The Killers — The calling
— Прости. Я снова уснул. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. К тому моменту, как нас подняли на планолет, я был так слаб, что врачи сомневались, выдержу ли я дорогу. С того дня прошло несколько суток, большую часть из которых я провел во сне, — я потерял счет, доверяясь в этом Грегу. Открываю глаза, и неминуемая волна слабости снова берет свое, но на этот случай у меня уже приготовлена вымученная улыбка, которую он принимает по расписанию, как таблетку. Не потому что я не чувствую боли, а потому что стоит мне только поморщиться — и он бледнеет, мыслями возвращаясь к… — Ничего. Тебе нужно отдыхать. — А… — Врач уже приходил. Вот как. Выходит, я даже не проснулся для перевязки, думаю я стыдливо. Вряд ли, спасая меня, кто-то из них мог подумать, что я окажусь таким слабаком. Эти несколько дней мы провели, не выходя из палаты, куда нас доставили сразу после окончания Игр. Насколько я успел понять во время редких проблесков сознания, это место — что-то вроде военного бункера, одного из многих секретных проектов Сноу, занятого оппозицией после начала восстания. Врачи настояли на том, чтобы запретить любые посещения, пока не пройдет первый шок и мне не станет лучше, но я благодарен. Просто не могу сейчас никого видеть. — Спал? — спрашиваю я у Грега, пытаясь подняться на койке, но тут же морщусь — то ли от его уверенного «да», в котором так ясно угадывается ложь, то ли от боли в ребрах, к которой, по идее, уже должен был привыкнуть, — учитывая количество лекарств, которыми меня пичкают на завтрак, обед и ужин. Говорят, я везунчик. Нагрудная броня, которую мы использовали для инсценировки моей «смерти» от руки Грега, выдержала нож, чего не скажешь о выстреле Сильвана. Пусть пуля и застряла в щитке, сила удара была такой, что сломанных ребер во мне теперь столько же, сколько целых. «Считайте, что у вас девять жизней», — заключили они, прежде чем оставить нас наедине с ожившими воспоминаниями. Стоило двери закрыться, и я… Было плохо. Один шаг, одно неверное слово, отделяли меня от срыва, но я знал, что ни за что не мог подвести Грега. Мы видели, как вернувшиеся с Арены медленно сходили с ума, и не могли допустить, чтобы это произошло с нами. Потому что им не за кого было держаться, а у нас были мы. По крайней мере так я думал тогда. В этой подавленной атмосфере мы едва ли произнесли десяток слов. Может поэтому, когда он заговаривает, его голос, все еще охрипший после тех финальных минут, звучит как сигнал тревоги, разом вырывающий меня из наркотической дремы, в которую превратилась моя жизнь. — Они ждут. Рано или поздно нам придется выйти к ним. Сглатываю, чувствуя подступающую панику. На Арене меня больше всего волновало, как справиться со смертью, но правда в том, что, даже вернувшись, я все еще не знаю, как справляются с жизнью. — Я не знаю, что делать. Я… не знаю, как посмотреть им в глаза. — Для них мы победители. — Он не верит тому что сказал. — А для нас? — спрашиваю я, не поворачивая головы. Он молчит, но я не надеялся на слова успокоения. Он не стал бы мне врать. — У меня нет другого рецепта. Нам придется похоронить это в себе и надеяться, что когда-нибудь станет легче. Конечно. Конечно. Так он справляется со всем, что выпадает ему на пути. — Я устал, — отвечаю я, помолчав, чувствуя, как неизбежно тяжелеют веки. — Прости. — Не за что извиняться. Спи, а я буду здесь, — говорит он, делая два шага к моей койке, и, приживавшись к моему виску губами, добавляет едва слышно: — Ничего не бойся. Но я боюсь, я все еще боюсь, что, стоит мне закрыть глаза, и все это исчезнет — и мы снова проснемся на Играх или хуже того — все это окажется частью моей предсмертной агонии. Мне по-прежнему снятся кошмары, в которых я замерзаю у него на руках — хоть он и делает вид, что все в порядке, я знаю, что это видение преследует не меня одного. — И тогда я тоже не буду бояться, — шепчет он, но я уже не уверен, что мне это не снится.***
— Ты готов? — спрашивает он, когда мы покидаем больничное крыло и, миновав несколько похожих на лабиринт коридоров, под конвоем врача приближаемся к широкой двери, ведущей в жилую часть. Встретившийся по пути персонал оглядывается нам вслед, и после изоляции Арены этого оказывается достаточно, чтобы заставить меня жалеть о потере той иллюзии защиты, что давали нам стены палаты. Я готов — готов просить его вернуться. Открываю рот, но слова застревают в горле. Не будь смешным. Ты не сможешь бегать от этого вечно. — Майкрофт! — восклицает мама, обернувшись от накрытого стола. Ее голос звучит так звонко, так по-девичьи, что она тут же сконфуженно прикрывает рот рукой, — но прежде, чем она успевает вернуть себе свое привычное материнское спокойствие, нас сбивает с ног налетевший невесть откуда ураган в виде целой банды маленьких разбойников, среди которых я безошибочно узнаю кудрявую макушку брата. Элейн, мать Грега, тоже здесь — появившись в столовой с тарелками в руках, будто вовсе не удивляется, увидев нас, и продолжает с улыбкой накрывать на стол — честное слово, этой женщины мне никогда не понять.«Бе!»
— Ой! Шерлок, — предупреждает Грег, предугадывая маневр моего братца ровно за секунду до того, как тот доломает мне последние ребра. — Аккуратнее, ладно? Твой брат нужен мне целым. Тот передразнивает его, но, в последний момент все же передумав бросаться мне на шею, ограничивается неловкими объятиями. Треплю его макушку, наблюдая за тем, как братья Грега пытаются распихать друг друга в очереди за своей порцией братской любви. Предсказуемо, самое первое объятие достается, конечно же, Вику, — и я бесконечно рад видеть, что тот выглядит куда здоровее, чем в день Жатвы. — Мне уже гораздо лучше, правда. — Ты бы видел, какие у них тут лекарства! — восклицает один из малышей. — И капельницы, и еще такой сироп, от которого можно не спать хоть неделю… — Видел, видел, и даже пробовал некоторые из них на себе. Эй, ну дайте же нам вдохнуть, — командует Грег, раздвигая толпу мальчишек, чтобы освободить дорогу нашим матерям, которые по очереди обнимают нас. Я прижимаюсь к маминой щеке, сжимая ее так крепко, что у нее вырывается удивленный вздох. Ее одежда пахнет хлебом и чем-то едва уловимым. Так пахнут дом и зимние вечера, когда вся семья в сборе у огня, и на секунду, всего на миг, мне удается поверить, что это место может стать мне домом. В водовороте приветствий, вопросов и детских возгласов я только теперь замечаю еще одного мальчишку — по виду одного возраста с Шерлоком и Виком, — скромно ожидающего в стороне. В том, как он ковыряет пол носком ботинка, читается неуверенность в том, какое место он должен занять на этом празднике жизни. Это странно… Не помню, чтобы видел его раньше, и все же его лицо кажется мне смутно знакомым. — А это… — спрашиваю я у брата на ухо, кивая в его сторону. Сообразив, что что-то забыл, Шерлок оборачивается, расплываясь в улыбке, после чего подлетает к мальчику и, несмотря на жаркие протесты, тащит его к нам за локоть. — Шерлок! — шипит тот, глядя на нас во все глаза. — Что ты творишь! Заметив, что их борьба привлекла наше внимание, мальчик перестает вырываться и краснеет до корней соломенных волос, предоставляя моему братцу шанс воспользоваться этой слабостью. — Знакомьтесь, это Джон. Джон Ватсон, — довольно заявляет он, представляя своего нового друга, который, кажется, готов провалиться сквозь землю. Мы с Грегом переглядываемся. — Даже не знаю… — тянет он, задумчиво потирая несуществующую щетину. — Если их медицина способна даже на такое… Ауч! Я же просто предположил! — А я просто дал тебе по ребрам, — хмылится Шерлок, глядя на то, как Лестрад держится за бок, сдуваясь как воздушный шар. — Все еще не верю, что твоя мама могла воспитать такого варвара, — вымученно бурчит тот, одновременно пытаясь выпрямиться и поприветствовать мальчика. — Что ж, привет, Джон. Я Грег. Приятно наконец встретить тебя. Первый вопрос: зачем ты связался с этим монстром? При виде протянутой руки у Джона округляются глаза. — Не обращайте внимания, он просто помешан на Лестраде… — закатывает глаза Шерлок, — хоть я и не представляю почему… — Я уже говорила Джону, что это пройдет, когда он узнает тебя ближе, — не мигнув глазом, замечает Элейн, совершенно искренне удивляясь тому, что остальные принимают ее слова за шутку. — Не знаю как ты, Майкрофт, а я, пожалуй, вернусь в палату. Очевидно нам здесь не рады. — Тебе здесь не рады, — с ученым видом уточняет Шерлок. — Я все равно не верну тебе твоего брата, — с готовностью ехидничает Грег, и теперь уже настает мой черед закатывать глаза. — Шерлок, — вмешивается мама, когда тот уже открывает рот для новой остроты. — Сходите поиграйте, не нужно досаждать ребятам. Она едва успевает договорить, как их тут же сдувает ветром. — И не забудьте про обед! <…> А вам придется немного подождать, — обращается она уже к нам. — Сядем за стол, когда остальные вернутся с собрания. — С собрания? Она не отвечает, поняв, что сболтнула лишнего. — Отец просил вас дождаться… Ах, Майкрофт, пусть он сам все тебе объяснит. — Где они? — перебиваю я. — Меня достаточно держали в неведении. Я не собираюсь ждать ни минутой дольше. Мама задерживает на мне встревоженный взгляд, будто решаясь на что-то, — хоть я и вижу, что ей это не по нраву. — По коридору налево. Большая дверь, — зная, как редко она перечит отцу, одно только это заставляет меня насторожиться.***
