — переставай действовать всем на нервы. Бери пример с малявки — не отсвечивай. Саммер поднимает на него измученный взгляд, но ничего не говорит: на прошедшие сутки она хорошо выучила, что Мориарти лучше не злить. — Эм, — не унимается Джаспер, отгоняя надоедливую мошкару от лица. — Идем на охоту. Мориарти усмехается, многозначительно вскинув брови. — Иди, если умеешь. Нож у тебя есть. — Разве мы не договаривались, что каждый будет выполнять свою часть работы? — И твоя, как я понимаю, жрать и действовать мне на нервы? — По тому, как Мориарти поднимает бровь, уставившись на него тяжелым взглядом, становится понятно, что его терпение на исходе. — Может, если бы ты не ел за семерых, то не ныл бы сейчас, — замечает молчавшая все это время Антея, не отвлекаясь от заточки ножа. — Может, если бы кто-то не притащил сюда лишний рот, — Джаспер подскакивает к Саммер, намереваясь схватить ее за волосы, но та пятится назад. Он раскрывает пятерню, делая дикое лицо. — Отстань от нее. Судя по тому, как просветлела картинка, следующие кадры сняты через пару часов; если Джаспер и заткнулся, то надолго его не хватило. — Ты, — обращается он к девочке, — ты ведь из дистрикта садоводов или как вас там? — Сельского хозяйства, — автоматически замечает Вольт. Саммер же отвечает ему ненавидящим взглядом. — Плевать. Поднимайся, — он дергает ее за плечо и, предусмотрительно сверкнув ножом, толкает ее вперед. — Должна разбираться в растениях. Найди мне что-нибудь пожрать. Некоторое время они бестолково бродят по лесу, но ближе к полудню, когда становится тепло, Джаспер издает победный клич, обнаружив грибную поляну. — От тебя никакой пользы, — довольный собой, фыркает он. — Это что за грибы? — Сыроежки. — Сыро… Значит, есть можно? Она смотрит на него как на идиота, чем зарабатывает тычок в плечо. — Собирай, — сложив руки на груди, командует он. — Смотри, здесь еще. Знаешь такие? — Зонтики… — Плевать, — обрывает он, — главное, чтобы годились в еду. В лагерь они возвращаются с полным рюкзаком грибов и похожих на картофель клубней. Даже Мориарти приходится признать, что они не так бесполезны, как казалось. За три дня это первый раз, когда им удается наесться до отвала. — Так и быть, будешь у нас поваром, — говорит он Саммер. Его благодушное настроение длится недолго — ровно до того момента, как все, кроме нее, хватаются на животы. Она вскакивает на ноги. — Что ты нам дала? — кряхтит Джаспер, складываясь пополам, пока его союзники в бессознательном состоянии разбредаются по лесу. Он делает попытку поймать ее, но промазывает даже с направлением и падает на колени, уставляясь на мир бессмысленным взглядом; раскачиваясь, как камыш на ветру. Через мгновение его вырывает съеденным. Не теряя ни минуты, Саммер хватает первый попавшийся рюкзак — кажется, Морана, — и с удивлением обнаруживает в нем отобранный у нее шар. Наспех затолкав в него все, что попадается под руку, включая оброненный кем-то нож, она убегает прочь… — Что ты здесь делаешь? Он роняет пульт, оборачиваясь на требовательный голос. Его обладатель смеряет его холодным взглядом, но он уже и не помнит, чтобы тот когда-то смотрел иначе. Говорил иначе. — Разве у тебя нет других забот внизу? — Взгляд вдруг окидывает экран, сосредотачиваясь на транслируемой сцене и на секунду становится осмысленным. — Смотрел эту дрянь? Не думая дважды, он бросается прочь из библиотеки; по опыту зная, что лучше не спорить с ним, когда он пьян, но рука хватает его у самого выхода, больно сжимая плечо не рассчитывающими силу пальцами. — И как, понравилось? Не получив ответа, вошедший толкает его к экрану, на котором теперь разворачивается сцена убийства трибута из Одиннадцатого дистрикта. — Понравилось? Он сжимается, перехватывая занесенную для удара руку. А в следующую секунду бросается подхватить оседающую на пол фигуру. — Это должно закончиться. Скоро