CHVRCHES — Violent delights
Наш седьмой день на Арене начинается с того, что я обнаруживаю себя в неожиданно уютном коконе. Стоит пошевелиться, и я чувствую, как Грег утыкается мне в волосы, сильнее смыкая руки на моем животе. Еще чуть-чуть, думаю я, торгуюсь с самим собой, слушая его протестующее сопение над самым ухом. Это так хорошо, что я почти готов поверить, что так будет всегда. Он, я. И никого и ничего кроме нас. — Как твоя грудь? — шепчу я, зная, что он проснулся. — Есть ли шанс, что, если я скажу «в порядке», ты перестанешь проверять ее на прочность? — Прости, — улыбаюсь я, перед тем как повернуться и снова засадить ему локтем, пытаясь скрыть за этой неумелой шуткой тот факт, что я теперь одни углы и кости. — Шшш, — предупреждаю я, когда он начинает возиться, пытаясь ущипнуть меня за бок. — Не разбуди Сильвана. Нехотя он поднимается на ноги, окидывая спящего взглядом. — Напомни мне больше не доверять ему дежурство. Костер снова потух, — бурчит он, пиная сгоревшие угли. — Удача, что он вообще уснул после вчерашнего. — М-м. Спички кончаются, — осмотрев наши запасы, констатирует он. — Нужно говорить, что с нами случится без огня? — Что-нибудь придумаем. Он хмыкает; я стараюсь быть миролюбивым, но умом прекрасно понимаю его недовольство. В месте, где погоду задают распорядители, потерять огонь может быть очень неприятно. Прослеживая мою мысль, он поднимает глаза на пошедшие рябью облака. Этим утром небо кажется безмятежным, но кому, как не нам, знать, что все может измениться в любой момент. — Завтрак готов, — объявляет он через некоторое время, разделив между нами заветренную ножку дикуши и пару крекеров, оставшихся у меня еще с первого дня. — Разбудишь Сильвана? Легче сказать, чем сделать, думаю я, испытывая слабый укол вины, когда тот не отзывается, накрывшись спальником с головой. Я протягиваю руку, чтобы растормошить его за плечо, но… Возглас удивления вырывается сам собой. Какие же мы идиоты! — Майкрофт?.. — в недоумении оборачивается Грег. Проходит несколько секунд, прежде чем, проследив за моим взглядом, он тоже вскакивает на ноги. Я все еще сжимаю укрытый спальником рюкзак. — Сильван? — зовет он. — Сильван! Утром, сразу после пробуждения, лес звучит по-особенному, и каждый грубый, сырой звук, решившийся потревожить эту беззащитную тишину, еще долго отдается в ушах многозначительным, укоризненным молчанием. — Твою мать… Он обходит лагерь безо всякого смысла, словно меряет шагами клетку, за пределами которой начинается дикий мир. Шок держит меня за горло, не давая вымолвить и слова, и я просто смотрю. Не думаю, что он понимает. — Когда ты… видел его в последний раз? Медленно, до него доходит смысл моего вопроса, его невысказанная часть. Он качает головой, будто отмахивается от назойливых мыслей. — На рассвете. Он сказал, что подежурит. <…> Сильван! — Сильван! Наши отчаяние и страх эхом разносятся по окрестностям, но снова и снова движение воздуха в безответной тишине ощущается на коже как открытая рана. В конце концов, так и не дождавшись ответа, сердце замирает, пораженное ледяной волной, извечным предвестником дурных вестей. Мрачные предчувствия выступают холодным потом, и я не хочу верить, но вчерашний день проявляется в памяти, безжалостный, пока время еще не успело подернуть воспоминания пленкой. Здесь, на Арене, каждую ночь с тем, как затихают фанфары гимна, мы оставляем очередную однодневную жизнь позади. Это закон. Для тех, кто хочет жить, это — закон… Он не взял вещи. Я пытаюсь понять, что пропало, но, выходит, только топор. Я все еще стою на коленях, держа рюкзак Сильвана, когда небо раскалывает пушечный залп. Стоит такой грохот, что, кажется, оно просто не может выдержать и сейчас рухнет на нас. Но ведь это было бы слишком просто. Все еще ощущая исходящую от земли дрожь, я оглядываюсь на Грега, и что-то в его глазах… Дает ответ на мой вопрос прежде, чем он понимает сам. — Нет, Грег! Я вскакиваю на ноги и бросаюсь ему наперерез и, видит Бог, остановить его требует сил, которых у меня нет, но мне все равно. Не делай этого, не забирай их одного за другим! — Нет, стой! — Я упираюсь ладонями ему в плечи; он скидывает их, но я намертво вцепляюсь ему в одежду. — Пусти меня, Майкрофт! — рычит он, готовый перерыть весь лес, но в этот момент нет такой силы, которая могла бы сдвинуть меня с места. — Черт возьми! Что ты… Раздраженный, он борется со мной, не зная за что, и на эту возню уходят все его силы. Он упирает руки в колени, пытаясь восстановить дыхание, и поднимает на меня уязвленный взгляд, в котором так явно читаются непонимание и обида. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить, когда он вдруг выпрямляется, словно только теперь осознает гнетущую пустоту, что хранит в себе раскинувшийся вокруг лес. «Что?..» — беззвучно движутся губы. Понимание наползает на его лицо тенью. — Грег… — Нет! — выдыхает он, отшатываясь от меня как от удара хлыстом. На мгновение мне кажется, что сейчас он бросится в лес и я уже не смогу его остановить, но он отворачивается и, неожиданно подхватив молот, замахивается, со всей силы ударяя им по ближайшему стволу. