The Irrepressibles — Tears (Prelude)
— Майкрофт. Майкрофт, просыпайся. Я едва ли успеваю уловить проблеск нового дня, прежде чем глаза закрываются снова. В конце концов, думаю я, пытаясь ухватиться за сон, всегда есть шанс, что, если не реагировать, рано или поздно ему надоест. Мне снится дом: мама накрывает на праздничный стол, а мы с братом, еще маленькие, носимся вокруг, путаясь у нее под ногами. Даже не знал, что помню этот День Рождения, но во сне пытаюсь воссоздать его до мельчайших деталей. Вот она пытается пожурить Шерлока, когда тот, проносясь мимо, едва не выбивает торт со свечами у нее из рук, но у нее никогда не получалось быть с нами строгой; наклонившись к столу, она не может сдержать улыбки. И почему нет? Отец получил новую должность, сыновей еще не коснулась Жатва. Все в сборе; перед тем как задуть свечи, я на мгновение замираю — последний год, когда я еще верил, что, если загадать желание, оно сбудется; что желания имеют какой-то вес в объеме Вселенной, — и расстраиваюсь, когда те не гаснут с первого раза. Мама тормошит мою челку, говоря, что это мелочи; она молода, и красива, и я чувствую исходящее от нее тепло даже во сне. Зачем же Шерлок так настойчиво пытается его прервать? Я касаюсь ее руки в ответ, пытаясь задержать, пытаясь запомнить ее спокойные, словно подсвеченные изнутри черты, но она продолжает ускользать. Картинка схлопывается как карточный домик: она и отец лишаются лиц, всюду зияют черные провалы осыпавшихся декораций, голоса перекрывают посторонние звуки, вмешавшиеся в мой идеальный мир, словно экстренное включение Капитолийских новостей. Очень скоро единственным напоминанием о них остается лишь запах потухших свечей. — Майрофт… Раздраженный, я моргаю и пытаюсь сфокусироваться на лице брата в окружении мутно-белого сияния утра; но это не Шерлок. Воспоминание о том, где я и зачем, обрушивается внезапно и так же быстро приводит в чувство, рассеивая остатки сна. По лицу Грега я понимаю, что что-то не так. — Не знаю, скажи мне, может, я преувеличиваю… — плохо запрятанный страх в его голосе не спутаешь ни с чем, и я оглядываюсь вслед за ним, оставляя его вопрос без ответа на пару полных надежды секунд. Мое собственное сердце забывает сделать удар. — Не думаю, — говорю я, поднимаясь с места, оказываясь на ногах быстрее, чем успеваю закончить слово, но все так же не сводя взгляда с густого, клубящегося тумана, тянущегося к нам со стороны источника. — Сможешь идти? — Я в порядке, — бросает он, но у меня нет времени проверять, так ли это, потому что только сейчас я оглядываюсь, понимая, что место Седьмых пустует. Что еще хуже, те не отзываются, когда мы принимаемся звать их, обходя поляну по кругу. В носу все еще стоит едва уловимый запах гари, и я бросаю взгляд на костер, вскользь убеждаясь, что угли давно дотлели, но Грег как будто не замечает этой странности. Отголоски сна все еще слишком реальны, и я говорю себе, что сейчас не лучший момент для того, чтобы тронуться умом, но бодрый отклик Тимбера возвращает меня к более важной проблеме. — Мы здесь! — эхо подхватывает его ответ, распугивая полусонных птиц, и я прикрываю глаза, одновременно раздражаясь и испытывая облегчение оттого, что мои худшие опасения не подтвердились. В тишине мы с Грегом оглядываемся друг на друга. — Где? — кричит он, тоже раздраженный, когда мы оба затрудняемся сказать, откуда шел звук. Тот факт, что они больше не отвечают, заставляет нас обоих занервничать. — Клянусь, я убью их. Туда, — сориентировавшись показывает он, на всякий случай подхватывая наше оружие. Я закидываю колчан на плечо, следуя за ним по влажной утренней земле, когда какое-то шестое чувство дергает меня оглянуться — и тогда я моргаю, толкая Грега в плечо, потому что не верю собственным глазам: деревья, сквозь которые мы впервые заметили туман, теперь полностью скрыты из вида. И что хуже того — светло-серая дымка продолжает стелиться по земле, захватывая все больше территории, отрезая нас от источника непроглядной молчаливой стеной. От нее исходит почти потустороннее сияние, словно кто-то рассыпал в воздухе жемчужную пыль. Я сглатываю. — Не знаю, что это, — нервно замечает Грег, сжимая мою руку, — но оно ведет себя как живое. В спешке никто из нас не подумал о вещах, но, когда мы находим Седьмых, это становится меньшей из наших проблем. — Какого черта вы не… — я не договариваю, потому что Грег тянет меня на себя, закрывая мне рот. До меня наконец доходит. Туман не просто следует за нами, он реагирует на звук. В тревожной, звенящей от напряжения тишине слышно лишь наше рваное дыхание, когда я испуганно таращусь на происходящее поверх его ладони. «Не делай этого», — шепчу я про себя. — «Нет». Запах дыма, невесомый, фантомный, не исчезает, но к нему примешивается что-то еще. Что-то, что трудно описать, перед чем трудно устоять. Что кружит голову. На секунду прикрыв глаза, я понимаю, что плыву, и лишь присутствие Грега удерживает меня на месте. Против воли, вдыхаю полную грудь и чувствую, как Грег закрывает мне нос. Заметив наш знак, Сильван медленно поднимает шарф к лицу, словно это простое движение требует от него усилий, после чего переводит испуганный взгляд на Тимбера. Испытание распорядителей застало того врасплох, когда он пытался выбраться из спальника, и он так и замер в странной позе, завороженно глядя на стену тумана, клубящегося в считанных дюймах от его лица. Даже отсюда видно, как тяжело вздымается его грудь. Грег был тысячу раз прав, когда сказал, что туман ведет себя как живой, потому что прямо сейчас тот медленно, но верно пытается дотянуться до Тимбера, реагируя на каждый судорожный вдох, каждый звук, словно гигантский хищник, наощупь протягивающий свои прозрачные щупальца к жертве. Обернувшись, я с упавшим сердцем понимаю, что он уже отрезал нам дорогу назад. Сильван поднимает ладонь Тимбера к носу, и тот удивленно, словно очнувшись ото сна, смотрит на него в ответ. Я чувствую, как напряжен Грег за моей спиной. Секунды, пока побледневший Сильван пытается как можно бесшумнее расстегнуть спальник, спеленавший их как кокон, тянутся мучительно долго. В полной тишине мы боимся пошевелиться и даже моргнуть, дожидаясь, пока они не окажутся на свободе. Я никогда не видел на лицах людей такого ужаса. Не страха, не паники, — леденящей кровь покорности перед тем, что несоизмеримо больше них. Но времени на покорность у нас нет. Нужно