должно закончиться, — шепчет голос без прежнего холода. Сейчас в нем лишь отчаяние и бесконечная усталость. Он знает, он чувствует ее в каждый момент дня. Иногда он жалеет, что все не закончилось еще тогда. Но… Он не может оставить его сейчас, не когда у них наконец появился шанс. Выпитый алкоголь быстро берет свое. Он опускает его в кресло, поправляя длинные одежды, разглаживая бесконечные слои шелка. Не удержавшись, отводит отросшую прядь от ставшего безмятежным лица. — Уходи, — слышит он, уже уверенный, что тот уснул. — Уходи и не возвращайся, если еще дорога жизнь. — Ну, а напоследок, дорогие телезрители, предлагаем вам насладиться весьма любопытным разговором… Оставшись один, господин сползает с кресла и поднимает пульт, делая звук погромче, приникая к телевизору так жадно, что нос едва не касается экрана. Потемневшая картинка скрывает в тени его бледное, припудренное лицо, словно опускает занавес, перед тем как на сцене снова появятся главные актеры. Эпизоды предыдущего дня мелькают, будто тени прошлого, бесконечно прокручиваемые воспоминания, лента сменяющихся кадров, оживающих и навсегда затухающих перед глазами. Он не собирался смотреть, но видел их столько, столько раз. Он нажимает на кнопку, снова отматывая запись назад. Пламя костра; черное покрывало, накинутое на лес, чтобы не отвлекать внимания от героев. Шорох листьев и молочно-синий полумрак звездной ночи. Слова, которые не могут быть правдой просто потому, что это место не для правды. Актер не тот, кто читает роль по бумажке, а тот, кто верит в происходящее, проживая его прямо сейчас.«Ах, Цезарь, ты как всегда оставляешь самое сладенькое на десерт!»
***
Самые интересные вещи о себе можно узнать, когда другие не подозревают, что ты слышишь каждое их слово. Поправка: я не подслушиваю. У меня нет такой привычки. Просто… не успеваю дать знать, что проснулся и слышу все, о чем они говорят. — Прости, что подвел с дежурством, — к вине в голосе Сильвана примешивается изрядная доля смущения. — Забудь. Могло случиться с каждым. На твоем месте я мог бы сделать то же самое, — отвечает Лестрад, и, если бы мои глаза уже не были закрыты, они могли бы прожечь ему спину. — И, вероятно, сейчас был бы мертв от руки Майкрофта, — усмехается он, — но это уже другая история… — Если бы не он, сейчас мы все были мертвы. Боже, — выдыхает Сильван, — теперь я понимаю, что значит выражение «нервы как канаты». Нам всем просто повезло, что Майкрофт с нами, а не против нас... Не знаю, почему это звучит так обидно. Наверное, потому что мы не друзья и ему некого впечатлять, а значит, он говорит правду. К моей неожиданности, Лестрад предпочитает поправить его: — Не говори так, — я думаю, что ему, как и мне, не по себе от напоминания о том, что рано или поздно мы можем оказаться противниками, но продолжение оказывается не тем, что я ожидал: — Он не был бы против нас. Нет никакого против. На несколько мгновений тишину нарушает лишь треск костра, а затем голос Сильвана становится нерешительнее, тише. Я хмурюсь, напрягая слух. — Так… Ты уже сказал ему? Стоп-стоп-стоп. Сказал мне что? Что я пропустил, ради бога? Я чувствую укол неприязни по отношению к людям, которые с рождения умеют общаться без слов, потому что Сильван определенно из их числа. — Посмотри на него, — Лестрад делает паузу, и я думаю, что чувствую, как их взгляды сходятся на мне. — Иногда я спрашиваю себя, есть ли на свете что-то, чего он не знает. Я не… Прекрасно. Теперь им смешно, а мне хочется запустить в них горящим бревном, пока я не вспоминаю, что виноват сам. Словно насмехаясь, одна из редких снежинок опускается на кончик моего непомерно длинного носа. В следующий раз будешь знать, как не-подслушивать чужие разговоры, Майкрофт. — Ты не говорил ему, — посерьезнев, догадывается Сильван, оставляя меня крошить зубы от досады. Что такого он