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Удар-удар-удар — каждая атака его слепой, отчаянной ярости звучит в моей голове громче, чем выстрел пушки. В конце концов он отшвыривает молот и с размаху впечатывает кулак в дерево. Забыв про собственное потрясение, я бросаюсь к нему, перехватывая руку, на которой уже успела выступить кровь. Я пытаюсь внушить ему, что этим ничему не поможешь, но он не слышит уговоров. И вот мы снова боремся, в моей попытке защитить его от самого себя. Не за этим ли Ватсон учил меня драться? Потому что знал, что в конце концов это умение понадобится мне против него. — Дай мне подумать, ради Бога, Майкрофт, дай мне подумать! — пусть он скидывает мои ладони, но я все равно силой удерживаю его за плечи, не давая отвернуться. — Нет, — говорю я, привлекая его к себе. — Хватит. Он позволяет обнять себя, бормоча слова, но те сливаются в один потрясенный всхлип. Я знаю в точно, о чем он думает, цепляясь за мою одежду, словно какая-то нечеловеческая сила пытается тянуть нас в противоположные стороны. Но мы стоим на месте. Дождавшись, пока его пальцы ослабят хватку, я отстраняю его, соединяя наши лбы. Медленно, пристыженно, он поднимает глаза, встречая мой взгляд. Я только надеюсь, что могу передать ему все, что происходит у меня внутри. — Он… — Я знаю, знаю… Но сейчас мы должны двигаться дальше, — я стараюсь быть решительным, а не испуганным, холодным, а не скорбящим, сильным, а не сломленным — всем тем, чем я обещал себе быть перед началом Игр и чего я совершенно точно не чувствую сейчас. — Зачем?.. — спрашивает он отрешенно, как будто сейчас Игры — последняя вещь, которая его волнует. — Ты видел все сам. Они не успокоятся, пока не сгонят нас в центр Арены. Если мы идем туда, я хочу по крайней мере сделать это на своих условиях. Пусть моя уверенность фальшива, но я не могу позволить себе сомнение. Не могу позволить себе еще одну ошибку. Не теперь, когда, кроме друг друга, у нас никого нет.***
Он молча укладывает наши вещи. Я подаю ему флягу, и он смотрит на меня снизу вверх — и потрясение от того, как мало в этот момент в нем от человека, которым когда-то был, лишает меня слов. И он, должно быть, видит во мне то же самое — иначе откуда эта неловкость, это испуганное выражение в его глазах? Всего на миг. То, чего он так боялся, неясным очертанием проглядывает сквозь наши фигуры. То, как Арена раскраивает нас по своему лекалу. Окончательный вариант. Не знаю почему, но сейчас я как никогда ярко вспоминаю ту сцену из прошлой жизни. Стояло морозное зимнее утро, и нещадное январское солнце било в глаза. По воскресениям я шел на фабрику с утра и тот день не был исключением. Разве что… Я замедлил шаг, проходя мимо грузовиков, на которых привозили материалы. Разгрузка обычно проходила весь день, и некоторые старшеклассники лишали себя единственного выходного, чтобы заработать немного денег. Эта была тяжелая работа на холоде, на которой было трудно даже взрослым, но, заметив среди грузчиков знакомую компанию, я не удивился: эти готовы были утверждать свое превосходство над окружающими даже ценой отмороженных пальцев. И все же любопытство заставило меня замешкаться, сыграв со мной злую шутку. Я ускорил шаг, надеясь прошмыгнуть внутрь и не встречаться с ними взглядами, — и конечно же именно в этот момент они заметили меня. — Глядите-ка, кто соизволил пожаловать. Они всегда дожидаются, пока ты накрасишь ресницы? Вот это я понимаю ни разу не пользоваться своим положением… Было около десяти, но они, разумеется, явились гораздо раньше. Я взглянул на Лестрада, который игнорировал меня в пользу тюка хлопка в своих руках, но я и не надеялся, что он спасет меня от навязчивого внимания своего дружка. Не помнил, чтобы он когда-либо предпринимал такие попытки. — Ты никогда не спрашивал себя, откуда такая озабоченность мной и моим положением? — Будь я на твоем месте… — сходу нашелся тот, с кряхтением принимая мешок на грудь. — Ты и был на моем месте, но променял работу в цехе на это, — я взмахнул покрасневшими от холода пальцами, предоставляя ему возможность обозвать то, чем они здесь занимаются, самому. — Еще бы, я же не какой-нибудь капитолийский… — Боже упаси, Тревис, — закатил глаза я, спасая свои уши от окончания фразы, — чтобы дистрикт лишился такого самца. Не говоря уже о том, что это стало бы напрасной тратой косметики. Он вспыхнул; да я и сам чувствовал, как зарделся от удовольствия: видеть, как он бесится, что наступил в собственный капкан. Я услышал, как фыркнул Лестрад, и вскинул голову, готовясь встретить ответный выпад, но он последовал все с той же стороны, и я выдохнул, мысленно: эту атаку я мог отразить без проблем. — Ой, только не надо делать вид, что ты лучше нас только потому, что твой папаша ухватил хлебную должность. — Тут ты неправ. Я лучше некоторых из вас, и мой отец не имеет к этому никакого