бежать. «Оставьте вещи», — показывает Грег и поднимает три пальца, после чего мы медленно поворачиваем в сторону от тумана. Стряхнув первое оцепенение, Тимбер кажется шокированным тем, что с ним только что произошло. Я осматриваю деревья в поисках того, на которое было бы несложно забраться, но отбрасываю эту идею. Неизвестно еще как поведет себя туман. Какое-то время нам и правда удается идти тихо, если не считать шороха подошв по усыпанной хвоей земле. Я не перестаю оглядываться — туман крадется за нами, клубится в воздухе на уровне плеч, всегда на расстоянии, но неизбежно оттесняя в сторону Рога. Зная законы Арены, мы спешим покинуть сектор с испытанием, но изначальный план рушится, когда кто-то из нас натыкается на ветку и раздавшийся треск вспугивает невесть откуда взявшуюся стаю птиц. Вороны. Вестники смерти, ждавшие только нас. В поднявшемся крике у нас не остается выхода, кроме как бежать. Мы бросаемся прочь от опасности, ведомые одним эгоистичным инстинктом. Выжить. Когда мы срываемся с места, туман оживает и устремляется в погоню, и каждый треск ветки, каждый оставленный подошвами звук, каждый крик продолжающих кружить над лесом птиц сокращают расстояние между нами. Мы сами загнали себя в западню: на то, чтобы выбраться из самой низкой точки Арены уходит в два раза больше сил. Бежать в подъем становится все тяжелее. Несмотря на день, сквозь ветви деревьев почти не проникает свет. В очередной раз споткнувшись о торчащий корень, я падаю на ладони и оглядываюсь, щурясь через плечо. Расфокусированный взгляд видит лишь белое расплывшееся пятно, и я почти уверен, что это туман настиг меня. Пара мгновений, когда я думаю, что готов умереть. — Давай, — голос Грега звучит из ниоткуда, и, когда мне наконец удается сфокусировать взгляд, я вижу перед собой очертания его фигуры в окружении перламутрового сияния. Где-то над нами через множество слоев того что реально и выдумано для нас, продолжает восходить солнце. Рассеянный луч на мгновение высвечивает его лицо; проблеск моего здравомыслия. Он тянет меня за плечо. — Вставай, давай же. Должно быть, я не отвечал; он выглядит серьезно встревоженным, и я поднимаюсь на ноги, давая понять, что со мной все в порядке. Мы оборачиваемся, видя Седьмых метрах в сорока от нас вниз по склону. Пока они петляют меж деревьев, туман следует за ними по пятам, прокладывая маршрут напрямик. Погружая в небытие все, что встретит на своем пути. Проникая в легкие вместе с воздухом, окутывает разум. Должно быть, что-то серьезно повредилось у меня в голове, потому что я вспоминаю, что Тимбер хромает, лишь разглядев, что Сильван буквально тащит его на себе. Не сговариваясь, мы с Грегом бросаемся к ним. Вместе нам удается оторваться от тумана. Шорох шагов и стук загнанного сердца. Мир вокруг сужается до светлого пятна, проглядывающего сквозь бесконечные стволы деревьев, которые кажутся одним и тем же повторяющимся пейзажем. Надежда. Так близко и далеко. Я не оглядываюсь. Мы выбираемся на открытое пространство, надеясь, что это означает конец сектора, но радость сменяет горечь разочарования: подъем сменяется отвесной глиняной скалой. Оказавшись в русле пересохшей реки, мы в панике оглядываемся по сторонам, но неприступная стена тянется покуда хватает взгляда. Стая ворон проносится над нами с издевательским кличем. Мы знаем: это последнее препятствие отделяет нас от жизни или смерти. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать, что туман совсем рядом. Сильван пытается вскарабкаться по выступам, но камень крошится у него под рукой, и он едва не сворачивает себе шею. В следующую попытку ему удается преодолеть пару метров, и он все-таки ухватывается за свисающий со скалы корень и, упираясь в стену подошвами, забирается наверх. Поняв ход его мыслей, я делаю то же самое, готовясь вместе подтянуть Грега и Тимбера, но в этот момент туман выходит за границы деревьев. Паникуя, мы свешиваемся вниз, протягивая руки; словно почуяв скорую добычу, птицы перекрикивают друг друга, заглушая последние разумные мысли. На то, чтобы вытянуть Грега уходят, кажется, все наши силы. Счет идет на секунды; забравшись последним, Тимбер хватается за корень и, упираясь ботинками, поднимается достаточно высоко за миг до того, как туман достигает скалы и заполняет пространство под ним. Как по команде, вороны замолкают и становится так тихо. Будто во сне, мы смотрим на то, как он зависает над жемчужно-серыми клубами, словно парит над облаком. Он протягивает руку, чтобы схватиться за ладонь Сильвана, но их пальцы так и не встречаются. Потому что в следующий момент корень рвется и он падает вниз.***
Ведомый инстинктом, я оттаскиваю Сильвана от края обрыва, наперед зная, что случится дальше. Грег бросается мне на помощь. — Генри! Генри! Пожалуйста!!! Генри!!! Этот жуткий, надрывный крик о помощи звучит прямо в голове. Что бы ни происходило внизу, пока мы удерживаем вырывающегося Сильвана на земле, через несколько бесконечно тянущихся секунд, голос Тимбера достигает звенящей точки, срываясь на хрип. Я чувствую, как на глазах против воли выступают горячие слезы — от того, что случилось, от того, что я вынужден делать, но я просто не могу поступить иначе. Когда звучит пушка, из мира исчезают все звуки и чувства, оставив после себя только вакуум на месте жизни. Рот Сильвана раскрывается в беззвучном крике, и мы перехватываем его крепче, но он продолжает сопротивляться. Проходит несколько минут, прежде чем, поняв, что мы уже не отпустим, он вынужден прекратить попытки, разом обмякая в наших руках. Я смотрю поверх его поникшей головы, чувствуя, как он содрогается всем телом, уже зная, как он будет ненавидеть меня за этот инстинкт не дать ему погубить себя. Грег посылает мне тот же беспомощный взгляд. Звуки возвращаются, и в тишине слышны лишь отчаянные, раздирающие душу всхлипы. Я поднимаюсь с коленей, выглядывая вниз. Сперва ничего не происходит, но затем туман начинает отступать. Словно схлынувшая волна, он оставляет после себя то, что, я знаю, осознаю, должно быть человеком, но мой мозг отказывается соглашаться, что этот обугленный кусок плоти и есть Тимбер. Борясь с оцепенением, я сглатываю, узнавая в нем очертания его свернувшегося в комок тела. Просто не даю себе шанса. Я никогда не забуду момент, когда Грег перехватывает мой взгляд и надежда в его глазах гаснет, сменяясь пониманием. На секунду он ослабляет