— Не теряй головы, — предупреждаю я Грега, уже зная, что разговор будет непростым. Стоит ли быть благодарным своим спасителям, если все это время те только и делали, что использовали нас в собственных целях? Надеюсь, сегодня я наконец найду ответ на этот вопрос. Протяжный скрип, с которым расходятся массивные двери, — и все взгляды в зале обращаются к нам. Большинство присутствующих знакомы мне по подготовке к Играм и по жизни в Восьмом; с некоторыми из них, вроде нашего школьного учителя, мне приходилось сталкиваться каждый день. Присутствие среди них капитолийцев меня не удивляет, напротив; и все же видеть в рядах оппозиции Цезаря Фликермана, пусть и растерявшего прежнее яркое оперение, становится для меня сюрпризом. Мой взгляд скользит по присутствующим, пока не останавливается на отце, сидящем в центре стола. Первая мысль — что он может быть у них главным, оказывается сколь смехотворной, столь и пугающей. Я хмурюсь, глядя на него с вопросом — нет, с требованием. Какого черта все это значит? — Какого черта все это значит? — помноженный эхом, голос Грега прокатывается по залу, пока наконец не затихает где-то под потолком. — Майкрофт, Грег, пожалуйста, присаживайтесь, — поспешно просит отец, и перед нами как по щелчку возникает пара стульев. Пока мы раздумываем над столь любезным предложением, сидящий слева от отца господин прочищает горло с явной целью привлечь наше внимание. Он поднимается из-за стола, и я не без удивления узнаю в нем загадочного джентльмена, салютовавшего мне на Параде с балкона Президентского Дворца. Рядом на стопке бумаг его цилиндр — странный, неизменный атрибут. Разумеется. Мне следовало сообразить раньше. Так вот вы какой, господин Милвертон. Вблизи он оказывается одним из тех людей, чей возраст затрудняешься определить на глаз: несмотря на морщины, его лицо продолжает хранить какое-то детское выражение, прорывающееся наружу каждый раз, когда им овладевают эмоции, как сейчас. — Прошу, господа, присаживайтесь, — радушно предлагает он, прежде чем по очереди представить себя и остальных. — Не сомневаюсь, вместе мы сможем ответить на все ваши вопросы. Но сперва позвольте выразить общее мнение: для всех нас огромная радость видеть вас в добром здравии. На этих словах все согласно кивают. «Радость». На губах Милвертона играет учтивая, но располагающая улыбка, из тех, что с годами намертво приклеиваются к лицу профессиональных лжецов. Снисходительность — эмоция, скрывающаяся за ней. Превосходство человека, который знает, что право вести разговор всегда остается за ним. Вот и первый штрих к портрету моего нового знакомого: он неплохо разбирается в людях. Я готовился, — может быть, — к шумной ссоре с Ватсоном, или что информацию придется выгрызать с мясом, но он решает опередить меня, несомненно оставляя за собой возможность подать информацию в выгодном ему свете. Самое время сделать мысленную пометку присматривать за этим джентльменом в оба. Пока мы занимаем места, в дальнем углу зала открывается неприметная дверь и к нам присоединяется еще один человек. Все присутствующие, за исключением главного и отца, одеты в невзрачные серые костюмы, как того, очевидно, требует военное положение, — так что сперва я не обращаю на вошедшую особого внимания. Подойдя к Милвертону, она передает ему сложенный лист и занимает пустующее место рядом с Ватсоном. Тот что-то говорит, после чего она вскидывает голову и мы сталкиваемся взглядами. — А она что здесь делает? — вспыхивает Грег, впиваясь в Диамену Лавиш — женщину, которая должна была помогать нам, но вместо этого сдала нас Сноу с потрохами, — яростным взглядом. — Поумерь свой гнев, парень, — отзывается Ватсон, отвлекая внимание на себя. — Она такой же участник Сопротивления, как и все мы. — Да если бы не она… — Если бы она не рисковала жизнью, добывая для нас сведения о планах Сноу, ты бы сейчас не сидел здесь рядом со своим ненаглядным Майкрофтом, а ехал домой в деревянном гробу. Что, это дает тебе пищу для размышлений? Вопреки моим предупреждениям, ответный выпад не заставляет себя ждать: — Это то, что мой отец сказал вам после победы? После этих слов в комнате становится очень тихо, и я понимаю, что Грег прекрасно знал, куда бить. Каково это жить, зная, что твой отец сыграл большую роль в жизни чужого человека, чем в твоей собственной? У Ватсона были воспоминания, слова, на которые он мог ссылаться, у Грега же нет ничего, кроме возложенных на него ожиданий, которые он должен был оправдать. Знакомо? Ватсон не отвечает; они продолжают сверлить друг друга взглядами, пока всем присутствующим не становится очевидно, что все это уже не о предательстве Диамены. Мне хочется схватить его за руку и выдернуть из-за стола, увести из этой комнаты, подальше от этого разговора, но показать слабину сейчас станет непростительной ошибкой. Пускай мы больше не на Играх, но они все еще смотрят. Это осознание, это ощущение изучающих, препарирующих взглядов, забирается мне под одежду, как ядовитая змея, прокладывающая путь к беззащитной шее. Эти люди должны быть на нашей стороне, но их действия до сих пор вызывают столько вопросов, что враждебность кажется Грегу естественной защитой, и в этом я его понимаю. — Где гарантия, что она не продолжает работать на него и сейчас, — заключаю я, даже не утруждая себя знаком вопроса. — Почему мы должны ей верить. — Слушайте сюда, вы двое… — вспыхивает Ватсон. — Ничего-ничего, — вмешивается Милвертон, останавливая его жестом руки. По лицу я вижу, что развернувшуюся сцену он нашел неожиданной, но занятной. — Не нужно горячиться, это никогда не идет на пользу общему делу. Видите ли, Майкрофт, нас с мисс Лавиш связывают давние отношения. В силу юного возраста вы можете не знать, но когда-то ее семья владела несколькими фабриками в одном из дистриктов. Отец Мены был выдающимся промышленником, поднявшимся с самых низов, — в наше время таковых, увы, по понятным причинам уже не встретишь. Однако же прежде, когда гражданство Капитолия можно было заработать, он был одним из последних, кому Сноу даровал это право. Такому выдающемуся человеку, разумеется, не составило труда закрепиться среди капитолийских толстосумов и заставить их вложиться в его дело. Смею заметить, сам Сноу прочил ему блестящие перспективы. Однако, к сожалению, чем больше становилось его состояние, тем больше зависти оно вызывало у окружающих, многие из которых не имели его мозгов, но имели связи, о которых выходец из дистрикта мог только мечтать. Ему намекнули, что пришло время делиться — и с каждым годом жадность этих господ только росла. Все закончилось тем, что на отца Диамены было совершено покушение, а его фабрики перешли под управление ближайших сторонников Сноу. Ей как единственной наследнице приготовили выбор: вернуться в дистрикт или остаться и работать сопровождающей на Играх. В понимании Сноу это должно было стать отличным уроком для «выскочки из дистрикта». Как видите, у мисс Лавиш нет никакого резона работать на Сноу, если она еще надеется вернуть себе фабрики отца. Стоит признать, рассказ Милвертона звучит убедительно и не вызывает удивления ни у кого из присутствующих. На лице Грега, впрочем, все еще читается сомнение. — Если это правда, почему бы ей самой не рассказать, как все было? Слова, произнесенные с таким холодом, заставляют нашу бывшую сопровождающую вздрогнуть и уставиться на него во все глаза. Сейчас, когда на ее лице нет ни грамма привычного вычурного макияжа, бледность и залегшие под глазами тени работают лучше любой маскировки. Без яркого грима я ни за что не признал бы в ней капитолийку, как до этого не признавал в ней одну из нас. Не мне жалеть ее, но сколько еще таких поломанных судеб на совести этого монстра? Это трудно осмыслить, но у многих из присутствующих могла быть своя причина ненавидеть Сноу еще до того, как мы появились на свет. Мы молоды, мы злы, но, в отличие от многих и многих, мы все еще живы. И если так посудить, кто мы для них? Кучка несмышленых юнцов, которых можно бросить в общую топку как с одной, так и с другой стороны. Но тогда стоит ли удивляться, что она не считает себя обязанной оправдываться перед нами? — Уверен, Мена с радостью поведала бы обо всем сама, если бы могла, — тихо отвечает Ватсон. Эта горькая покорность кажется такой несвойственной его характеру, что я хмурюсь. — Но, как вы уже могли уяснить, Сноу не из тех, кто прощает предателей. Не понимаю. Смутная догадка, что была у меня все это время, становится все более и более осязаемой, пока потрясенный выдох Грега не ставит все на свои места.— Что вы с ней сделаете? — Ничего из того, что она не заслужила, болтая своим длинным языком.