отношения. Разговор заходил в тупик. Мы помолчали, каждый занятый своим делом. Они таскали свои мешки, а я прятал пальцы в рукавах, размышляя о том, как серебрятся снежинки в волосах Лестрада. Костюму, что ждал меня наверху, не хватало серебра, но потом — это было не единственным, чего ему не хватало. У манекена не было такого разворота плеч и такого симпатичного лица — если уж на то пошло, у него вообще не было лица, — как не будет их и у капитолийца, которому однажды доведется его надеть. — Сегодня холодно, — сказал я, чувствуя себя неловко за то, что в мастерской на последнем этаже на несколько градусов теплее. — Одно из двух — либо ты и правда гений, либо у тебя из задницы торчит градусник. Судя по выражению твоего лица, Холмс, поставлю на второе, — отозвался Тревис, вызвав гогот остальных. — Ну просили же без плоских шуточек, — остроумно подхватил кто-то. Услышав тысяча первую шутку про свою задницу, я закатил глаза. Какие они все-таки утомительные и жалкие в своих попытках меня поддеть. Даже мой брат шутил удачнее, в свои-то девять. И я вовсе не был задет. — У нас есть кипяток, если захотите согреться, — сказал я, обращаясь скорее к Лестраду, хотя никогда бы этого не признал. Почему я все еще здесь? Загадка. — Может, у вас и чай есть? Черт, ну ты и позер. Отдаю тебе должное, Холмс: хвастаться кипятильником это надо уметь, — пропыхтел Тревис, передавая очередной мешок из рук в руки. — Хорошо, что мы скорее станем пить снег, чем примем что-то из твоих рук, верно говорю, парни? Снежок настиг его как раз в момент, когда он оборачивался к грузовику. К сожалению для Тревиса и к радости остальных, от неожиданности он поскользнулся и грохнулся на пятую точку. От его обычного самодовольства не осталось и следа. — За что? — возопил он, сплевывая попавший в рот снег. — Мне показалось, ты хотел пить, — отозвался Лестрад смеясь, и без того яркое утро вспыхнуло золотым светом. Мне казалось, я ослеп, стоя там как вкопанный, пока сложное уравнение в моей голове приходило к простому ответу. Все это было так прозаично, что мне казалось, что объект его смеха — я. Начавшаяся потасовка на время остановила рабочий процесс. Я ушел внутрь, пряча глупую улыбку в воротнике. Я мог постоять за себя и без посторонней помощи, но получить ее оказалось неожиданно приятно. Я старался не думать о том, что то, от кого она, играло в моем удовольствии не последнюю роль, потому что старался не думать о нем в контексте… — Ты что-то рано, не спалось? — на миг подняв голову от стола, поддел Сирил с невинной улыбочкой, которая не могла меня провести. Работа на этаже шла полным ходом. Обычно аккуратный, в тот день он был растрепан — и я догадался, что его посетила очередная одержимая идея. В такие моменты он не замечал ничего вокруг. Я понимал, потому что сам был таким же. Мне захотелось протянуть руку, чтобы стереть след от мела на его щеке, но я не стал делать это при остальных. Я прошел к своему столу, но он уже не смотрел на меня, склонившись к листу и улыбаясь чему-то себе под нос. Я тоже улыбался, но он не видел этого. Во мне боролись две половины, и каждая из них по очереди одерживала верх. Я позволил себе любить, и вот, чем это закончилось. Трудно не провести параллели, не винить себя, но я даже не пытаюсь. В нашем случае общий знаменатель очевиден. Я стараюсь занять мысли, чтобы не думать о произошедшем, но это бесполезно, потому что все, что я игнорирую, написано у Грега на лице, как бы он ни старался это скрывать. Случившееся с Седьмым пробило брешь в его обороне и, честно, это так подло, но я жалею, что мы заключили с ними союз. И в то же время я понимаю, что иначе быть не могло. Они спасли наши жизни… Не их вина, что они так горько ошиблись в выборе тех, кому доверять. — А какие мы? — Мы хорошие люди. Это прозвучало так, будто ему нужно мое подтверждение или будто он пытается убедить в этом себя. — Я не хороший и не плохой, но я всегда стараюсь поступать правильно. — Пусть. Это прозвучало так, будто разницы нет, пока мы на одной стороне. То утро перед Интервью кажется таким далеким, но сейчас я думаю, что уже тогда мы прекрасно все понимали. Он знал; и я только надеюсь, что он не ошибся в выборе союзника. Надеюсь, он понимает, что у нас нет времени скорбеть. Тимбер, Сильван — в другое время я мог оплакивать их судьбу, но правда в том, что для нас, сейчас, они лишь сопутствующий ущерб. Я стягиваю верх от костюма и сверяюсь с часами: похоже, распорядители снова решили восстановить естественный ход сезонов. Сопровождающее нас буйство красок и запахов прямо противоположно ледяной пустыне у меня внутри. Они издеваются над нами, но я не доставлю им удовольствия, не выдам слабости. Они пытаются управлять нашими действиями: и я соглашаюсь, только чтобы поступить по-своему. Этот внутренний протест — единственный источник, из которого я еще черпаю силы. Интервью с семьями, менторами, учителями, которые они крутят в перерывах между включениями с Арены, все эти истории, детали, воссоздающие