хватку и, поняв наше молчание, Сильван вырывается, бросаясь к краю обрыва. Я почти уверен, что опоздал и что сейчас он бросится вниз, но он отшатывается от края, как от огня, смотря вперед себя обезумевшими глазами. — Нет, нет, нет, нет… Я не успеваю ни увернуться, ни хотя бы что-то понять, когда он бросается на меня с кулаками, и сам прихожу в себя, только когда Грег оттаскивает его от меня. Но отголоски его криков все еще звучат у меня в ушах: «Это ты! Зачем ты это сделал, зачем? Это ты во всем виноват! Мы еще могли его спасти…», — и вкус крови на языке — это отрезвляющий вкус ненависти, которую ты заслужил. Я говорю себе, что он не понимает, что делает, но он даже не знает всего. Я мог предупредить их о тумане, доходит до меня. Я касаюсь губы, куда пришелся его удар, но не чувствую боли. Как ты мог допустить это? Когда воздух заполняет гул планолета, Сильван слабеет и оступается в руках Грега, как будто окончательность произошедшего, его реальность, обрушиваются на него с новой силой. Грег помогает ему опуститься на землю. Черная тень машины неотвратимо нависает над нами, заслоняя собой небо, едва не сбивая меня с ног. Гигантская клешня опускается вниз, смыкаясь вокруг того, что осталось от одного из нас, и, сжав его в своей хватке, медленно поднимается в небо, пока не исчезает внутри открывшегося отсека. Через минуту планолет исчезает без следа, так тихо, словно приносит извинения за причиненные неудобства. Как если бы то, что только что произошло, не больше, чем простая формальность. Сильван не поднимает головы и не умолкает. Плачет. Этот звук у меня в ушах, в голове, внутри. Звук разбитых надежд.***
Я ожидаю, что Грег попытается остановить меня, но он слишком занят Сильваном, чтобы заметить мой уход, или же, как и я, понимает, что зрители получили свою порцию зрелищ, удовлетворив жажду крови по крайней мере на сегодняшний день. В любом случае я ухожу из лагеря незамеченным, жалея, что не могу точно так же убежать из собственной головы. Я иду, все быстрее, пока не срываюсь на бег, потому что эти крики до сих звучат у меня в ушах. Мир продолжает вращаться у меня перед глазами, но наши жизни, кажется, замерли навсегда. Я бегу, не разбирая пути, лишь бы оказаться подальше от напоминания о том, что навсегда теперь отпечаталось у меня в памяти, как забытый в проекторе кусок пленки. Каждый крик Сильвана, каждая лишняя секунда проливает свет на кадры, которые мой агонизирующий мозг не перестает прокручивать у меня перед глазами. Один щелчок, сигнализирующий об окончании пленки. Жизнь, оборвавшаяся по щелчку. Почувствовав, что ноги больше не служат мне, я падаю на колени, как бесполезный мешок с костями. Меня выворачивает наизнанку удушающими сухими спазмами, пока во рту не появляется привкус крови из сорванного горла. Я чувствую себя изодранным изнутри, но этого недостаточно. Ничего существенного. Ничего из того, что я сделаю или нет, не сможет его вернуть. Не сможет отменить того факта, что мы заперты в этой темной комнате навсегда, чтобы наблюдать, как по щелчку над нашими головами погасят свет. Если кто-нибудь окажется поблизости, то сейчас расправиться с нами будет проще простого. Я не смог. Как бы я ни старался сдержать истерику, это последняя капля, после которой даже мне самому становится очевидно, насколько я сломлен. Без сил сопротивляться, я даю рыданиям вырваться наружу. Меня трясет, пока я захлебываюсь в сожалениях о себе, о нас, обо всем, что осталось позади. Вся правда предыдущих дней, все страхи, обрушиваются разом, пригибая меня к земле. Ломая то, что еще оставалось от меня. Я думал, что давно выплакал свои слезы, но мысль о тех, кто мне дорог и кого я подвел, больше, чем я могу вынести на своих плечах. Я не знаю, как вернусь обратно и посмотрю им в глаза, только чтобы увидеть в них те же непонимание, растерянность, страх. Как бы я ни старался взять себя в руки, мне никогда не выплакать это горе и не заполнить открывшейся пустоты. Этого слишком много для одного. И этот тихий голос у меня в голове, говорит, что я, черт возьми, прав. Этого слишком много для одного меня. Ты можешь уйти прямо сейчас, когда для этого самое подходящее время. Они поймут. Ты оставишь им вещи. Если повезет, с их помощью вдвоем они продержатся до самого конца. Если повезет, Грег не станет тебя искать. Сколько бы я ни пытался остановить слезы, при мысли о нем они начинают идти с удвоенной силой. Я не могу собрать ни одной оформленной мысли. То, что я чувствую к нему и то, что считаю разумным, разрывает меня на части, и моя попытка оставаться посередине сейчас кажется как никогда жалкой. Он не заслуживает такого, но если бы он просто возненавидел меня, все стало бы немного проще. Было время, когда я хотел, чтобы он любил меня, но сейчас я готов отдать все, что у меня есть, за то, чтобы он меня ненавидел. «Это и называется трусостью, Майкрофт», — звучит в голове голос Ватсона. Кто знает, может быть, он сейчас даже не видит меня, но мне не нужно много, чтобы представить отвращение на его лице. Я вспоминаю, как он сам, будучи трибутом, был на моем месте и как отец Лестрада прислал ему записку, заставившую его двигаться дальше. Но все дело в том, что мне некому помочь. И те его слова о надежде значат для меня сейчас как никогда мало. Я нащупываю в кармане отцовские часы, прекрасно зная, что только я сам способен отговорить себя от того, что собираюсь сделать. Герб Панема с Капитолийским орлом под пальцем — словно насмешка. Я вспоминаю последний наказ отца, и это странно. Мы не были особенно близки, но в конце концов оказалось, что именно он понял бы меня сейчас. Шерлок. Мама. Люди в дистрикте. Догадываются ли они о том, что происходит у меня внутри? Какое бы решение я ни принял, мне уже не избежать разочарования в их глазах. — Простите, — шепчу я, вытирая слезы рукавом, пока поднимаюсь на ноги. — Простите меня. Я дал себе обещание — утром перед отбытием на Игры, стоя посреди нашего этажа в Тренировочном Центре, я дал себе обещание собраться и сделать все, что понадобится, чтобы выжить. И даже если они больше не захотят произносить мое имя вслух, я собираюсь его сдержать. Когда я возвращаюсь, Грег укладывает костер, все так же не глядя на меня. Я вижу, что он зол, по его лицу, но это все потеряло значение сейчас, когда даже время на Арене остановилось, словно кто-то забыл завести часы. Серый стылый воздух все тот же, что два