может знать о Лестраде, чего не знаю я? В ответ на это Грег прочищает горло, и я легко могу представить, как он поднимает голову, глядя исподлобья, и пламя костра отражается бликами в его потемневших глазах. — Почему? — удивляется Сильван, продолжая тот же немой разговор. Что бы то ни было, Грег не спешит отвечать; скорее всего, пытается оградить себя от камер, которые сейчас, я уверен, внимают каждому его слову. — Это долгая история, — наконец неохотно говорит он, — и поверь, когда я говорю долгая, я имею в виду буквально. — Это из-за того мальчика из Восьмого. О котором говорили на Интервью, — не вопрос. Мне приходится закусить губу, чтобы не закричать от досады. Я делаю над собой усилие, прокусывая ее до крови. Черт возьми, у него было имя. И снова молчание. — Наверное. Наверное, из-за него. — Вздох. — Черт. Дерьмово. — Сильван замолкает, как будто пытается уложить весь масштаб моей увлекательной трагедии у себя в голове — а может быть, даже сравнивает его со своим. — Это реально дерьмово. — Ты даже не представляешь насколько. — Тогда, наверное, ты прав. Не стоит. Лестрад вдруг начинает смеяться, но я знаю, что этот его смех не имеет ничего общего с весельем. — Да. Так я и решил. — Помолчав, он переводит тему, так ловко, как умеет только он: — Тимбер знает? — Даже он не может быть таким слепым. — Но? — Это… Кхм. Все сложно. — Да? По мне, так при взгляде на вас все кажется довольно простым, а? — поддразнивает Лестрад, вырывая у Сильвана смешок. Но, несмотря на это, следующие его слова пропитаны горечью, заставляющей меня пожалеть о том, что я проснулся раньше, чем следовало. Их предыдущий разговор тоже обретает для меня смысл. — Для него это все не так просто. В Седьмом… ты знаешь. — Да? — по тщательно запрятанному удивлению в ответе Грега я понимаю, что он не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в Седьмом и что он должен знать. — В дистрикте нас бы никогда не приняли. Я видел примеры и знаю, чем это может закончиться, — объясняет Сильван, и с каждым новым словом в его голосе остается все меньше силы, как будто он уже давно перестал бороться. — И, если бы ты их тоже видел, то понял бы, почему он предпочитает ничего не замечать. Он рассказывает о том, что видел: о людях, которые потеряли работу, об избитых толпой подростках, за которых никто не хотел заступиться. — Не думаю, что я… Это слишком дорогая цена. Это не жизнь. Знаешь, иногда я даже думаю, что мы оба попали сюда не случайно. Может быть, они что-то заподозрили и решили сделать нас примером для остальных. А может, они в чем-то правы и мы это заслужили. Здесь особенно трудно об этом не думать. — Не говори так. Это неправда. — Я только рад, что можно не притворяться. В Капитолии… несмотря на все, что о нем говорят, я впервые за долгое время почувствовал себя человеком. — В Капитолии с нами обращались, как с мясом, — возражает Грег. — Вот и представь, каково мне было в Седьмом, если это показалось мне лучше. Мне становится гадко. Мы все время говорим о борьбе с Капитолием, но почему люди в дистриктах могут быть такими жестокими по отношению к самим себе? — Когда-нибудь все изменится, — обещает Лестрад, и я по голосу слышу, что он сдерживает те же чувства. Но, может быть, эта история задела его даже больше, чем меня. Я могу лишь догадываться, как тяжело ему должно быть примириться с собой, только чтобы узнать, что где-то таким, как он и я, живется еще хуже. Некоторое время они молчат, как будто думая о том, что это уже не будет иметь значения ни для кого из них. — Я пойду спать. Лучше бы тебе разбудить его. — Так и сделаю. Позже. Он заслужил еще несколько лишних минут. Ответом ему служит смешок. Сильван забирается в спальник, стараясь не потревожить спящего Тимбера, а я перестаю притворяться. Если я и заслужил несколько лишних минут, то предпочел бы провести их наедине с ним.