картину по фрагментам. Они думают, что знают меня, но им никогда не понять ход моих мыслей. Мы идем уже так долго и этому не видно конца. Я смахиваю пот, чувствуя каждую забившуюся мышцу в ногах, стараясь не думать о том, почему малейшее лишнее движение стало причинять боль. Эти мысли ничего не дадут. Солнце в зените: теперь, когда деревья становятся все реже, мы все равно что на открытом пространстве, прямо под его лучами. Нагоняю ушедшего вперед Лестрада; наши пальцы касаются, когда я поворачиваюсь к нему лицом, не переставая идти. Его молчание забирается мне под кожу, и это очень неприятное чувство. Знать, что он, как и я, предпочитает мучить себя в одиночестве. Потеряв возможность игнорировать меня, он прячет глаза и опережает мои расспросы: — Устал? — Нет, но… — Отлично. Если поторопимся, будем у пруда до заката. Он не собирается обсуждать произошедшее, и мне придется довольствоваться его привычной маской, как если бы та могла меня провести. Может, это и к лучшему — я не знаю слов, чтобы оправдать то, что, чтобы жили мы, остальные должны умереть. Поэтому я проглатываю язык и пытаюсь подыскать относительно безопасную тему. — Мы пропустили фотографии. В ту ночь, когда… — Когда убили Мейсона? — Когда была буря, — заканчиваю я, добела поджимая губы. Мысль о том, что творится у него внутри, мучает меня. Мысль о том, что я не могу это исправить. Мама всегда говорила, что у меня деятельная натура — должно быть, это оно. Мне хочется отвлечь его хотя бы на секунду. Выдернуть его из этого мрака, раз уж не могу выбраться из него сам. Но я не знаю, как. — Грег… — Пожалуйста, Майкрофт. Я хочу называть вещи своими именами, — перебивает он. — Я устал ничего не знать, ничего не понимать и давиться собственным враньем. Избавь меня от этого. Несколько минут мы идем молча, давая его словам улечься в гнетущей тишине. — Нужно узнать, кто остался на Арене, — мой голос лишен эмоций, когда я перечисляю имена тех, чьи фотографии мы видели в небе. Четверо на бойне. Пристес и Аврелий в первый день. Альма во второй. Шеппард и Деметрий в третий. Двое, чьи фото мы пропустили. Мейсон. Я не включаю в этот список Тимбера и Сильвана, но это и не нужно. — Осталось восемь человек, не считая нас. Одна надежда, что мы не встретим никого из них по пути. — Надежда, — усмехается он бесцветно, и я не выдерживаю: — Что это значит? — я дергаю его за локоть, заставляя остановиться. — Слушай, я понимаю твои чувства, но если ты решил последовать за Сильваном… — Понимаешь? Потому что, видит Бог, Майкрофт, иногда я начинаю задаваться вопросами. Я хмурюсь на неожиданный укол, но решаю проглотить обиду. Не это сейчас важно. — Я пытаюсь думать, как нам быть дальше. В том числе, если мы наткнемся на профи… Его внезапный смех застает врасплох. Ставит меня в тупик так, что опускаются руки. — Ты разве еще не понял? — эти насмешка и тон настолько не в его стиле, что я начинаю думать, что сегодня нам не следует идти дальше. Может быть, распорядители сжалятся и дадут нам передышку, думаю я, но его следующие слова заставляют меня забыть обо всем: — Профи теперь это мы. На этих Играх профи — это мы, Майкрофт. — Продолжая идти, он поворачивается ко мне, и иначе как изучающим его взгляд не назовешь. — Шокирует? Хочет сделать мне больно, догадываюсь я. Потому что так сможет сделать больно себе. Не дождавшись ответа, он продолжает, не замечая или не желая замечать эффекта, который оказывают на меня его слова: — Не знаю, — чья роль в этом — твоя или моя, — злит меня больше. Наверное, то, что мы делаем это вместе. Я знаю себя, знаю тебя — думал, что знаю, — и все это теперь залито в крови. Ты знаешь, что такое, когда сомневаешься в каждом воспоминании, в каждом сказанном слове, в каждой мысли? Это все еще ты или уже кто-то другой? Это все еще я, а если да, то кто я такой? Даже моя чертова фамилия мне не принадлежит — разве не ясно? Вся моя жизнь одна сплошная фальшивка. А что насчет меня? — нерешительно возражает внутренний голос. — Что насчет нас? Он бьет молотом по огромному листу папоротника, преградившему нам путь. Не со злостью, скорее с досадой. — Можно быть с тобой честным? Мой вопрос заставляет его фыркнуть: самое время. Беспощадное солнце слепит глаза; он скользит по мне взглядом, и что-то неуловимо меняется в его лице. — Валяй… веснушка, — дает отмашку он, и нежность, с которой он использует это старое прозвище, обволакивает меня как забытое детское объятие. Я прикрываю веки, вдыхая запахи сухих листьев, пыльцы и нагревшейся травы, пытаясь представить на их месте давно потускневшие картины, а на нашем — кого-то еще. — Я не знаю, что будет дальше и не могу обещать… Но во всем, что ты делал до этого самого момента, я вижу только тебя. Договорив, я на секунду сжимаю его пальцы. — Это я должен заботиться о тебе, — качает головой он. — Ты не обязан со мной возиться. Я как дикарь, впервые увидевший собственное отражение, ты ничем мне здесь не поможешь. — Но никто не запретит мне пытаться. Нам