часа назад, без единого проблеска солнца. Как и прежде под задушенные всхлипы Сильвана я сажусь под деревом, не отрывая взгляда от них с Грегом. Может, если это будет мучить меня достаточно долго, наконец придет избавление, думаю я. Легче не становится, но это ничто по сравнению с чувством вины, когда видишь, как Сильван пытается выплакать свое сердце. Не представляю, каково ему сейчас. Нет. Я прекрасно представляю, какого ему сейчас. Так проходит день, бесконечные выматывающие часы страданий, когда Лестрад не отходит от Сильвана, а тот, кажется, лишь только начинает осознавать, что на самом деле произошло. В конце концов боли становится так много, что я чувствую себя онемевшим изнутри. Я хотел бы забрать у него хотя бы часть, но я не такой сильный и не знаю слов успокоения, которые нашептывает ему Лестрад. Да и он должен ненавидеть меня сейчас. Я сделал выбор, забравший у него все. Если бы он знал, что когда-то я сделал выбор, точно так же забравший у меня Сирила, и что сейчас, глядя на него, я заново переживаю свой худший кошмар… Может быть, он бы понял. Но я остаюсь сидеть, не в силах произнести ни слова, до смерти напуганный его горем. Страх. На его месте мог оказаться я — и это осознание превращает меня в поджавшее хвост животное. Чувство вины за облегчение, которое я испытываю, ничто по сравнению с ужасом, который накрывает меня при мысли, что мы могли поменяться ролями. Мне кажется, Грег понимает. То, как он посмотрел на меня сейчас… он знает. Вот почему, доходит до меня, вот почему он хотел уйти от них тогда. Потрясенный выдох остается в воздухе облаком пара, и я снова смотрю на Грега. Он видел и знал, к чему все идет. Зная, что они гораздо больше, чем друзья, он не хотел этого видеть — живое напоминание о том, что случится с нами. — Грег, тебе нужно сесть, — прошу я, считывая состояние каждой из его ран по тому, как наигранно легко он двигается, стараясь занять себя. Он пытается разжечь костер, но без спичек ничего не выходит. — Слишком сыро, — предпочитает проигнорировать он, не прекращая попыток. — Я вернусь за вещами, — говорю я, поднимаясь. — Нет, — отвечает он и отряхивает руки. — Никто не вернется туда сегодня. Но я иду — стоит ему отлучиться за сухими ветками, я ухожу, игнорируя взгляд исподлобья, которым провожает меня Сильван. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что Грег будет волноваться и злиться, хотя не хуже меня понимает, что нам нужны эти вещи прямо сейчас. Подходящее для спуска место находится через сотню метров, но я все равно возвращаюсь, чтобы повторить наш утренний маршрут. В воздухе нет и следа тумана, не считая легкой дымки, вполне естественной для такой погоды, но это не успокаивает. Зловеще, обратный путь до оставленного лагеря не хранит ни единого напоминания о том, что произошло. Мой судорожный вдох пугает меня самого. Дойдя до нужного места, я оглядываюсь вокруг, пытаясь определить, где лежало обугленное тело Тимбера, но редкая трава кажется непотревоженной, как будто на нее и вовсе не ступала нога человека. О произошедшем напоминает лишь воткнутый в землю топор, который кто-то из них оставил в спешке. Это странно и да, жутко. Жу-ут-ко! Чертовы птицы! Заряжаю лук и резко оборачиваюсь на звук, вглядываясь меж деревьев как последний идиот, потому что одна из них выбирает именно этот момент, чтобы заявить о себе. Но, кроме меня и деревьев, молчаливо внимающих разносящемуся по лесу эху, здесь никого нет. Я застываю посреди нарисованных декораций, ощущая себя забывшим роль актером. Зрители ждут. Это напоминает мне о том, что нужно двигаться дальше, чтобы успеть до темноты. Когда я дохожу до места нашей стоянки — гораздо быстрее, чем двигались мы, подгоняемый не страхом, но нежеланием бояться, — наши вещи все так же лежат нетронутыми. В воздухе, кажется, все еще висят остатки тумана и как будто дыма, — но после того, что я видел утром, я уже не могу быть уверен. И все же сомнения рассеиваются, когда я возвращаюсь к источнику, чтобы набрать воду, и вижу в одном из оставленных нами силков обугленного кролика. Это зрелище заставляет желудок сжаться, и я закрываю рот, пережидая волну тошноты, удерживая в нем несуществующую еду, пока мозг продолжает игру в ассоциации вопреки моей воле. Я пытаюсь сморгнуть увиденное, но, взглянув раз, я уже отравлен, и неминуемо то, что было кроликом, оказывается обугленным телом с просунутой в проволоку головой. Я прикрываю глаза, делая глоток из фляги Сильвана, и не открываю их до тех пор, пока видение под веками не исчезает. Грег был прав, он слишком хорошо меня знает. Пока остальные залечивают раны, я схожу с ума. На обратном пути я пробую охотиться, то попытка не заканчивает ничем, кроме того, что я теряю стрелу, но это не имеет значения. Голод — последнее, что я сейчас чувствую, но я был бы рад даже ему, чтобы заглушить эту пустоту, пульсирующую внутри глухими ударами сердца. В самой низкой точке моей жизни нет абсолютно ничего. Распорядители получили то, что хотели. Я больше не чувствую себя человеком. Доброволец. Посмотрите все — это акт моей доброй воли. Когда я возвращаюсь, Грег, так и не оставивший попыток разжечь костер, бросает на меня один взгляд — не злой и даже не разочарованный… скорее усталый. Я протягиваю ему спички, и он берет их, не поднимая головы. Не знаю, чего я ждал. Наверное, что он разозлится, потому что, каким-то образом, не могу вынести даже мысли о том, что у него внутри может быть так же пусто. Я привык, что он всегда улыбался мне. Знал, что в любой момент наткнусь на него в городе и увижу в его глазах плохо спрятанное веселье, и делал вид, что ненавижу это, в тайне радуясь каждой встрече. Последние две недели я наблюдал за тем, как улыбка сходила с его лица, пока не исчезла вовсе. Я знаю, что это не обо мне, что каждый переживает горе как может, но это лишь напоминает мне, что с самого начала Игр мы были разного мнения о том, что должно произойти. Последние два дня отдалили нас друг от друга, а смерть Тимбера словно провела между нами черту, и часть меня страшится оказаться правой, когда другая говорит, что я сам приложил к этому руку. Я хотел бы обнять его, но в то же время боюсь приближаться, как будто одно неверное движение сломает его как обгоревшую спичку. Мы вспыхнули однажды, но теперь я даже не уверен что от нас осталось. Его волновало, что мы изменимся, и я не сделал ничего, чтобы этому