Что вы с ней сделаете?.. Слова Сноу звучат у меня в ушах, и я уже не в силах отделаться от этих жестоких, вынужденных картин. Нет. Я не хочу верить. Как получилось, что мы всегда думали о тех, кто оставили свои жизни на Арене, но никогда о том, что в это время творилось здесь? — Ты все правильно понял, — кивает Ватсон, глядя перед собой отрешенным взглядом. — Через несколько дней после начала Игр Мену схватили — так мы поняли, что раскрыты. Я остался ментором, но был связан по рукам и ногам: за мной следили каждую секунду, неустанно. Я больше не мог помогать вам. Сноу пытался выведать у Мены информацию о планах Сопротивления, но мы заранее готовились к такой возможности; она не знала ничего по-настоящему важного. Когда после взятия Капитолия мы ворвались во Дворец, то нашли ее в подвале, захлебывающуюся собственной кровью. Сноу… отрезал ей язык. Так что да, крошка, — дрогнувшим голосом добавляет он, — придется тебе поверить нам на слово. Он поднимает глаза на Грега, и тяжелая тишина кажется черной паутиной, в которой мы увязаем, как пара наивных мух. Лицо Грега неподвижно, но я знаю, что внутри они уже корит себя за то, что сказал. — Мне жаль, — говорит он, обращаясь к Мене. Та лишь ведет плечом, словно желает поскорее скинуть возникшую неловкость, но он дотягивается до ее руки. — Мне очень, очень жаль. Сноу заплатит за то, что сделал. Мне приходится прикусить щеку, чтобы вернуть себя в чувство. Зовите меня жестоким, но я все еще хочу получить свои ответы. — Вы держали нас в неведении все это время. Не ждите, что мы станем слепо доверять всему, что вы скажете, — говорю я наконец, невольно заставляя всех присутствующих взглянуть на меня — а может быть, даже посмотреть на меня другими глазами. — Что вы хотите знать? — Все, начиная с момента, когда вы решили, что бросить нас в эту мясорубку станет хорошей идеей. Сноу намекал, что голосование было подстроено. Мне нужны подробности, — говорю я, впервые за все это время обращаясь к отцу. — Мы могли бы поговорить по… — начинает он. — Мы поговорим прямо сейчас, при Греге. Он вздыхает, раздумывая, но если я правильно все понимаю и они хотят получить нас в союзники, выбора у них нет. — Ну хорошо, — неохотно соглашается он. На этих словах, как по команде, несколько человек поднимаются с мест и покидают комнату через ту же неприметную дверь в углу. Отец неслышно выстукивает по столу, глядя на меня исподлобья. Я слишком хорошо его знаю, чтобы сказать, что прямо сейчас он оценивает, где сможет солгать, но, судя по тому, как он тянется к платку, чтобы стереть со лба выступивший пот, вывод, к которому он приходит, для него неутешителен. — Ну хорошо, — повторяет он, выторговывая себе еще немного времени. — Ты… Вы, — взглянув на Грега, исправляется он, — оба должны понимать, что должность мэра дистрикта скорее номинальна, и все значимые решения так или иначе контролируются Капитолием. Кроме того, вы должны понимать, что Восьмой — очень непростой дистрикт. Когда-то в нем уже предпринимались попытки переворота. Почти двадцать лет назад твой отец, Джек, был одним из основателей Сопротивления. После подавления первой волны и казни виновных, было еще несколько попыток — но все они были жестоко подавлены Капитолием. Перед моим назначением мэром, Восьмой переживал особенно непростое время, и Сноу четко дал понять, что в случае повторения прежней истории меня ожидает судьба моих предшественников. Он спокоен, как будто зачитывает вслух очередной доклад, но я знаю, что ему должно быть непросто препарировать свою карьеру, как дохлую лягушку, особенно перед этими людьми. — Поначалу мне удавалось сдерживать локальные вспышки, но в последние годы я не мог не замечать, что Сопротивление снова набирает силу. Мне приходилось принимать непопулярные решения, но по большей части я занимался тем, что балансировал на грани между той и другой стороной, и Сноу, казалось, был вполне удовлетворен. До тех пор, пока… — он делает паузу, вздыхая, и смотрит прямо на меня. — Я и предположить не мог, что проблемой станет мой собственный сын. Ты всегда казался мне очень разумным человеком. — Ты никогда не пытался помешать мне. — Полагаю… я не совсем понимал твои мотивы. Может быть, я думал, что, пока ты не присоединяешься к подпольному движению, в этом не может быть много вреда… Но, к сожалению, Сноу был иного мнения и не преминул напомнить мне об этом, когда ситуация снова обострилась. Пару месяцев назад он вызвал меня к себе и намекнул, что у его неудовольствия будут последствия. После этого он заговорил о Шерлоке и вскользь поинтересовался, не в этом ли году проходит его первая Жатва. Это был совершенно четкий сигнал. Я должен быть поражен его словами, или, по крайней мере, испугаться того, что они не трогают меня. Но я молчу, зная, что если опущу глаза на стол, то увижу перед собой его план как тщательно продуманную схему побега из горящего здания, что когда-то было моей жизнью, нашей семьей. Кто из нас не доберется до выхода его не волнует, если план окажется достаточно хорош. — Ты должен понять меня, Майкрофт. Я был в отчаянии. — И поэтому решил подменить имена в шаре на имя Вика? — Что? — отзывается Грег, перевода взгляд с меня на него. — Это правда? — Дослушайте меня. — Это правда? — настаивает он. — Да, — наконец нехотя признает отец, — но лишь потому, что я надеялся, что это заставит людей взбунтоваться. Отправлять на Игры двенадцатилетних детей, один из которых серьезно болен — неслыханно даже по меркам Голодных Игр. Таким был мой изначальный план. Только когда ты, Грег, вышел за Виктора, стало понятно, как сильно я просчитался. — Хочешь сказать, что не знал, что Грег не пустит больного брата на Игры? А может быть, ты просто знал, что он обязан тебе жизнью, а значит, сделает все, чтобы спасти твоего сына? Не за этим ли ты приходил к нему после Жатвы, напомнить ему о долге? Услышав мои слова, отец бледнеет, но я не собираюсь помогать ему сохранить лицо. — Ты слишком жесток. Я сделал все, чтобы спасти вас. — Ну, спасибо за помощь. — Позвольте вмешаться. Если вы подумаете, то поймете, что в этом есть смысл, — впервые подает голос Цезарь. — Игры — едва ли не единственный шанс заручиться поддержкой всех дистриктов. Твой отец не мог этого знать, но у Сопротивления уже был собственный план на эту Квартальную Бойню. Как только стало известно об изменениях в правилах, мы бросили все силы на разработку стратегии, которая позволит дискредитировать Игры. Хотя Восьмой и планировался как один из центров восстания… ваша победа в этот план не входила. — Седьмые? — догадываюсь я. Их история всегда казалась мне слишком трагической, чтобы оказаться случайной. Их выбор теперь кажется мне очевидным. Кто еще понравится публике, вызовет их сочувствие, и при этом будет иметь все шансы на победу? Милвертон не перестает изучать меня внимательным взглядом, который в исполнении любого другого, я нашел бы почти любовным. Должно быть, находит нас любопытными — как нашел бы любопытными пару кроликов, которых собственноручно бросил на съедение хищникам, а те каким-то образом умудрились остаться в живых. Неожиданно, неясно, занятно. Однако, в отличие от нас, у него имелся запасной план. — Вы ищете справедливости там, где ее не может быть, — снисходительно замечает он, — но я не виню вас, мне ведь и самому когда-то было столько же, сколько вам. Игры это шоу, а всякое шоу требует вдумчивой режиссуры. Если хотите — новизны сюжета. Вы бы удивились, узнав, как быстро публике надоедает смотреть на то, как дети убивают друг друга. — Ну, тогда это все меняет, — усмехается Грег и качает головой, не скрывая разочарования и издевки. — Боже… Вам ведь никогда и в голову не приходило, что мы тоже живые люди, — глядя Милвертону в глаза, спрашивает он. — Быть может, в это трудно поверить, — отвечает тот, и я замечаю, что, как по щелчку, из его глаз пропадает всякая симпатия, — но я занимаюсь этим в первую очередь потому, что мне глубоко небезразлична судьба дистриктов. Мало кому известно, что дистрикт 7 был моим домом первые пятнадцать лет жизни. Да-да, вы не ослышались, — улыбается он, на этот раз не стараясь расположить нас к себе, от чего впервые за весь разговор кажется вполне искренним. — Я понимаю, что в ваших глазах я останусь капитолийцем до мозга костей, но это наша общая борьба, Грегори. Вы не должны думать, что вы одни, — мы все, без исключения, здесь, потому что хотим помочь вам. И все же я не хочу, чтобы между нами было недопонимание, поэтому буду честен с вами. Изначально у нас действительно был план. Несомненно, ваше выступление на Параде не могло не привлечь мое внимание, но мы слишком долго готовились, чтобы передумать в последний момент. Однако, вам и правда не стоит быть несправедливым к господину мэру. Он сделал все, чтобы изменить мое мнение, но лишь когда он рассказал мне о том, кем был ваш отец, Грегори, я понял, что это именно тот знак, которого мы ждали все это время. Интересно. Значит, вовсе не Ватсон рассказал им об отце Грега. Больше того: по его реакции на рассказ Милвертона я вижу, что он до сих пор не смирился с этой идеей. Он знал, что у нас нет шансов, с самого начала — но не потому, что не верил в наши силы, а потому что это не входило в их планы. — И тогда вы решили сделать ставку на Грега. — Неприглядная, гнилая подоплека их плана раскрывается для меня постепенно — как засохший бутон, с которого один за одним отлетают лепестки. Им не нужны были двое победителей. Что в случае с нами, что с Седьмым, — один из нас был лишь