велели присматривать друг за другом, — напоминаю я. Знай я, что слова Ватсона останутся здесь последней крупицей здравого смысла, записал бы их — все до единого, — себе на подкорку. Думая, что я не понимаю, он хватается за упоминание ментора как за возможность сменить тему. — Считаешь, с ним действительно что-то произошло? — спрашивает он, перебираясь через овраг и подавая мне руки. Я медлю с ответом, не желая добавлять еще один камень ему на сердце. По его выражению его лица могу сказать, что моя внутренняя борьба не проходит для него незамеченной, и выбираю честность: — Не знаю. Надеюсь, что нет. Но он последний, за чью судьбу я стал бы переживать. Если он и понимает мои слова превратно, то не подает вида. — Когда трибут побеждает, это всегда две стороны монеты, — пытаюсь объяснить я. — Ты пережил остальных, убив кого-то из них. Не знаю как остальные в дистрикте, но я всегда так и думал о нем: как о выжившем и как об убийце. Он поднимает голову. Мы никогда не обсуждали возможность того, что один из нас победит, серьезно. Не говорили о том, каково это — оказаться на его месте. Но с тем, как проходят дни и нас становится все меньше, такая перспектива из призрачной становится все более реальной. — Только после Жатвы я узнал еще одну сторону. Если честно, это ты мне на нее указал. — Правда? Потому что я помню только как орал и размахивал кулаками. Но, на всякий случай, рад оказаться полезным, — замечает он без намека на юмор. — Ментор. Это третья сторона, о которой я забыл, пока ты не ткнул меня носом в то, что после стольких лет он все еще пытается помочь, несмотря на то что каждый год… причиняет ему боль, — произнесенные, эти слова звучат так уязвимо, что мне становится неловко. — Он сильный. И кто бы ни решил пойти против него, он встретит не одного человека, а троих. Я верю в это, потому что убедился в этом своими глазами. — И я еще вел себя с ним как последняя свинья… — Ммм. Некоторые из нас назвали бы это преуменьшением века, — замечаю я отвлеченно, раз уж мы все равно решили выбирать честность. — Тогда мне казалось, что у меня на это были причины. — Что ты имеешь в виду? — Когда я был маленьким, он заходил к нам иногда. Помочь матери. — Он вдруг усмехается, горько: — Тогда многие хотели ей помочь, знаешь ли. Он думает, я его не помню. Понимая, о чем он, я закусываю губу. Я не могу никого судить, но мне понятна его внутренняя борьба. Он не спешит продолжать, а я не хочу настаивать, не зная, сколько может быть сказано без угрозы навредить Ватсону. — Послушай, насчет Сильвана… — Все в порядке. Я — в порядке. — Не похоже на то. — Один шанс, Майкрофт, — перебивает он, — и Тимбер был бы жив. А я мертв. И Сильван бы никогда… Скажи мне, как я могу не думать об этом, когда каждая секунда, каждый вдох напоминают мне о том, что я жив, а их уже нет? Я мог бы возразить, что это не его игра, не его вина и не его выбор, но как никто другой знаю, что в этом нет никакого смысла. У него большое сердце — в этом его сила, но за это приходится платить свою цену. Вместо этого, я просто сжимаю его ладонь, чтобы показать, что, что бы ни мучило его, он не один. И когда, спустя несколько минут, он сжимает мою в ответ, я знаю, что он справится с собой. Мы останавливаемся для привала; я опускаюсь на землю, вытирая струящийся по лбу пот. — Это последняя вода, — напоминаю я, когда он предлагает мне бутылку. — Скоро будем на месте. — Такой джентльмен. — Самое малое, что я могу сделать после того, как все дорогу заставлял тебя выслушивать свое нытье. — Хм. Некоторые из нас назвали бы это преуменьшением века, — бормочу я между глотками, зарабатывая бледную улыбку. — Эй, — ловлю его за руку, задерживая возле себя на миг. Он отвечает мне долгим взглядом. Я откидываюсь на дерево, пока он бродит поблизости, осматриваясь. После бессонной ночи держать глаза открытыми стоит усилий, и я не сразу замечаю, что больше не слышу его шагов. Укол беспокойства успевает перерасти в тревогу, когда он наконец выходит из-за деревьев и как ни в чем не бывало пересыпает мне на ладонь горсть темно-красных ягод. — Уверен, что они съедобные? — Сейчас и проверим, — заключает он, зарабатывая хлопок по коленке, и закидывает одну в рот. — Не противные. Даже сладкие. Прочитав сомнение на моем лице, он протягивает руку с зажатой меж пальцев ягодой. Я сжимаю губы. — Знаешь, твое недоверие оскорбляет. — Некоторым ядам, чтобы подействовать, нужно время, — отвечаю я заученную на тренировках фразу, передразнивая его тон. И только теперь понимаю, что мы толком не ели уже почти двое суток — настолько голод въелся нам в кости. Даже на боль в животе со временем перестаешь обращать внимание. — Открой рот. Думаешь, я не найду способ заставить тебя? — Думаю, что твоя настойчивость не внушает доверия, — констатирую я, все же подчиняясь. Я едва успеваю распробовать попавший на язык вкус, когда он наклоняется и накрывает мои губы своими. От неожиданности я подаюсь назад и сжимаю кулак, чувствуя, как сок от ягод струится по пальцам. Я безнадежен, но каким-то образом, главным образом, это дает мне надежду. Я касаюсь его щеки, пытаясь остаться здесь, но мгновение ускользает безвозвратно. — Ну как? — спрашивает он, отстраняясь. — Еще не распробовал, — честно отвечаю я, проводя по его нижней губе испачканным соком пальцем.***