помешать. Может, мой план так хорош, и мы будем медленно отдаляться друг от друга, пока один из нас не умрет. Но это совсем не то, что я чувствую. Когда пустота пройдет, она оголит нерв. Остаток вечера до самого гимна я провожу в одиночестве, думая о том, когда именно все пошло не так. Мысленно поддевая каждый неправильный поступок, словно стежки порванной нити, пока шов не расходится в моих руках — был ли я слишком жесток с ним? Был ли Сильван прав, когда сказал, что в случившемся только моя вина? Мог ли я действительно поступить иначе? Я прокручиваю те кадры в голове, пытаясь понять свое место в них. Фанфары гимна раздаются издевкой. Я думал, до него еще полчаса, но распорядители считают иначе, и я в панике перевожу взгляд на Сильвана, но его лица не видно из-за упавших волос. Когда в небе появляется фотография Тимбера, он лишь сильнее горбится, опуская лоб на подставленное Грегом плечо. Фотография не хранит следов, зарубок, оставленных на нас Ареной. Тимбер выглядит так же, как когда я впервые увидел его: проказливая улыбка, за которой у него уже припасена очередная острота, и вечно лезущая в глаза челка, которую он того и гляди смахнет изящным движением руки. Я поднимаю лицо к небу, прощаясь с человеком, который мог бы стать моим другом — человеком, который на все имел свое мнение и которого Арена так и не смогла сломить. Я говорю это вслух, потому что это мой долг. Его смелость спасла мне жизнь. — Не ожидал встретить здесь тех, кому смогу доверять, — говорит Грег. — Но Тимбер, сам того не зная, изменил мое мнение. И не только об этом, на самом деле. Он не знал этого, но я думаю, что у нас с ним было много общего, — грустно улыбается он. — Я только жалею, что у меня не было возможности узнать его лучше. Когда Сильван решает заговорить, его голос лишен привычной мягкости и звучит чуждо. И это правда, он не с нами. Физически он здесь, но мыслями — где-то еще. Запертый в своей голове. Стоит ему начать, и торжественные слова, посмертные похвалы, что мы произнесли, иголками впиваются нам в кожу, оседая под тяжестью правды от единственного человека, который знает ее от начала и до конца: — Он был лучше любого из вас. — Он смотрит перед собой, но обращается ко всем нам. — Он всегда заботился о тех, кто слабее, и никогда ничего не просил взамен. Я… всегда смотрел на него как на пример. — Каждая произнесенная им фраза разрубает тишину, заставляя задуматься о том, что именно мы оставляем после себя и это не всегда наследие из наших поступков. — Никто в дистрикте не знал, с какими демонами ему приходилось бороться, потому что он выбирал не показывать этого. Никто никогда не спросил, каково ему, и он всегда смеялся. Вы, его друзья и семья, всегда заставляли его чувствовать, что он один. Но я думаю, он бы простил вас, если вы сами сможете простить себя. У него было доброе сердце, и никому из вас не удалось этого изменить. Он шепчет что-то еще, а после изображение Тимбера исчезает с неба так, как будто его никогда не существовало. После гимна Сильван больше не плачет. Я опасаюсь, что это лишь затишье перед новым витком истерики, но уже через несколько минут вижу, что его тело предсказуемо сдается, сломленное сегодняшним днем, и он засыпает у Грега на плече. Тот осторожно опускает его на спальник, подкладывая ему под голову сложенный рюкзак, и поднимается на ноги. Что бы он ни говорил о своем выздоровлении, его лицо выдает реальное положение дел. Мы остаемся вдвоем, только теперь уже мне нечем занять руки, а ему — сердце. Я не надеюсь, что он понимает, что я жесток только потому, что правда не щадит никого из нас: сейчас, когда ее уже не замолчать, мы оба должны понимать, к чему все идет. Но с моей стороны было бы еще более жестоко требовать от него еще и этого — понимания. Потому что это будет означать прощение, которого я не заслужил. — Ты тоже считаешь, что я мог поступить иначе? — спрашиваю я без выражения, когда он опускается рядом. Даже не знаю, так ли мне нужен его ответ. Это был долгий день, и у меня было достаточно времени, чтобы договориться с собой. Что бы он ни думал, это не вернет Тимбера. И не спасет никого из нас. Но может, это моя последняя попытка его оттолкнуть — я как раненое животное с той разницей, что за моей агонией наблюдает весь Панем. Я жду ответа, но вместо него он притягивает меня к себе, сжимая так крепко, что, опешив, я не сразу вспоминаю, как дышать. — Твои ребра… — пытаюсь возразить я, но он сжимает меня еще крепче, и я несмело скольжу ладонями по его плечам. Я боюсь навредить, но ущерб уже нанесен, и я сделал для этого все, что мог. Мне больно, мне непонятно, но это не та боль и не то, что можно объяснить словами. — Прости меня, прости, прости, — шепчет он, уткнувшись мне в шею. — Мне так страшно, я не знаю, что делать, Майкрофт… Я скольжу ладонью ему на затылок, ощущая как сильно он дрожит. Я понимаю. Столько раз быть на волоске от того, чтобы потерять его, и никогда не быть к этому готовым — уже само по себе безумие. Но своими глазами увидеть, каково это… Все равно что хоронить друг друга заживо. — Я просто не знаю, что делать, — повторяет он как в бреду. — Мне так страшно. Пожалуйста, не отталкивай меня. Я не могу потерять тебя снова, Майкрофт. Его слова разрывают мою душу на части. Если бы я знал, как поступить — я думал, что знаю, как спасти нас от боли, но вместо этого только разбил ему сердце дважды: первый раз, когда взял с него обещание забыть о нас, и второй — когда не смог сдержать это обещание сам. — Я люблю тебя, — шепчет он, заставляя сердце сбиться с гулкого ритма. — Я… Он сглатывает. Я отстраняюсь, заглядывая ему в глаза — блестящие от непролитых слез. Он сжимает губы, смотря в ответ так, словно ждет моего приговора, но я беру его лицо в ладони, чувствуя, как сердце пытается вырваться из груди, не понимая разницу между болью и счастьем. — Тебе не за что извиняться, — шепчу я в ответ, проводя большими пальцами по его щекам, стирая с них следы отчаяния, в которых виноват только я сам, — это я так боюсь потерять тебя, что хватаюсь за любую соломинку… Его лицо в моих ладонях, сияющие глаза. Ничего из того, что я делал прежде, не смогло защитить его душу. Но, может быть, еще не все потеряно. Когда он смотрит на меня так… — Люблю, — говорю я, прежде чем оставить это слово клеймом у него на губах. Больше никаких игр. В тишине… …он отзывается, с отчаянной надеждой, и в этот момент