средством достижения цели. — Не стоит злиться, — примирительно замечает Милвертон. — Масштабные перемены не могут обойтись без жертв. Однако же я дал вашему отцу слово, что сделаю все возможное, и, как видите, сдержал обещание. Вы заставили нас поверить в ваш успех и, надо сказать, справились даже лучше, чем мы могли ожидать. — Значит, Седьмые тоже ничего не знали о вашем плане? — интересуется Грег, и тут же усмехается сам себе: — конечно нет. Ведь, говоря вашим языком, «в хорошем шоу все должно быть как в жизни», не так ли? Хотите быть честными? Я помогу. Вы держали нас в качестве запасного плана, пока Мена не донесла вам о наших отношениях, и вот тогда… тогда вы по-настоящему ухватились за эту идею. — На твоем месте, я был бы чуть более благодарным, — перебивает Ватсон. — Все могло закончиться гораздо хуже… — Скажите это тем, чьи дети сейчас мертвы, — сквозь зубы выплевывает Грег. Ватсон практически вскакивает с места и приходит в себя, лишь когда Мена останавливает его рукой. — Господа, господа, полно. Предлагаю нам всем немного остыть, — вмешивается Цезарь, пытаясь предотвратить катастрофу. — Расскажите, что было после того, как Сноу раскрыл вас. Расскажите по порядку, — прошу я, чувствуя как боль в ребрах снова дает о себе знать. Грег хмурится, оглядываясь на меня с беспокойством, но я незаметно качаю головой. Не сейчас. — С самого начала Игр ваша популярность в дистриктах росла с каждым днем, — деловито начинает Цезарь, словно зачитывает сводку новостей. — Как мы полагаем, в какой-то момент Сноу понял, что ситуация выходит из-под контроля и решил, что пора напомнить вам о ваших договоренностях. Первым делом в списке значилось лишить вас помощи и какого-либо подобия связи с внешним миром. После этого в дело вступили Распорядители. — Испытание с туманом, — догадываюсь я. — Так это вы прислали мне подсказку? Цезарь пожимает плечом и откидывается на спинку стула: в этот момент в нем не и следа от того павлина с телеэкрана, которого было так приятно ненавидеть. Мне еще предстоит привыкнуть к тому, что в нашей новой реальности подозревать приходится людей из дистриктов, а благодарить за спасение — капитолийцев. — Узнав о том, что кто-то предупредил вас о тумане, Сноу приказал найти виновного. К сожалению, вызывающие взгляды моего коллеги сыграли с ним злую шутку, хотя и признаюсь, что такой поворот событий был мне на руку. Сноу нашел своего козла отпущения, а я смог продолжить работать на Сопротивление. С того дня все изменилось, в Центре следили за каждым. У нас же больше не было времени на раздумья. Мы знали, что он попытается избавиться от вас на Пире, но я уже не мог помочь вам, не выдав себя. Нам оставалось только наблюдать и надеяться. Когда вы провалились под лед… мы думали, что потеряли вас. Но вы выжили — и люди в дистриктах поняли это как знак, и когда я говорю знак… Вы должны были видеть, что творилось в Панеме, — качает головой он. — После смерти Мориарти из эфира вырезали все, что могло бросить тень на Сноу, но и того, что мы увидели, было достаточно. Люди вышли на улицы, чтобы поддержать вас. В ту ночь наши войска вошли в Капитолий. Главной целью стал Телецентр, и Сноу знал это, поэтому бросил все силы на его оборону. Опасаясь, что кто-то из капитолийцев решит присоединиться к бунтовщикам, Сноу объявил чрезвычайное положение и тем самым получил повод прервать вещание. Мы не знали, что происходило на Арене, но слух о смерти Майкрофта дошел до людей и к нам со всех сторон начала стягиваться помощь. Когда нашим войскам все-таки удалось прорваться в Телецентр, мы первым делом восстановили вещание. Новость о том, что ты выжил, вызвала невероятный подъем. К тому времени бои велись во всех районах Капитолия и в тех из дистриктов, где миротворцы отказались перейти на нашу сторону. В конце концов Сноу понял, что проигрывает, и бежал. Мы вытащили вас с Арены, как только появилась возможность. — Почему вы просто не остановили Игры? — спрашиваю я, кусая щеку изнутри. Его слова вызвали непрошеные воспоминания о последних минутах на Арене, и я незаметно дотрагиваюсь до груди, чувствуя очертания бинтов под одеждой. Мне больше не больно; это не та боль. — Ты не представляешь, какое влияние на ход кампании оказали ваши действия. Люди должны были узнать правду. В том числе о том, как Сноу поступил с Сильваном. Успокаивает одно: при взгляде на отца становится понятно, что с его мнением не считались. Просто камень с души — знать, что он не настолько ненавидит меня, чтобы рисковать моей жизнью ради нужной картинки на экране. — Так это правда, что Тимбер жив? Вы знаете, что с ним? В ответ на вопрос Грега в зале повисает напряженная тишина. Наконец Ватсон берет слово: — Мы предполагаем, что это может быть правой, но, к сожалению, нашим источникам не удалось получить какую-либо информацию о его местонахождении. Мы можем только предполагать, что Сноу держит его у себя, — но ни один из его приспешников не смог с уверенностью сказать, что когда-либо видел Тимбера живым… или мертвым. Нам остается лишь полагаться на сказанное Сильваном. От меня не ускользает, как на этих словах Грег скрещивает руки на груди, — как будто пытается отгородиться от того, что кроется за ними. Они не знают, где Тимбер. Сноу ничего не стоит отыграться на нем, и можно лишь представлять, что это может означать. — Значит, вы могли вытащить нас раньше, но вместо этого предпочли продолжить шоу… Что ж, приятно знать, что у Сноу наконец появились достойные соперники, — не скрывая сарказма говорит он. — Все это ясно. Теперь: чего вы хотите от нас? — Мы должны были разоблачить Сноу, — вмешивается один из соратников Милвертона. — Как вы не понимаете, что без этого никакое сопротивление не имело бы смысла? — Ценой жизни Морана, которого вы еще могли спасти. — Моран не мог остаться в живых по закону жанра, — без тени сомнения отрезает Милвертон. — Если вы пересмотрите Игры, Грегори, то поймете, почему мы не могли этого допустить. Он не был невинной жертвой. Увы, как мне ни прискорбно говорить об этом, в политике нет места ошибкам. Мы не можем допустить, чтобы подобные люди бросали тень на оппозицию. — Подобные люди? А как насчет Майкрофта, который чуть не умер от пули Сильвана? Или, может, его смерть тоже входила в ваш план, этакий последний штрих? — Появление Сильвана стало для нас такой же неожиданностью, как и для вас. Моя ошибка, что мы недооценили отчаяние Сноу. Никогда не стоит недооценивать, на что способна змея, зная, что ей вот-вот прищемят хвост. Разумеется, вы уже поняли, что Сильван нужен был Сноу как гарантия, что, даже если кто-то во внешнем мире попробует помешать его плану, на Арене все еще останется его джокер. Полагаю, он не слишком доверял Мориарти; к тому моменту стало понятно, что тот слишком безумен… Слушая Милвертона, я все больше убеждаюсь, что избежав одного безумца, мы, возможно, сами того не понимая, оказались в еще более затруднительном положении. По крайней мере, мы знали, чего можно от Сноу, но этот улыбчивый господин… Грег прав: мы здесь не в роли победителей, не в роли даже спасенных, а в роли шахматных фигур. Я вижу это прямо сейчас по тому, как внимательно тот впитывает каждое слово, каждый наш взгляд и жест, — он уже ищет нам новое применение, если еще не нашел. Грег дотрагивается до моего плеча; речь Милвертона заканчивается резко, как оборванная пленка. Мена нажимает на какие-то кнопки прямо на столе, и на стене вспыхивает картинка. Мы впервые смотрим на Игры глазами зрителей, пусть нас и нет среди действующих лиц. Я вижу Сильвана, безошибочно определяя то роковое утро, когда он ушел из нашего лагеря — произошедшее с Тимбером изменило его за миг, теперь уже навсегда. Он переходит от дерева к дереву, осматривая нижние ветви, пока не останавливается на одном… То, что он собирается сделать так очевидно, пугающе и кричаще, и даже сейчас, когда все позади, смотреть на это невыносимо. — Ты в порядке? — шепчет Грег, но я лишь сжимаю его пальцы в ответ, прекрасно зная, что за нами наблюдают. На экране Сильван разматывает шарф, но в этот миг Ватсон прочищает горло, и Мена проматывает картинку вперед, останавливаясь аккурат на моменте, когда в кадре появляется кто-то еще. Джаспер. Изрядно побитый и осунувшийся, но все такой же невыносимый, как в первые дни нашего знакомства. Их приветствие не выглядит дружеским. Сильван кажется потерянным, испуганным, — но не Джаспером, а так, будто не уверен, какая часть происходящего реальна. — Не подходи, — выше поднимая топор, хрипло предупреждает он. — А я все гадал, когда же встречу тебя, — поигрывая копьем, говорит Джаспер, не принимая предупреждение всерьез. — Слышал новости о твоем дружке. Так как это было? Наткнулся на Мориарти или, может быть, ты помог по старой памяти? Знаешь, как говорят — дружба дружбой, а корона победителя только одна. — Замолчи. Закрой свой поганый рот, — вытирая злые слезы предупреждает Сильван. — Спокойно, принцесса, твой спаситель пришел с миром, — закинув копье на плечо, весело скалится Джаспер, подступая все ближе, словно перед ним не соперник, а своевольный питомец, отбившийся от рук. Сильван делает шаг назад, что можно было бы принять за страх, если бы не искаженное от отвращения лицо. — Знаешь, не будь ты таким строптивым, из нас могла получиться отличная пара, — продолжает профи, — ты так не считаешь? Во всяком случае меня было бы куда больше пользы, чем от твоего мертвого… Окончание фразы тонет в пугающем крике, и я едва успеваю осознать происходящее, когда Сильван