Когда мы наконец выходим к пруду, солнце клонится к закату и берег, — тот самый, с которого все началось — пустынен, если не считать нежащейся в остатках тепла мошкары, облепившей гладкую поверхность воды. Я оглядываюсь на лес, надеясь, что больше не вернусь назад. Воздух спокоен, я — насторожен, вечное противоборство нас и этого места. Отсюда пошел отсчет — с тех пор прошла всего неделя, но кажется, что это было бесконечность назад: мы в тумане по разные стороны черного провала, который, я знал, мог разделить нас навсегда. Если верить часам, отмеряющим время трибутов, у нас осталось не больше недели. Я встречаю эту мысль спокойно. Произошедшее с Седьмыми будто содрало с меня кожу, и я достиг болевого порога, предела, после которого ничто не может тебя задеть. Но он оборачивается в лучах заходящего солнца, на лице — печать этого места, и я не могу не впитывать этот момент, каждую его черту, чтобы запомнить их навсегда. Не знаю, когда я понял это, когда решил — наверное, знал с самого начала. Ватсон спросил, смогу ли я сделать выбор между ним и собой — и я этот выбор сделал. От осознания, что все решено, мне становится неловко перед ним — ведь мне придется поддерживать эту ложь до конца, предавая его. Больно знать, что все хорошее, что мы испытываем друг к другу, переплетается с самыми отвратительными свидетельствами человеческой натуры. И что, даже если одному из нас удастся выжить, он скорее предпочтет забыть другого, лишь бы не вспоминать о том, что происходило здесь. — Майкрофт? — он смотрит с тревогой, которой я никогда не хочу видеть в его глазах. Подходит ближе, заглядывая в лицо. — Все в порядке? — Да. Просто устал, — говорю я, протягивая руку, чтобы разгладить морщинку меж его бровей. — Не обращай внимания. Странная штука жизнь. Ты можешь не находить себе места, лезть на стену, обдумывая как поступить, но как только выбор сделан и решение окончательно, тебе становится так… спокойно. Словно все части головоломки наконец встают на свои места. Мы обходим пруд, держа оружие наготове — но никто и не думает составить нам компанию. Слева от нас солнце бросает на верхушки гор позолоченную тень — после недели на Арене, начинаешь сомневаться, есть ли здесь хоть что-то настоящее. Небо, земля — все мы просто фигурки, запертые в стеклянном шаре, который трясет морщинистая рука. Странно, но эта мысль больше не вызывает во мне эмоций. — Майкрофт, — зовет Грег и делает пару нерешительных шагов в сторону своего открытия. — Гляди сюда. Он указывает на землю, но мне даже не нужно присматриваться: крови так много, что ее видно на расстоянии. Кого-то убили прямо здесь, на берегу, и эта сцена навсегда впиталась в пожелтевшую траву. — Должно быть, с того дня, когда мы пропустили гимн. — Он опускается на колено, осматривая множество следов, которыми испещрен берег, словно видит в них какой-то смысл. — Вот эти большие — мужские. — Он указывает на хаос кровавых отпечатков, образовавший подобие круга на пожухлой траве. — Двое боролись, а потом… — он хмурится: — Что-то странное. Видишь эти следы поменьше? Они тянутся обратно, от лужи крови, как будто… кто-то подошел и наступил в нее уже после. Но этот кто-то не участвовал в драке. Он выпрямляется и принимается осматривать берег. Я опускаюсь на камень, держа заряженный лук на колене, чтобы, если что, прикрыть его спину. Наконец после нескольких минут поисков он поднимает что-то из воды. — Что там? — Это маска, для плавания. Услышав о его открытии, я не могу не заметить, как сердце в груди начинает биться сильнее. — Если это Ил-о и против него было как минимум двое… — он качает головой, не спеша с выводами, но я уже знаю, что он хотел сказать. Что этими двоими могли быть Мориарти и Моран. — Здесь отпечатки чьих-то ботинок, скорее всего женских. Две пары следов. Видишь? — пройдя чуть дальше по берегу, он зовет меня и указывает на глубокие отметины на земле. — Как будто кто-то упирался пятками. А здесь… — Отпечатки шипов. — Подошвы могли принадлежать Мермейд, а шипы — Антее. Иначе та просто не могла удержать девчонку больше ее. — Думаешь, они ее убили? В тот день было две пушки. — Если ей удалось вырваться, она могла убежать или уплыть, — возражает он, оглядывая меня с намеком, которого я не понимаю. — Что? — Ничего. Просто говорю, что ничего пока не ясно. Уже позже, исследуя деревья на входе в лес он находит кровавый отпечаток — проходя мимо, кто-то вытер ладонь о ствол, не заботясь о том, что тем самым выдаст свое присутствие. Не заботясь, что так его смогут найти. Может быть, даже рассчитывая на это. Грег снимает с сучка что-то, что при ближайшем рассмотрении оказывается белесой прядью волос. — Вот и ответ на твой