мне больше не страшно. Оставляя беспорядочные поцелуи на его лице, я знаю, в глубине души это то, чего я всегда хотел. «Люблю, люблю, люблю», — никакие слова не передадут того, что он значит для меня, и я никогда, никогда не должен был допустить, чтобы он сомневался в этом. — …так устал терять тебя, — шепчет он, обнимая так, как будто никогда не простит себе, если отпустит. — Больше не придется, обещаю, — отвечаю я, зная, что не смогу сдержать слова, и все равно говоря правду. Какую странную шутку сыграла с нами жизнь. Вот нам по шесть — и мы сидим в темноте фабричных развалин, планируя наше первое приключение: охоту на восставших мертвецов, которые в то время держали в благоговейном страхе весь дистрикт и которые на поверку оказались бандой грабящих могилы воришек; отец тогда забрал все лавры себе, а у меня при мысли об этом до сих пор горит ухо, за которое он посреди ночи тащил нас домой. Вот нам по девять — мы все там же, страшно гордые собой прогуливаем историю Панема, еще не зная, как нам влетит после. Он притащил откуда-то лимоны, и мы едим их на спор, и, разумеется, я проигрываю и вынужден ублажать его историями пока ему не надоест слушать (мне стоило догадаться, ради чего все затевалось). Вот мы лежим на полу Тренировочного Центра в наш последний день вместе — его голова у меня на животе, — взахлеб рассказываем друг другу о том, что пропустили за эти годы, чувствуя это волнение, потому что оба знаем, что умалчиваем о главном. И вот мы здесь — и наша история заканчивается на самом интересном месте. Жизнь сложилась не так, как мы хотели, но мысли об этот лишь отравляют то, что у нас осталось. Я изменил бы многое, но правда в том, что ты живешь тем, что есть, и, как бы мне не хотелось не совершать ошибки… Больше этого я не хочу терять ни секунды с ним.***
— Кажется, кое-кто не взял в расчет лишнего свидетеля. Ай-ай. Подглядывать нехорошо. После возвращения в студию сцена продолжает проигрываться в углу экрана, меняется только ракурс. Пламя костра подсвечивает осунувшиеся черты, опаляя щеки фальшивым румянцем. Там, где царит только холод. Раз за разом, из года в год. Лживое спокойствие, позволенное лишь затем, чтобы усыпить бдительность. Слова, обещания, чувства, о которых никто не вспомнит при свете дня, длинные тени, отбрасываемые призраками живых. Игра продолжается даже с наступлением темноты. Сильван, все это время наблюдавший за происходящим по другую сторону костра сквозь полуопущенные ресницы, прикрывает глаза. Одинокая слеза скатывается по щеке, исчезая в спутанных волосах. — Ну-ну, не стоит так расстраиваться из-за этого, — наконец заговаривает мужчина, выдыхая ровные колечки дыма, наблюдая как те растворяются не достигнув потолка библиотеки; привычная насмешка в голосе сменяется чем-то подозрительно напоминающим жалость. Он дергается от нее как от плети, посылая полный ненависти взгляд, но попытка огрызнуться выходит смазанной, беззубой; злоба — тупой и ноющей как непроходящая головная боль. Он думал, что еще не пал так низко, чтобы принять жалость от этого человека, но все происходящее так давно превратилось в фарс, что уже не знаешь, чему верить. Он ненавидит себя, потому что что-то внутри него отзывается на эту жалость, как изголодавшийся по ласке ребенок. Распознав его смятение как собственную победу, мужчина заходится тихим смехом. Время идет, все меняется, но некоторые характеры невозможно приручить ни лаской, ни жесткой рукой. Некоторые характеры, думает он, вспоминая сегодняшний день на Играх, не поддаются дрессировке. Некоторые — но не этот. На этот случай у него всегда припасена кость. — Никогда не плачь по мертвецам, если они не заслужили твоих слез при жизни, — бросает он, затянувшись, но, когда дымка рассеивается, становится очевидно, что смотрит он скорее с любопытством, чем с насмешкой. — Что тебе до моих слез? До меня, — сглотнув, спрашивает парень, чувствуя, как слезы и правда высыхают на щеках. Ему бы подумать получше и стиснуть зубы. Укусить эту руку он всегда успеет, но не раньше, чем воспользуется моментом, когда та еще протянута к нему. Эмоции от увиденного отравляют его кровь, пуская по венам ядовито-зеленый коктейль из ненависти, любви, отвращения и чего-то еще… о чем знают лишь они двое. Оплакивать мертвецов при жизни и делить секреты с чудовищем — его удел. Он задерживает невидящий взгляд на экране: тени картинок скользят по бледному лицу, словно сличают его застывший отпечаток с тем, что они о нем знают, — и чувствует, как по щекам начинают катиться слезы. Этот мальчик, Сильван, должно быть уже осознал, что умереть — не самое худшее, что может случиться с тобой на Играх. Иногда хуже всего остаться жить. Он стирает их со злостью, пока те не начинают катиться градом — и вовсе не от жалости к Седьмому. И уж точно не от жалости к себе. — Ну полно… — поднявшись из кресла, мужчина подходит ближе, но он видит лишь размытые очертания в оранжевом свете настольной лампы. — Ты сам доводишь себя своим глупым упрямством, — он пытается поднять его за плечи и не успевает отшатнуться. — Пожалуйста, — шепчет он, цепляясь за одежду мужчины, как за спасательный круг. — Пожалуйста. Если тебе правда не все равно… — Да о чем это ты? — разом сменив милость на гнев, с холодным презрением спрашивает тот. — Прошу тебя. Пожалуйста. Я никогда ни о чем тебя не просил, разве не так? — Ах, вот оно что, — усмехается мужчина, распознав неумелую ловушку, глядя на него сверху вниз. — Теперь ты наконец вспомнил, кому обязан жизнью. Вот только спешу расстроить: даже твоя мордашка не стоит того, чтобы менять из-за нее свои планы. — Значит, у тебя все-таки есть план! Стоя на коленях, он цепляется за его штанины, как за единственный шанс. — Думаешь, я такой идиот… — Пожалуйста! Высвободиться из его хватки не так просто. — Ты смешон. Признаться, мне тебя даже жаль, — наконец отцепив его пальцы, мужчина отходит в сторону; в голосе, когда он не смотрит на него, оставшегося сидеть на полу, будто в молитве, сквозит неловкость. — От тебя избавились, как от мусора, а ты все равно… — Пожалуйста, — шепчет он, даже если это больно. Даже если ему придется смириться. — Обещаю, я сделаю, все что угодно, клянусь жизнью. Все, — повторяет он, склонив голову, чувствуя, как вместе с этим словом теряет то хрупкое подобие власти, что заменило ему гордость. — Твоя жизнь и так в моих руках, — холодно отзывается мужчина, но