замахивается и бьет Джаспера в висок обухом топора. Удар выходит такой силы, что профи разворачивает на сто восемьдесят градусов. Он наваливается на ствол дерева, цепляясь за кору пальцами в попытке подняться; камера успевает показать его налившиеся кровью глаза. Сильван застывает на месте, в шоке от того, что сотворил. Окровавленный топор падает на землю; он поднимает забрызганные ладони к глазам и переводит совершенно безумный взгляд на лежащее у дерева тело. Грег сжимает мою руку, пока боль не становится единственным, о чем я могу думать. «Я в порядке», — пытаюсь сказать я взглядом. Но я не в порядке. Кровь повсюду — на застывшем экране, на стенах, на столе. У меня на руках. — Полагаю, на этом можно закончить демонстрацию. — Редко когда услышишь отца таким раздраженным. Милвертон предлагает мне воды, но я скорее сдохну на месте, чем клюну на его фальшивое беспокойство. — Поверите, господа, мы вовсе не хотели, чтобы вы проходили через это снова. Вы видели кадры из записи, которую мы пустили в эфир после того, как вы вернулись домой. Настоящие Игры, без монтажа, только правда. Сейчас мы знаем, при каких обстоятельствах погиб Джаспер, но во время Игр Распорядители обставили все так, будто Сильван покончил с собой. На самом деле сразу после убийства Джаспера у них со Сноу состоялся разговор. Условие было простым: если Сильван хотел снова увидеть напарника, то должен был помешать вам одержать победу. Если бы ему действительно удалось убить вас, никто бы не подумал, что за этим кроется что-то кроме предательства бывшего союзника. — Но мы слышали… — Пушку? Они действительно дали пушку по Джасперу, но к тому моменту он уже давно был мертв. Что касается Сильвана, то ему ничего не стоило избавиться от не ожидавшего нападения Морана, а потом взяться за вас. Оглядываясь назад, я вижу, что мы все должны были предусмотреть тот выстрел, но, к сожалению, — без всякого сожаления говорит он, — тогда мы не обладали необходимой информацией, чтобы правильно оценить ситуацию. Бедный мальчик не в себе, теперь это очевидно. Тишина абсолютна. Даже сейчас, после всего, мне все еще трудно поверить, что это происходит на самом деле. — Вопрос остается открытым: чего вы хотите от нас? — спрашивает Грег. — Или лучше сказать, чего вы ждете взамен на наше спасение? — Думаю, для начала вам стоит отдохнуть и восстановить… — вмешивается отец, но оказывается бесцеремонно перебит Милвертоном. — Мы ожидаем, что вы станете сотрудничать с нами, — избавляя нас от притворной заботы, серьезно говорит тот. — Думаю, учитывая, что мы с вами хотим одного и того же, с нашей стороны справедливо рассчитывать на вашу поддержку. Однако, господин мэр прав, это может подождать, пока вы не восстановите здоровье. На этих словах он встает из-за стола, давая нам время осознать, у нас нет другого выбора.***
— Рад видеть, что все это время ошибался в тебе. Приближение Ватсона застает меня врасплох, и я отчего-то медлю, прежде чем пожать протянутую руку. Две недели назад, после того как мы посмотрели его Игры, я испытывал к нему жалость, а теперь, когда мы прошли тот же путь, первое приветствие после победы выходит неловким. Между нами слишком много общего, и, наверное, я просто боюсь, что, присмотревшись к нему, увижу в нем себя. Грег складывает руки на груди, не собираясь так просто забывать о недавней ссоре. — Радуетесь, что мы вели себя послушно, как вы задумали? — Майкрофт вел себя послушно. Ты вел себя как идиот, — бросает наш бывший ментор, но Грег не слушает, переключая внимание на Диамену, и спешит нагнать ее, пока она не покинула зал. — Дайте ему время, — говорю я Ватсону. Пусть мне и не до конца понятны корни их вражды, я знаю, что дело не в ненависти друг к другу. — Он сейчас злится на весь мир. Ватсон потирает висок, наблюдая за их разговором. — Знаю. Помню как зол был на его месте. И, боюсь, наговорил кучу гадостей его отцу. — Он замолкает, пропуская собравшихся к выходу. — Как ты сам? — Не знаю, как бы я справился без него, — пожимаю плечом я, прослеживая его взгляд. Судя по количеству слез, примирение наших лучших половин проходит успешно. — А ты бы и не справился, — просто отвечает Ватсон, и это кажется уже аксиомой. — Ненавижу, что говорю это, но вам обоим крупно повезло что вы есть друг у друга. Хотя я до сих пор не понимаю этого, — не сводя взгляда с Диамены, говорит он, — некоторые вещи просто работают, как бы сильно ты ни пытался их сломать. Из уст Ватсона это звучит практически как признание в любви. — Я заметил, что Шерлок с Джоном неплохо ладят, — не без юмора замечаю я. Он усмехается, явно оценив намек. — Если под «неплохо» ты подразумеваешь, что они поставили с ног на голову весь бункер, то я с радостью определю тебя на роль няньки… — Увидев, что Грег возвращается, он замолкает себя на полуслове. — Ладно.Увидимся за обедом. Однако Ватсон оказывается не единственным, кто желает поговорить со мной. — Майкрофт, постой. Услышав голос отца, я пытаюсь сделать все, чтобы не встречаться с ним взглядом, но заранее проигрываю это сражение. Разумеется, при виде него все эмоции, весь гнев, что я пытался сдерживать, устремляются на поверхность, и маска, которую я так долго держал, грозит треснуть. Я снова делаю попытку избежать теперь уже разговора, но кому как не мне знать, что от политиков так просто не отделаешься. Встречаюсь с ним взглядом, не надеясь впрочем, что он поймет мое разочарование. Я думал, что знаю своего отца, но, кем бы ни был этот человек передо мной, теперь я всегда должен помнить о том, что он сделал. Вот только шутка в том, что даже сейчас, глядя ему в глаза, я все еще не могу в это поверить. Так он хорош. — Майкрофт, послушай… — При всем уважении, — вмешивается Грег, пока я сжимаю зубы, хватаясь за его присутствие, как за спасительную соломинку, — лучше не надо. Не сейчас. Он должен лучше других знать, что я чувствую. За всей невероятностью происходящего, то, что мы пережили на Играх, все еще слишком реально, — воспоминания об этом пропитывают воздух, отравляют тело и мысли. Наши мысли; воздух, которым дышим мы, не они. Каждое их слово, каждый поступок, которому они так запросто находят оправдание, кивая друг другу, лишь напоминает о пропасти между нами, даже если номинально мы находимся на одной стороне. И все же прямо сейчас я с удивлением наблюдаю за тем, как отец… нет, не сдается, но на время отступает, может быть, — лишь может быть, — признавая за собой вину. — Конечно, конечно. Поговорим позже. Просто хотел убедиться, что ты в порядке. Он сжимает мое безвольно повисшее запястье, но я не чувствую тепла, все это время думая, прогоняя в голове одну и ту же мысль — об облегчении, которое он испытал, когда понял, что все идет по его плану. Уже у дверей я краем глаза замечаю, что еще один участник сегодняшнего собрания медлит, делая вид, что занят состоянием своего костюма. Что ж, учитывая его репутацию, в это легко поверить, если бы не взгляд, который он на секунду, многозначительно, задерживает на моем лице, явно выжидая, когда остальные покинут зал. — Боюсь, что если не поздравлю вас сейчас, то окажусь в конце очереди. У меня ведь еще осталось право на эксклюзивное интервью? — громко спрашивает он, снова возвращаясь к раздражающей театральности, и я едва удерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Почти сразу я понимаю, что поспешил с выводами: приближаясь, Цезарь едва уловимо оглядывается в сторону закрывшейся двери — что такого в его поздравлениях не нуждается в лишних ушах? — Вот уж не ожидал увидеть вас среди присутствующих, — заявляет Грег без обиняков. — Ах, это, — отвечает тот с обезоруживающей улыбкой, лишенной жеманных капитолийских ноток. Грег вскидывает брови. — Думаю, не мне объяснять вам, что человек по сути своей, существо слабое. Даже самыми лучшими из нас руководят инстинкты, что говорить обо мне, — продолжает тот. — Пытаетесь выжить? — А что бы вы делали на моем месте? — Даже не знаю, — парирует Грег с неприкрытым сарказмом. В задумчивости наблюдаю за их обменом. — И что же заставило вас поставить на оппозицию? После стольких лет работы на Сноу, вам должны были пообещать что-то еще, кроме выживания, учитывая ваше влияние на публику, — замечаю я отстраненно. — Приятно видеть, что вы оправдываете свою репутацию, Майкрофт. Но, боюсь, мы, капитолийцы, люди простые — из двух зол выбираем то, что предложит лучшие условия. С этой точки зрения мне нечем вас удивить. — Вы никогда не производили впечатление человека, плохо устроившегося в жизни. — Увы и ах! — вздыхает Цезарь, разводя руками. — За эти годы я прекрасно уяснил, что Сноу не терпит конкурентов, тем более медийных. Я работал на него сорок лет, но, боюсь, так и не получил реальной власти, кроме, разве что, любви капитолийцев, — которые, как вы знаете, меняют симпатии так же часто, как наряды. Вы правы, Милвертон пообещал мне нечто большее, а именно — свободу. О, не удивляйтесь. Только в неволе понимаешь, чего именно лишен. Между нами есть кое-что общее, — скромно улыбается он, — поэтому, уверен, как творец творца вы меня поймете. Получив долю в его медиахолдинге, я смогу делать такие шоу, которые захочу, а самое главное — наконец смогу вещать на дистрикты что-то, кроме правительственных сообщений. — Поздравляю, — язвит Грег, — но что-то мне подсказывает, что мы ведем этот разговор шепотом не потому, что вы решили похвастаться. Я оглядываюсь на шумящую над головой вентиляцию, которая должна прекрасно заглушать наш разговор. — И снова, как всегда правы. Надо