вопрос. Не сговариваясь, мы поднимаем оружие, готовясь идти по следам. Подсказки, так щедро рассыпанные Мориарти, что сами по себе могли бы сойти за приглашение заглянуть на огонек, приводят нас прямиком в их лагерь. Почувствовав запах дыма, Грег останавливает меня, тоже понимая, что все не может быть так просто. — Отсюда идем осторожно. Он прав: до того момента, как мы находим наблюдательную точку, с которой открывается вид на их лагерь, ему удается заметить и обезвредить пару приготовленных для нас ловушек. — Это еще послужит, — шепчет он, запихивая найденную веревку в рюкзак. — Видит бог, чтобы я еще хоть раз посмотрел куда-то, кроме как себе под ноги. У меня до сих пор во рту вкус той дряни, который ты отпаивал нас после встречи с Деметрием… Уловив звуки, я прикладываю палец к губам. Пригнувшись, мы подбираемся к кустам, откуда сможем наблюдать за происходящим. Но в лагере никого, кроме Вольта. Видимо, остальные ушли на охоту, оставив его охранять кучу припасов, сваленную прямо на земле. Вот оно что, значит, они все же выловили их со дна. Скорее даже не они, а Мермейд с Ил-о — по опыту прошедших Игр, сомневаюсь, чтобы непрофи умели плавать — им просто негде было научиться. Но где же сама Мермейд? Я отгибаю ветку насколько возможно, оставаясь незамеченным, но все еще не вижу пленницы. Неужели?.. Идиот! Чтобы заманить вас сюда, ему даже не нужна была реальная приманка, достаточно было сделать вид, что она у него! Дело кажется решенным, однако, едва я заканчиваю корить себя и начинаю размышлять над путями отхода, раздается женский голос — все это время она была где-то здесь, вне нашего обзора. — Развяжи меня. — Ты с ума сошла! — Вольт, выглядящий изрядно побитым по сравнению с нашей последней встречей, испуганно оборачивается на лес — видимо, в направлении, куда до этого отправились его союзники. — Хочешь, чтобы Эм спустил с меня шкуру? Как будто не видела, на что он способен. — Он не узнает, — пусть она старается говорить твердо, но от меня все равно не ускользает, каким слабым стал ее голос. — Правда, если только ты поторопишься… Словно чувствуя, что я собираюсь отогнуть ветку, чтобы посмотреть, в каком она состоянии, Грег останавливает меня за руку: — Ждем. Это все еще может быть ловушкой. — Вольт… — Я не могу. И хватит меня просить, пожалуйста! — сопротивляется тот, но мне не нужно даже видеть его, чтобы понимать, что он проиграет эту борьбу. — Я же знаю, что ты не такой, — не унимается она, и, надо отдать ей должное, ничем не выдает своего нетерпения, этого понимания, что она у цели: — Ты хороший парень. У тебя не было выбора, я знаю. — Она делает паузу, и в голос закрадывается улыбка: — Я не обижаюсь. Просто… Мне правда нужно… Внезапно она замолкает. Вольт привстает на месте, вытягивая шею, словно встревоженный птенец, упустивший из вида мать, держащую в клюве лакомого червяка. В следующий миг он уже на ногах, исчезает из зоны нашего обзора. Мы слышим только голоса. — Что он со мной сделал? Я не чувствую рук, — плачется она. — Давай только быстро, — просит парень. — И пожалуйста, без глупостей, ты и так уже достаточно его разозлила. Боковым зрением замечаю на лице Грега это знающее выражение… С самой Жатвы, он невзлюбил ее с первого взгляда. — Ну? Ты закончила? — Да… Нет, стой, подожди немного. Можем мы еще походить?.. Прошу! Посмотри на мои лодыжки… Все еще думаешь, что я куда-то убегу? — Я… Ладно, только недолго, — вздыхает он. Наконец мы видим ее — прихрамывая и опираясь на Вольта, она делает пару кругов по лагерю, и в какой-то момент, когда они проходят совсем близко, нам приходится практически прижаться к земле. Завершив моцион, пара останавливаются у костра. Осмелев от собственной храбрости, Вольт предлагает ей поесть, и есть что-то уродливое в этом пристальном взгляде, которым он, один из ее мучителей, наблюдает за тем, как его жертва набрасывается на еду. Мермейд отвлекается от жестянки, вытирая губы большим пальцем. — Спасибо, — вопреки этому, говорит она совершенно искренне. — Ты единственный здесь относишься ко мне по-человечески. — Не нужно тебе злить Мориарти. Если бы ты была сговорчивее, ему бы не пришлось так тебя связывать. — Какой в этом смысл? Мне все равно не жить. Как только он достанет Майкрофта, мне конец. Я чувствую, как пальцы моей левой руки один за другим сжимаются в кулак. Неужели меня так легко прочесть? Грег рядом красноречиво сжимает переносицу — ответ напрашивается сам собой. — Тебя он тоже не очень-то жалует, — проглотив, добавляет она: — Если хочешь знать, он просто не может терпеть, когда кто-то оказывается умнее его. — Я его не боюсь, — очевидно, присутствие благодарной публики придает парню из Пятого дерзости. — Если здесь кого и стоит бояться, то это Себастьяна. Без него Мориарти не видать победы как своих ушей… Без него и, конечно, без этого… Договорив, он подкидывает что-то в руке. Первая мысль — он взял одну из своих головоломок в качестве талисмана, но… — В одном ты точно права. Считай, что мы с тобой