все-таки делает паузу, задумчиво проводя пальцами по губам. — Но я подумаю над твоим щедрым предложением, потому что, хоть ты и любишь убеждать себя в обратном, я умею быть великодушным к тем, кто того заслуживает. А пока… будь лапочкой, смой это отчаяние со своего лица, — произносит он, подходя к столу, и наполняет бокал. — Слуги и без того косятся на меня так, будто тебя здесь пытают. Иди. Оставшись один, мужчина тяжело опускается в кресло, прижимая ободок бокала к губам, но даже не вспоминая сделать глоток. Он не соврал, когда сказал, что у него есть план, и сегодня тот чуть не пошел к чертям. Хорошо, что, кроме этого, у него есть привычка думать на несколько шагов вперед и выстраивать свои фигуры так, что рано или поздно противник окажется в западне. Даже если для победы придется пожертвовать несколькими пешками, не беда. Главное, чтобы последний ход оставался за ним. А мальчишка, стоит отдать ему должное, держится выше всяких похвал, играя за двоих. Со временем, разумеется, это станет проблемой, но пока нужно дать ему довести свою роль до конца. Что до напарника, то тот просто смешон — в своей попытке сопротивляться, все равно что самосбывающееся пророчество… Но, стоит признать, его упрямство заставило поволноваться немало людей. Он бросает взгляд на экран, где ведущие, еще минуту назад заливавшиеся крокодиловыми слезами по выбывшему участнику, теперь вовсю обсасывают «трогательную сцену признания» Восьмого. Хорошо, что сегодняшний день наконец-то внес ясность. — И даже лучше — что каждая из сторон записывает его на свой счет. Он поднимает бокал, по привычке салютуя невидимому собеседнику сквозь экран, и откидывается на спинку, прикрывая глаза. Доносящиеся с экрана звуки словно бальзам на истрепанные нервы… Он засыпает и ему снится опушка в лесу и мальчик с глазами, мерцающими на солнце, точно расплавленное серебро или наточенное до блеска лезвие топора… и голоса ведущих на фоне все равно что стрекот неугомонных цикад. Интересно, о чем они говорят? — Знаешь, Юпитер, а мне кажется нечестным, что на этих Играх мы уделяем все внимание, совсем забыв, что на Арене так же присутствуют трое очаровательных особ, каждая из которых, подчеркиваю, каждая, претендует на победу наравне с сильным полом. — Скажешь тоже. Чья же вина, что наши прелестницы решили затаиться в тени мужчин? — Право слово, тут ты несправедлив! И вы, дорогие зрители, имеете возможность убедиться в этом прямо сейчас… Итак, все внимание на экран. — Тихо, Мермейд. Я собираюсь развязать тебе руки, — предупреждает Антея шепотом, но, предвидев следующее маневр пленницы, соображает быстрее и бросается заткнуть ей рот. Казалось бы, после суток, проведенных связанной по рукам и ногам, у той не должно было остаться сил на сопротивление, и все же Антее едва удается справиться с ней и убедить ее вести себя тихо. — Отпусти меня, — мычит та сквозь прижатую ко рту ладонь. — Тс! Не могу! Хочешь, чтобы он убил нас обеих? — шипит девушка, косясь на спящих союзников. Если бы не она, Джим и не подумал бы дать пленнице воды. В последние дни его тайная, болезненно жестокая сторона, раскрылась во всем своем пугающем масштабе. Она знала его по дистрикту, по школе, и все же реальность оказалась куда страшнее. Пока другие думают о том, как выжить, такие, как Мориарти, наслаждаются происходящим на Арене. Когда ей наконец удается развязать Мермейд руки, девушка чуть не вскрикивает от боли. Антея едва успевает подхватить ее прежде, чем та упадет коленями на промерзшую землю. Усадив пленницу, она отворачивается, напрасно пытаясь придать лицу прежнее бесстрастное выражение. Чтобы не вызывать подозрений, пришлось дождаться своей очереди дежурить, и больше всего она боялась опоздать. И как назло именно сегодня Мориарти с Мораном решили засидеться допоздна. Она сжимает искусанные до крови губы, зная, что за свои поступки ей придется заплатить самую высокую цену. Она боится, очень боится, но в этом нет ничего нового: все ее выборы, начиная с Жатвы, диктовал страх. — Ешь, — говорит она нарочито сурово, снова пытаясь действовать вопреки ужасу, который непременно охватывает при мыслях о неизвестности, развязке, которая почти наверняка предопределена; но, несмотря на щедрое предложение, у Мермейд едва получается разогнуть пальцы. Заметив, что каждое движение вызывает у девушки боль, Антея сжаливается над ней: — Ладно… Просто открой рот. Ответом ей служит совсем не любезный взгляд. Даже забавно, как быстро на Арене с них слетела вся эта обольстительная мишура. — Не смотри так, я пытаюсь помочь, — оправдывается Антея. — Но это все, что я могу сделать. Ближе к утру я должна буду привязать тебя снова. — И добавляет, морщась на эту попытку выглядеть лучше, чем она есть, в глазах пленницы, к мучениям которой сама приложила руку: — Я ослаблю узел. Права была ее сестра. Жалость — удел слабых. И все же ее саму сгубила совсем не она. — Чтобы я умерла чуть позже? — Ты не умрешь. Майкрофт придет за тобой. Как только Мориарти будет готов, он сам подаст ему знак, а до этих пор я постараюсь уговорить его не связывать тебе руки. — Готов к чему? Помогая ей с едой, Антея рассказывает ей все — о предыдущих днях и о содержимом капсул, умалчивая лишь о планах Мориарти на этот альянс. Не потому что доверяет, просто… Если не выговориться сейчас, можно сойти в ума; а она чувствует это физически — как безумие Мориарти может быть заразным. Так или иначе, это создает иллюзию надежды для них обеих. Как будто ей известно, что делать, чтобы выжить. Так, словно она и правда верит, что Мермейд останется в живых. — Если Мориарти прав, в его руках только две из пяти капсул. Он не идиот, чтобы надеяться, что распорядители просто раскидали их по Арене. Он думает, что они у участников, и чем меньше нас остается, тем проще ему будет найти все. Он надеется, что сможет обменять тебя на деталь Майкрофта, а потом покончить и с ним самим. — А следом и со всеми оставшимися. Зачем ты помогаешь этому безумцу? А зачем люди перед смертью пытаются замолить грехи? Антея оглядывается на спящего напарника. Мирно посапывающий в объятиях Морана, тот выглядит до смешного безобидным. Но булава в руке блондина разбивает эту безмятежную иллюзию в прах. Даже во сне, тот всегда начеку. Она скользит взглядом по его израненному лицу, с которого даже во сне не сходит это суровое выражение, не сулящее пощады. Верит ли она, что Майкрофт сможет