отдать вам должное, Грегори, вы переняли от своего отца гораздо больше, чем кажется. Заметив, что при упоминании отца Грег напрягается, — Цезарь вскидывает бровь, но догадывается сменить тему: — В нынешней шаткой ситуации, можно с уверенностью сказать, что эти обещания ничего не стоят. Я не тешу себя иллюзиями, что наш нынешний господин чем-то лучше предыдущего, — учитывая, сколько лет они были соратниками. Не знаю, как вы, а из двух тиранов я бы скорее выбрал того, кто не скрывается под маской благих намерений. — Считаете, что у него нет намерения освободить Панем? — Освободить? Смотря что вы подразумеваете под этим словом, мистер Холмс. Свободные люди не приносят прибыли. Не думайте, что эта война о чем-то, кроме денег. Этот пирог слишком долго находился в одних и тех же руках — пришло время поделить его по-новому, только и всего. Это передел власти, а не спасительная операция, и для нас с вами этот добродушный господин уготовил главные роли. Вы ведь уже поняли, что вам не дали шанса отказаться? На скулах Грега выступают желваки. Думаю, Игры навсегда стали для нас противоядием от заблуждений. — Как только в нас исчезнет необходимость, Милвертон поспешит расчистить себе дорогу. Думаю, для меня подстроят несчастный случай, а с вами он продолжит начатый Сноу сценарий — попытается дискредитировать любой ценой, чтобы избавиться от конкурентов за власть. При всем уважении, к харизме господина Милвертона, о вашей популярности ему только мечтать, и он прекрасно об этом осведомлен. — Значит, он не так уж проницателен, иначе понял бы, что нам наплевать на власть. Можете так ему и передать. — Не будь наивны, Грегори. Неужели вы и правда верите, что они не были в курсе, что Сильвану приказали избавиться от вас? Милвертон не потерпит соперников даже в теории и не поверит вашему слову, — да и, признаться, с его стороны это было бы глупостью, учитывая их со Сноу историю. Его слова заставляют меня задуматься. С самого начала Игр нас пытаются перетянуть на чью-то сторону. Доверять кому-то здесь невозможно, только играть друг против друга. Возможно ли, что после стольких лет в тени Цезарь сам собирается занять место Сноу? Пожалуй, шанс у него есть. Он популярен и обаятелен. Вот только за ним нет реальной военной силы. Пока нет. — Поверь вы мне на слово, я бы разочаровался, — видя мои сомнения, кивает Цезарь, но, вместо того, чтобы попытаться убедить нас, добавляет совсем неожиданное: — Поэтому я дам вам шанс убедиться во всем самим. А сейчас у нас больше нет времени для этого разговора. Милвертон уже послал за нами кого-то из своих людей. — Что вы предлагаете? — Во-первых, не верить ни одному его слову, но, с этим, я вижу, вы справляетесь и сами. Во-вторых, вы ни при каких обстоятельствах не должны разделяться. Вы сильны вместе, но по-отдельности он в два счета разделается с вами как с политической единицей. В данный момент я занимаюсь тем, что ищу компромат на Милвертона. О, будьте покойны, у таких людей всегда запачканы руки, однако, к нашему сожалению, специфика работы сделала его очень осторожным. Внезапно мне в голову приходит идея. — Вы могли бы найти для меня кое-кого? — Кого именно? — Нарцисса. Услышав это имя, Цезарь хмурится, пытаясь разгадать, что я задумал. Ему несомненно известно о судьбе бывшего стилиста. — Боюсь, я не уверен, что он вообще… — Последний раз, когда я его видел, он был безгласым рабом в Тренировочном Центре, но если я что и понимаю в рабах, так это то, что все они кому-то принадлежат. — Думаете, ему что-то известно. — Уверен. Найдите его и… Я не успеваю закончить. К моему изумлению, в следующий момент Цезарь бросается нам на шею, но стоит первому недоумению пройти, и я замечаю на входе служанку, ожидающую, чтобы проводить нас к обеду. — Сделаю что могу, — едва слышно говорит Цезарь, подталкивая нас в спину.***
— Нарцисс? — шепчет Грег, когда мы садимся за стол. — Ничего не хочешь мне рассказать? С удовольствием рассказал бы ему все, но не в данный момент и не в данных обстоятельствах, когда все сидящие за столом то и дело поглядывают на нас. Несмотря на то что Милвертон откланялся под предлогом работы, после сказанного Цезарем не приходится сомневаться, что у того везде найдутся глаза и уши. — Не здесь. Грег открывает рот, чтобы сказать что-то еще, как вдруг меняется в лице. — Что ты?.. Он кивает в сторону, показывая, чтобы я поднял глаза. Значит, все это время он тоже был здесь. Появление Сильвана погружает столовую в тяжелую тишину. Он останавливается у двери, словно готов, что его прогонят в любой момент, — нет, ждет этого. Я дотрагиваюсь до места, куда пришлась пуля, и на мгновение схлынувшая боль возвращается с новой силой. — Что он здесь делает? — дрожащим от гнева голосом спрашивает Грег. Я сжимаю его руку так крепко, как только могу, чтобы предотвратить неминуемое, но он высвобождает ладонь из моей хватки. Сильван, уже не похожий на привидение, но все еще напоминающий тень самого себя, встречает его взгляд прямо. — Я знаю, что ты никогда не простишь меня, — говорит он глухо. — Хорошая догадка, — цедит Грег. — Грег… — Нет, Майкрофт, — перебивает Сильван, — он прав. Ты абсолютно прав. За то, что я сделал, не может быть прощения. Если вы скажете, я уйду. Оставаться здесь не было моей идеей. Это признание сбивает пыл Грега; он кажется удивленным — но, может быть, беспокойство за меня пересиливает гнев. Проходит несколько напряженных мгновений, и, к моему облегчению, он ограничивается тем, что придавливает его к земле взглядом. Все смотрят на меня, ожидая чего-то от меня, и я сглатываю, так и не убрав руку с груди. Я не в порядке. Неожиданно последняя сцена Игр снова встает у меня перед глазами, и выстрел звучит в ушах, — как будто все заново происходит прямо сейчас. — Никто никого не выгоняет. Садись, — говорю я, и остальные начинают суетиться, усаживая его за стол, но я уже не обращаю внимания, слыша их разговоры как через слой ваты. — Тебе плохо? Ты бледный. — Нормально. — Спасибо за вашу помощь, — говорит Сильван, обращаясь, по-видимому, к отцу. — Для вас должно быть тяжело приютить меня. — Не будем вспоминать прошлое. Мы все совершаем наши самые большие ошибки, будучи уверенными в своей правоте, — многозначительно замечает тот. Интересно, будь я сейчас мертв, ты сказал бы те же слова? Ладонь Грега снова находит мою, и я сжимаю ее с благодарностью. Мама посылает мне обеспокоенный взгляд, но я и сам не ожидал, что встреча с Сильваном произведет на меня такой эффект. — Иуу, — тянет Шерлок, заглянув под стол, — вы такие гнусные, оба. Усмехнувшись, протягиваю руку, взбивая его кудрявую гриву. Он морщится, пытаясь отделаться от меня, но я рад, что этот отвлекающий маневр все еще работает. Шерлок, родители, вся семья за столом — и на мгновение можно представить, что все как раньше, если бы не взгляд Сильвана, прямой и нацеленный на меня, как прицел ружья. Встретившись с ним глазами, я сразу осознаю свою ошибку и меняюсь в лице, но единственной, кто замечает эту заминку оказывается, как ни странно, Мена. Она указывает на почти нетронутую еду на моей тарелке и вопросительно поднимает брови, на что я только качаю головой. В ответ она делает вид, что отправляет в рот невидимый кусок еды и закрывает глаза от удовольствия, а после — указывает на уголки губ, намекая, чтобы я улыбнулся. Мне хочется спросить, как у нее получается держаться, но ответ приходит сам собой — когда она поворачивается к сыну, чтобы вытереть его перемазанный соусом подбородок. Она решила жить дальше, и у нее есть на это причины. А что обо мне? Грег рядом не отпускает моей руки. Отец поднимается из-за стола с бокалом в руке, призывая всех ко вниманию. — Сегодня, несмотря на то, что нам еще многое предстоит, я хочу поднять тост за людей, без которых ничто из этого не было бы возможным. За людей, ковавших нашу будущую победу: за Грега, Майкрофта, за вас, Джон и Диамена, и за каждого из тех, кто когда-либо внес вклад в освобождение Панема. За господина Милвертона, за добрых соратников из числа капитолийцев, которые выбрали сражаться на одной стороне с нами, за наших погибших товарищей, и за твоего отца, Грег, который был опорой и сердцем оппозиционного движения и знамя которого, я надеюсь, в будущем подхватишь и ты. Что ж, по крайней мере он осознает, что ему стоит вернуть расположение Грега, думаю я, поднимая бокал. Грег же игнорирует тост. Я знаю, что он думает и что именно крутится у него на языке. «Что насчет детей, которых мы убили на Арене? Выпьем и за них тоже?» Это бы сбило пафос с моего отца. И все же он решает промолчать, чем зарабатывает тяжелый взгляд от Ватсона. Проходит несколько минут, прежде чем тот жестом зовет его на разговор, после которого он возвращается еще более молчаливым, но, кажется, уже не таким напряженным. Хотел бы я сделать что-нибудь для него — что угодно, если это заставит хотя бы одного из нас забыть. — Ты в порядке? — спрашиваю я. — Просто устал. К счастью, мама принимает это за сигнал того, что пора закругляться. — Сегодня был долгий день. Нет-нет, не переживайте, мы все уберем. Для вас уже приготовили комнаты. Сейчас попросим кого-нибудь вас проводить. Смысл ее слов доходит до нас одновременно.