в одной лодке. Как только Мориарти получит свой пароль, я труп. Он заканчивает жонглировать, и мы наконец-то можем разглядеть предмет у него в ладони. Мермейд склоняется ближе, — так близко, что кончики длинных волос касаются кожи парня. Протягивает руку и нерешительно дотрагивается до шара, словно перед ней сокровище, а не пластиковая безделушка. Но вдруг — черные грани загораются красным цветом — прямо как лицо Вольта загорается удовольствием от того, что кто-то наконец может воздать должное его интеллекту: — Так ты уже разгадал его? Неожиданно — и Вольт не может этого видеть, — мы замечаем какое-то движение в кустах с другой стороны. Мермейд поднимает голову, бросая на них один взгляд. Может, это лишь ветер, но она кажется слишком хладнокровной для того, чей мучитель может вернуться в любой момент. Услышав ее догадку, Вольт не спешит отрицать, но тянет время, ничем не отличаясь от поигрывающего мускулами мальчишки: — Может быть. Но это тебе не какая-нибудь игрушка, здесь надо пораскинуть мозгами, — отвечает он с бахвальством, слишком увлеченный своим превосходством над Мориарти, чтобы заметить возникшую заминку. — Не преуменьшай свои таланты, — отвечает она ласково. — Любому ясно, что ты здесь умнее всех. Они тебе не нужны. Зная пароль, мы могли бы… — внезапно она заливается краской, так что сперва я даже принимаю это за обман зрения. — Ты и я… Она добавляет что-то еще, чего я не слышу, но, что бы то ни было, зардевшегося Вольта в этот момент можно намазывать на хлеб. Если в этот самый момент он и борется с собой, то терпит в этом полный крах. — Смотри сюда, — неожиданно перебивает он и набирает какую-то комбинацию на гранях шара. Я успеваю насчитать пять нажатий, когда шар — точнее, капсула, — раскрывается и, подпрыгнув в воздухе, совершает несколько стремительных, неуловимых глазу, трансформаций, падая на землю уже в виде… …шлем! Это шлем! Даже находясь внутри главного доказательства того, как далеко ушли технологии капитолийцев, мне приходится приложить усилия, чтобы поверить собственным глазам. И, судя по потрясенному молчанию Грега, — не мне одному. Видя, что измученное лицо Мермейд озаряет улыбка, Вольт добавляет: — Я буду тянуть время, пока Мориарти не соберет все детали. И тогда — не бойся, я не дам тебя в обиду. Она дотрагивается до его руки, заглядывая в глаза. Все мои инстинкты кричат «беги!», но, в отличие от меня, перед острием, заточенным специально под него, он остается безоружен. — А как же остальные? Прозвучавший вопрос не смущает Вольта, успевшего подумать и об этом. — Их не тронем. Если бы Мориарти не пообещал им, что… Чертов ветер! Внезапный порыв срывает с ветвей последние желтые листья, подхватывая их вместе с продолжением фразы. — …даже на пользу. Когда броня окажется у меня, им придется подчиниться. Восхищенная, Мермейд бросается ему на шею. — Покажи еще раз, — с детским восторгом просит она, кивая на шлем, и Вольт с готовностью проворачивает тот же фокус. Внезапно движение в кустах повторяется, но на этот раз из укрытия показывается фигура. Она подкрадывается сзади, но Вольт не замечает предательства, потому что именно в этот самый момент награда находит своего героя: Мермейд наклоняется для поцелуя, и он прикрывает глаза, вытягивая губы уточкой. На этом свете я видел все. Грег сжимает мою руку. — Открой рот, — просит она, но на что бы ни рассчитывал Вольт, этому не суждено сбыться, потому что в следующий момент губы Мермейд сменяет кусок тряпки и подготовленный Антеей мешок оказывается у него на голове. Вдвоем им легко удается справиться с застигнутым врасплох парнем. Пока Антея держит, Мермейд связывает его быстрее, чем тот успевает крякнуть от удивления. — Вот тебе и слабый пол… Вместе мы наблюдаем за тем, как побросав в рюкзак припасы, Мермейд кидает сверху капсулу и, водрузив его на спину, тянет Антею за собой в сторону леса. Вопреки нашим ожиданиям, та упирается, мотая головой. По-видимому, между ними происходит какой-то диалог, но все, что я могу прочесть по губам это «ты не понимаешь» и «…обманывает вас!». Больше пантомимы, больше качания головой. Не знаю, что отвечает Антея, но Мермейд, должно быть, видит в ее словах смысл. Бросив на девушку последний долгий взгляд, мгновение спустя она исчезает между деревьев. Что это было? Обещание встретиться позже? Пораженные, мы наблюдаем за тем, что случится дальше. Выждав несколько минут, Антея выкрикивает имя Вольта и сдергивает с его головы мешок, делая вид, что обнаружила его только что, и что-то подсказывает мне, что ужас на лице парня, когда тот осознает, что наделал, ничто по сравнению с тем, как, вернувшись, будет рвать на себе волосы Мориарти. — В какую игру она играет? — шепчет Грег, озвучивая мои собственные мысли. — Не уверен даже, что хочу знать. Что это — ловушка в ловушке? Едва ухватившись за нить происходящего, я снова выпускаю ее из рук, и от этого начинает болеть голова. — Нам нужно уходить. — Нет, — качаю головой я. — Я должен понять, что у них на уме.