справиться с ними обоими? — Потому что не думаю, что его план сработает. — Отпусти меня. Убьем его, пока спит. Антея качает головой. — Я не могу так рисковать. К полной неожиданности, эти слова ломают выдержку Мермейд. — Он не придет, — роняет та горько. — Мориарти просчитался. Майкрофт не станет меня спасать. Тем более зная, что это ловушка. Но ее рассказ о том, как Четвертый хотел подставить Холмса, не производит на Антею должного эффекта. — Все равно. Он придет. — Почему ты так уверена? Ты его не знаешь… — Поверь мне, только так он сможет помешать Мориарти. — И что тогда? Подумай сама, — вдруг сбивчиво шепчет Мермейд, протягивая к ней руку и пытаясь заглянуть в глаза. — Что будет с тобой? Сбежим вместе. Плевать на их планы, пусть разбираются сами. Это наш шанс! Дождемся, пока они перегрызут друг дружке глотки. Может быть, обольстительная мишура и потускнела, но своими глазами видя сомнение, которое зародили в Антее эти слова, можно представить, что оружие на Арене может быть не только буквальным. И не только холодным. Такая актриса. Неожиданно, кто-то кашляет во сне. Спешно оглянувшись, Антея отодвигается, оставляя Мермейд в тени. — О, нет-нет! На самом интересном месте. Признайся, Цезарь, ты специально делаешь это с нами. Вредитель. — Кем бы я был, если бы выдал все свои секреты сразу? — Кем бы ты был! Уж явно не самым популярным ведущим Панема. Теперь понятно, как тебе удалось продержаться на этом месте так долго. Должно быть, сорок лет назад ты сказал «А» и мы все до сих пор ждем продолжения… — обиженно надув губы, бросает Юпитер. — О, ты ко мне предвзят… — начинает Цезарь и на обиженное «неужели» заговорщически улыбается через экран. — И чтобы доказать тебе и всем вам, дорогие зрители, что я здесь исключительно с добрыми намерениями, я приберег для вас кое-что еще. Картинка снова переключается со студии на Арену, в то время как за кадром все еще слышно, как Цезарь пытается умаслить своего капризного коллегу. После произошедшего с Эшли, их с Саммер новоиспеченный альянс спешит уйти подальше от центра Арены. Они забираются выше и выше — туда, где смешанный лес все больше редеет, изъеденный каменистыми пустырями, сквозь которые продирается куцая, сухая растительность. Недостаток этой местности, лежащей по левую сторону пруда, в том, что в отличие от остальной Арены передвижения по нему видны как на ладони. С другой стороны, чем выше в горы, тем чаще на пути попадаются заваленные камнями гроты, что в теории могут послужить неплохим убежищем. Они идут, пока рана Эшли не дает о себе знать — точнее пока стиснутые зубы Эша не дают Саммер понять, что даже его силы на исходе. К ее облегчению впереди как раз виднеется намек на укрытие. Может быть, удача наконец повернулась к ним лицом. Со стороны можно решить, что пещера завалена камнями, но, убрав пару из них, она обнаруживает вход и не может сдержать радостного возгласа. Эшли подходит ближе, сталкивая с пути самый крупный камень, и принюхивается к затхлому воздуху. — Нет, — наконец говорит он, несмотря на то, что выступившее пятно крови становится только больше. То, что он не сможет идти дальше, очевидно. — Она даже близко не выглядит надежной. Стоит кому-нибудь чихнуть, и вход снова завалит, — говорит он, осматривая склон горы. Саммер раздувает ноздри, явно приняв его нежелание за глупое упрямство. Оглянувшись на пустыре, она собирает охапку камней. — Что ты?.. И, замахнувшись, один за другим швыряет их в наваленную на входе груду. — Видишь? — просто говорит она, проводя испачканной рукой по вспотевшему лбу; не один он устал после ночи в пути. — Все с ней нормально. — Не будь ребенком… — начинает он, но она, не слушая, проходит мимо него в пещеру. Он собирается возразить, но в этот момент рана дает о себе знать и вынуждает его согнуться, пережидая волну боли. В конце концов приходится признать, что лучшего варианта у них нет. — Где ты это взяла? — спрашивает он, опустившись на землю, глядя на то, как она деловито принимается раскладывать их немногочисленные вещи, среди которых он замечает капсулу с броней. — Это? Украла у Морана, когда сбежала от них, — она поправляет себя: — У того здоровенного блондина из Пятого. Проникающего в пещеру света недостаточно, чтобы полностью осветить их лица; но, хвала телевизионщикам, установленные внутри камеры видят даже в темноте. На его вопросительное молчание Саммер закусывает губу. Она ведь так и не сказала ему, что делала до момента, когда Арена столкнула их вместе. Рассказывая об этом, она явно не гордится тем, как легко угодила в лапы более взрослых трибутов, но реакция обычно хмурого и немногословного Эша на ее побег заставляет ее улыбнуться: — Находчивая, — даже такая скупая похвала дает ей повод гордиться собой. — А… что ты делал в первые дни? — наивно спрашивает она, но он игнорирует ее вопрос, делая вид, что занят перевязкой. Красные буквы на капсуле в руках Саммер загораются и гаснут. Какие бы комбинации она ни пробовала, шар остается равнодушен. — Ну и как я должна разгадать его, если даже Вольт не смог? — Никак. Избавься от него. Эта штука проклята. — Откуда ты знаешь? — Просто знаю, — уклончиво бормочет он. Камера берет крупный план его перепачканной кровью, тяжело вздымающейся груди. Саммер протягивает ему смоченный кусок бинта. — Так ты знаешь, что в ней? Нельзя, чтобы она досталась Мориарти… Если он соберет весь комплект и разгадает пароль… — она делает круглые глаза. — Плевать. Эта вещь не принесет ему ничего хорошего. — Ты не понимаешь! — возмущенно восклицает девочка. — Если он получит броню, его не возьмет никакое оружие! Ни копье Джаспера, ни булава Морана, ни даже твоя кирка! И что мы тогда будем делать? — Это ты не понимаешь, — туманно отвечает Эш, подкладывая под голову рюкзак. — Есть вещи гораздо хуже смерти. — Что может быть хуже смерти, — возводит глаза она, очевидно не впечатлившись этой вековой мудростью в исполнении парня, который, пусть и больше нее раза в три, но вообще-то не намного ее старше. На Арене слишком быстро забывается, что все они еще подростки, по сути дети. Окончание фразы тонет в грохоте пушки, от которого вздрагивают даже стены пещеры. Саммер не кричит и не вскакивает, только закрывает уши и не отнимает ладоней, пока не удостоверяется, что звук стих. — Лучше умереть человеком, чем жить как животное, — игнорируя ее перепуганный взгляд, бормочет Эш, отворачиваясь к стене.