Комнаты? — Да, комнаты. Чему вы так удивлены? — невинно спрашивает она. — Разве это не обязанность родителей — охранять честь своих детей? — Ты, наверное, шутишь? — перебиваю я, краем глаза замечая, как мать Грега пытается спрятать улыбку. Больше того: похоже, все присутствующие уже вовсю потешаются над нами. — Мы не дети, чтобы надзирать за нами. — Да? А на Арене нам так не показалось. — Мам! — возмущается Грег, но Элейн лишь пожимает плечами, признавая, что в словах моей матери есть смысл. <…> — Отлично, просто великолепно! — разражается Грег, не переставая плеваться ядом, пока мы следуем за служанкой по коридору. — О, ну спасибо! Хотя бы не в разных концах Панема. — Прощай, Майкрофт, и не сильно удивляйся, если завтра найдешь меня за решеткой, скованным по рукам и ногам. С этими словами он со всей силы хлопает дверью, но это еще не все. Зайдя к себе, я слышу, как за спиной пищит кодовый замок. Они что, заперли нас? Я нажимаю на кнопку открытия, но та не реагирует. — О, да ладно! — восклицает Грег за стеной. …Сон не идет. Сегодняшнее собрание все крутится и крутится у меня в голове, пока я пытаюсь сложить части истории в целую картину. Как легко те, кому мы доверяли, предали нас, чтобы потом спасти… Нет, не так. Мы выжили, и им пришлось с этим считаться. После сказанного Цезарем, я уже ни в чем не уверен. Неужели нас и правда просто сопроводили одной тюрьмы в другую? Что, если эта глупая идея запереть нас по разным комнатам принадлежала вовсе не нашим родителям, но была подсказана кем-то еще? Цезарь сказал, что Милвертон попытается дискредитировать нас. В таком случае он прав: первый шаг, несомненно, разделить нас, — я сам поступил бы так же. Дал публике понять, что все это было планом, задуманным ради выживания, и только. Как только прозвучала сирена, в притворстве отпал всякий смысл. Что ж, тогда он должен знать, что я не дам этому произойти. Но что это? Сажусь в кровати, вглядываясь в темноту, пытаясь понять, откуда раздался звук. Все кажется в порядке… разве что. Дверь. Кто-то набирает код с той стороны. Если я собираюсь закричать, то стоит начинать прямо сейчас. — Не делай этого, — предупреждает Грег, когда я уже успеваю схватить с тумбочки первую попавшуюся вещь — оказавшуюся декоративной вазой. — Смотри, держу руки на виду. Я откидываюсь на подушку, хватаясь за сердце. Не хватало еще выжить, чтобы умереть от остановки сердца. Он забирается в постель. — Как ты… — Пришлось подружиться с охраной, — отвечает он, забираясь носом под ворот моей пижамы. Даже не буду спрашивать, как он умудрился подружиться с кем-то через дверь. — Кажется, наши родители забыли, с кем имеют дело. Правда мне немного обидно, что ты даже не попытался пробраться ко мне. Убедившись, что я улыбаюсь, он поудобнее устраивается у меня на плече. — Это потому что я хороший мальчик. И, если ты забыл, мы уже не в том возрасте, чтобы досаждать родителям, — говорю я. — И как давно ты встал на путь исправления? — смеется он, прижимаясь губами к моей шее. — Тебе бы тоже не мешало, — отвечаю я, бездумно перебирая его волосы: — Учти, если тебя раскроют, я буду все отрицать. Ты уже достаточно подпортил мою репутацию перед мамой. — Держу пари, они уверены, что мы только и ждем шанса остаться наедине. — Ты не поверишь, но когда-то им было столько же лет, сколько нам. Кроме того, ты не можешь винить их после того, что они видели на экране. — Они не понимают. — И в этом ты тоже нет их вины. Он приподнимается на локте, целуя меня в губы. Этот невинный жест заставляет мое сердце трепетать, и я вдруг понимаю: все это время мы жили, думая, что Игры — конечный пункт, но теперь у нас впереди вся жизнь. Я так влюблен, что смеюсь над самим собой. Некоторое время мы лежим, обсуждая сегодняшний день, и я спрашиваю его мнение о Сопротивлении. — Мне не нравятся эти люди, — неожиданно жестко отрезает он. — Это временно. Нам придется терпеть, пока в Панеме не восстановится мир. Когда все закончится, мы сможем наконец вздохнуть спокойно. — Спокойно? Неужели не очевидно? Спокойствие — только иллюзия, пока у власти остается один из них. И что ты собираешься делать, Майкрофт, — бороться с каждым? — Если понадобится. Он усмехается, и я хочу вернуть все назад. Как получилось, что минуту назад мы были счастливы, а теперь спорим? Неужели нами так легко управлять? — Я просто хочу для нас спокойной жизни, Майкрофт, разве я о многом прошу? Это все, чего я когда-либо хотел, — и я никогда не хотел быть героем. Никогда. Я молчу, чувствуя себя раздавленным между двух камней. Вот что. Вот чего он от меня ждет. — Дай мне во всем разобраться. — Ты собираешься бороться с Милвертоном. Можешь не отвечать, я и так знаю. Одного твоего взгляда хватило, чтобы понять. Только одно ты забываешь, что тебе восемнадцать, а он прожил еще две жизни сверху. Он прожует тебя как птенца и выплюнет одни кости. — Грег. — Как будто одного спасителя Панема мне мало. Он отворачивается и зло подбивает подушку под голову. Чувство вины, что до этого сочилось по капле, затапливает меня с головой. Я еще долго лежу без сна.***
— Стоп. Так не пойдет. Снимаем крупный план еще раз, — командует режиссер. — Отмотайте текст на начало. И сделайте что-нибудь с этими чертовыми синяками! Я оглядываюсь. Подоспевший Цезарь о чем-то переговаривается со съемочной группой, пока гример безуспешно пытается замазать синеву под моими глазами, придающую мне вид скорее мертвеца, чем надежды свободного Панема. После затянувшейся паузы, режиссер жует в громкоговоритель объявление о перерыве, окидывая нас недовольным взглядом. Судя по тому, с каким облегчением присутствующие встречают эту новость, звездой экрана мне не быть. — Я был против этой идеи, — повторяет Грег из чистого упрямства. — Ты еще не восстановился. Он знает это лучше других: я согласился поскорее сняться в их агитации только потому, что Милвертон пообещал, что после мы запишем обращение к Сноу. Их попытки узнать что-то о местонахождении Тимбера не увенчались успехом, поэтому нам не остается ничего другого, кроме как надеяться на благоразумие Сноу. Грегу хочется продолжать злиться за тот выстрел, потому что так его злость находит хоть какой-то выход. Он не верит в эту затею, потому что не верит обеим сторонам. Но я не могу идти на поводу у эмоций, потому что знаю, что каждый раз, когда Сильван уходит с ужина раньше других, за запертой дверью его ждет еще одна ночь, полная слез. И что каждый день промедления приносит ему куда больше боли, чем та чертова пуля мне. Усмирить свой гнев — меньшее, что я могу для него сделать, но этого недостаточно, чтобы вытащить Тимбера из лап Сноу. — Ты прав, — в конце концов соглашается он. — Я тоже хочу вернуть его, ты же знаешь это? — Знаю, — спешу заверить я, заставляя его посмотреть на меня. На мгновение, прикрыв глаза, я могу представить, что все это — стены, приборы и люди, — исчезает, и остаемся только мы — двое подростков, проблемы которых может решить одно слово. Один поцелуй. — Кхм-кхм. Возвращение в реальность оказывается болезненным, но к этому привыкаешь. — У нас есть еще пара минут, — объявляет Цезарь. — Вы отлично держитесь, особенно для тех, кто делает это впервые… Его ободрение звучит как насмешка. Мы снимаем этот пятиминутный ролик уже третий час. — …только вот не могли бы вы добавить в вашу речь огня. В том месте, где вы говорите, что… — Говорим? Вы имеете в виду «читаем с экрана», — кривится Грег. — Вы хотите, чтобы мы призывали людей выйти на войну, вы фактически развязали войну нашими руками, но при этом не дали нам сказать и слова от себя. — Это телевидение, — вздыхает Цезарь, но вдруг решает не продолжать. — Чего вы хотите? Призвать Сноу к миру? К переговорам? Я знаю, вы не хотите, чтобы кто-то еще пострадал, но разве то, что произошло с вами… Поверьте мне, Грегори, как человеку много лет работавшему бок о бок с этим чудовищем. Сноу не нужны компромиссы с мятежниками. Милвертон опасается вас, но правда в том, что без его защиты вы уже давно были бы мертвы. В ваших интересах оставаться полезными как можно дольше. С каждым словом Грег все больше мрачнеет, и к концу речи Цезаря на него становится больно смотреть. — Мы все сделаем, — говорю я спокойно и даже выдавливаю улыбку, чтобы не привлекать внимания к нашему разговору. Уходя, Цезарь напоследок окидывает нас обеспокоенным взглядом. — Ненавижу их всех. Все понимают, что мы у них в заложниках, но делают вид, как будто ничего не происходит. Нам нельзя выходить — якобы ради нашей безопасности, так они говорят? Ну конечно. Если Сноу доберется до нас, им это будет только на руку, но пока этого не произошло, они намерены выжать из нас все соки. — Я что-нибудь придумаю, обещаю. Грег.Ты мне веришь? Мы смотрим друг другу в глаза. Он не спешит с ответом, отворачиваясь в последний момент. — Не все находится в твоей власти. — Актерам приготовиться к съемке, — разносится по площадке.***
Когда я сказал Милвертону, что хочу обратиться к Сноу, он не был в восторге от этой затеи, — я видел это по его глазам. Цезарь прав, он боится дать нам свободу, но Грег прав в том, что этого нельзя так оставлять. Мне предстоит непростая задача: как-то убедить их, что мы на одной стороне, и при этом придумать, как нам выбраться из их лап. Предупреждение Цезаря о том, что Милвертон попытается разлучить нас, не отпускает меня даже во сне, и каждый раз при взгляде на Сильвана меня охватывает страх. — Думаешь, он и правда согласится вернуть его? Вопрос Сильвана застает меня врасплох. Я не хочу лгать, но правда в том, что Сноу может выставить условия, на которые Милвертон никогда не пойдет. Мы знаем, что их стороне вскоре понадобятся провизия и медикаменты. В конце концов, мы могли бы обменять Тимбера на кого-то из его людей… Но я боюсь, что то, что запросит Сноу, в глазах оппозиции перевесит чашу весов, на которой находится жизнь одного человека. — Я… не знаю. Но мы должны попытаться. — Ты всегда ищешь его глазами, — замечает Сильван. Эта привычка не могла остаться для него незамеченной, а я так и не избавился от нее после Игр. Каждый раз, когда Грега нет рядом, меня охватывает тревога. Даже если умом я понимаю, что мы находимся в одной комнате, это стало моим рефлексом. Я больше не доверяю этим людям, я не доверяю миру. — А он делает то же самое, когда ты не видишь. Я… Иногда я не могу отделаться от мысли, что в этом моя вина. Наверное, он никогда меня не простит. Я бы не простил. — Конечно простит. Это же Грег. Он качает головой. — Эй, — одергиваю я. — Соберись. Если Тимбер увидит нас, последнее что тебе нужно, чтобы он переживал о тебе. Не хватало еще, чтобы он предъявил мне счет за то, что я плохо смотрел за тобой. Мне удается заставить его усмехнуться. Не его губах застывает печальная улыбка, но в ней нет прежней скорби — только смирение с положением, в котором мы оказались. Наше послание Сноу состоит из двух частей — сперва Сильван обращается от имени Седьмого дистрикта с просьбой вернуть Тимбера или хотя бы сообщить о его состоянии, а затем я зачитываю заранее составленное предложение о переговорах, выступая гарантом того, что оппозиция обязуется выполнить свою часть договора. Обращение транслируют по Телесети в тот же день. Мы ждем весь вечер и всю ночь, но Сноу продолжает держать молчание. Утром следующего дня приходит новость о том, что ночью на спящий Седьмой был совершен авианалет, что тоже можно считать ответом. В коридорах все чаще звучат разговоры, что никакие переговоры теперь невозможны. Они цитируют свежее обращение главы Сопротивления к разъяренной нации, а я закусываю щеку до крови. Если Милвертон хотел сделать вид, что идет нам на уступки, то такое положение дел ему только на руку. — Скажи мне, что он не планировал это с того самого момента, когда согласился на это обращение. Отец не спешит с ответом. Теперь мы в этой полутемной каморке, прячемся, как шпионы, а он даже не может дать мне четкий ответ. — Ты же знаешь, Майкрофт: мы не меньше вас хотим вернуть Тимбера. Но ты должен смотреть правде в глаза, на данном этапе мы не в том положении, чтобы диктовать свои условия. — О ком он говорит: о нас или Сопротивлении? Несмотря на горячность слов, на его лице не движется ни один мускул, а глаза — что обычно смягчались при виде нас с Шерлоком, — смотрят цепко, блестят как у хищной птицы, высматривающей добычу в темноте. Вот уж не мог подумать, что однажды наступит день, когда я уже не буду уверен, на чьей он стороне. — Может быть, через пару месяцев… — У него может не быть этой пары месяцев, — отрезаю я. Конечно, Милвертону плевать на Тимбера. Какую службу тот может сослужить? Чем дольше он остается у Сноу, тем дольше можно трясти этим фактом перед лицом дистриктов, как красной тряпкой перед быком. Еще одна невинная жертва, которую мы должны спасти. — Я знаю Сноу. Если он держит Тимбера у себя, то только потому, что рано или поздно рассчитывает воспользоваться этим козырем… «Если». Его слова жестоки, но по крайней мере теперь он говорит правду. Сноу не хочет переговоров, но может пойти на шантаж и тогда… Закусываю губу, не желая думать о худших вариантах. Я согласился поговорить с ним не за этим. — Не важно. Зачем ты меня позвал? Словно очнувшись ото сна, отец заглядывает мне в лицо, ища что-то известное только ему… — Сын, я… Я прошу у тебя прощения. Ты должен понять, почему я не мог поступить иначе… — начинает он, а я не могу сдержать разочарованного вздоха. В этом весь отец. Мы живы — а значит, он оказался прав. Его слова не трогают меня; сомневаюсь, что он вообще понимает, что сделал не так. Он любит нас с Шерлоком, в этом сомнений нет, но его эмоции никогда не простирались дальше, всегда ограниченные забором нашего дома; и за всю свою жизнь я так и не понял, что именно значит его любовь. Всю жизнь все наши поступки мы должны были рассматривать через призму его карьеры и никогда наоборот. Иногда, когда мне хватает смелости заглянуть в себя, мне кажется, что меня воспитала его работа, а не он. — Я бы никогда не позволил ему пожертвовать собой ради меня, — отвечаю я сквозь сжатые зубы. Никто и никогда не делал мне так больно, как собственный отец, — да никто и не смог бы. — Я знаю. Когда Грег вызвался за брата, я вдруг вспомнил тот день. Ты умолял меня не наказывать его за побег… Ты помнишь? Потому что я, кажется, никогда и не забывал. Ты сказал, что тебе не нужен отец, если он поступает так жестоко. Я хотел бы сказать тебе, что не знал, какую ошибку совершаю, но Майкрофт, — он сжимает мои предплечья, как будто сможет привести меня в чувство, — поверь мне, когда я говорю, что у меня не было другого выхода. Ты должен мне верить. Он произносит эти слова едва слышно, но обо всем говорит его горящий взгляд. Речь не о только о том, что он сделал. Речь о том, какую роль в этой истории выполняем мы. — Ты знал, что я выйду вместо Шерлока… — не вопрос. — Какими бы ни были наши разногласия… Я знаю, что не всегда был рядом, но я знаю своих детей. Ты совсем не похож на меня, — качает головой он, — но именно поэтому я горжусь тобой. Вами обоими. В вас с Шерлоком больше храбрости, чем я когда-либо мог себе позволить. «Он знал, что я обменивал тессеры», — проносится у меня в голове. — «Но никогда не пытался остановить меня». — Но… — Прощаясь с нами перед Играми, ты просил меня не мешать тем, кто будет бороться, если я не могу помочь им. Я привел тебя в этот мир, но не мне учить тебя как в нем жить, Майкрофт. Пока тебе трудно понять, но вы мои дети. Я знаю, что ты сейчас ты ненавидишь меня, и я это заслужил. Если я скажу тебе, что верил в тебя и Грега, ты мне не поверишь. Я лишь могу надеяться, что однажды настанет день и ты поймешь мой поступок. Он замолкает, а я не знаю, куда деть глаза. Во мне борются столько противоречивых чувств, что я не могу остановиться на одном. Знал, все это время! — Это очень проникновенная речь, папа, — говорю я наконец, смущаясь этой глупой попытки уколоть его побольнее, но ничего другого он мне не оставил. — Надеюсь, ты сполна насладился устроенным тобой зрелищем. — Тебе нечего стыдиться. То, что произошло на Арене… Немногим удается сохранить столько достоинства. Поверь мне, сын, никто не посмеет обвинить вас. Его слова задевают меня. Не ему говорить мне о таких вещах. — Ты должен говорить все это Грегу, а не мне. — Я уже принес ему свои извинения. Ты можешь удивиться, но мы поняли друг друга. — Он не хочет быть неблагодарным, потому что вы помогли с лечением Вика, — возражаю я упрямо, но на это отец только смеется. — Майкрофт. Ты лучше меня знаешь, что, если бы кого-то из вас можно было подкупить, эта история закончилась бы, едва начавшись. Видя, что мое смятение неподдельно, он перестает улыбаться и сводит брови к переносице, отпуская мои руки. Я делаю шаг назад, неосознанно защищаясь. Может быть, это глупо, но он не может меня винить. Моя реакция оставляет его в глубокой задумчивости — и может, виной тому полумрак, но в этот момент я замечаю, что со времен последних событий на его лице прибавилось морщин. И вот он стоит передо мной, постаревший, в новом качестве — уже давно не такой всесильный, каким казался мне в детстве, когда мы были заперты в дистрикте, словно в картонной коробке с самодельной моделью мира, что мы с братом склеили когда-то от скуки. — Хоть мне и неприятно твое недоверие, я все понимаю. Если ты скажешь как доказать тебе, что я на вашей стороне, я сделаю все, что от меня зависит. Мне хочется огрызнуться, что мы не на политической арене, где доверие вымогают и выторговывают, где, чтобы заручиться поддержкой, нужно бросить народу кость, — но что-то мне подсказывает, что ни он, ни я, теперь уже не знаем другого языка. Кроме того… мне вдруг приходит в голову, что то, чего я действительно хочу, все еще находится в его власти. Когда я говорю ему об этом, он остается спокоен, даже слишком — и в этом сразу угадывается его нежелание хоть чем-то обнаружить передо мной свои истинные чувства. Неужели не ожидал, что собственный сын решит пойти до конца? Я не отступлю. — Это… признаюсь, это довольно неожиданно. — Почему? Неужели у тебя больше нет таких полномочий? Или я что-то пропустил и ты больше не мэр Восьмого? — Буду честен с тобой, Майкрофт, — говорит он, наконец меняясь в лице. — Это безрассудно. — Ты не можешь мне отказать, — напоминаю я, с готовностью выдерживая его взгляд. Должно быть, для него это все равно, что смотреться в зеркало. Проходит несколько долгих секунд, прежде чем он сдается, качая головой. — Не могу, ты прав… Но, как отец, я хочу быть уверен, что ты хорошо все обдумал. Такие решения не принимаются… под влиянием момента. Ты должен понимать, что… — …у этого будут последствия. Я знаю. — Ты уже взрослый, мальчик мой, но подумай как следует, чтобы ни о чем не жалеть. И я говорю не о Греге. — Если я не сделаю этого, то пожалею еще больше, — говорю я откровенно, глядя ему в глаза. Он не может не понимать. Отчего-то мне все еще важно, чтобы он меня понял. Но он молчит. Проходит несколько бесконечных секунд, прежде чем он неожиданно протягивает мне руку. — Я принял много решений, за которые меня можно не уважать, и жалел о каждом из них. Но это твое решение, Майкрофт, и я уважаю тебя за него. Я пожимаю его руку, стараясь придать рукопожатию решимость, которой во мне нет, но в конце концов он вздыхает и притягивает меня в объятия. Папа, папа. Мне так хочется верить в то, что ты сказал.